Текст книги "Москва в очерках 40-х годов XIX века"
Автор книги: Александр Андреев
Соавторы: И. Кокорев,П. Вистенгоф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)
Наташа поколебалась было несколько минут, но потом, видя, что сестра никак не хочет сопутствовать ей, решилась идти одна. При первом шаге на улицу ей стало как-то неловко, казалось, будто прохожие посматривают на нее подозрительно, точно спрашивая: «что это значит, что она идет одна, без сестры?». Но дальше, с каждым шагом, робость ее исчезала и обратилась почти в самоуверенность, когда, достигнув улиц, ближайших к городу, Наташа увидела, что много девушек идут одни, без сестриц и без маменек. Следуя советам сестры – купить косыночку в магазине, где хотя и подороже, зато не обманут, Наташа отправилась на Кузнецкий мост. Вот и магазин, с вывеской почти в две сажени, с огромными окнами, из которых глядят куски материй, шали, блонды, кружева; десятка два щегольских экипажей стоят подле него, и не пройдет и пяти минут, чтобы не подъехала к дверям его еще карета или коляска, и из экипажа выпорхнет такая великолепная барыня, что ее нельзя иначе счесть, как за княгиню иль за графиню… Робко стало Наташе, непривыкшей к такому блеску и знакомой только с обстановкой купеческих домов средней руки. Еще больше смутилась она, вступив в огромные комнаты магазина, блестевшие зеркалами, лакированными прилавками, золочеными диванами, развешанными и сваленными в кипы кусками ярких материй. А как же разряженные приказчики стоят за прилавками, какие блестящие покупательницы подходят к этим прилавкам!.. «Впрочем, – подумала Наташа, – ведь я пришла со своими деньгами, что же мне стыдиться?» – и сколько можно развязнее подошла к одному прилавку, за которым красовался в барашки завитой garзon. «Покажите мне косыночку», – краснея проговорила Наташа. Garзon шмыгнул под прилавок, вытащил оттуда целую кучу косынок всевозможных цветов и, не говоря ни слова, разложил их перед покупательницею, богатство которой он мог оценить с первого взгляда.
«Вот эта мне нравится», – говорит Наташа, пересмотрев коллекцию платков и выбрав один по своему вкусу. – «Полтора рубля», – лаконически отвечает garson, складывая невыбранные платки. – «А дешевле нельзя?» – краснея спрашивает Наташа. – «Здесь не торгуются», – величественно отвечает garson. Делать нечего, Наташа развязывает уголок платка, где заключается все ее богатство, и кладет на прилавок рубль серебром. – «Еще пятьдесят копеек», – небрежно произносит garзon, обращаясь к новоподошедшей покупательнице. – «Да я дала вам целковый, – смело возражает Наташа, – так еще с вас следует сдачи». – «У нас цена на серебро», – с насмешливою улыбкою говорит garson и приготовляется свернуть выбранный платок. Горько и досадно становится Наташе, тем больше, что в эту минуту к прилавку подошла какая-то покупательница, которая быстрым взглядом и инквизиторски смерила бедную девушку с ног до головы. Рада бы Наташа приобрести сторгованную косыночку, тем более что у нее такой миленький цвет, – да ведь полтора целковых – это почти все ее трудовое богатство, и не одну только косыночку рассчитывала она купить на эту сумму. Слезы навертываются на ее хорошеньких глазках, вызванные неудовлетворенным желанием и затронутым самолюбием: но что же делать, Наташа! иди-ка лучше в город, где тебя и примут поучтивее, и продадут подешевле.
Вот шкафчик: видишь, ни одной покупательницы нет около него, и ты бесцеремонно можешь торговаться, сколько душе угодно. «Есть у вас косыночки?» – тревожным голосом спрашивает Наташа, подходя к шкафчику, около которого стоит торговец с франтовской бородкой и с самой галантерейной наружностью. «Есть, сударыня, самые лучшие, заграничные, первый сорт, пожалуйте», – любезно говорит торговец, приподымая шляпу и стараясь сделать самую вежливую улыбку. Наташа смотрит косынки и находит, что они в самом деле очень милы, ничуть не хуже магазинных, спрашивает о цене и с удовольствием слышит, что она равняется немного более третьей части того, что запросил с нее галантерейный garзon.
