Текст книги "Божества древних славян"

Автор книги: Александр Фаминцын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Небезынтересно исследовать, как понимали у нас на Руси в старину упоминаемого вышеприведенными памятниками Усеня, очевидно тождественного с Овсенем, – Усеня, которого, как несомненно свидетельствуют эти памятники, призывали и чествовали на святках, подобно тому, как величают современного Авсеня или Овсеня. Прямых указаний на то, что такое был Усень, мы не имеем, но весьма поучительным материалом для разрешения вопроса о значении Усеня могут служить латышские обряды, народные песни и поговорки, в которых очень часто упоминается имя бога У синя.

У синь у латышей празднуется в день св. Георгия, т.е. 23 апреля; сам праздник, по смыслу вполне соответствующий дню величания новогоднего Авсеня, так как день св. Георгия образует начало сельскохозяйственного года, – носит название Усинева дня (Uhsina deena). По имени Усиня названы в разных местах, заселенных ныне или в прежние времена латышами, торги, горы, корчмы (Uhsina tirgus, Uhsina kalns, Uhsina kroghs) и т.п. Ныне Усинь признается латышами за бога-покровителя пчел и лошадей.

До начала нынешнего столетия соблюдался (а быть может местами в тайне соблюдается еще и ныне) сохранившийся из древнего культа этого бога обычай, снаряжать утром в Усинев день жертвенную трапезу, в которой принимали участие исключительно лица, принадлежавшие к соответствующему двору. Необходимую принадлежность этой трапезы составлял петух, зарезанный в конюшне. Обряд этот совершался так: рано утром в Усинев день мужчины приносили в конюшню петуха, обносили его кругом каждой лошади и затем убивали под яслями, а кровью его обрызгивали косяк двери конюшни. Мясо петуха варили и съедали без участия женщин. В тех дворах, гце имелся только один петух, отказывались поневоле от торжественной жертвенной трапезы, но окропление кровью петуха считалось необходимым. Делали острым ножом надрез в гребне петуха и истекающими из него каплями крови частью – окропляли дверной косяк в конюшне, частью – овес, лежавший в яслях. Затем петуха отпускали на волю. Иногда жертвенного петуха резали не в конюшне, а в кухне под очагом, изливая кровь его на пылающий очаг. От пива, приготовлявшегося к Усиневу дню, в некоторых местах, прежде чем приступить к питию его, делалось троекратное возлияние в огонь, после чего брали с очага самый раскаленный камень и выбрасывали его со словами: «Пусть у завистника глаза сгорят».

Ночью в первый раз выгоняли лошадей на пастбище, там зажигали огонь и угощались мясом, пивом и яйцами. Для каждой лошади отмечали особое яйцо. Если яйцо трескалось во время варки, то это служило предзнаменованием, что соответствующему коню в наступающем году грозит несчастье. Затем приготовлялся пирог и съедался вместе с мясом и пивом. К этой трапезе уже допускались и женщины и дети, но мужчины одни приготовляли кушанья. Когда стол был готов, старшина произносил обыкновенную предобеденную молитву, а вслед за тем обращался к Усиню со словами: «Пусть дедушка (wezais tehws) Усинь защитит наших коней и охранит их от всякого несчастия, от волков, болезней и пр.» После еды произносили: «Итак, пусть батюшка Усинь защитит лошадей; теперь ведь ночной сторож (т.е. Усинь) дома». Этими словами ему как бы посвящались лошади на целый год. Когда в день св. Михаила или св. Мартина прекращался выгон лошадей, опять приносился в жертву петух. Кровью петуха окропляли овес в яслях или чертили крест на дверях конюшни. По слухам, в одном дворе близ Праулена до сих пор еще приносятся жертвы Усиню. Одна старушка из этого двора, по слухам, еще недавно выразилась так: «Говорите что хотите, а с тех пор как опять стали приносить жертвы Усиню, скот и лошади гораздо здоровее, чем прежде». Кроме того, в некоторых местах (напр., в Зесвегенском приходе) существовали еще особые жертвенные алтари Усиня (таковыми служили обыкновенно древесные пни), куда ежегодно в Усинев день приносили Усиню пищу и питие, состоявшие из мяса, хлеба и пива. Пастор Аунинг, у которого заимствованы сведения наши об Усине^[678], сообщил, между прочим, рецепт, по которому некоторыми приготовлялось угощение для Усиня: оно состояло из желудка, сердца, головы и ног петуха и печени, легких, языка и ног свиньи.

