Текст книги "Москва в очерках 40-х годов XIX века"
Автор книги: Александр Андреев
Соавторы: И. Кокорев,П. Вистенгоф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
Кулак и барышник
Правда, что «выражается сильно российский народ! И если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит оно его с собой и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света, и как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое поприще – ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица» [1]
[Закрыть]. Да, влепил русский человек сразу, как «паспорт на вечную носку», меткое слово одному из своих земляков, с которым пришла мне охота познакомить вас, – испокон века не отбоярится горемыка от бедственной своей клички. А за что, про что она дана ему? История молчит, предание тоже; примемся за собственные наблюдения.
Пойдемте для почина на Болото {54} , главный и единственный хлебный рынок в Москве, на который зимою каждый божий день длинной вереницей тянутся обозы из всех окрестных губерний. Любопытного тут мало: ряды нагруженных подвод, степные мужики в огромных меховых шапках, управляющие в волчьих шубах, десятка три покупателей, разносчики с сайками, которые горячи и при двадцати градусах мороза, или со сбитнем, благодетельным сбитнем, отводящим душу и оттаивающим замерзлые бороды, – вот и все. Торговля идет скромным образом, без рыночных зазывов и расхваливаний товара: можно подумать, что здесь земледельческая выставка, а не движение капитала по крайней мере на полсотни тысяч рублей в день. Причина та, что торг оптовый, продавцы – люди деревенские, не охочие на слова, когда надобно делать дело, и товар-то их самый степенный: ведь родную рожь или гречу– мать не закрасишь, словно какие-нибудь ягоды, не насыплешь сверху отборного зерна: какая уродилась, такую и показываем. С немногих слов и дело слаживается. Потрудитесь прислушаться:
– По рукам, что ли, по рублю с четвертью за пуд? – спрашивает покупщик, оценив доброту хлеба.
Уличный книгопродавец
– Чудак барин! Назвал меня тряпичником литературы.
Горячий седок
– Ну, разиня, погоняй. Какие деньги? Я тебе накладу в шею денег-то. Вези в часть.
Шарманщик и уличная певица
«Возми в ручку пестолетку,
Прострели ты грудь мою!»
Бедная, но благородная вдова
– Бедной вдове… с крошками сиротами…
Старый старьевщик
– Вот енотовая шуба, сотенная, а ведь за красненькую досталась.
Чувствительная нянюшка
Во пиру была, во беседушке, Я не мед пила, сладку водочку.
Сладчайший кучер
– Спойте, Дормедонт Петрович, – воскликнули девушки.
– С нашим удовольствием. А вы что дадите-с, хе-хе?..
Бедный, но доблестный воин
– Мосье! Эн су!., бедному, но благородному офицеру.
Рыцарь выше соблазна
– Не соблазняй, друг, ибо сей враг силен, а человек очинно уже слаб – не соблазняй милый!..
Кухарка-сударка
– Уж такой несообразный; ничем его не урезонишь!
Гонимый судьбою за правду
– Принужден вещи продавать… за бесценок… вот прекрасная золотая булавка!., крайность!.. Не угодно-ли купить?
Нищий
Мужлан!хлеба сует, а нет, чтобы денег дать. Эка невидаль его хлеб!
Тетка Лукерья, торговка
– Живем, слава Богу, хлеб жуем, а без водочки и чайку тоже не сидим.
Ванька с «холодным» седоком
– Постоял бедняга в ожидании денег, наконец почесал голову, плюнул, сел на козлы своих саней и поплелся по улице.
Торговка модница
Прокутилась барыня – наряды продает… вещи хорошие, истрепались маненько… Не надо-ли чего?
Нищенка
Нежная мать чужого ребенка
– Маловато больно. У соседа мука была не в пример хуже, нашей, а взял по рублю по тридцати… – отвечает хозяин, пожимаясь.
