Текст книги "Москва в очерках 40-х годов XIX века"
Автор книги: Александр Андреев
Соавторы: И. Кокорев,П. Вистенгоф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
Потеря другого рода – и другая сторона медали. «На маскараде в Большом театре обронено золотое кольцо, с медальоном из волос, на котором вырезаны, литеры Н.И.18…» Здесь как гадать? Действительно ли волею злой судьбы потерян сердечный сувенир, или какое-нибудь остроглазое домино похитило его с согласия владельца за ужином tкte-а– tкte? Сожалеет ли потерявший об утрате, или с приятным чувством воспоминает о милой болтовне, которой предшествовало похищение кольца, и только для формы, для успокоения особы, с которой связало его кольцо лет пять тому, публикует во всеобщее известие о сомнительной потере? За неимением фактов решить трудно.
«Отставной унтер-офицер желает быть дядькой или смотрителем за домом; он же может быть камердинером, дворецким и поваром; знает мастерства: сапожное, башмачное и портное». Нет никакого сомнения, это суворовский чудо-богатырь. Бил он турок и поляков, в Париже пировал, под Варшавою стоял, а теперь, уволенный вчистую, не хочет да и не может жить без дела: со скуки пропадешь. Нет нужды, что на плечах он носит за шестьдесят: любого двадцатилетнего парня заткнет за пояс. Прошел он сквозь огонь и воду, едал хлеб не из семи печей, – так ему всякая должность знакома, как свои пять пальцев, ничего из рук не вывалится. И малюток он будет няньчить, и за подростками присматривать, и взрослым прислуживать, и кушанье какое угодно состряпает, и платье заново поставит. Не упускайте же такого клада, благо сам в руки дается; а ты, храбрец-кавалер, здравствуй на многие лета!
«Душеприказчики покойного NN (по слухам – миллионера) сим вызывают, по неизвестности местопребывания, единственного его наследника (такого-то), в установленный законом срок, для вступления во владение завещанными ему благоприобретенными капиталами покойного». Итак оказывается, что богатые дядюшки существуют не в одних романах. Где– то и как застанет счастливца нежданная весть? Может быть, под железным гнетом обстоятельств, в долгу как в шелку; может быть, у него не найдется и рубля, чтобы угостить первого, кто, как живой водою, вспрыснет его этим известием, – у него, который через сутки, отуманенный волшебным превращением, не будет знать, что делать со своим богатством!
Но ведь это одни мечты, работа воображения, – заметит иной положительный человек. Спорить не буду; а если угодно вам положительности, потрудитесь прочесть заключительную нашу публикацию: «Отдаются под верные залоги от 30 до 50 тысяч рублей серебр.». Кажется, увесистее нельзя и требовать, даром что напечатано неказисто. Скорее же, скорее все, владеющие верными залогами, садитесь – не на ковер-самолет, изгнанный из употребления, а на паровоз – и спешите по адресу, пока не упредили вас.
Паровоз – эмблема нашего парового века {68} , требующего, чтобы всякий мало-мальски разумный человек хоть бы рысцою да бежал и успевал за его семимильными шагами под опасением, в случае обыкновенной ходьбы, прослыть отсталым от века; паровоз, и ты попал в публикацию: «Магазин под знаком паровоза». Что ж это такое? Да ничего более, как вывеска, изображающая паровоз, который мчит на себе колесную мазь, чернила, лошадиные лекарства да бритвы с ремнями, потому что эти предметы, вероятно выражающие дух века, продаются в означенном магазине.
Следовательно, вывеска – это указатель, способствующий к отысканию какого-либо предмета, и название свое получила от того, что вывешивается. Это ясно и не требует никаких филологических изысканий. Публикация – указатель временный, вывеска – постоянный. В древности всякий, занимавшийся какою-нибудь промышленностью, вывешивал признак, по которому легко было бы найти его без расспросов. С распространением образованности обычай этот, по многим причинам, оказался неудобным, слово заменило дело, и возникла новая отрасль живописи – вывескописание {69} . Впрочем, следы древнего обычая сохранились местами еще и доныне; обручник вывешивает над своею лавочкою-мастерскою связку обручей; местопребывание стекольщика означается неказистой рамкой из разноцветных стекол, иногда с изображением долота; лавку шорника указывает висящий на дверях хомут или дуга; на притолке у дышащего паром окна калачника торчат «крупичаты– горячи». Но скоро-скоро эти незатейливые приметы уступят место вывескам, и скоро все будет вывеска…
Постепенное усовершенствование этих последних можно видеть и в настоящее время; но скромные остатки старины как– то совестятся стоять рядом с надутыми произведениями современности, и почтенная, изъеденная временем наружность их боится сравнения с блестящей золотом и разными узорочьями, видной на всю улицу.