В коллекции приведенных Аунингом латышских песен^[679], в которых упоминается Усинь, бог этот представляется:

1) В виде доброго гения, которому подобает самое почетное место за столом, которого величают богатым, сильным и прекрасным:

а) Усинь сидит у забора,

Ожидая, что его позовут в дом:

«Взойди,

Усинь

, в дом,

Садись за стол на

первое

место!» (№ 1)

б)

Усинь

высоко поднимается

Позади моей конюшни:

«Взойди,

Усинь

, в дом,

Садись за стол на первое место!» (№ 13)

«Пришел богатый Усинь», – говорится в песне № 22. Точно так в одном заговоре обращаются к Усиню со словами: «Ах ты богатый Усинь!» Другой заговор начинается так: «Ах ты сильный конский Усинь»^[680]. «О Усинь, прекрасный муж!» – восклицают в песне № 8.

2) Как олицетворение весны: он приносит зелень на луга, он называется кормильцем лошадей и противопоставляется св. Мартину или св. Михаилу, представителям осени:

в) Прийди,

Усинь

, прийди, Усинь,

Долго мы тебя ожидали:

Кони ждут

зеленой травы

,

Парни веселых песен. (№ 15)

г) Прийди, Усинь, прийди Усинь!

Накорми моего конечка,

Чтобы он справился... (№ 16)

д)

Усинь

идет, Усинь идет,

Мартин идет, еще лучший:

Усинь приносит луг полный

травы

,

Мартин – закром полный ржи. (№ 3)

е)

Усинь

ехал через холм

На каменном коне.

Он принес деревьям

листья

,

Земле –

зеленый покров

. (№ 39)

3) Как податель золотой росы, как согреватель мира, как всадник, скачущий (на каменном коне) по холмам и горам, или стоящий или сидящий на горе или холме, высоко поднимающийся, пляшущий и скачущий позади конюшни, возвращающийся через год:

ж)... В Усиневу ночь падает золотая роса,

В ней умываются барашки. (№ 26)

з) Наложим дров на воз,

Повезем их Усиню,

Чтобы он разложил большой огонь.

Чтобы он согрел мир... (№ 38)

^[681]

и) Усинь плясал, Усинь скакал

Позади моей конюшни... (№ 14, ср. также

б

).

(Достойно внимания, что, по замечанию Аунинга, слово «скакать» (lehkt) служит у латышей постоянным термином для выражения восхода солнца).

й)

Усинь стоит на горе

, а Тенис в долине... (№ 37)

Или:

Усинь сидит на холме

... (№ 21)

к) Усинь гонит взмыленных коней,

Отыскивая ночных сторожей (табуна).

Ночные сторожа умные люди,

Они не спят на краю дороги (№ 18)

(т.е. на открытом месте, а где-нибудь в тени, куда не проникают лучи солнца). В вариантах этой песни, вместо Усиня стоит солнце, напр.: Солнце бежит кругом горы, Отыскивая ночных сторожей. Ночные сторожа умные люди, Они не спят на вершине горы. (Из сборн. Спрогиса стр. 285).

л)

Усинь

вернулся

через год

Навестить своих детей... (№ 28)

4) Катящимся, очевидно, в смысле солнечного колеса:

м)

Усинь

пришел,

Усинь прикатился,

Он повесил свой плащ

На воротный столб (т.е., вероятно, осветил ворота). (№ 24).

5) Как отец вечерней и утренней зари или даже солнца и луны, – такой смысл, очевидно, имеют следующие две песни:

н) Усинь имеет двух сыновей

С

красными головами

(т.е. зори);

Одного он посылает в ночное (вечерн. заря),

Другого с плугом в поле (т.е. рано утром = утр. заря). (№ 41)

о)

Усинь

имел двух сыновей, ровесников:

Никто не видел, когда они родились,

Видели только, когда они странствовали:

Больший, когда я работал (т.е. днем – солнце)

Меньший, когда я спал (т.е. ночью – месяц). (№ 42)

В последней песне (№ 42) Усинь, солнечный бог, отождествляется с небесным богом, творцом небесных светил.

В песне № 37 изображена победа солнца над месяцем, в лице Усинева коня (солнца) и Тенисовой^[682] белой свиньи (месяца):

п) Усинь на горе, а Тенис в долине,

Хвалились друг перед другом:

Усинь хвалился (своими) гнедыми конями,

А Тенис своими белыми поросятами,

Тенис гнал свою

белую свинью

(месяц) Прямо на вершину горы;

Усинь пошел к нему навстречу

Желая с ним заговорить:

«Куда ты идешь,

черный кафтанчик

(ночь),

С золотыми кольцами?»

