Текст книги "Бесконечное лето: Не чужие (СИ)"

Автор книги: Александр Руджа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Она водит перед собой шкворчащим оранжевым энергетическим лезвием стека.

– Пролежала я так, под стеной, почти сутки. Орала, умоляла, звала на помощь. Только таких, как я, было еще много десятков. А писк шестнадцатилетней соплюшки из завалов никто, конечно, не слышал – вокруг выли сирены, рычали грузовики и бульдозеры, срывая голос, орали другие люди, которым тоже нужна была помощь. И может, намного больше, чем мне.

Двадцать один.

– Забавная штука… – вот только в голосе девушки ничего забавного нет. – Первый час вокруг меня стоял будто бы многоголосный хор, человек тридцать, такое впечатление. Часа через три в этом хоре появились паузы и провалы. Через шесть часов, к утру, вокруг оставалось, похоже, никак не больше дюжины выживших. Я до сих пор помню их имена: Игорь, Людмила Петровна, Олечка с пятого этажа, ей было лет девять… Собака с первого очень страшно выла, потом рычала, потом выла снова. А через сутки я была уже одна.

Алиса безо всякого сожаления пинает корчащееся на полу тело.

– В итоге меня спасли, конечно – вот только не всю. Некроз тканей, правую руку пришлось того… укоротить. Но когда я лежала там, под рухнувшей на меня стеной, и слышала, как по лицу течет и сворачивается в густую кашу кровь, как медленно отнимается чувствительность, мне пришлось передумать много всякого. И одна из мыслей была такая: если тебе приходится выбирать между долгой и короткой болью, ты полный кретин. Выбирать здесь нечего. Долгая боль сводит с ума. А короткая…

Горящее лезвие замирает в сантиметре от горла капитана. Потрескивают, сворачиваясь и сгорая, темные волоски бороды.

– Короткой ты попросту недостоин, – заканчивает Алиса и отворачивается. – Саш, разберешься без его помощи?

– Угу, – подтверждаю я безо всякой, впрочем, уверенности. – Эй, скепп!

– Skeppʼs ki da, – отвечает приятный голос. Ну, до чего же все замечательно!

Теперь нужно быть очень осторожным и немногословным. Чем меньше уточнений, тем лучше.

– Скепп, – кряхчу я, – леге навис…

– Kaputes proba es notht da, – откликается корабль. И ничего не происходит. Лена задумчиво шевелит губами.

– Ну, что там? – торопит Алиса. Время действий прошло, и ей снова скучно.

Я мучительно соображаю.

– «Капитанский»… что ж это такое, дьявол… Ага, «проба», вроде как доказательство… нет, подтверждение. Вот оно! «Нужно капитанское подтверждение!»

– И чего ты так радуешься тогда? – резонно интересуется Славя. – Капитан, кажется, не настроен с нами сотрудничать. Он вообще в отрубе валяется от потери крови.

– И ни на вот столько не жалко, – пожимает плечами Алиса.

– Хм… – окидываю взглядом многочисленные пульты. Эврика! – А радуюсь я по очень простой причине, Славяна Сергеевна! Потому что вот на том экране горит сейчас непонятное сообщение! А чуть ниже имеется пять зеленых точек. И черт меня подери, если это не для пальцев правой руки!

Восемнадцать.

Отрубленную руку прикладывает к экрану Лена. Ей, по-моему, это меньше всего противно. Неудивительно.

– Kaputes proba es ghed da, – радует корабль. – Skewe haeth.

Чертовы инопланетяне со своими мерами высоты! К счастью, для совсем тупых на показанной схеме прилагалось что-то вроде масштаба, опираясь на который и повозив по экрану дрожащим от напряжения пальцем, у меня получилось задать нужную высоту и примерные координаты.

– Haethʼs ghed da. Lego onginn nu da.

Вот теперь потеря высоты чувствуется – словно в самолете, попавшем в «воздушную яму». Слышен далекий гул, наверное, запускаются маневровые двигатели. Плевать. Остались мелочи – дождаться катера внизу и отправиться домой. Пара пустяков.

– Добивать будем? – Алиса показывает энергостеком на неподвижную фигуру капитана на полу. – На всякий случай?

Я отрицательно качаю головой.