– Давеча и я бы дал, а теперь навезли столько, что и половины не раскупят; цена-то и поспала. Ведь застоитесь, прождете до завтра…
Завтра – бедовое слово и не для крестьянина. Так рассудите же, каково ему при лишних расходах расставаться с последней кровной полтиной, платить в Москве за все втридорога. Поэтому, кому бы ни была поручена продажа хлеба, управляющему или крестьянину, он продается почти всегда без переночовки в Москве. Померекали еще немного торгующиеся, побожились – один, что дешево продает, другой, что покупает чуть-чуть не в убыток, – и ударили по рукам. Подводы поворотили оглобли.
– Ваша милость не из кулаков {55} ли? – спрашивает набольший мужик у покупщика.
– А хоть пес, лишь бы яйцо нес: слыхал ты эту пословицу? – отвечает тот. – Небось расплачусь не хуже кого другого.
– Вестимо, кормилец. Да чтоб не было какого мытарства. Онамедни, как приезжали к Николину дню с первым обозом, попался такой шишимора, что и господи упаси; уж он водил, водил нас… совсем из сил выбились. Так чтобы опять… того… И упряжки, родной, не сделаешь. Наше дело крестьянское, – промолвливает мужичок и по привычке просовывает руку под шапку, чтобы почесать затылок, что, как известно, выражает у него раздумье…
Покупщик, однако, заверяет правым словом, что мытарства не будет никакого, весь хлеб придется ссыпать в одно место, а если и свернуть куда в сторону, так по дороге, рукой подать до заставы. Набольший отдает приказ Ванюхе, который намосковичился и знает дорогу, ехать вперед, и обоз трогается.
Следовательно, разыскиваемый нами кулак – капиталист, а торговля хлебом – его занятие, или, как говорят ныне, профессия; следовательно, русский человек несправедливо заклеймил его не очень лестным прозвищем, несправедливо, потому что не отдал должной чести труду и деньгам, этим двум рычагам, которыми можно решить задачу Архимеда – сдвинуть земной шар с места. На первый взгляд, конечно, покажется так; но ведь, вы знаете, мы скептики во всем; посмотрим еще, и тогда уже произнесем приговор. Надеюсь, что вправе я перенести вас на место, где остановился кулак с своею покупкою. Вот он у одной лавки, раскланивается с хозяином ее:
– Наше наиглубочайшее почтение Петру Терентьичу! Все ли в добром здоровье, батюшка?
– Помаленьку, Кузьмич. Что, привез?
– Как же, сударь, извольте взглянуть, наверно, не охаете. Товар, я вам доложу, первеющий сорт.
– Знаю, знаю. Ну… раз, два, три… четырнадцать возов. А мне требуется только десять; так, брат, я тебе и наказывал. За то спасибо, а остальные девай куда хочешь.
– Истинно хотел услужить вам, Петр Тереньтьич! Возьмите, право, останетесь довольны: на всем Болоте не было такой муки. Места не пролежит, а без барыша не уйдет.
Но, увы! Купечество наше крепко, не соблазняется отдаленными выгодами и берет скорее синицу в руки, чем соглашается ждать журавля в небе. Торговец отвечает решительно:
– Нет, любезный, что сказал, то и сделаю. Деньги нужны. Развязывайте, ребята!
Счастье кулака, если за тремя парами чаш, которые всегда распиваются в подобных случаях, купец поддастся, наконец, на его просьбы и умасливания, возьмет лишние возы, а то иначе…
– Ну, братцы, – говорит оторопелый кулак мужикам, когда мука ссыпана, – надобно маленько еще проехать; здесь не рука.
И пойдет он навязывать не в час купленный товар то знакомым, то незнакомым торговцам, сунет кому воз, кому два; а как не задастся дело, махнет иной раз, например, из-за Москвы-реки ко Кресту [2]
[Закрыть], до которого, на худой конец, будет семь верст. Сколько мужики накладут ему добрых слов за эти мытарства – и на воз не повьешь. Не ранее как к вечеру освободится он от своей обузы.
Что же выручил кулак за эти хлопоты, за всю беготню, за низкие поклоны и усердные упрашивания? Да много-много по полтине с воза, а с иного и по гривеннику. Половину этой выручки он в тот же день прочайничает, проест, а другая уйдет завтра, до новой покупки, потому что нельзя же стоять на холоду целое утро от самой зари и не погреться.