«Иду к тебе, чтобы с тобой поспорить:

(Твой)

конь разбил

(мою)

свинью

».

Независимо от удержавшегося до новейшего времени обряда чествования Усиня жертвоприношением петуха – эмблемы восходящего солнца, прогоняющего сон и призывающего всю живую природу к новой деятельности и жизни, и яиц – эмблемы предстоящего развития и плодородия, – обрядов, оставивших глубокие следы в современных народных обычаях латышей, – о приношениях Усиню этих даров упоминается и во многих песнях, напр.:

р) Я зарезал Усиню

петуха

С девятью хохлами,

Чтобы росла рожь, рос ячмень,

Чтобы круглы были лошадки. (№ 29)

с) Я зарезал Усиню

петуха

,

Бросил его под порог,

Чтобы кони так плясали,

Как петушок, умирая. (№ 32)

т) Я сшил Усиню кафтан

С девятью складками на спине,

Чтобы он в будущем году

Выхолил мне добрых коней. (№ 34)

у) Сегодня вечером, сегодня вечером

Поедемте, братцы, в ночное;

Принесемте Усиню в жертву

Сотню яиц

.

Жертвенные приношения Усиню и чествование его вознаграждаются, как видно, обилием хлебов, тучностью пастбищ, а главное – здоровьем и бодростью лошадей, которым специально покровительствует Усинь. Он называется иногда прямо «конским Усинем», главнейшая, обращенная к нему, молитва латыша заключается в словах: «Прийди, Усинь, накорми моего коня», «сохрани наших коней», «выхоли наших коней» и т.п., повторяющихся в разных песнях и обрядных изречениях.

В настоящее время, судя по свидетельствам писателей ближайших к нам столетий (назад, до начала XVII века), Усинь обыкновенно признается богом-покровителем лошадей. Принимая, однако, во внимание, что языческие божества нередко считались покровителями тех животных, которые предпочтительно приносились им в жертву, можно сделать заключение, что Усиню в древнейшие времена приносились в жертву лошади. А этот факт, вместе с уцелевшим еще обычаем закапать в честь Усиня петуха, в особенности же те разнообразные черты, которыми Усинь охарактеризован в вышеприведенных песнях, как божество световое, побивающее ночь, «катящееся», или скачущее по горам и холмам, согревающее мир, приносящее «золотую росу» и весеннее плодородие, производящее утреннюю и вечернюю зори, приводят нас к заключению, что Усинь в первоначальном, основном, древнейшем своем значении был божеством возрождающегося весеннего солнца. Усинь сближается с германским Бальдером – Белбогом. Бальдер, по германскому сказанию, едет на коне, который ударом ноги об землю, вызывает из нее воду, в виде источника^[683]. В приведенной выше (стр. 202 пр. 3) песне Усинь приготовляет пиво в следе лошадки, – в сущности тот же мотив, лишь с замещением ключевой воды любимым напитком латышей (единственный из святых) – пивом.

Изложенная характеристика Усиня проливает свет на русское божество, носящее почти тождественное название «Усень» или «Авсень», со всеми дальнейшими его вариантами, и в свою очередь пополняется важной характерной чертой русского Усеня – Авсеня: русское божество призывается и чествуется исключительно на святках, а именно накануне нового года, т.е. при встрече возродившегося солнца. Главный Усинев праздник совпадает с главнейшим сельским весенним праздником – св. Георгия, с которого начинается новый год сельскохозяйственный. Св. Георгий же, как впоследствии увидим, заменил в христианстве божество преимущественно весеннего солнца. Характерную общую обоим черту составляет то, что оба они, и Усинь, и св. Георгий – всадники.

Световая, солнечная природа Усиня-Усеня или Авсеня проявляется и в самом названии божества: ushasa (инд.), usha (зендс.), aurora вместо ausosa (латин.), auszrâ (литов.) = заря; Ausca (жмуд.) – богиня лучей восходящего или заходящего солнца, Usil (этрус.), Ausеl (сабинск.) = солнце. Через замещение в этрусском и сабинском названиях солнца последней буквы l окончанием нь, получается латышский Усинь и русский Авсень. Слово Усинь встречается уже в изборнике Святослава (1073 г.): «'Ахатис акы iўсинь (вместо «оусинь») іесть»^[684], т.е. агат подобен усиню. Имя Усеня увековечилось и в нескольких географических названиях на далеком востоке Российской империи: Усениново – село в Тобольской губ., Усель (ср. Usil, Ausel) или Усень-Ивановский медноплавительный завод в Уфимской губ., Усинская степь в Енисейской губ.^[685] Кроме того, в землях западных и юго-западных славян встречается масса названий, начинающихся на Aus (авс), напр., Aus, Auspits,Aussig, Aussee и т.д. Италия в древности носила название Ausonia. Один из древнейших народов Италии назывался ausones. Ввиду, однако, общего всем арийским народам корня ush, приведенные названия, конечно, не могут быть отнесены на счет одного только славянского Усеня-Авсеня.