Не торгуясь о цене косыночки, Наташа решается пороскошничать, выбирает еще косынку для сестры и спрашивает тюлю на чепчик. Тюль очень хорош и чрезвычайно дешев. «Дайте мне еще камышу для платья», – говорит она, восхищенная дешевизною своих покупок. – «Вам для корсету-с? Не желательно ли будет взять китового усу? – вкрадчиво замечает хозяин шкафчика, – и прочнее, и деликатнее». В самом деле китовый ус продается очень недорого, и Наташа решается приобрести его, и затем развязывает узелок платка, где заключается ее денежная касса.
«Еще чего не желаете ли, сударыня?» – самым вежливым тоном говорит торговец, получая деньги.– «Да я, право, не знаю… больше мне ничего не нужно. Ведь у вас нет помады?» – «Самая лучшая-с: жасмин, резеда, виоле, розе – какую прикажете-с?» – Наташа берет резеду.
«Шпилек, булавок, иголок, гребенок, тесьмы, рюшу, коленкору – не угодно ли?» – умильно спрашивает торговец. Наташа вспоминает, что в самом деле ей надобно шпилек, и берет их пачку. Начинается расчет. «Рубль семьдесят пять копеек за косынку, рубль десять-с за другую, семьдесят-с копеек за ус… итого-с, – говорит торговец, бойко пробежав на счетах и оценив все покупки Наташи, – и того-с семь рублей десять копеек-с». Наташе опять становится как-то неловко, потому что вся ее наличная сумма заключается только в двух рублях серебром. «Десять копеек вам почтения», – продолжает торговец, откладывая счеты в сторону. Наташа вынимает из заветного узелка деньги и готова бы поцеловать доброго купца за его вежливость. – «Просим быть навсегда знакомыми, сударыня», – говорит он, отвешивая несколько поклонов и готовый предложить свое почтение новой покупательнице.
Наташа чрезвычайно рада, что накупила столько обнов, и уходит в полном убеждении, что магазины существуют только для богатых людей и что к ним приступу нет.
Порадуемся ее приобретениям, полюбуемся ее веселыми глазками, когда она будет показывать свои покупки сестре, и пожелаем, чтобы они магически подействовали на того доброго молодца, что живет с Наташею в одном доме и уже давно очень не равнодушен к ней, и чтобы хотя на следующий год на Красную горку вышла она за него замуж.
А хороша ли Наташа? – спросите вы, потому что, может быть, не заметили ее, когда она проскользнула перед нашим обсервационным пунктом. Разумеется, хороша, потому что я не посмел бы занимать вашего внимания девушками, которым природа доводится не родной матерью, а мачехою… Но, кажется, история покупок Наташи заняла нас уже слишком много.
Посмотрите – пустеют ряды, и реже и реже мелькают личики, на которые стоит посмотреть. В иных лавках уже начинаются счеты дневной выручки, и иные торговцы уже отправляются компанией пить магарычи (состоящие, конечно, из известного числа пар чаю, между которыми вроде самозванца появится иногда какая-нибудь бутылка с засмоленным горлышком). Я думаю, что и нам пора ко дворам, но по дороге заглянем в магазины. Первый встречный (не говоря уже о Наташе) расскажет нам, что здесь давеча не было проходу от покупателей, что и здесь торговали отлично. С помощью воображения мы легко можем представить себе разницу между торговлею магазинов и Гостиного двора. Разница эта заключается для нас не столько в сумме, вырученной ими за дешевые товары, сколько в покупателях, адресовавшихся в то или другое место. Очень понятно, что посетители магазинов, любуясь своей покупкой, скажут: «сest charmant» [8]
[Закрыть], а купившие в Гостином дворе с неменьшим восторгом, произнесут: «Какой миленький ситчик!» Словом, все будут довольны дешевыми товарами.