Бывают с кулаком случаи еще хуже. Иной раз, когда нет заказов, рискнет он сам купить небольшой обоз; купить, разумеется, не на чистые деньги (имей он их, так не был бы кулаком), а даст задаток, какой-нибудь целковый. Но куда сбывать куплю и кому везти товар? Слышал он на днях, что одному лавочнику, где-то на краю Москвы, требуется хлеб. Везет, и что же? Мука спрашивается, да только не ржаная, а пшеничная… Везет в другое, в третье место, везде наудачу; но где только что вчера запаслись товаром, а где лишь сегодня сделали заказ другому кулаку. День зимний не велик, глядь – на дворе уж вечер; обозчики сильно ропщут. Что делает кулак при таком бездолье? – отступается от задатка, равнодушно выслушивает брань мужиков, тратит последний гривенник на чай и по пословице «утро вечера мудренее» идет ждать следующего дня, который должен или выручить, или опять выучить его.
Уважая все эти причины, боясь несостоятельности кулака, многие обозы, как клад, не даются ему. А по чему же отличить кулака от настоящего торговца, особенно человеку малоопытному? Конечно, не по одежде, а по тому, что между русским купечеством еще не перевелись люди старинного покроя, которые, с миллионом в кармане, одеваются как деревенские старосты; речь и ухватки кулака исполнены наметанности, бойкости; но зато в них вовсе нет сановитости, чувства собственного достоинства (или своего кошелька) – этих качеств, отличающих настоящее купечество, по которым тотчас узнаешь человека с независимым состоянием.
Теперь вы знаете положение кулака: комиссионер, или сводчик, и довольно горемычный. Отчего он сделался им, сказано будет ниже, а пока объясним странную, по-видимому, причину, почему торговцы платят за комиссию, когда они сами без больших хлопот могли бы купить тот же товар и за ту же цену. Ведется это потому, что всякое дело мастера боится, а без обиды любому мучнику можно сказать, что он не купит товара супротив кулака и по цене, и доброте. Мало того, что глаз и рука кулака привыкли быстро различать достоинства всякого хлеба, он, не доверяя многолетней своей опытности, иногда носит с собою, за пазухой, маленькие вески, на которых прикидывает сомнительное зерно; мало того, что, зная цену всякому хлебу, торгуясь как жид, он из соблюдения выгод своего заказчика посулит иной раз пару бирок (то есть целковиков) продавцу, лишь бы уступил хоть по грошу с пуда, и продавец без зазрения совести, но тайком от обозчиков соглашается на эту стачку на том основании, что своя рубашка к телу ближе.
Итак, зимой кулак является комиссионером при торговле хлебом. А в прочие времена года, когда нет обозов, чем он занимается, каким промыслом живет? Да так же кулачит чем– нибудь, хотя, без привычки, другая-то работа ему не по сердцу; а в ину пору, глядя на его беззаботное ничегонеделанье, можно подумать, что он соображает последствия английских законов о хлебе для нашей торговли. Но ни ему, ни нам не до шуток: бейся как рыба об лед, а продышать все-таки надобно до поры, до времени. И дышит кулак, как сказал я, чем придется. То сводит двух хлеботорговцев, из которых один нуждается в деньгах и рад с убытком переменять на них товар, а другой при богатстве наличными не прочь купить дешево; то отправляется близ Святой недели к заставе сторожить возы с телятами, дает задаток за один, за два, везет к мяснику и получает известный процент за труды; то делается поставщиком дров к какому-нибудь беспечному холостяку; то покупает хлебную контрабанду; то, наконец, пускается в торговлю сеном, ниспадает до унизительного барышничества. Да мало ли чем можно просуществовать в большом городе человеку тертому!
Впрочем, по торговле сеном есть особенные, специальные кулаки-барышники, занимающие середину между теми и другими, а поэтому составляющие явление столь же непонятное в мире торговом, как амфибия или двуполые животные в зоологическом. О них необходимо сказать несколько слов, чтобы не обиделись невниманием к их промыслу.