«Ваеннай и пратикулярнай парътной Iванъ Федаравъ» – прячется подальше от «Marchand-Tailleur de Paris» [5]
[Закрыть]; «Авошенная лафка» живет в захолустье от «Магазина колониальных товаров»; «Перукмахер и фершельных дел мастер, он же отворяет жильную, баночную и пиявочную кровь», изобразивший важнейшие моменты своей деятельности на вывеске, украшенной кавалером с дамою, не смеет приютиться радом с великолепным «Salon pour la coupe de cheveux» [6]
[Закрыть]. «Въхот взаведения растеряцыю» устроен на почтительном расстоянии от «Hфtel de Dresde»; смиренная домашняя вывеска – лоскуток бумаги, возвещающий, что «Всем доме одаетца каморка», краснеет, глядя через улицу на затейливую дощечку с надписью: «Chambres garnies а louer» [7]
[Закрыть]…
Антикварию городской жизни любопытно будет заняться исследованием стародавних вывесок; «блюстителю русского языка» может прийти охота побалагурить насчет их ссоры с грамматикою, но нам решительно некогда: животрепещущая современность раскидывается перед нами такой великолепной картиной, поражает столькими диковинами, что нет никакой возможности устоять против ее обольщений.
Кузнецкий мост, Тверская, Никольская, Ильинка – какое зрелище пред очи представляете вы? Домище на домине, дверь на двери, окно на окне, и все это, от низу до верху, усеяно вывесками, покрыто ими как обоями. Вывеска цепляется за вывеску, одна теснит другую; гигантский вызолоченный сапог горделиво высится над двухаршинным кренделем; окорок ветчины красуется против телескопа; ключ в полпуда весом присоединился бок-о-бок с исполинскими ножницами, седлом, сделанным по мерке Бовы-королевича, и перчаткою, в которую влезет дюжина рук; виноградная гроздь красноречиво довершает эффект «Торговли российских и иностранных вин, рому и водок».
Это вывески натуральные, обязательно представляющие предметы; а вот богатая коллекция вывесок-картин: узкоглазые жители Срединного царства красуются на дверях чайного магазина; чернокожие индийцы грациозно покуривают сигары при входе в продажу табаку, а над ними длинноусый турок, поджав ноги, тянет наслаждение кейфа из огромного кальяна; пышные платья и восхитительные наколки обозначают местопребывание парижской модистки; процесс бритья и пускания крови представляет разительный адрес цирюльни; различные группы изящно костюмированных кавалеров образуют из себя фамилию знаменитости портного дела; ряд бутылок, из которых бьет фонтан пенистого напитка с подписью: «эко пиво!» приглашает к себе жаждущих прохлады; Везувий в полном разгаре извержения коптит колбасы; конфеты и разные сласти сыплются из рога изобилия в руки малюток, а летящая слава трубит известность кондитерской; ярославец на отлете несет поднос с чайным прибором; любители гимнастики упражняют свои силы в катании шаров по зеленому полю… Но что ж тут удивительного? Товар лицом продается, а публика, хоть и почтенная особа, однако любит разные приманки. Все это тешит взор, а сердца ничуть не шевелит: надписи, надписи – вот отчего оно бьется сильнее обыкновенного. Какой прогресс, какое быстрое развитие, какая скороспелость!.. Смотришь – и не верится, начнешь думать – и мысли врозь от радости. Русский дух насолил не одному порядочному человеку, а здесь его и видом не видать, и слыхом не слыхать, и Баба-яга может разъезжать безбоязненно по все четыре стороны, Париж, настоящий Париж, то есть, разумеется, самый заманчивый уголок его в футляре и за стеклом, чтобы наш северный мороз не пошутил с залетным гостем… A la mode du jour, au pauvre diable, а la coquкte, а la renommйe, а la confiance, а la locomotive, au Rocher de Cancale, а la ville de Paris, а la ville de Lyon, а la ville de Moscou [8]
[Закрыть]…
Позвольте: как же это Москва попала в Моску, и из златоглавой первопрестольной столицы-матушки сделалась виллой? Да так! Век приказал, а кто смеет спорить с веком: поневоле нарядишься в маскарад…
Мало ли чего не знала и о чем не воображала добрая старушка прежде! Были у нее, например, просто лавки да ряды, что ломились под товарами; прошло немного, немало лет – и магазины затерли лавки чуть не в грязь; минуло еще годков десять – приехали депо {70} и теперь, куда ни погляди, везде депо: у хлебника депо печенья, у табачника главное депо сигар, у помадчика депо благовонных товаров, здесь депо пиявок, там депо дамских кос… Потом пожаловали пассажи, галереи, маленькие базары и а la, которые, по-видимому, имеют волшебную силу притягивать к себе русские кошельки и опорожнять их а la так или сяк.