Бывают, впрочем, и недовольные дешевыми остатками, что очень понятно: на всех не угодишь. Но я знаю, что особенно недовольна одна госпожа – звать ее Аксинья Ивановна. Посудите сами: она покупает себе в год целковых на пятьдесят разного рода обнов и никогда не пропустит Фомина понедельника; только покупает она не одна, а всегда при посредстве своего искреннего друга, называемого Агафьей Ивановной. Эта Агафья Ивановна – дока по части покупки дамских нарядов, и не родился еще тот торговец, которому бы она позволила провести себя. К несчастью, на Фомин понедельник она почувствовала себя немного нездоровой, и Аксинья Ивановна принуждена была отправиться на дешевые товары одна. Цель ее желаний заключалась в приобретении ситцу на платье. Долго ходила она по лавкам, не находя нигде товару по своему вкусу, и только после двухчасового путешествия в какой-то полутемной лавке нашла желаемое. Купец был очень вежлив и продал ей ситец чрезвычайно дешево. Аксинья Ивановна, с радости, не слыша ног под собой, поспешила показать обновку Агафье Ивановне; та как глубокий знаток по этой части понюхала его, потом потерла в руках и объявила, что ситец линючий. Аксинья Ивановна позеленела при этом замечании и предложила сделать пробу – замыли лоскуток новокупленного ситцу, и голубые цветы его посерели, а розовые порыжели. Несчастная Аксинья Ивановна сказала, что подаст жалобу на обманщика, а ее искренний друг прибавил, что подобные случаи свидетельствуют о всеобщем развращении нравов и, следовательно, о скором светопреставлении…
Это, сколько мне известно, самая разительная и печальная история по поводу Фомина понедельника.
Без всякого сомнения, что довольнее всех торговцы. Но если бы кто вздумал спросить их о ходе «дешевой» торговли, то, конечно бы, услышал известное, общепринятое выражение: «не шибко-с, помаленьку-с». Предложи кому-нибудь из этих господ в подарок Калифорнию со всеми ее золотыми россыпями, вы думаете, он останется доволен – как бы не так! «Уж если милость ваша будет, – скажет он, поглаживая бородку, – так осчастливьте и Австралией – пишут, что там золото-то очень хорошо»…
Но мы, беспристрастные зрители Фомина понедельника, рассматривая его с экономической точки зрения и не пускаясь в дальние умозаключения, можем вывести следующие результаты: магазинов, торгующих дешевыми товарами, наберется в Москве до 150, лавок и шкафчиков, содействующих этой же цели, около 1200 [9]
[Закрыть]. Положим, что каждое из этих общеполезных мест продаст товаров, круглым числом, на 300 рублей серебром (сумма чрезвычайно умеренная, если принять во внимание, что иной магазин торгует в Фомин понедельник не менее, как на десять тысяч рублей): в итоге мы получим красноречивую цифру – с лишком полмиллиона рублей серебром, которая основательно докажет нам значение Фомина понедельника в торговом мире и заставит почтить слезою признательности память того, кто первый пустил в ход дешевые остатки…
Вследствие таких уважительных результатов, надеюсь, что каждый благомыслящий человек пожелает Фомину понедельнику долгого и долгого процветания; а мне со своей стороны позвольте пожелать, чтобы мысль, основавшая Фомин понедельник, проникла во весь мир, чтобы все на свете было дешево (конечно, не в виде остатков), все, что служит к поддержанию и украшению нашего бренного тела; и было бы дорого, ценилось бы на денежный счет все, что составляет нашу задушевную жизнь, или, как говорит старинная песня, чтобы правда была дорога, чтобы солнца светлей сияла она…
Пофилософствуй – ум вскружится! может сказать читатель, прибавив, что подобные умствования вовсе не идут к Фомину понедельнику. Это правда, и мне остается только сказать, что по поводу Фомина понедельника я чем богат, тем и рад, дешевыми товарами не торгую, – а если благосклонный читатель, пробежав мой «Фомин понедельник», скажет: «дешево и сердито», – то я премного буду благодарен за его снисходительность.