– Мы – не они, Алиска. Мы не воюем с лежачими и ранеными. Детьми и гражданскими. Мы не инопланетные пришельцы. Мы люди. Всего лишь люди.

Она секунду думает, затем кивает.

– Корабль! – чужие слова уже почти без запинки срываются с моих губ. – Отпереть двери. Капитанское подтверждение!

– Выполнено, капитан.

Все идет по плану. Я смотрю на схему корабля на экране, если масштабы верны, то нам нужно пройти метров пятьдесят до ближайшего лифта, спуститься на шесть уровней вниз, а там уже и выход на причальную палубу почти сразу же будет. Мы не ранены и располагаем теперь кое-каким оружием. И у нас есть еще как минимум минут пятнадцать – более, чем достаточно на этот короткий последний рывок. Все будет хорошо, если…

Если только…

И тут я понимаю, почему нам никогда не добраться до нижней палубы.

***

Июль, как многие, наверное, догадываются, некоторые даже из личного опыта – чертовски жаркий месяц. Даже если проводить его, день за днем, на море, реке или океане. Солнце, кажется, сокращает и без того небольшое расстояние до земли, оно опускается пылающим шаром на виновато склоненные головы аборигенов и выжигает все мало-мальски связные мысли, кроме одной: в воду. Холодную воду. Сейчас же.

По непреклонному закону жизни, конечно, именно на середину июля всезнающее начальство запланировало очередные учения, максимально приближенные к боевым – благо собственно боевых действий тряпки в последние недели не вели, и их место в рейтинге популярности успешно заняли парни из штаба. Учения. В индивидуальных капсулах-имитаторах, установленных в тесных непроветриваемых помещениях. Без кондиционеров и воды.

Интересно, почему приближенные к боевым условия обязательно включают в себя жару с духотой? Нет ли возможности сделать их чуточку более комфортными? Одно утешение – штабные гении в этот раз страдали точно так же.

Но это все лирика. Отбыв свои законные четыре часа в парилке и не менее шести раз рассказав экзаменаторам о своих действиях в случае ядерного взрыва, прорыва плотины с затоплением города, и чуть ли не извержения вулкана, я наконец-то отправлялся домой, в специнт. А еще точнее, в душевую – от высохшей за лето земли натурально поднимался жар, как из духовки, дышалось тяжело, будто я шагал по сауне. Листья на деревьях пожухли, собаки лежали в чахлой тени, как мертвые, шевеля иногда хвостами. Кошек вообще было не видать, у них для отдыха, наверное, были какие-то свои секретные места.

Я завернул в наш мини-городок на территории, «Окорочков проезд», как его ласково называли наиболее остроумные парни в специнте. Здесь, в самом конце не слишком короткой аллеи, и располагалась наша душевая – с больной ногой шуровать по неровным бетонным плитам под палящим солнцем было очень приятно, как вы понимаете. Трудности закаляют, чтоб их, а постоянные трудности закаляют постоянно.

В одиночку идти почему-то получалось еще медленнее, чем обычно – да еще солнце, хотя уже и перекатывалось помаленьку за заросшую камышом речку, знаменуя приближение вечера, все равно палило, будто Соединенные Американские Штаты напалмом, подавляя колониальные восстания в свободолюбивом Китае. Рекордные температуры, черт возьми, старожилы не припоминают аналогов. Какого дьявола нужно было делать душ так далеко, в целях физкультуры, что ли? И куда, черт возьми, подевалась та же Алиса?

Занятый мыслями, я завернул в душевую – она не была общей, но разделение на мужскую и женскую половины было больше номинальным, потому что я был один, а девчонок – целых пять. И как раз одна из пятерых мылась сейчас в открытой кабинке.

Она стояла спиной, подставив лицо тугому потоку воды, хлещущего с закрепленной слишком высоко лейки. Короткие волосы со странным фиолетовым отливом казались сейчас иссиня-черными. Перламутровая вода стекала по обнаженному телу, сияющему, как раковина. Рядом на полочке лежала губка, мыло и стояла длинная бутылка детского шампуня «Кря-кря».

Шампунь меня добил окончательно.