Прежде, например, один русский человек, портной по профессии, Иван по имени, Иванов по отчеству, вздумал написать на своей вывеске, что он «из немцев», вздумал единственно потому, что немцам на Руси шибко везло, – написал и сел у моря ждать погоды. Куда! не тут-то было: земляки подняли такую тревогу, такой хохот, что чуть не сжили бедняка со свету. А потом, лет через двадцать, появились frures Kousmin, frures Pantelejeff, Wolkof pure et fils, Williamson Koubasoff (в паспорте значится: Василий Васильев из Коломны), Егор обратился в Жоржа, Федор в Теодора, – и ни чего, все с рук сошло, и теперь еще сходит, потому что «нам без немцев нет спасенья», и смесь французского с нижегородским долго еще будет теснить смиренный русский язык… Прежде, например, Москва в простоте сердца верила, что запрос в карман не лезет, и что если изба красна углами, то и лавка хороша не зеркальными окнами, не лаковыми шкафами, не в барашки завитым commis [9]
[Закрыть]и не вертлявою dame du coraptoir [10]
[Закрыть]. Вдруг подул ветер с полуночи, и все перекувыркнулось вверх ногами, и русский человек, особенно бородка, сделался таким плутом, что без обману и часу не проживет, и торговаться стало стыдно, mauyais ton [11]
[Закрыть], и в лавках наступили холод с темнотою, и сидельцы разжалованы были в неучи. Prix-courant, pris-fixe [12]
[Закрыть]– как магнит, потянули к себе покупателей, и добрые люди, не морщась, приплачивали по пятидесяти процентов и за комфорт магазина, и за галантерейное обхождение comrais, и за улыбочки конторщицы: дорого, дескать, да мило. Счет всегда круглый, рубли да рубли en argent, и удивительно как округляет карман. К счастью, снова проглянуло солнышко и разогнало туман, застлавший было всем глаза. Перекрестился русский человек, нанял целый дом, разубрал его как следует, битком набил товарами собственных своих трудов, обозначил скромной надписью Русские изделия, заторговал на славу. Десятки тысяч рублей оборачиваются здесь ежедневно, сотни тысяч переходят из рук в руки в других местах, где дело делается по-русски, не в затейливом магазине, а просто в лавке, в полутемной палатке, не обозначенной даже и вывескою. И если покупателю нужны не bijoux, не parfumerie с galanterie и не bonbon'ы [13]
[Закрыть]да разные вздоры, он может смело, с полным доверием к старинному «праву-слову», обратиться к земляку, помня, однако, что на грех мудреца нет, и в семье не без урода.
«Но вкус, – слышатся возражения, – вкус: кто даст нам его? Ведь мы и с заграницею торгуем одними сырыми, грубыми произведениями: салом, кожами, пенькою!» О вкусах никто и не спорит, господа. Законодательство по этой части, издание мод, острот, любезностей, болтовни и всяких вздоров пусть и остается, по праву давности, за великой нацией. Например, касательно одежды – пусть они одевают нас, лишь бы в лапти не обули; пусть чистят наши перчатки, лишь бы вовсе нас не обчистили; касательно волос – пускай привозят сюда французские, лишь бы наши при нас остались; касательно болтовни – пускай тешатся сколько душе угодно, только бы не нам пришлось платить за чужие грехи, и прочее, и так далее.