[1]Заведующая или заведующий магазином.
[2]Молодыми продавцами.
[3]С большой уступкой за окончанием торговли.
[4]Цены без запроса.
[5]Пальто.
[6]Свинья.
[7]Имею честь кланяться, мадам!
[8]Прелестно!
[9]Рекомендуем читателю справиться в «Указателе Москвы».
Старьевщик
Если вы прислушивались к разноголосным крикам московских разносчиков, то, конечно, заметили, что у каждого рода продавца свой особый неизменный напев: раскатисто выхваляется «подснежная, манежная клюква», а скороговоркой кричится «свежая говядина»; большая разница между объявлением о продаже «вареной патоки с имбирем» и «арбузов моздокских, винограда астраханского»; это, впрочем, сейчас бросается в уши. Так, нет сомнения, что среди разносчичьей разноголосицы случалось вам слышать один напев, всегда важный, немножко печальный, но раздирающий любые уши, точно призывный крик муэдзина: «Нет ли старого меху, платья, бутылок, штофов, старых сапогов, нет ли продать?» Так распевает человек неопределенных лет, одетый тоже неопределенно, с мешком под мышкою, иногда за плечами, в который он сваливает свой товар, свою куплю, потому что человек этот – не разносчик, а скупщик, род комиссионера между продавцами первой руки и покупателями второй. Что за люди те и другие – сейчас увидим.
Старьевщик, говоря его словами, знает – где раки зимуют. Нет ему торговли, нет и наживы на богатых улицах, жильцы которых слишком горды, чтобы вступить в сношения с ним. Он идет в захолустья, в переулки, где живут люди не щекотливые, знакомые с нуждою и горем не по слуху, которым ничуть не стыдно показать свои обноски. Тут что ни шаг, то добыча. Старьевщик редко глазеет на уличные окна как обыкновенный разносчик, зная, что тут казовая сторона жильцов, а на те, что с надворья, глядит зорко, особливо если дом незнакомый. Для его опытного взгляда какое-нибудь ничтожное обстоятельство – уже ясная указка, а не будь ничего, так и распевать не для чего, разве только для освежения горла, по привычке, чтобы знали, что входил на двор не шерамыга [плут, вор], а торговый человек. Где есть продавцы, там на призывный голос старьевщика разом являются они. Мальчишка в затрапезном халате, босоногая девочка, старуха в полулохмотьях – вот обычные его знакомцы; всякое старье, негодный хлам – их товар.
– Что дашь, дядюшка, за это? – спрашивает мальчишка, показывая старьевщику растоптанные опорки, сапоги, «прослужившие на одних подметках семи царям», и штук пять полуобитых помадных банок.
– Что просишь, золото или серебро? – отвечает купец, коли проявится у него охота раздабаривать.
– За двугривенный отдам, дядя! Голенищи, видишь, какие здоровенные!
– По полушке за банку, гривна за старье, две деньги накину на пряник: двенадцать копеек берешь?
– Скоро состроишь каменный дом, как будешь наживать по стольку; пятиалтынный, и то по знакомству можно взять.
– Три пятака взял?
Продавец с негодованием вырывает свой товар и хочет идти домой.
– Слышь, знать быть тебе с обновкой: мальчуга ты хороший, возьми пятак серебра и поди с богом.