Варианты действий? Тихонько развернуться и уйти? Зашуметь чем-нибудь в тамбуре, дать ей время одеться и привести себя в порядок? Безразлично пройти к дальней кабинке, дескать, и не такое видали? Хорошее было бы решение, только неправильное – мне на нее таким манером как бы плевать, получается? Нет. А что тогда? Выходит, лучше всего уйти, пропустить эту неприятную ситуацию вовсе. Или нет?

И все это время я, конечно, косил невольно на плещущееся под душем чудо, изящную обнаженную фигурку, на тонкую талию, по которой стекали потоки воды, на острые лопатки, ходящие под тонкой светлой кожей, на аккуратную идеальную попку, на то, как Ленка переступала с ноги на ногу и медленно наклоняла голову сперва к одному, а потом к другому плечу. Словно в этом была какая-то неизвестная мне магия, тайное колдовство… И все время билась в голове мысль: чего ты стоишь, дуралей? Делай уже что-нибудь… Делай!

Пока я раздумывал над блестящими стратегическими маневрами, Лена закончила рассматривать головку душа и повернулась.

Не знаю, какой реакции я ждал. Славя, наверное, вежливым ледяным тоном попросила бы выйти. Алиса обязательно сказала бы что-нибудь на тему нерегулярного подросткового секса и многозначительно ухмыльнулась. Мику закрылась бы и покраснела. Ульяна завизжала бы – сто процентов. А Лена… Лену я тогда почти что не знал.

– Привет, – сказала она.

– Э-э-э-э…

– Я сказала «привет». Ты ждал чего-то иного?

Стариковским кашлем заскрипел заворачиваемый кран. Вода остановилась, только одиночные капли еще шептали по полу о чем-то своем. Иногда их звуки напоминали хихиканье.

– Ну…

– Помыться собрался? Я уже заканчиваю. Подашь полотенце?

– А-а-а-а… – я решил завязывать с междометиями. – Вот. Держи.

– Спасибо. – Она завернулась в длинное полотенце одним протяжным движением и, шлепая босыми ногами по кафелю, прошла к стене, где на крючке висели белье и одежда.

– Не ожидала, что ты зайдешь, потому далеко повесила, – буднично объяснила она и, повернувшись спиной, принялась деловито натягивать на влажное, разгоряченное после душа тело трусики.

Я пришел в себя. Ох и непросто это…

– Лен, что это было? – Она непонимающе помотала головой.

– О чем ты?

– Ну… вот это вот все с приветствием и отношением.

– А что не так с отношением? Или ты думаешь, что заслуживаешь чего-то особенного?

– Блин… Опять ты с этим вот «ежовым подходом». Понимаешь, ощетиниваешься иголками во все стороны…

– Я поняла сравнение, спасибо.

– И?

– Может, ты и прав, – задумчиво сказала Лена, прекратив на секунду вытираться. Это здорово отвлекало. – Может, и не стоило бы так поступать. С другой стороны, какая разница? Один черт мы здесь все равно, что мертвые – если не сегодня, значит, завтра. А какие церемонии между братьями-мертвецами?

Я вздохнул.

– Лена… Не говори так. Просто не говори. Так… так нельзя. И да, может, завтра в очередной раз прилетят тряпки и вынесут весь наш город направленным плазменным залпом, и мы все сваримся здесь заживо, превратимся в спокойную однородную протоплазму, но только это будет завтра. Не сегодня. Сегодня мы все еще живы.

– Да? – ее это, кажется, позабавило. – А как ты определяешь?

Вопросик.

– Мертвецы не испытывают чувств, – нашелся я. – Никаких эмоций. Любовь, ненависть, вдохновение, ярость… Даже усталость им неведома – а я сейчас чувствую, что чертовски устал. А значит, следуя формальной логике, никакой я не мертвец.

«И еще они не потеют!»

– Любовь, значит, неведома… – цедит сквозь зубы Лена. Чем-то ее мой ответ не устроил. – А как ты думаешь… Что такое любовь?

Вот еще один отличный вопрос. А главное, очень уместный. Но чует мое сердце, если я сейчас бухнусь на колени и признаюсь Ленке в чем-нибудь этаком, она не оценит. Не тот человек, не то место, да и время не то. Кончилось наше время.