Вождение и чествование Тура (быка) на святках, на маслянице и в течение весны, и Авсеня (олицетворяемого в образе козла и козы) на святках, именно накануне нового года, имеет, как видно, один и тот же смысл: как представители возрождающегося солнца и связанного с его возрождением пробуждения природы, бык и козел (коза) являются в дом при наступлении нового года, празднование которого, до введения юлианского календаря, совпадало с началом весны, впоследствии же перенесено было на 1-е января. Входя в дом, вожаки Тура и Авсеня, от имени сих последних, высказывают хозяину дома всякие добрые пожелания. После всего сказанного ясно, что святочный Авсень (Усень), святочный бычок – Тур, святочный «Тур сатана», святочный и масляиичный польский и червонно-русский «Тур», весенний «Тур молодец удалой», Тур, в связи с которым находится название весеннего праздника «Тура» и «Турицы», и Ярило, бог весеннего солнца у белоруссов и бог похоти и плодородия у великоруссов (ср. Несторов Сим Ерыл, стр. 234), Ярило, виновник праздника «Ярила» и «Ярилины», Ярило, чествуемый перед началом или вообще около времени Петрова поста (т.е. в конце весны), – суть лишь разные наименования или эпитеты одного, именно солнечного, бога, с торжеством и радостью встречаемого в новый год или при начале весны, высоко восхваляемого и чествуемого в течение весны и, местами, с воплями и рыданиями погребаемого в конце весны, – бога, сходного по характеру своему с древнегреческим Дионисом, родственным ему Приапом, с древнеиталийскими Марсом и Либером.

К циклу солнечных божеств следует причислить и ЛАДА, имя /которого, незасвидетельствованное древними памятниками, оставило однако глубокие следы в географических названиях местностей всех славянских земель, преимущественно же в Хорватии, Венгрии и в средних и северных губерниях России, таковы, напр.: Ladjevd, Ladara в Далмации, Ladanje (Dolnje и Gomje), Ladešičdraga, Ladina, Ladinec, Ladišic selo, Ladjevac (Dolnji и Gomji), Laduč (Dolnji и Gornji) в Хорватии, Ladendorf, Ladia в Крайне, Ladstadt, Lading в Каринтии, Ladenbecher в Штирии, Ladin (Hiladin) в Моравии, Laden, Laaden, Ladowitz (Ladvice), Laduny в Чехии, Ladamas (Ladendorf) в Семиградии, Ladany в Австр. Сербии, Ladjarak в Среме, Ladjevac в Словении, Lad (Kari-L., Magyar-L. и т.п. 5 селен.), Ladany, Lodany, Ladanye (6 сел.), Lad-Rezsenyö, Ladhaza, Ladiskocz (Also– и Felsö), Ladna (Kis– и Nagy-), Lando, Ladomany, Ladony (2 сел.) в Венгрии, Ladanec, Ladyczyn в Галиции, Ladenberg в Познани, Lady, Lady-many в Мазовше, Ladtkeim (Gross– и Klein-), Ladekopp, Ladekoth, Ladenthin в Прусии, Ladebow в Померании, Ladecop (Oster– и Wester-), Laderholz в Ганновере, Ladegaard, Ladelund в Шлезвиге; кроме того: Laderbergen, Westladerbergen в Вестфалии, Ladau в Зальцбурге, Laadendorf в Австрии, Ladis в Тироли^[686] и т.п.

Массу названий, производных от «Лад», встречаем в России, напр.: по словам Ходаковского, Ладо, река в Люблинском воеводстве, в Островском уезде, Ладище в Вышневолоцк. у., Ладога – гор. на Волхове, ?? же – пустошь в Гдовск. у.. Ладожское в Бежецк, у., Ладуга – ручей в Осташковск у., то же пустошь в Юрьеве – Польск. у., то же Владимирск. губ., Ладино Новоржевск. у., то же Буйс. у., Ладельникова Пскове, у., Ладожка Новгородск. у. и др., то же сложные названия, напр: Безладова, Оладино, Переладово, Розладино, Заладье, Великие Лады и т.п. в разных местах. У Семенова названы: Лада – село Пензенск. губ.. Ладейное поле, гор. Олонецк. губ., Ладинский Покровский монастырь на речке Ладинке, при с. Ладине, Ладовская столица Кубанск. казач. войска, Ладовская балка, при реке того же имени, в Ставропольск. губ.^[687]