Торг колеблется еще несколько мгновений, наконец, слаживается, когда новенькая монетка побеждает твердость мальчика. С другими продавцами торг идет, изменяясь, смотря по достоинствам вещи и характеру продавца, но редко не достигает цели, то есть продажи вынесенных вещей. Со стороны старьевщика не заметите ни малейшего унижения (он знает, что еще делает услугу бедняку, освобождая его от хлама), не услышите никакой божбы; нет у него речи ни о барыше, ни об убытке: спокойный, как судьба, он не имеет ни к кому лицеприятия; даже прекрасный пол, перед которым, как известно, не утерпит ни одно торговое сердце, чтобы не полюбезничать, даже он не в состоянии найти в нем какую-либо слабую сторону…
Лишь изредка выходит старьевщик из своего равнодушия в обращении с продавцами, делает им крошечную уступку. Дом знакомый: ни разу не случалось выходить из него, не нагрузив доброй половины мешка, а теперь, как назло, хоть и два раза известил торговец о своем приходе, не показалось ни души.
«Не приходится идти ни с чем домой; верно заработались больно, – думает старьевщик, – дай наведаюсь сам». – И он отворяет дверь в мастерскую, останавливается на пороге и говорит:
– Бог в помощь, молодцы-графчики. Не завалилось ли где какой дряни?
Ответ редко бывает отрицательный, особенно если кто из артели нуждается в складчинных деньгах на чай или на русское веселье [1]
[Закрыть], – тогда и нужное делается не нужным, и последний полушубок переходит в мешок старьевщика. «До зимы еще далеко, да, признаться, этот уж наскучил, поневоле купишь новый», – рассчитывает продавец.
Обход двух-трех переулков наполняет мешок, и старьевщик возвращается домой. Если он не нанимается у какого-нибудь торговца старьем, то сортирует свой товар, тщательно шарит в карманах купленных обносков, хотя знает, что легче сделать деньги, чем найти их здесь: но неровен случай. Под вечер нередко приходят к нему комиссионеры-мальчишки, кто с битым стеклом или со старым железом, кто с тряпьем или с костями – на все эти вещи определенная такса [2]
[Закрыть], но за лучшие старьевщик всегда прибавит на пряники – награда, возбуждающая чрезвычайное соревнование между лакомками.
Но как ни велика деятельность и как ни многосторонни обороты старьевщика, он в свою очередь тоже комиссионер разных людей, у которых или карман потолще его, или которым не сподручно самим закупать из первых рук кое-какие предметы, необходимые им. Старье сапожное и платяное покупается разными мастеровыми, переделывается заново или обращается первое в поднаряды [подбой, подкладку], последнее в приклад [подкладку, аксессуары]; прочие товары гуртом сбываются заводчикам.
Таков быт старьевщика. День за днем, год за годом проходит его жизнь в трудах не слишком легких, потому что он не должен знать устали или бояться непогоды. Из чего же биться, зачем не переменить это занятие на более выгодное? «Да за тем, – ответит труженик, – что всякая птичка привыкла кормиться своим носком; жизнь прожить – не поле перейти: увидишь и хорошего и худого; бог не без милости». Прошу еще о нескольких минутах внимания к старьевщику.
Если читатель коренной москвич, то наверное знает, что в Белокаменной есть уголок, который с незапамятных времен, неизвестно почему, называется Балконом {52} , оправдывая такое громкое имя разве лишь тем, что осенью он так же непроходим, как Балканские горы. В этой укромной стороне дома под стать улиц, значит, квартиры в них недорогие, есть и каморки и углы, где по деньгам жить людям, у которых все богатство в усиленном труде. Тому много лет (сколько заподлинно лет, читатель, вероятно, не полюбопытствует знать) и я жил на Балкане. В доме, где семейство мое нанимало квартиру, в числе разнородных жильцов был и старьевщик. Все, от малого до большого, звали его дядюшка Игнат, считая лишним прибавлять к этому его отчество, и казалось, что он всегда будет дядюшкою, потому что лета не оказывали на него никакого действия, он все был в одной поре, ни старел, ни молодел. Даже платье дяди Игната не знало износу, и хоть крепко поистерлось, а служило ему с неизменным усердием не хуже нового.