– Любовь – это восторг, вошедший в привычку, – придумал я с ходу экспромт в духе Оскара нашего Уайльда. – Воображаемые узы, сковывающие прочнее всего.

– А разве это хорошо? – ее зеленые глаза, кажется, сверлили во мне дыру.

Я пожал плечами.

– Считается, что да.

– Любо-о-о-вь… – протянула девушка презрительно. – И ты тоже… Конечно, тоже, от Алисы-то небось в трусы ссышься. И теперь думаешь, что знаешь, что такое неразделенная любовь, и боль, и разбитое сердце, и чуть ли не плачешь в подушку по ночам, и стихи, наверно, тоже пытаешься писать. «Рыжие косы – летние грезы». Так?

Я иронически промолчал, потому что это было дешево, просто и не требовало особой отдачи, я это давно сообразил. Насчет слез в подушку она, конечно, не угадала, а так довольно близко.

– Это не любовь, – сказала Лена. – Это такой, знаешь, третий бульон, который дают совсем слабым пациентам в больничке. Слабые отголоски запахов, отдаленные призраки вкуса. Это как описывать ураган словами «легкий ветерок, вроде бриза». Да что вы вообще знаете о любви, несмышленыши?

– Наверное, мало что, милая, добрая старушка, – согласился я и этим вроде бы немного сбил ее язвительное настроение. Лена покачала головой.

– Что вы знаете о любви, – медленно повторила она. – Не ваши розовые зефирные страдания. «Ах, она меня не любит. Ах, он на меня не посмотрел»… А такой, ради которой можно убивать, можно умирать, можно навечно застрять в черной, безвыходной пустоте без надежды на исцеление?

У меня похолодело внутри. Она ведь про себя сейчас говорила, себя описывала – свою боль, свои страдания, свои ошибки.

И я мог ей помочь.

– Расскажи мне.

Она рассказала.

Началось все года два назад, незадолго до прибытия тряпок на наш многострадальный кислородный шарик по имени Земля. У Лены была мама и бабушка – почти полная семья, если по нынешним-то стандартам. Когда Лене было года два, мама умерла, других родных у Лены с бабушкой не было, и они остались вдвоем. А потом…

– Как у тебя с родственниками? – деловито осведомилась девушка. С бельем она справилась и теперь сидела рядом со мной на мокрой и скользкой от мыла лавке в предбаннике душевой. От нее пахло сладковатым шампунем, на слегка и небрежно просушенных волосах все еще оставались маленькие водяные капельки. Я старался слушать внимательно, но боже ж ты мой! – до чего это было непросто.

– Можно сказать, отсутствуют.

– Повезло тебе, – Лена погрустнела. – Ну, ты понимаешь, о чем я: это тепло и забота, и счастье, когда они есть, и они хорошие. А когда с ними что-то случается… Счастье уходит первым. Да и с заботой выходит не совсем так, как ожидалось.

– Что?

– Бабушка получила апоплексический удар. Также известный, как ишемический инсульт. Закупорка кровеносных сосудов головного мозга. Вот так просто – просыпаюсь я однажды утром, а она лежит в своей кровати, вся, прости пожалуйста, в рвоте и дерьме. Встать ночью не могла, ноги не работали. Только посмотрела на меня задумчиво и сказала: «Внучка, что-то со мной не так».

– Больница?

– Приехали быстро, осмотрели, диагностировали. Госпитализировать отказались – сказали, домашнего ухода достаточно. Полный покой, лекарства и телевизор.

Я хватанул ртом воздух.

– Что? Да с ней же постоянно нужно сидеть, каждую минуту быть рядом, переворачивать, мыть, горшок выносить, а ты же одна была, и сколько тебе лет тогда было, пятнадцать? Суки, суки…

– Наверное, им нужно было денег предложить, – пожала плечами Лена. – Только я не догадалась, маленькая была, ты прав. Добрые доктора, правда, пообещали три раза в неделю присылать медсестру и делать уколы, и один раз – сиделку, чтобы меня подменять. Может, у них правда не было мест в больнице, а может, отчетность не хотели портить, понятия не имею. И да, они даже приходили, честно кололи и сидели у кровати – три раза и раз в неделю. То есть я имею в виду первые полгода.

Я ничего не сказал. В горле першило.