Кажется, коммерческой способности кулака и делать бы нечего по сенной части: ан нет, работы вволю, да притом круглый год. Купить воз сена и перепродать его с барышом, разумеется, дело нехитрое, о которое не стоит и рук марать; но продать, например, 25 пудов за 30 – это казисто, есть чем похвастать, и для кармана прибыльно. Правда дороже всего, а погрешил бы я против нее, утаив способы, какими совершается эта диковинная продажа.
Покупывали ли вы сено? Да или нет, а наверно знаете, что продается оно на вес, и на всякой сенной площади есть весы. За вешанье надобно заплатить самую крошечную сумму, но или весы заняты, и очереди ждет намало возов попрежде вашего, или по очень извинительной экономии, полагаясь на свой глазомер, вы думаете выгадать несколько пудов, купив на авось, без веса. По той или другой причине сено куплено кругом, сено сухое, душистое, поёмное; а воз-то какой, в ворота не проходит. Когда свалят его на сеновал, полюбуйтесь своей покупкой и угадайте, отчего сена стало как будто меньше? Не от того, что лежит оно в куче, а от того, что исполинский воз, как пузырь, в середке был пустой. На эту штуку, довольно общеизвестную, частенько пускаются и подмосковные мужики: «Обмана тут нет никакого, – толкует православный люд, – гляди да и вешай, на то от казны и весы поставлены, а наше дело мужицкое». Операцию надуванья воза мужик производит дома, а кулак-барышник перенавивает сено где-нибудь в укромном уголке, например, на знакомом постоялом дворе.
Второй способ отзывается отъявленным мошенничеством. Вот он. Изящная вдова или какая-нибудь черноокая птичка, которые очень мило разъезжают по магазинам, но сочтут за ужасный стыд, за компрометирование своей репутации покупать самим что-нибудь необходимое для хозяйства; артист с поэтической душой, но с бестолковым рассудком, сорящий деньгами, как импровизатор стихами; кутила сомнительного происхождения и живущий сомнительными средствами – все они покупают сено не сами, а поручают эту «черную» работу слугам. Не знаю, существуют ли теперь остатки тех старинных служителей, которые рады были за своих господ идти в огонь и в воду, составляли с ними, как велось это в нашей старой Руси, одно семейство, маленьких нянчили на руках, с подростками шли на службу государю, у семьянинов делались чем угодно – один служил за семерых, – не знаю, есть ли теперь такие слуги и где они?.. В наше скороспелое время редкий не сочтет безгрешным воспользоваться барскою оплошностью, а следовательно, и барскою казною; прямо он не украдет, а благонамеренно, «под видом благочестия», как выражается сам, случая не пропустит. И вот посылают такого слугу, своего или наемного, одна история, покупать сено; посылают с полною благонадежностью на его честность и знание дела. Знание, действительно, не подлежит никакому сомнению, потому что покупает он не в первый раз и знает не одного кулака-барышника. Завидев земляка (все плуты земляки между собою), последний почуял добычу; живо шепнул несколько слов обозчикам, с которыми калякал до того времени, и бросился навстречу к гостю желанному. Приветливо раскланиваются они друг с другом и идут пить чай, а перед чаем пропускают по маленькой единственно для того, чтоб удобнее было толковать о деле.
– Сколько же вам требуется, Василий Савельич? – спрашивает кулак-барышник, осушив пятую чашку, – а сено, батюшка, я вам скажу, первый сорт, душистое такое, что хоть заместо чаю пей; услужу благоприятелю.
– Да мы теперь держим четверню, – отвечает покупщик, – так, по крайности, надо десять возов.
– Прибавьте парочку, так и будет раз в раз весь обоз. А уж сено-то, сено какое, важнеющее.
Верный слуга возражает, что готов бы взять и двадцать возов, да барин на днях продулся в картишки, так в деньгах и будет запятая. Но соблазнительная настойка недаром стоит на столе.