«Впрочем, это дело уже решенное, и отставные учителя наши давно пользуются своими преимуществами безданно, беспошлинно. Вон – длинный ряд вывесок, возвещающих место жительства разных артистов по части гребенки, иголки, шила и ножниц: это все знаменитости. Такой-то, одна фамилия, без всяких атрибутов ремесла, – и фамилия эта гремит. Мало, того: если Пьер был знаменит, то и Жан, называя себя его successeur [14]
[Закрыть], пользуется такою же известностью; если основатель магазина нажил своей профессией дом, то его преемник питает надежду нажить два…
Может быть, надоело глазеть на мертвые вывески, – так смотрите на живые, на ходячие: не одна Москва – весь свет полон ими…
[1]Искусство надувать.
[2]Помни о смерти.
[3]До последней степени.
[4]Объявление.
[5]Портной из Парижа.
[6]Салон для стрижки волос.
[7]Сдаются меблированные комнаты.
[8]Здесь Кокорев, иронизируя, перечисляет наиболее распространенные названия французских магазинов – по последней моде -по дешевке – а-ля кокет, а-ля реноме – доверие – а-ля локомотив – скала Канкаля – город Париж – город Лион – город Москва.
[9]Продавцом, заведующим.
[10]Продавщица.
[11]Дурной тон.
[12]Прейс-курант. Цена без запроса.
[13]Ювелирные украшения; разная мелочь; парфюмерия; модная мелочь; конфеты.
[14]Преемник.
Кухарка
«Пою тебя»… или:
Воспой, о муза, персону ты ту,
Что желудка глад, жажды же клич…
Нет, не поется, даже по-тредьяковски, и стих не строится в ряд и меру. Лучше, без затей, сказать так: «Наше вам почтение, Матрена Карповна, Акулина Антипьевна, Афросинья Панкратьевна, – все имена, никогда не удостаиваемые чести принадлежать какой-нибудь романической героине; имена, которые с давнего времени носят особы хотя из прекрасного пола, но считаемые в нем зауряд… Поклон тебе, правая рука, усердная помощница всякой доброй хозяйки! Привет тебе, блюстительница домашнего благочиния, то есть порядка и чистоты, повелительница очага со всеми его принадлежностями, звезда и жемчужина экономии, надежда обеда, радость неприхотливого желудка, подпора и питателыница бренного тела!.. Не смущайся этой речью, слабой данью твоим заслугам, не красней, не закрывайся фартуком: спокойно, как всегда, следуй своему призванию, исполняй свою профессию, делай дело. А нам между тем позволь побеседовать с тобой о твоем житье-бытье. Ладно ли?»
– Ничего. Да некогда мне растабарывать с вами: пожалуй, щи перекипят.
– Не перекипят, мы посмотрим. Сделай одолжение, всего– то пару слов перемолвить
– Да вы не с подвохом ли с каким?
– Вот еще что выдумала! Как тебе не стыдно: точно деревенская какая, необразованная, будто не умеешь различать людей с людьми?
– Так-то так, с виду вы как должно, и обращение у вас политичное: да поди узнай, что у вас на душе?
– Одно удовольствие познакомиться с тобою. Давно ли ты на этом месте?
– Да вот скоро год доходит.
– И хорошее место попалось?
– Э, захотели вы!.. Жалованье красная цена шесть рублей, да за шестерых и делай: ты и лакей, и горничная, и прачка, и кухарка. Еще куры не вставали, а ты уж будь на ногах, принеси дров, воды, на рынок надобно идти, а придешь с рынка – сапоги барину вычистишь, одежду пересмотришь, умыться подашь; а тут самовар наставляй, а тут печку пора топить, в лавочку раз десять сбегай, комнаты прибери, в иной день стирка, глаженье; тут на стол велят накрывать, беги опять в лавочку – то, сё, пятое: до обеда-то так тебя умает, что и кусок в горло не пойдет. Просто повалишься, как сноп. Ведь все на ногах, на минуту присесту нет…
– Да, это трудно.