– Сначала говорили, что она еще может восстановиться, – задумчиво сказала Лена. – Пару десятков уколов, два-три месяца покоя, и наступит ремиссия. В самом крайнем случае дадут инвалидность и приставят персонального доктора. Я верила – врачи же, плюс наша медицина лучшая в мире. А через три месяца у нее начали отказывать руки.

– Черт…

– Раньше она хотя бы могла приподниматься на кровати, есть самостоятельно, умываться из миски… Теперь стало хуже. Лекарства не помогали. Через полгода сиделка приходить перестала – сказала, дальше можно только за деньги. А денег у меня не было, мы жили на бабушкину пенсию, сорок пять рублей.

– Но можно же было обратиться куда-то… черт, по месту учебы хотя бы, объяснить ситуацию, или к соседям обратиться за помощью – не может же быть, чтобы всем вокруг было все равно!

– Соседи помогали, – спокойно сказала Лена. – Покупали продукты, подменяли меня иногда. В школе тоже не слишком придирались, если я приходила на второй урок без домашнего задания, зато с черными кругами под глазами. Они ведь все хорошие, неравнодушные люди, и, по большому счету, делали то, что считали нужным. Но этого было мало, так мало… И я не могла заставить их быть хорошими больше, чем они сами того хотели. А по больничным документам, бабушка моя была не лежачим больным, не требующим госпитализации. Забавно…

– Что?

– Бабушка у меня была верующей, и одной из вещей, который она всегда говорила было: «Господь всем дает испытания по силе – не больше, чем ты можешь выдержать». Не знаю, по-моему у Всевышнего было сильно преувеличенное представление о моих способностях.

– Бога нет.

– Может быть… Ей становилось все хуже. Управление руками немного восстановилось, зато стали отказывать мозговые функции, а это самое страшное… Однажды я вернулась домой из школы – а она ночную рубашку с себя пытается снять. Я говорю: «Бабушка, что ты делаешь?» А она: «Хочу надеть ту рубашку, в которой буду в гробу лежать». У меня внутри похолодело все: «Бабушка, что ты такое говоришь? Кто же это на живых людей надевают рубашки для мертвых?»

– А что она?

– Она смотрит на меня такими ясными глазами – они выцвели к старости, но все равно были зелеными, как у меня – и говорит: «Какая же я живая? Я давно умерла, вот и хоронить пора пришла ».

– Черт… А ты?

– Cправилась как-то. Как могла спокойно отошла к двери и говорю: «Хочешь рубашку – вот она в шкафу висит, иди да надевай». Она повозилась еще, но встать-то не может, так и заснула в старой. А наутро ничего уже не помнила, конечно.

– А потом, – сказал я очень осторожно, – потом прилетели «тряпки», и все стало…

– Да, еще хуже. Она уже почти ничего не понимала. Началась слепота на один глаз, потом второй. Медсестры перестали ходить, в квартире постоянно воняло мочой и калом. Я не могла там быть! – внезапно взорвалась она. – Не могла! Не хотела! Мне было шестнадцать, я хотела счастья! А не… этого!

– Ты делала все, что могла, и так хорошо, как это было на тот момент возможно. – Я положил руку на ее простое, честное плечо. – Может, это и сломало тебя на какое-то время. Выбило из нормальной жизни, оставило пару шрамов. Но жизнь не закончилась. Приходит новый день. Ты живешь. Мы продолжаем работать, все вместе. Знаешь, как сказал великий писатель: «Мы все сломаны. Но именно в местах надломов мы становимся сильнее всего».

– Кто это сказал? – Лена подняла взгляд.

– Один парень. Он потом умер.*

Мы помолчали. Снаружи приблизились, а потом отдалились звонкие голоса – девчонки, видно, тоже вернулись со своего экзамена.

– Я ведь ненавидела ее, – буднично сказала она. – Ненавидела за то, как она приковала меня к себе, как нуждалась во мне каждую минуту каждого часа каждого дня… Но я и любила ее – она была моей, не чужой, не чьей-то бабушкой, и она, случись со мной что-то, так же сидела бы у моей кровати, и кормила меня с ложечки, и выносила бы за мной, и меняла загаженные простыни…

– Лена…

– И вот они были внутри меня, постоянно, каждый день. Любовь и ненависть. И страх за нее – потому что вокруг бушевала война, и рушились здания, и гибли люди. И еще… в какой-то момент внутри поселилось гнусное такое, расчетливое ожидание, что, может быть, в какую-нибудь ночь от атаки «тряпок» обвалится потолок и придавит ее… или меня. И все это, наконец, закончится.