– Повторите-ка, почтенный Василий Савельич, – промолвливает брадатый дипломат в синем кафтане, наливая рюмку; а потом «без троицы дом не строится, душа мера», за второю рюмкою последует третья, так что под конец распиванья чаю повеселевший покупщик соглашается взять все возы.
– Барин и поворчит немного, да ведь брань на вороту не виснет, – говорит он в заключение.
– Вестимо, батюшка, – поддакивает кулак. Для успокоения своей совести покупатель, по-видимому, внимательно осматривает сено, выдернет клок то из того, то из другого воза, понюхает, помнет, отыщет одну толстую былинку и из-за нее примется порочить товар; но все обойдется благополучно. Сладятся в цене, взвесят сено и опять пойдут запивать магарычи.
– До сколько же накинуть? – спрашивает кулак у своего собеседника, – по три пуда не мало?
– Идет! Смекните-ка, сколько выйдет всего, а я пропущу рюмочку, давеча поперхнулся сеном, – молвит сговорчивый покупатель.
Кулак застучал на счетах, смекнул итог; а вы, читатель, смекнули ль загадку, поняли ль слово накинуть? Накинуть, то есть идеальное выдать за реальное, из 30 пудов сделать 33, 360 обратить в 396; да сверх того, как водится, и лишний грош на пуд не испортит дела. Ну а барин, очень понятно, не пойдет справляться о цене, не станет перевешивать: до того ли ему, когда он или гуманно следит за прогрессом века, или соображает причины вчерашних ремизов… Барыши этой полюбовной сделки честно раскладываются на две части, и на прощанье кулак-барышник покорно просит верного служителя и напредки не оставить его своим знакомством.
Но, повторяю, истый кулак согласится скорее перетерпеть нужду, чем пуститься в подобные плутни, а пускается в них какой-нибудь злополучный межеумок, которому поприскучило идти путем, где надобно брать одною чистою сметливостью да расторопностью. Выберемся же из этой чащуры обманов на ровную дорогу, пойдем опять за настоящим, беспримесным кулаком. Но встретится ли он нам на поприще, достойном его способностей? Непременно, и еще не на одном.
Вы знаете, что куда ни попадет цыган, везде он барышничает – сам лошадьми, подруга его пока молода улыбками и песнями, а старуха ворожбой. В Москве он не изменил племенному своему обычаю и сысстари на славу барышничает лошадьми. Смотрел, смотрел русский человек на цыганскую изворотливость, на привольное житье этих нахлебников нашей лени или разбитой жизни и очень основательно возговорил про себя такое слово: «Да чем же хуже я этих черномазых? Живут себе как бары, нашего брата и в грош не ставят; а ты вертишься, как бес перед заутреней, живешь порой с квасом, порой с водой, словно на роду написана такая участь. Попытка не пытка; была не была, попробую и я: дед был коновалом, и я маракую малую толику». Сказано, сделано. Ленивы мы, а если что вберем в голову, и колом не выбьешь из нее. Будь у нового нашего знакомца деньжонки, он, может быть, пустился бы в барышничество; но у него в карманах-то грош с грошом не столкнется. Поневоле сделаешься кулаком. И вот он торг, два и три безвыходно на Конной {56} , приглядывается к лошадям, прислушивается к речам цыганским, всматривается в покупателей; ученье его растет не по часам, а по минутам; знание его подымается, как тесто на опаре, – и на четвертый, много на пятый торг, он идет уже с твердым намерением самому покулачить лошадьми. Для пущей важности на поясе его красуются немудреные хирургические инструменты коновала. Похаживает себе новичок-кулак по Конной, да высматривает работы.
Она не замедлит явиться. Заметил кулак, что один продавец уж перешептывался с цыганом: значит, в лошади есть порок; и точно, всем бы взяла и статью, и грудью – да запалена немного, и на задней ноге растет шишка. Наш дебютант прямо к ней и по праву своего доморощенного знахарства заводит речь с продавцом:
– Добрая лошадь, почтенный, да маленько того… – И, не договаривая, он значительно махает рукой.
– А что?