– Уж так трудно, что и господи! День-деньской отдыху себе не знаешь. Еще хорошо, что заведенья-то большого нет, а то смоталась бы совсем. Да и то в праздник кипишь как в смоле. Туда же – голо, голо, а луковка во щах. Пиры, банкеты разные заводят…
– А кто твои хозяева?
– Господа, да не настоящие. Так себе – из благородных. Сам-то служит в новоституте да по домам ездит уроки задавать. Достатка большого нет. Только что концы с концами сводят… А добрые люди, грех сказать худое слово, и не капризные, и не гордые. Этак, года с два тому, жила я у одного барина, Сливошниковым прозывался: так тот, бывало, никогда не назовет тебя крещеным именем, знай орет: «Эй, человек, братец!» – Какой же, говорю, сударь, я человек?– «Кто же ты?» – Известно, говорю, кто, совсем другого сложения. – «Ну, – говорит, – когда ты не человек, так у меня вот какое заведенье: слушай!» – и засвистит бывало, бессовестный этакой! – Ну уж после такого сраму, говорю я, пожалуйте расчет. Взяла да отошла, а три гривенника так-таки ужилил, не отдал!.. А здесь нельзя пожаловаться: Акулина да Акулина либо Ивановна. А сама барыня точно из милости просит тебя сделать что-нибудь: «Пожалуйста, – говорит, – милая, послушай, – говорит, – Акулинушка!..» Хорошие люди. Жалованье хоть и не большое, а на плату поискать таких. Чай идет всегда отсыпной, не спивки, пью сколько душе угодно; пришел кто в гости – запрету нет, станови самовар, барыня и чаю пожалует. Здесь сама себе я госпожа. Искупила что на рынке или в лавочке, отдала отчет – и ладно; не станут скиляжничать, допытываться до последней денежки, – знают, что не попользуюсь ни единым грошем: душа мне надобна. А в другом месте живешь, так горничная на тебя ябедничает, нянька в уши хозяевам нашептывает, лакей или кучер что сплутовали, а на тебе спрашивается. Такое-то дело. Здесь, по крайности, живешь в тесноте да не в обиде. Одно лишь забольно: насчет подарков очень скудно. Год-годской живши, только и награжденья получила, что линючий платчишка к Святой. Заговаривала не раз, что у хороших хозяев так не водится, да мои-то иль в домек не возьмут, или подняться-то им не из чего.
– А разве у других хозяев по многу дарят?
– У хороших-то? Как и водится. – Жила у купца Митюшина, по восьми рублей на месяц получала, кушанье шло с одного стола с хозяевами; а дом-то какой – полная чаша, все готовое: мука, и крупа, и солонина, и капуста; в погреб-то, бывало, войдешь, сердце радуется. Так вот-с, жила я у этого купца, у Авдея Матвеича. Бывало, окроме годовых праздников, и в свои именины, и в женины, и в твои – всякий раз дарит тебе: то ситцу на платье, то платок прохоровский либо шелковую косынку. Житье было такое, что просто малина. И не рассталась бы с этим местом, да грех один случился…
– Напраслина, верно, какая-нибудь?
Но Акулина Ивановна, не отвечая, оборачивается к печке и начинает поправлять дрова.
– Гм!.. Стало быть, у купцов хорошо жить?
– Ну, это как случится. Всякие бывают. Иной попадется такой жидомор, что алтышничает хуже всякого кащея. Какой у кого карактер. Коли сам хорош, так иногда сама-то перец горошчатый, либо семь хозяев в одной семье… У немцев тоже жить оченно хорошо; только строгости большие: уж этак что– нибудь… мало-мальски… чуть заметят, сейчас и пашпорт в руки; штрафами допекают. Разбейся посуда, пропади простыня – все тебе на счет. «Это, – говорят, – твой виноват, что не смотрел». Насчет постов тоже нехорошо: перемирай почти на одном сухом хлебе. Ведь у них круглый год скоромное, и за грех не считают…
– Вот в Петербурге, говорят, вашей сестре житье отличное?