Она подняла на меня красные глаза.

– Только это не заканчивалось. Время шло. И ничего не заканчивалось. Я чувствовала себя мертвой, как она, и мне хотелось надеть уже ту чертову рубашку, и пусть бы меня положили в гроб, только чтобы не нужно было вставить в два часа ночи, и потом в пять часов, потом в семь, и ходить в школу, и кормить ее, и колоть… Все!

Была тишина. Капли воды в душевой падали, как слезы.

– И однажды утром я проснулась с очень ясной головой, встала, подошла к бабушке, вытащила у нее из-под головы подушку, положила на лицо и навалилась всем телом. Намертво. Не знаю, сколько я так лежала. Наверное, долго – даже успело стемнеть. Потом убрала все, позавтракала и пошла гулять по городу. Впервые за… год, наверное? К тому моменту я уже плохо понимала счет времени. А потом – еще немного позже – кто-то посадил меня в машину и привез в комнату с белыми стенами и долго кололи иглами в вены. Потом был специнт и… ну, дальше ты знаешь.

Она легко поднялась и встала передо мной – спокойная, красивая и страшная.

– И вот я смотрю на вас и слушаю ваши истории каждый день. Да, переломанные ноги, вырезанное горло и предательство дорогих людей – это неприятно. Да. Но каждый раз я задаю себе один и тот же вопрос: что вы знаете о любви?

***

Примечание к части

*Цитата принадлежит Эрнесту Хэмингуэю.

«Лена». Глава 15. Те, кто рядом

– Идиот! Чертов олух! Конченный дебил!

– Не то, чтобы я была в настроении спорить, – Алиса выглядит невозмутимой, но в глазах подрагивают золотые в прерывистом свете капитанской палубы чертенята, – но в чем причина стол глубокого и беспощадно правдивого самоанализа?

– Знаешь, что плохого в нашем скомканном на коленке плане, Алис? – я умудряюсь немного успокоиться и даже наскоро обучаюсь членораздельной речи. – Практически все! И тем не менее, по какой-то нелепой случайности и адскому, иначе не скажешь, везению, пока все шло как по маслу. Пустые коридоры, дубина-капитан, твои навыки прицельного махания энергостеком, все в лучшем виде. Но – сюрприз! – ничто не длится вечно. Кто из нас сейчас рванет вниз, на причальную палубу, как считаешь?

– Все, конечно, – удивляется Алиса и тут же соображает, где затаилась подстава. – Ах ты ж блядень!

Шестнадцать.

– Вот, ты начинаешь понимать, – одобряю я и окидываю взглядом подтянувшихся и недоумевающих девчонок. – Как быть с капитаном? Как быть со всеми этими… парнями в белых пижамах? Вот мы сейчас рванем вниз, так? И что помешает им мгновенно объявить тревогу, заблокировать лифты и двери, и вообще максимально осложнить нам жизнь?

– Черт… – скрипит Мику.

– Слишком быстро все идет, – поясняет Ульянка. – Как-то не пришло в голову.

– Наверное, потому, что я никогда не оценивала наши шансы добраться так далеко, как высокие, – задумчиво произносит Славя.

– Ваши предложения, девочки и… девочки?

Пятнадцать.

– Прорываемся, конечно, – пожимает плечами Алиса. – Раз уж начали рисковать, глупо останавливаться. А каждая секунда простоя снижает и так невеликие шансы.

Она права, разумеется – единственной альтернативой этому решению была бы казнь наших пленников. Но только на это не готов ни я, ни, судя по их лицам, никто из девчонок. Может, мы и наловчились когда-то сбивать штурмовики «тряпок» с клонированными уродцами внутри, но это не сделало нас палачами. Прорываться вниз – наш лучший, хотя и чертовски рискованный вариант.

И я уже собираюсь громко согласиться с Алисой, но меня неожиданно останавливают.