Старьевщик был человек крепкий, старинного покроя, умел беречь денежку, не употреблял ни чаю, ни табаку и вообще не жаловал никаких прихотей. «Не пригодно нам баловаться да нежить свой мамон, – говаривал он, – мы люди маленькие, воспитаны серо». Он так часто повторял эти слова, что, наконец, уже никто не стал удивляться, что у дяди Игната «середа и пятница со двора нейдут», и разве лишь в годовой праздник купит он себе у головщика [3]
[Закрыть]на гривну вареной говядины или легкого. «По добыче и житье», – замечали однодомцы. В самом деле откуда возьмутся деньги, когда день-деньской ходишь из-за какой-нибудь полтины, а ведь надобно прожить, заплатить за квартиру, внести подати за себя и за мальчишку (с дядей Игнатом жил племянник). И так слыл старьевщик за человека, у которого грош с копейкой никогда не сталкиваются. Но это не мешало ему делать одолжение для всех и каждого в доме, конечно, не деньгами, а тем, что под нужду нередко дороже денег. Понадобился кому гвоздик, лоскуток сукна, старые башмаки вместо галош во время грязи, – где взять их, как не у старьевщика, и от дяди Игната не бывало никогда отказа. «Для дружка последняя сережка из ушка», – промолвливал бывало он, удовлетворяя просьбу. Зато уж всякий хлам у жильцов должен был сваливаться в кладовую старьевщика. Нас, мальчишек, снабжал он бабками и кубарями, за что мы оплачивали ему сбором костей и всего, что случалось найти на дворе. Я, сверх того, доставлял дяде Игнату все произведения моего пера, то есть, говоря попросту, упражнения в каллиграфии, старые тетрадки арифметических задач и т.п., и пользовался за это особенным расположением его.
Но все эти повадки существовали лишь для нас, а племянника старьевщик держал в черном теле не потому, чтобы не любил его, а «чтобы не избаловался парнишка и сызмаленьку привыкал к нужде». Ему только по праздникам позволялось поиграть с нами, а в будни – то ступай по дворам собирать выброшенный хлам, то помогай дяде сортировать товар, то тащи мешки в лавку – словом, Ваня не знал ни минуты отдыха; пища у дяди Игната, как я сказал, была антониевская; но не любил он, чтобы кто-либо из жильцов лакомил племянника куском пирога или другим чем повкуснее его серых щей, в которых одна Капустина погоняла другую.
– Что за разносолы, с нашим ли рылом соваться в калачный ряд? Избалуете вы у меня мальчишку, сделаете неженкой. Надо, чтоб из него вышел человек, а не лизоблюд! – зачитает, бывало, старьевщик, как увидит, что его Ванюшка уписывает что-нибудь, так что «за ушами пищит».
– Да как же, дядя Игнат, не полакомить ребенка. Небось сам был маленький, тешили тебя! – заметят ему.
– Как же, расставь шире карман-то! Соска с жеванным сухарем – вот тебе и пирог… Да зато ведь проживаешь двойной век, коли бог грехами потерпит. Простуда, какая ни на есть болезнь – все пятится от тебя задом.
Этим обыкновенно кончались все поблажки, и разве украдкой удавалось Ване попробовать наших детских гостинцев.
О нравственном воспитании племянника старьевщик заботился немного поболее, чем о физическом. Грамоте и на счетах учил его сам, но иногда, доверяя моим сведениям и званию гимназиста, просил растолковать «что-нибудь из наук, особенно цыфирь». Понятливость ребенка развивалась разговорами вроде следующих:
– А какое это, Ванюша, дерево? – спрашивает дядя Игнат, показывая обломок стула.
– Да спереди словно крашеная береза, – отвечает ученик.
– Ан врешь: это дерево стояростовое.
– Какое, дядя?
– Стояростовое. Ну а это? – показывается ратовище метлы.
– Рублем прост буду, это береза.
– Болтаешь, дурак: и это стояростовое.
– Что ты, дядя? Ведь то совсем не такое… – замечает Ваня в недоумении.
– Глупый! всякое дерево стояростовое оттого, что стоя растет. А скажи-ка, Ванюшка, отчего собака лает?
– Да я почем знаю! Так уж бог создал.