Имя Лада ныне возглашается преимущественно в припевах весенних и свадебных песен восточных и южных славян. В народных песнях слово «лад» до сих пор означает нежно любимого друга, мужа, любовника, а в женской форме: «лада» – подругу, жену, любовницу. Ссылаясь на целый ряд примеров применения этого слова в указанном значении в разных народных песнях, приведенный Афанасьевым^[688], укажу на употребление его в «Слове о полку Игореве»: «Чему мычеши хановския стрелы, – обращается Ярославна к ветру, – на моея лады (т.е. моего мужа) вои»? Там русские жены плачут: «Уж нам своих милых лад (мужей) ни мыслию смыслити, ни думою думати». Ладовать, ладковать во Владимире на Волыне значит славить свадьбу; ладковать в Рязанской и Тульской губерниях значит сватать, лады в Калужской губ. – помолвка^[689], ладины в Вышневолоцком и Осташковском уездах – сговор, сватовство^[690], ладканя в Галицкой Руси – свадебная песня. Не з ладом муж, не з ладом жена, – говорят белоруссы, выражая тем муха или жену не по любви^[691]. В одной болгарской песне невеста зовет своего милого: «Дуни, ми, дуни, Ладяне, – Дойди, ми, дойди, Драгане» (Дохни, дохни. Ладо [мое], – прийди, прийди, Драган)^[692]. Наиболее распространенное значение слова лад – согласие. Взглянув на список древнеиталийских божеств, между которыми мы привыкли уже находить столь близкие аналогии с божествами славянскими, мы находим там богиню Concordia, имя которой точно так же значит согласие. Concordia, как видовое название Венеры, сближается с Воna Dеа (добрая, благая, ладная богиня), тождественной с Maia, в свою очередь сочетающейся с богом Maius (тускуланским Deus Mains, Jupiter Maius), который, следовательно, сближается с Ладом^[693].

По свидетельству Стрыйковского, Дидис Ладо (Dzidzis Lado) был великий бог, которому приносили в жертву белоснежного петуха, которого чествовали с 25 мая по 25 июня: мужчины в корчмах, а девушки и женщины – на лугах и на улицах, вде устраивали пляски и, взявшись за руки и став в кружок, жалобно припевали: «Lado, Lado, Didis musu Dewie, т.е. Ладо, Ладо, Ладо, великий наш боже!» Это и ныне еще исполняется в Литве, Жмуди, в Лифляндии и на Руси, прибавляет Стрыйковский^[694]. У латышей припеву «Ладо» соответствует припев Lighо. Лито, бог или богиня любви и радости, по словам Крузе, и ныне еще призывается латышами, в особенности в Ивановскую ночь. Имя этого бога сотни раз возглашается латышами в песнях радости (Freudenlieder), литвины, по словам Крузе, вместо «Лиго», припевают Лодо^[695].

В старинной приписке на экземпляре Кромеровой летописи, хранящейся в Рижской публичной библиотеке, между прочим, значится: «И в наше время литовцы, равно как и летты и куры, призывают Ледо или Ладо около Иванова дня». По свидетельству Резы (Rhesa), старопруссы и литовцы, в честь Лиго, бога весны и веселья, накануне Иванова же дня, под липами зажигали огни и всю ночь плясали, припевая в песнях: «Лиго, Лиго!»^[696]

Жмудью, по свидетельству Лазиция, почитался бог Ligiczus, создающий и поддерживающий в среде людей согласие. Тождество его с Лито латышей, старопруссов и литовцев очевидно. Итак, Лад, Лиго, Лодо, Лигичус, все эти однородные божества согласия, весны, радости и любви соответствуют, по значению своего имени, древнеиталийской Concordia, а отсюда и сближающимся с нею божествам: Bona Dea, Maius и Maia, Faunus и Fauna, и чествование их, начинаясь с наступлением весны, кончается праздником Иванова или Петрова дня, словом, во время высшего солнцестояния.

В Хорватии в конце прошедшего столетия записана была песня, которую во время высшего солнцестояния пели хором девушки, пляшучи вокруг Ивановского костра; здесь обращаются к «святому богу» Ладу:

Lepi Jve terga rože

Tebi,

Lado, szeli bože,

Lado, slušaj nas, Lado!

Pewke, Lado, pewamo ti,

Sedca naše wklaniamo ti,

Lado, slušaj nas, Lado!