– Да сам знаешь. А как цена-то?
– Аль купить хочешь? – насмешливо замечает продавец.
– Купить не куплю, а продать продам. Лучше дай нажить своему брату, чем этому поганому нехристю. Они и без того хлеб едят. А продам, то есть так, что в нос ему бросится! Идет, что ль, земляк?
Незваный земляк недоверчиво поглядывает то на кулака, то на неоспоримые доказательства его короткого знакомства с лошадьми; но бойкие заметки самозванца-коновала кладут конец всякой нерешительности. Новые знакомцы условливаются между собою, что, если лошадь будет продана за столько– то, кулак получает определенную награду за труд; а если не сумеет взять больше назначенного барином, пусть пеняет на себя. Ладно. Один за одним начинают навертываться покупщики, но все или такие, что укажут в лошадях записному барышнику, или выжиги, которые норовят купить подешевле да получше. С ними не стоит и тратить слов. А вот эту птицу сейчас видно по полету: барин заправский, дородный, не стрекулистишка какой-нибудь, выступает осанисто, речь ведет важную. «Может статься, у него ума палата, да на всякого мудреца довольно простоты», – размышляет кулак.
– Вот, ваше графское сиятельство, изволили бы посмотреть лошадку, – говорит он, подходя к величавому барину и снимая шапку, – всего шесть годков, а почти три вершка. Кажись, продают от нужды. Извольте взглянуть, ваше графское сиятельство! Увидите сами, не мужицкое дело учить вашу милость.
Как бы ни была глупа лесть, а все-таки приятно щекочет она людское ухо: назови кулак «графское сиятельство» просто барином, добыча, может быть, ускользнула бы, обиделась непрошеною назойливостью, а то идет на удочку, клюет приманку, которую продолжает надбавлять кулак.
– Конь не чета тому, что изволили торговать давеча, – говорит он, – не посмел я беспокоить вашу милость, а с большими пороками та лошадь: и пашистая, и моклак сшибен, да чуть ли не с норовом. А у этой, сами изволите видеть, грудь-то какая, крестец загляденье, что твоя печь – выспаться можно, бабка словно сталь, на копытах ни рубчика, вся с досугом. Эх, ваше высокородие, не упускайте из рук: на все пригодна, под верх, коли изволите вздумать проехаться, и во всякую упряжь: доброезжая лошадь. А порок, нечего таить, кажись, есть: горяча больно, да пока смолоду, а через годок и остепенится.
У всякого охотника соображение делается восприимчивым, как у поэта, когда заговорят о предмете его страсти. Воодушевленный, он видит в нем такие достоинства, каких никогда и не бывало. Следовательно, похвальная речь кулака пошла недаром: но надобно заметить, что он говорит ее вполголоса, и со стороны никак нельзя подумать, что он заодно с продавцом, который стоит себе как пень и погладывает исподлобья то на барина, то на его вожатая.
Его высокородие с глубоким видом знатока осматривает лошадь, считает зубы, гладит копыта: не к чему прицепиться. А без придирки нельзя: что за знаток, если не отыщет в чем– либо недостатков! «Ба, как же я тотчас не заметил этого», – говорит он про себя и обращается к кулаку, который из учтивости стоит поодаль:
– Да она запалена, братец: посмотри, как дышит.
– От натуги, ваше превосходительство. Я докладывал вашему здоровью, что лошадь горячая; вели сюда, небось, как на цепях. Народ глупый, не привык обращаться с конем! Сами изволите знать, что за все надо браться умеючи; у вашей чести, гляди, свой завод, лошади тысячные, да и то…
Другой комплимент и комплимент меткий: если меня считают богачом, могу ли я, будь во мне хоть капля размашистой родной натуры, не оправдать этого мнения? Решено! Не посрамлю духа русского, покупаю лошадь!
Но заранее наученный кулаком продавец запрашивает такую бессовестную цену, чуть-чуть не в полутора против настоящей, что хоть запрос в карман не лезет, а барин с досадой отходит прочь.