– Бог-то бог, да и человек должен знать: лает она оттого, что не байт. Зверь ли, птица ли какая, все они бессловесные, а кричат по-своему и понимают друг дружку.
Только и удержалось у меня из воспоминаний детства о старьевщике. Потом прошло много лет, и я его потерял из виду, даже из памяти. Нередко встречались со мною товарищи его по ремеслу, раза два я даже совершал с ними коммерческие сделки; но дядя Игнат канул как будто на дно моря. Однажды понадобилось мне сделать кое-какие дополнения в своем наряде. Немало в Москве магазинов с готовым платьем, да не всякому они по карману, и, когда приходится беспрестанно применять к жизни деление, поневоле станешь покупать, по присловью, дешево и сердито. Итак, я отправился на Площадь [4]
[Закрыть]. Только что продрался сквозь густую толпу народа, запрудившую ее из конца в конец, как тотчас же сделался добычею сидельцев, из которых каждый старался перекричать соседа и затащить к себе покупателя. Смелее других действовал языком и руками парень в мою пору, и я не знаю сам, как очутился в его лавке. Спросил, что требовалось, раз пять переменил вещь, пока добрался до порядочной, и, наконец, справился о цене. Запрос был такой бессовестный, что я бросил товар на прилавок и поворотился к лестнице.
– Куда же, сударь? – закричал, по-видимому, сам хозяин, – иль не по нраву пришлась покупка?
– Да вы запрашиваете вчетверо: так нельзя сторговаться.
– Э, батюшка, запрос в карман не лезет! Пожалуйте-ка, авось столкуемся с вами; а ты, Ваня, не зевай, видишь, покупатели!
Парень, втащивший меня, занялся с новопришедшими, а я в первые десять слов сладился с хозяином. Стал рассчитываться, гляжу, точно где-то видал это сухое лицо, быстрые серые глаза, клинообразную бородку цвета ржавого железа, – а где, никак не припомню. Торговец скорее моего разрешил это недоумение, назвав меня по имени: это был дядя Игнат!
– Ведь я знал вас еще вот каким, – заметил он, – а теперь так выросли, что и в очках не узнаешь.
– Да я думаю, и пора вырасти; вас, Игнатий Емельянович, тоже не думал встретить здесь. Кажется, живете слава богу?
– Нечего гневить всевышнего; вот скоро десять лет, как плачу купеческий капитал.
Пошли расспросы.
– Ничего, сударь, потерпите, – сказал мне бывший старьевщик, – бог терпел и нам велел. Лишь не занимайтесь никаким художеством, так все будет ладно. Закона нет, чтоб все были богаты, да ведь и бедняков тоже не сеют. Сам человек пробивай себе дорогу… Ничего, сударь…
– Да полноте величать меня.
– По привычке, сударь; ничего. А помните Ванюшку-то? Выровнялся такой, что выше меня. Женить собираюсь.
Я посмотрел на прежнего товарища своих игр; по наметанности он был типом торговцев, по росту и силе – настоящий русак. В это время он нападал на какую-то бабу, торговавшую холодник:
– Износу не будет; забудешь, умница, когда купила. Ты примеряй только… вот так… Честь имею поздравить с обновой…
И небойкая покупательница, оглушенная похвалами, уверенная в доброте товара, спешила расплатиться за обнову.
С этого времени взгляд мой на старьевщиков, бывший дотоле чисто историческим, проникнулся философией, и никогда не могу я слышать без особого чувства их заунывного припева: «Нет ли старого меху продать?».
[1]У мастеровых все попойки или распивания чая делаются в складчину, по скольку сойдет с брата.
[2] Для соображения политико-экономов вот некоторые из этих цен: стекло 1 /2 коп. за фунт, тряпье от 1 до 2 коп., железо от 3 до 4, разумеется, на ассигнации {51} .
[3]Торговец в сбитенной, который продает яства.
[4] Москва знает, что это за рынок; для петербуржцев замечу, что их Щукин двор слабое подражание нашей Площади {53} .