^[697]

(Прекрасный Иван срывает розы

Тебе, Ладо, святый боже,

Ладо, слушай нас. Ладо!

Песни, Ладо, поем тебе,

Сердца наши преклоняем пред тобою, (посвящаем тебе),

Ладо, слушай нас, Ладо!)

В других песнях встречаем имя Лада только в форме припевов, не имеющих непосредственного отношения к тексту данной песни, напр., в вышеприведенной (стр. 157) хорватской колядке, где имя его повторяется в конце первого стиха каждого двустишия, а также в следующем за каждым двустишием припеве: «Oj, Lado, Oj!»

В Славонии в прошедшем столетии пели также песню, в которой взывали к «милому Ладу»:

Tri devojke žito žele,

Lade mi Lade, mile Lade moj!

Jedna dnigoj govorila,

Lade mi Lade, mile Lade moj!…

^[698]

(Три девицы жито жали,

Ладе, Ладе, милый Ладе мой!

Одна другой говорила,

Ладе, Ладе, милый Ладе мой!...)

В Загребе еще недавно девушки, расхаживая толпами по городу, от одного дома к другому, пели песни, в которых особенно часто повторялись слова:

Lado, Lado, lepojeLado

.

^[699]

(Ладо, Ладо, прекрасен (или прекрасна) Ладо.)

По словам Чаиловича, имя Лада известно в Хорватии, Далмации и Словении. Антон удостоверяет, что Лада знают, кроме России и Польши, также молдаване и валахи^[700]. Не менее популярно имя его и среди болгар и сербов.

В Болгарии взывают к «богине Ладе»^[701].

У карпато-руссов празднуют Ладо утром в Иванов день, в честь его поют ладовые песни^[702]. По вышеприведенному свидетельству Стрыйковского, на Руси (как и в Литве, Жмуди и в Лифляндии) прославляли «великого бога Лада» (также Ладу, величавшуюся, по свидетельству Нарбута, в Литве «великой богиней»; «великую Ладу» чествовали в песнях и в Межибожье по Бугу^[703] с 25 мая до 25 июня. Вообще же в настоящее время в России главное чествование Лада (и Лады) происходит раньше, а именно преимущественно во время празднования «красной горки», напр., в песне, сопровождающей игру «сеяние проса», известную в Великой, Малой и Червонной Руси; также в Семик и Троицу (в «семицких» и «троицких» песнях); встречается, впрочем, припев «Ой Ладо» иногда и позже, напр. в «петровских» песнях^[704].

В праздновании же Иванова дня, в Малой и Белой Руси место Лада заступил Купало (См. ниже). Значение Лада, как весеннего божества, несомненно доказывается не только повсеместно распространенным в среде южных и восточных славян обычаем призывать имя его в припевах весенних песен, но главным образом тем, что пение весенних песен носит название ладования, и самые певицы этих песен именуются ладовицами. Так, в Славонии пение песен на Юрьев день называется ладованием^[705]; в Хорватии, в окрестностях Вараждина, около Карловца и др., девушки, поющие особенные песни накануне Юрьева дня и в самый Юрьев день, называются ладовицами, а петь эти песни, снабженные припевом «Ладо» – ладати^[706]. В Болгарии весенние песни, которые поются девушками в вербное воскресенье, называются л адины ми, сами певицы ладовицами, а петь эти песни – называется ладувать. Припев «Ладе, Ладо!» встречается в болгарских песнях, поющихся уже в воскресенье перед Великим постом, т.е. в самых ранних весенних песнях^[707]. В Чехии, где имя Ладо ныне уже исчезло, певицы весенних песен, в период времени от Троицына до Иванова дня, носили в старину название ладариц^[708].

И карпато-руссы, как замечено было выше, поют в Иванов день ладовые песни. Как божество согласия, весны и любви. Лад (и Лада, о которой будет речь позже) естественно призывается преимущественно в весенних и свадебных песнях, главнейшим мотивом которых служит любовь. Утратив ныне для народа первоначальное свое значение, имя Лада (или Лады), возглашаемое в припевах песен разными придаточными словами или слогами, ныне также уже непонятными для народа, а потому им произвольно искажаемыми, видоизменяемыми, напр.: Ладо (форма эта встречается чаще всего). Лада, Ладе, Ладу, Ледо, Ладо-ле, Ладо-люди, Дид Ладо, Дид и Ладо, Дед Ладо, Диво Ладо, Лелю-Ладо и т.п. Приведу несколько примеров полных припевов песен:

болгар.:

– Ладе, Ладо!

– Ой Ладо, Ладо!