Кулак, пустив крупное слово продавцу, в сильном негодовании следует за покупателем.
– Мошенники, ваше высокородие! Видят, что барин не таковский какой, не шиш-голь, и рады ободрать. Хорошая вещь, да не стоит этой цены. Рублей двести можно дать.
Покупщик смотрит еще нескольких лошадей, но во всякой не отходящий от него кулак умеет найти какой-нибудь недостаток, а между тем каждый раз напоминает о коне с досугом, так что измученный, раздосадованный барин кончит тем, что воротится к кулаковой лошади и купит ее.
Радостный от первой удачи, кулак усердно поздравляет свою добычу с покупкою и за приветствие вроде следующего: «Дай бог, чтобы пришла ко двору, к добру привела добро», получает целковик, а потом назло ватаге барышников идет распивать магарычи с продавца да кладет в карман уговорную плату за первый свой дебют.
Впрочем, не всегда же дурных лошадей всучивает кулак, и, если кто не смыслит по конной части, право, лучше положиться на его совесть, чем на цыганскую, заплатить пощедрее, и он удружит, выберет, что надобно.
Есть, наконец, еще промысел, в котором кулак выручает копейку исключительно одною сметливостью. Добрый десяток лет, как завелись у нас конторы транспортов, через которые можете отправлять в любой край России какую угодно кладь; но что было делать до учреждения их, когда настояла такая надобность. «Нанимать подводы да посылать с нарочным или ждать оказии», – скажете вы. Нет, стоило только ударить челом кулаку, и по вашему прошенью, по кулакову веленью, посылка ваша исправно достигала до места своего назначения. Если услышите от какой-нибудь ярославской, владимирской или калужской крестьянки, что муж ее живет в Москве, в кулаках, знайте, что эта отрасль того корня, который потребности завели у нас исстари. Такой кулак обитает большею частью в Ямской слободе, и здесь обращается главный круг его действий.
– Кладь, что ль, какая, барин? – спрашивает он, когда кто придет в Ямскую отыскивать извозчиков.
– В Казань, пудов под сто будет.
– Что ж, доставим хоть двести. По полтинничку, без лишнего.
Разумеется, поторговавшись, вы поладите на полутора рублях.
Но какой же барыш кулаку ехать бог весть куда, а оттуда возвращаться иной раз порожняком? – спросит незнакомый с этим родом отправки. Да в том-то и сила, что кулак поедет не сам, а сдаст кладь извозчику, иногда попутному, иногда нет, но во всяком случае известному, потому что он дорожит вашими вещами, как своими собственными, зная, что от целости их зависят его доброе имя и будущий кусок хлеба. И кто бы ни поехал, Ванюха или Петруха, а кладь будет доставлена исправно. С вас кулак взял по полтора рубля с пуда, а извозчику даст копейками десятью менее, да, кроме магарычей, возьмет с него за комиссию примерно по рублю с дуги, то есть с каждой подводы, отправленной с кладью. Все это справедливая награда за его неугомонные хлопоты, потому что он сплошь и рядом по целым дням ищет клади, рыскает по Гостиному двору, по разным подворьям, по своей слободе.
Кончена речь о кулаке, а все-таки не разъяснила она причины его зазорного прозвища. Без всяких прибавлений передам заметку, какую слышал в споре одного мужичка с нашим комиссионером: «Бодлива корова, да рог бог не дал; велик кулак, да плечо узко». Итак, все есть у кулака, да на счет кармана-то… маленько того…
Не хотелось бы мне ставить на одну доску с типом смышлености, с кулаком, крайнее проявление ее, барышника, который, как всякая крайность, вышел неказистым выродком; но этого требует истина нелицеприятная; родственность их, как говорится, факт неоспоримый; они должны быть вместе, тем более что зачастую, как мы видели, и кулак смахивает на барышника.
Не скрою, что я не очень жалую барышника и, чтобы, говоря о нем, сохранить всевозможное беспристрастие, повествовать sine ira et studio [3]
[Закрыть]постараюсь сказать как можно меньше.