– В Питере-то? Слыхали мы про него. Знаем тамошних белоручек: чепешницы, чухна бестолковая, а туда же кофию просит, танцами занимается. Видела я здесь одну питерскую-то. Стоит на вольном месте, словно барыня какая, на нас и смотреть не хочет. Приходит нанимать кухарку какой-то купец – прямо к ней (с рожи-то она как и путная), спрашивает у нее. «У меня,– говорит,– любезная, хлебы дома пекут, а если случится стирка, так и принанимаем». А она ему залепетала что-то, да и сует в руку свой тестат. «Я, – говорит, – жила у хороших господ, черной работой не занималась». Уморушки, да и только.
«А если так, – говорит ей купец, – так прощенья просим, мадам; выходит, не ты мне, а я твоей милости должен служить». Взял да и нанял из наших. Так-то-с, сударь вы мой. Видали мы этих тестатчиц. Для близиру – оно так, а на деле пустяк.
– Напрасно так думаешь. Аттестат – ведь это порука и за уменье, и за поведенье.
– Так оно и есть! Еще за поведенье! Извольте-ка выслушать; есть у меня товарка, Агафьей зовут; женщина работящая, а уж в летах, этак с залишечком сорок. Вот была она без места. Прослышали мы, что вызывают в газетах ученую повариху, понимаете, чтобы за повара отвечала.
Хорошо, что ж, и это можно, и за повара ответим, а ученье известно какое: не в пансионах воспитывались. Ступай, говорю, Агафья: может статься, и выйдет толк. Приходит она к этому барину. Холостой он, собою такой видный. Посмотрел на нее, усмехнулся. «Нет, – говорит, – ты мне не годишься». – «Помилуйте, – говорит, – сударь, я и соусы разные, и пирожное всякое могу состряпать». – «Нет, – говорит, – мне надобно…»
Но в эту минуту что-то гневно забурлило в печи, уголья зашипели, пламя вмиг вспыхнуло ярче, кухарка взглянула и ахнула; любезные ее щи так и хлестали через края горшка.
– Ах, чтоб вас!.. – с негодованием крикнула она, и этим словом кончилась беседа. Смущенный гость спешил уйти, и напрасны были его извинения в невольно причиненной досаде Акулине Ивановне.
Он ушел, но в воображении его не переставал носиться образ кухарки, ее лицо, ее наряд, ее быт… Одна картина сменялась другой…
Вот кухня – что-то вроде комнаты, более или менее закопченной, так что иногда трудно решить, из какого материала построена она [1]
[Закрыть]. В кухне печь, простая русская, складенная из кирпичей, не хитро, но удачно приноровленная к своему назначению, – печь с печкою, иногда даже с полатями. Далее глазам представляются две-три полки, на которых стройно расставлена разная кухонная посуда; потом следуют: самовар, блистающий на почетном месте; стол почтенных лет, но всегда вымытый на загляденье, и около него скамья, вероятно для противоположности, более или менее серого цвета; рукомойник, семья ухватов и кое-какой домашний скарб довершают принадлежности кухни. Тут и постель кухарки, и имущество ее, заключающееся в небольшом сундуке; тут красуется и двухвершковое зеркальце, обклеенное бумагою, и рядом с ним налеплена какая-нибудь «греческая героиня Бобелина» или картинка с помадной банки; тут и лук растет на окне, а иногда судьба занесет и ерань; здесь и чайник с отбитым рыльцем, окруженный двумя-тремя чашками, в соседстве с какою-то зеленою стеклянною посудой, выглядывает с полки; здесь и жирный Васька посиживает на окне, греясь против солнышка или созерцательно рассматривая ближайшую природу, особенно стаи ворон, которых привлекает что-то лежащее на дворе, как раз против окна. Вот и сама обитательница этого приютного уголка. Что она делает? – «Стряпает, разумеется». Да, стряпает; но это слово не выражает всего круга ее многообразной деятельности, хотя он и ограничивается небольшим пространством – от кухни до погреба или до кладовой, из лавочки на рынок или с рынка в лавочку; хотя центр его все-таки ни больше, ни меньше, как кухня. Но ведь на кухарке лежит весь порядок дома; она незаметный, но крепкий столб, поддерживающий его благосостояние. Она виновата, зачем вздорожала говядина, а сливки оказались кислыми, зачем лавочник дал мало угольев или обчел на одну копейку; с нее спрашивается, почему горшок прожил не два века или как смела шаловливая кошка сделать неосторожный прыжок и разбить фаянсовую тарелку; ее требуют к ответу, отчего суп пересолен, а жаркое не дошло; на нее гневаются, что печь изводит много дров, а в комнатах сыро и холодно; ей выговаривают, величая «деревенщиною глупой», зачем она сказала правду, когда приказано было объявлять всем посетителям, что господ нет дома, а она в простоте сердца на вопрос одного гостя: дома ли барин? – радушно отвечала: «пожалуйте-с у себя, трубку изволят курить»…