^[709]

сербс.:

– Ладо, Ладо!

 – Ладо-ле, миле,

Ој Ладо Ој!^[710]

хорват.:

Lado-le mile, oj Ljeljo, oj!

^[711]

великорусс.:

– Ой лелю Ладо!

^[712]

 – О Ладо мое!

^[713]

 – Ладу, Ладу, Ладу!

^[714]

 – Диво Ладо!

^[715]

белорусс.:

– Ладо-люди!

^[716]

Мало– и галицко-pycc.

 – Ой Дид Ладо!

 – Ой Дид и Ладо!

 – Та владу Ладом!

 – Дид Дид и Ладо!

^[717]

Тот же припев, иногда с замещением в слове Дид буквы и буквой е, встречается и в великорусских песнях. Слово Дид, очевидно заимствовано из литовского didis = великий. (Ср. выше стр. 263, свидетельство Стрыйковского, который сообщает значение припева Didis Lado.) Из «Дидис» в устах русского народа произошли варианты: Дид, Дед, Диво, Диди и т.п.

Я уже упоминал о том, что имя Ладо, как бога любви и веселья, встречается и в припевах свадебных песен. Примерами могут служить сообщенные Войцицким и Голембиовским свадебные песни с припевами: «Ladо, Lado!»^[718] В Густинской летописи Лад характеризуется так: «Ладо – бог женитвы, веселия, утешения и всякого благополучия; сему жертвы приношаху хотящие женитися, дабы его помощью брак добрый и любовный был»^[719]. Гизель, определяя Лада почти теми же словами, прибавляет: «такожде и матерь Лелеву и Полелеву Ладу поюще, Ладо Ладо, и того идола ветхую прелесть диавольскую на брачных веселиях руками плещуще, и о стол биюще, воспевают»^[720]. Подтверждением тому, что Лад (и Лада) был божеством брака, может служить, между прочим, и селение Псковской губернии Ладельникова, называемое также Весельникова^[721]: веселье на разных славянских наречиях (малорусском, сербском, польском, чешском) значит свадьба.

Общеславянскому Ладу соответствует белорусский бог брака – Любмел (от любить – ладить, ср. выше: быть «з ладом»). На брачных торжествах его изображает красивый мальчик от 10 до 12-летнего возраста, нарядно одетый в белую рубашку с красивым кушаком, в красные сапоги или башмаки, с венком из красных цветов на голове. «Весь на Любмела», – говорят белоруссы, т.е. красив как Любмел. Молодые кланяются Любмелу в ноги, его сажают на почетное место, близ молодых, которых он потчует. Он же кладет в башмак молодой деньги – «Любмелевы гроши», которые должны принести дому молодых счастье. В честь молодых поют песню, в которой обращаются и к Любмелу:

Да дай же-ж им счасьце – долю,

Любмел ты наш, а больше ничий.

Кали ты их насадзив з сабою,

Не кинь же их, не набратуючи (т.е. не исполнив их просьбы).

Любмел, Любмел!

Да Любмел же-ж, Любмел!

«Любмел не дав счасьця – долю», – говорят о доме, где нет счастья

^[722]

.

Литовские русины обращаются в свадебной песне к брачному божку Любичу или Любчику:

О ty

Lubicu

!

Wwedi w loznicu,

Zapaliwszy swicu

Maju holubicu.

^[723]

В «боге женитвы и веселия» Ладе мы узнаем божество, близкородственное великорусскому Яриле, представителю весеннего плодородия и похоти. Мысль эта подтверждается параллелью, которая естественно может быть проведена между Ладом, Ярилом и скандинавским богом Фрейром. Последний в древнейшем народном представлении скандинавов олицетворял солнце^[724]. По свидетельству Адама Бременского^[725], Фрикко (этим именем он называет Фрейра) был богом, «доставлявшим людям мир и веселие», как Лад, и изображался «с громадным фаллосом», как Ярило. Богу Фрикко «приносились жертвы на брачных празднествах», как Ладу, которому, как мы только что видели, «жертву приношаху хотящие женитися», имя которого возглашалось и до нашего времени возглашается «на брачных веселиях». Близкое родство между Ладом, Ярилом и Фрейром подтверждается и сходством культа этих богов. Независимо от молитв о счастье в брачной жизни, возносившихся, как мы только что заметили, к Ладу и фрейру, само имя последнего тождественно с италийским Liber, в культе которого, как у фрейра и Ярила, главную роль играл фаллос – эмблема оплодотворения и плодородия. Вольф упоминает об изображениях на древних памятниках в Антверпене, Гельдерне, Брабанте, Брюсселе, Виртемберге и др. приапообразного бога, несомненно близкородственного или тождественного с Фрейром, и приводит некоторые из этих изображений. Фаллос каждый раз играет главную роль: в Антверпене бесплодные женщины приносили этому богу в жертву венки и цветы и молились о том, чтобы сделаться матерями. В Брабанте бесплодные женщины с той же целью отскабливали кусочки от фаллоса идола и проглатывали их с водой. В Брюсселе изображение названного бога украшалось женщинами в праздники цветами и венками^[726]. Все это совершенно совпадает с общим характером вышеописанного обряда погребения Ярила, сопровождаемого причитаниями и воплями женщин и циничными прибаутками мужчин: в то время как бабы (в Малой Руси) подходили ко гробу ярилоподобной куклы, плакали и печально повторяли: «Помер он, помер!», мужчины подымали и трясли куклу, как бы стараясь разбудить усопшего, и потом замечали: «Эге, баба, не бреше! Вона знае, що јій солодче меду»^[727].