Полумрак палубы, шипение и скрип вычислительных машин, гаснущие искорки от голограмм, ровный тяжелый гул силовых установок. Руки касается тонкая ладонь.

– Я останусь здесь, – тихо говорит Лена. – И прослежу, чтобы вы благополучно добрались вниз.

До меня доходит не сразу.

– Но ведь тогда… ты же не… мы же…

– Верно, – говорит она. – Я не успею. Но если подумать, бояться здесь нечего. Уйти из жизни, плывя над Землей в бесконечном космосе, сделав это ради своих единственных в мире друзей, тех, кто оказался рядом, когда мне было тяжелее всего – разве это так уж плохо?

– Нет, – автоматически отвечаю я. – Нет! Постой! Не нужно! Мы придумаем… Я придумаю… Я не хочу так!

Четырнадцать.

– Вы успеете, – говорит она. – Я уверена.

Тихонько, слабо улыбается. И открывает дверь в коридор.

Следующее, что я четко помню, это бег. Мы бежим. Молча. Я не хочу ничего говорить. А вот чью-нибудь инопланетную голову сейчас снес бы, не задумываясь.

В коридорах опять никого нет. Спят они здесь все круглосуточно, что ли?

Вот и лифт – огромный, прозрачный, пиктограммы, указывающие направление движения, просты и понятны, одноглазый был прав. Мы легко помещаемся, эта махина без проблем вместила бы еще столько же. Какие же у них должны быть грузовые лифты?

Я забиваю голову ненужной информацией, лишними вопросами и никчемными эмоциями. Все, что угодно, лишь бы не думать.

Ленка.

Она осталась, чтобы умереть.

Умереть ради нас.

Тринадцать.

Мы проезжаем этаж за этажом, не быстро, но и не медля. В большинстве своем они пусты, некоторые затемнены и горят тусклым янтарным освещением. Один или два раза мы видим людей, техников или какой-то другой обслуживающий персонал. Они не обращают на проезжающую мимо бадью, набитую подростками, ни малейшего внимания.

Черт, не хочется, конечно, загадывать и испытывать ложные надежды, но пока что

она тысячу раз могла умереть там внизу на земле от передоза медикаментов или очередного приступа чертовой шизофазии а вместо этого погибла в бою как погибает солдат пославший к черту трусливые приказы командиров и оставшийся на боевом посту и мы ведь мы позволили ей мы бросили ее там как последние сволочи

все идет, можно сказать, довольно неплохо. Вот если бы…

Лифт резко тормозит. Свет мигает, блекнет, снова набирает мощность. Открываются прозрачные двери.

– Wersern do Peon! – гремит через динамики голос капитана. – O geng de keuern tentad pleuken se skepp da. Wapenreue es unlokkad da. Pente i cuelle!

– Что говорят, чего требуют? – интересуется Алиса, пока мы выбираемся из застрявшего на половине этажа лифта и оказываемся в длинном серебристом помещении, похожем то ли на барак, то ли на очень большой гараж. Свет помаргивает, у стен стоят здоровенные металлические коробы – может, просто ящики, а может, кожухи для каких-то механизмов. Все очень понятно, функционально и невыразительно. Но самое главное – пусто.

– Точно не могу сказать, – выдыхаю я. – Языками не владею. Но там было что-то про призыв к солдатам, которые где-то здесь есть. Что-то там на корабле для кого-то разблокировали. И еще последнее слово – это значит «убивать».

Про то, что означает вполне живой и злой капитан Хайпаэр по громкой связи, я не говорю. Лена, Ленка, как же они тебя так…

– Куда дальше? – прекращает наши лингвистические беседы практичная Ульяна. – Понятно, что этим козлам приказали нас порешить. Тут можно вообще ничем не владеть, все и так ясно.

– Если ясно, то к чему вопросы? Вперед и вниз, до упора – пассивных граждан пропускать, сопротивление подавлять, – решаю я. – Отличный план, я считаю, или у кого-то есть дополнения и жалобы?

Одиннадцать.

– Неплохо было бы разжиться оружием, – роняет Славя, задумчиво глядя на ближайший – кожух, он же ящик. – Тогда и с подавлением все было бы веселее.