Вот ранним утром спешно идет она на рынок с кульком под мышкой, с кувшином в руке. «Тетенька, умница, пожалуйте сюда!» – кричат ей лавочники, разносчики, молочники, а иной плут так еще и шапку снимет. Но она не поддается на учтивые приветствия, не верит божбам и правому слову продавцов, а торгуется донельзя, рассчитывая и выгадывая всякую копейку. Как внимательно рассматривает она доброту припасов, как заботливо считает по пальцам сдачу; скольких иногда убеждений стоит ей склонить несговорчивого продавца на уступку; сколько возов обойдет она, покупая, например, картофель, и то прицениваясь, то прислушиваясь к купле других, пока, наконец, решит свой выбор! А тут еще зелени разной требуется, корицы, перцу, кофею, сосисок; барин велел взять четверку жукова табаку: «у нас, – говорит, – в лавочке семь копеек лишних берут»; барыня наказывала забежать в аптеку за гофманскими каплями; а яблоки-то к пирожному совсем было из ума вон. Легко ли упомнить все – и грошовую, и рублевую покупку, легко ли, потому что у кухарки нет ни реестров, ни записок: одна голова обязана отвечать и за неграмотность, и за непонятливость. Неудивительно, стало быть, что, возвращаясь с рынка, она не раз пересмотрит сдачу или зайдет к знакомому лавочнику, с просьбою проверить итог ее расходов.
Вот она дома, отдала отчет, принимается за стряпню. Приказали борщ сварить и жаркое изготовить, а говядины всего пять фунтов на четверых. Как ее делить. Надо, чтоб все вышло хорошо – и борщ вкусен, и жаркое сочно, и чтоб всего было довольно, а то неравно навернется лишний человек, недостанет чего – тебя же обвинят; расчесть, скажут, ничего не умеешь. И в глубокой думе, изощряя свою опытность, мерекает она, на сколько частей резать небольшой кусок говядины, чтоб сделать оба кушанья в плепорцию. А тут Васька, мяуча и мурлыкая, ластится около ног, просит обычной своей подачки. Нельзя не дать и Ваське: брошен ему добрый кусок; съел, просит еще. На – и еще, не сыт Васька, не отходит от стола, а говядины убавилось чуть ли не на осьмушку фунта. Не дать жаль – кот-то славный такой, а дать… «Ну, вот тебе еще кусок, кстати жила попалась, да уж больше и не проси!» Опять – мяу! мяу! «Ах ты, обжора этакая!» И любимец получает справедливый толчок, после которого отправляется философствовать на окно.
Наконец кухарка устроилась совсем: печь затоплена, дрова разгорелись, горшки закипают – и дело кипит. Слава богу. Вдруг…
– Ульяна! а Ульяна! иди сюда скорее, – раздается звонкий голос хозяйки через отворенную дверь.
– Сейчас, сударыня. (Ах, чтоб тебе пусто было…)
– Да иди же скорее! Боже мой, какая ты неповоротливая!
– Нельзя же, сударыня, зря бросить дело.
– Ну, разговорилась! Вымой ручищи-то.
Это значит, что барыня изволит одеваться и нуждается в помощи своей единственной прислуги.
Во время застегиванья платья, для чего кухарка употребляет неимоверные усилия, барыня вступает с нею в «задушевный» (если угодно, интимный) разговор, выходящий из пределов кухни.
– Стало быть, Василий Григорьич был-таки на порядках?
– Уж так на порядках, сударыня, что всю посуду перебил. Жене говорит: «Жить с тобою не хочу, ступай вон!» До Ивана Петровича дело доходило.
– Ну, это у них всегда так бывает. Поссорятся да помирятся. А что свояченица его?
– Варвара Кузьминишна-то? С прибылью скоро будет, с прибылью, сударыня. Соскучилась, ждавши…
– Гм!..– и барыня предовольно улыбается.