Лад сближается и с Туром. Припев в песне о Type «удалом молодце», приведенной выше (стр. 242), в одном из вариантов своих отождествляет оба божества: «Ой, Тур, Дид Ладо!» Здесь Тур прямо называется «великим Ладом». Кроме того, вспомним, что, по свидетельству старинного «Русского азбуковника», март месяц назывался турас; а май – месяц, преимущественно посвященный на Руси Ладу и Ладе, а у древних италийцев соответствующим им божествам – Maius и Maia, у малоруссов иногда называется ярец^[728]. Май месяц, как мы видели выше, называется у словинов risalcek (русальным). Это сближение и сплетение в народном языке названий Тур, Лад, Ярило (ярец), Хорс (в лице хръсалки и отправляемых в честь ее «русалий», во время «русального» месяца или «ярця») показывает, что все они служат к обозначению различных сторон одного светлого, благодетельного, плодоносного божества, все представляют эпитеты одного бога солнца, осветителя, согревателя, плододавца, представителя похоти и плодородия, любви и брака, а вместе с тем и согласия и веселья. Древнесербское предание говорит о Type как о ратном боге, т.е. сходном с Mapсом. Замечательно, что точно так же Длугош признает Ляда (Lyadam) за бога войны, Странский и Стредовский переводят имя Ладоня (Ladoň), бога мораван и чехов, именем Марс^[729].

В скандинавской саге описывается разрушение королем Олафом истукана Фрейра. Узнав, что жители Дронтгейма (в Норвегии) возвратились к боготворению Фрейра, король, по словам саги, отправился к святилищу истукана. В окрестностях храма паслись священные кони. Король сел на жеребца, а сопровождавшая его свита на кобыл, и все отправились к храму. Вошедши во храм, Олаф разбил находившиеся в нем истуканы, кроме изображения Фрейра, которое взял с собой. Народ, узнав о случившемся, собрался для совещания. Тогда Олаф велел выставить идол Фрейра и обратился к народу с вопросом: «Знаете вы этого мужа?» – «Это Фрейр, наш бог», – отвечал народ. – «Чем он доказал вам свое могущество?» – спросил король. – «Он часто беседовал с нами, – отвечали собравшиеся, – предсказывал будущее, даровал нам мир и плодородие». В доказательство ничтожества языческого бога, Олаф, на глазах народа, собственноручно разбил его истукан. Рассказ этот, по замечанию Гримма, носит новейший отпечаток, но несомненно основан на древнем предании^[730]. В приведенном рассказе Фрейр представляет некоторые черты, весьма напоминающие Радегаста балтийских славян. Радегаст-Сварожич стоял в Ретрском храме, окруженный множеством других богов, как Фрейр в Дронтгейме. Радегасту-Сварожичу в Ретре (вероятно, и в земле бодричей) посвящен был конь, как Фрейру – целый табун. К Радегасту народ приходил за советом, следовательно, бог беседовал с народом, как Фрейр; его вопрошали о будущем, и он предвещал будущее, как Фрейр; Радегаст был добрый бог (вспомним сравнение его с божественным благодетелем людей Меркурием-Добропаном, в глоссах к Mater verborum), он даровал плодородие, как Фрейр, что доказывается обнаженными половыми частями истукана Радегаста в земле бодричей, подобно изображению Фрейра (Фрикко Адама Бременского) в Упсальском храме, и приапообразным истуканом, почитавшимся, как мы видели выше, преимущественно бесплодными женщинами, которые желали сделаться матерями, в Антверпене, Гельдерне, Брюсселе и др. местах.