– Было бы. Только где его взять?

– Мне кажется, прямо здесь, – блондинка кивает на нарисованные как по трафарету пиктограммы, украшающие ближние и дальние металлические поверхности. – Бейте меня, режьте, но это дьявольски похоже на изображение какой-то автоматической винтовки.

Она касается стенки ящика – и та, издав мелодичную трель, уходит в пол. Загорается мягкий зеленый свет, голос из ящика начинает какую-то сопроводительную речь, но разобраться в ней с моими языковыми навыками невозможно.

– Чертовщина… – выдавливает из себя Мику, и это максимум, что приходит мне в голову.

Ящик забит оружием и амуницией. В основном, стрелковка, конечно, плюс какие-то миниатюрные гранаты в сетчатой обертке. Но еще имеется с полдюжины бронежилетов, два тяжелых экзоскелета, что-то вроде танкового пулемета, и еще какое-то вооружение, я не разглядел.

– Эге-гей! – Ульяна оправляется от неожиданности быстрее всех, залезает в контейнер-оружейную целиком и принимается рыться в залежах. – Да здесь нам приготовили много подарочков. Как вам такое? Или нет – вот такая вот диковина?

Она резвится среди обойм и взрывчатки, словно ребенок в магазине игрушек.

– Надо бы сперва выяснить, как обращаться со всей этой бодягой… – неуверенно начинает Алиса, но с противоположного конца в помещение врывается целая орава черных фигур, и ее предложение теряет актуальность. Между нами метров тридцать, молодчики затянуты в темный блестящий пластик, выглядят подтянутыми и коренастыми, это не тощий и вялый Тибальд, категорически нет. На тренажерах, наверное, занимаются.

– Halde! Ne mewe! – каким-то электрическим голосом рявкает кто-то из черных, и это немного снимает напряжение. Не двигаться? Еще чего удумали! Рассыпаемся за контейнерами, Ульяна торопливо раздает всем желающим богатства вскрытого арсенала. Эй, кто бы обо мне-то порадел!

Алиска перебрасывает мне что-то темное, блестящее и даже с виду смертельное – оружие всегда оружие, кто бы его ни создавал; главное, чтобы у создателя было две руки и два глаза. Мое, например, выглядит похожим на польский АПВ* – длинный вертикальный магазин, короткий ребристый ствол с рядами отверстий, непривычные, гладкие изгибы казенной части. У Алисы и вовсе какой-то длинный карабин с вычурным прикладом и толстенным стволом. Чем он стреляет-то, интересно?

Оружие теплеет в руках, там, где у нормального автомата была бы крышка ствольной коробки, загорается оранжевый огонек. Есть реакция! Зорким глазом гляжу с боковой стороны своего ящика-убежища, беру на мушку – здесь не мушка, а какой-то коллиматорный прицел, но к дьяволу терминологию! – одного из хлопчиков в черном и медленно выдыхаю. Остается надеяться, что неведомые конструкторы не питали иллюзий насчет стрелковых умений солдат.

Девять.

Указательным пальцем я нажимаю то, что здесь заменяет спусковой крючок – и помещение озаряет яркая вспышка. Нет, рождение сверхновой! Мой «пистолет-пулемет» плюет в противника шаром раскаленного огня, который одновременно рассыпает вокруг голубые яростные молнии – и минимум один из противников отлетает к стене, пораженный смешанным электро-тепловым ударом. Стена издает задумчивый глубокий звук – «ВУОМММ!»

Одинокий выстрел с готовностью поддерживает наша пехота – и позиции «черных» становятся похожими на новогоднюю елку, только вместо сугробов и гирлянд там цветут оранжевые, белые и голубые разрывы. Еще минимум двое уродцев сгибаются и падают. Минус три, осталось полторы дюжины. Ура, погнали наши городских!

Но очень быстро все становится совсем не так радужно. «Городские» не желают быть поясными мишенями и, четко уяснив, что в плен мы сдаваться не собираемся, рассыпаются среди ящиков, тросов и проволочных лестниц, свисающих с неожиданно обнаружившегося второго этажа. Они быстры, решительны, умело обращаются с оружием, и уже через пару минут нас эффективно и неумолимо оттесняют к заблокированному лифту.