– А правда, что Верочка Козлицына выходит замуж?
– Как же сударыня, я не облыжно докладываю вам. И образом благословили. Через неделю быть свадьбе.
В эту минуту платье у барыни начинает почему-то застегиваться туго.
– Жених-то, нечего сказать, молодчина собой, и достаток, говорят, есть. Кондитеров нанимал на сговор, музыка, танцы были, – продолжает кухарка свое донесение.
У барыни лопается крючок.
– Дай бог им совет да любовь: парочка славная! – радушно говорит кухарка.
– Какая ты неловкая, Ульяна! – сердито вскрикивает барыня, вдруг рванувшись из рук своей собеседницы и пожертвовав одним крючком своей досаде.
Но виновата, разумеется, не Ульяна, не ее неловкость, а известие, что Верочка Козлицына выходит замуж, делает хорошую партию, – партию, когда барыня знавала ее еще вот какой девчонкой и чуть не за уши драла!.. Барыня вовсе не злая женщина, и досада ее легко объясняется чувством, свойственным не одной тысяче порядочных людей: «как, дескать, распоряжается судьба: чем такой-то лучше меня, а на него сыплются все земные блага, экипаж один чего стоит, – а я изволь покатываться на извозчике!».
Кончено многосложное одеванье барыни, кухарка освобождена от должности горничной и опять суетится около печки, наверстывая потерянное время.
Спрашивается, откуда же, из какого богатого рудника почерпает кухарка современные новости, не помещаемые ни в одной газете и между тем благодаря языку облетающие известное пространство с быстротою телеграфа, – новости, которые составляют насущную потребность для нее, занимают соседей и служат приятным развлечением для хозяйки; откуда? Я не знаю – спросите у нее. Известно только, что население любого околотка по месту жительства кухарки все на счету у нее, и если она знает соседскую курицу, то как же не знать ей самого соседа, как не разведать, поправился ли Иван Григорьевич и ладно ли живет с мужем Аграфена Ивановна, и все такое прочее… Потом, когда сойдутся в лавке или встретятся на рынке Ульяна с Акул иной, да подойдет к ним еще Маланья, о чем же им и говорить, как не о хозяйских делах. «У наших вот то и то»… «А у моих вот какая напасть случилась»… И пойдут, и пойдут. «Голубушки, – скажет сторонний человек, вслушавшись в их любопытную беседу, – ведь это значит сор из избы выносить». – «Как выносить! – возразят говоруньи, – нешто мы сплетницы какие, разве мы славим по Москве? Так, к слову пришлось, дело соседское, а не что-нибудь этакое. Понимаете?»
Постараемся смекнуть…
Кончена стряпня, прибрана кухня, вымыта посуда, поспел борщ, и жаркое впору подавать на стол. Да господа что-то не рассудили обедать дома, в гости пошли. «Диковина, право, – говорит кухарка сама с собою, – нынче к себе бы гостей надо ждать, – давеча дрова стрекотали и Васька замывал вот с этой стороны, – я так и думала: быть гостям, ан нет. Поди ты, случай какой! Ну, да и то сказать: хлопот меньше. Хоть отдохну маленько».
И с этим намерением кухарка опускается на свою постель. Проходит несколько минут. Но что теперь за сон! Разве самоварчик поставить? Хорошо бы этак пропустить чашечку-другую, да воды нет, а в лавочку идти не хочется. Ну, так и быть… «Охо-хо, – кухарка зевает. – Грехи наши тяжкие. Все в суете да в маете, живешь не как человек, и лба некогда перекрестить». (Следует продолжительное молчанье, и думы о суете житейской сменяются мимолетными воспоминаниями о недавнем путешествии на рынок, о свежих новостях, слышанных в лавочке, и тому подобном.) Наконец это состояние полусна наскучивает кухарке, слышит она, что на дворе раздаются чьи– то голоса, с улицы доносятся крики разносчиков, стук экипажей, солнце весело глядит в окно кухни, на хозяйских часах пробило два: кухарка решается. «Что это взаправду я разлежалась, – говорит она, – не целый же день ходить такою неряхой. Хоть умоюсь да платье переменю: ведь нынче праздник».