Что такое барыш, откуда взялось это слово и кто такой барышник, известно всем и каждому. Все мы более или менее барышники, потому что кто же не любит поживиться на счет ближнего, и многие ли из нас решатся на бескорыстный подвиг, не имея в виду хотя отдаленной награды, или, попросту, барыша. Но в таком случае этому слову пришлось бы дать слишком обширное, мировое значение, какого оно не заслуживает и какого я ни за что не дам ему, потому что у самого есть пушок.
Настоящий барышник, по промыслу, всегда отъявленный плут и обманет кого угодно, отца родного: грех, за который, по его словам, лишь «три пятницы молока не хлебать»; кулак хитрит позволенными средствами, барышник просто плутует. Покупает ли он, например, хлеб, он непременно обмеряет мужика, лишь зазевайся тот или дай ему волю насыпать меру своим способом; продаст ли лошадь, бьюсь об заклад, что будь она с кучею пороков, сбудет ее за доброезжую: как ботаник, заставляющий химическими средствами усиленно расцветать растение, так точно он из клячи сделает ретивую, из старой молодую – словом, заткнет за пояс любого цыгана.
И долго, и скучно рассказывать про все плутни барышника, описывать его бесконечно разнообразные промыслы; ограничусь немногими заметками.
На углу бойких улиц, прилегающих к городу {57} , вы, вероятно, видали людей с какими-то неопределенными товарами под мышкой, одетых всегда дурно, с лицом, красноречиво говорящим, что люди эти усердные любители самопляса [4]
[Закрыть]; вероятно, замечали не раз, что они зорко смотрят по сторонам на всех проходящих, бесцеремонно останавливают каких-то молодцов с двусмысленною наружностью, останавливают словами не совсем понятными для вас, начинают толковать, но о чем – разобрать нельзя, потому что едва лишь заговорит с прохожим один, товарищи его мигом окружат собеседников и посыплют бойкими словами. Докладываю вам, что это барышники, или обер-барышники, как величают они себя. Они купят какую угодно вещь: и платье, и ружье, и часы, и зонтик; но уж и покупают! Если продавец просит за вещь, положим, десять рублей, ему подают для почина два двугривенных, потом полтинник, – и так далее, прибавляя гривну за гривною, мучая свою жертву в продолжение получаса, барышники добьются до того, что купят вещь за четверть цены, а пожалуй, и меньше. Если продавец настойчив или нетерпелив и с досадою вырвет свой товар из рук бесстыдных наглецов, они не морщатся, а выместить – выместят, и продажа не минует их рук. Сделается это следующим образом: что давал один барышник, то дает и другой или надбавляет сущие пустяки. Все они торгуют так дружно, что продавец бежит на Площадь {58} ; но тамошние барышники, такие же продувные выжиги, чуют, что «птицу уж пощипали», и дают еще меньше; он возвращается к прежним барышникам, но и здесь сбавляют старую цену, и, волею или неволею, он должен взять все-таки меньше, чем мог получить полчаса тому назад.
Но главный и любимый промысел угловых барышников – покупка хапаных, т.е. краденых вещей, от чего не откажутся и их товарищи. Воровские они заметят сразу. Купят вещь почти задарма; ну да ведь и продавцу пришлась она не дорого. Купленая вещь переделывается, перешивается, перекрашивается, переплавляется и, пройдя в барышнической лаборатории через несколько процессов, выходит оттуда такою, что ее не узнает и настоящий хозяин.
Главное поприще действий большей части барышников – Площадь, а по воскресеньям толкучие рынки у Сухаревой башни и на Смоленском. Ни один из них не торгует определенным товаром, а покупает и продает, что ни попадется; ему все рука, он во всем знает толк, во всем старый воробей. Впрочем, женщины-барышницы – торговки, которые нисколько не уступают мужчинам ни в бойкости, ни в наглости, и решительно должны быть отчислены от прекрасного пола, – они держатся преимущественно дамских нарядов и всякого тряпья; руководимые чувством деликатности, барышники редко отбивают у них покупки по этой части, разве вещь-то попадется уж слишком задорная.
