Текст книги "СУРОВАЯ ГОТИКА"

Автор книги: Александр Птахин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Пути пилигримов.

Это теперь, в двадцатом столетии, люди носятся по жизни сломя голову, помогая себе трамваями и автомобилями, перемещаясь без всякого общего смысла подобно камешкам из разбитого калейдоскопа. Во времена же близкие к былинным, человеческая жизнь текла медленно и завесила от множества социальных правил и обязательств, подчиняясь общей светлой цели достижения Царствия Небесного. К вожделенному Царствию вели разные пути – кто истово молился и умерщвлял плоть, кто обрабатывал поля и виноградники, принадлежащие монастырям, кто просто вносил церкви лепту золотом или драгоценностями, или жертвовал на строительство храмов, кто с оружием в руках противостоял ереси, а иные отправлялись в заморские страны в поисках Гроба Господня или несли слово Божие в языческие дали.

Пути тех, кто отправился в странствия с благой целью умножения славы Божией, лежали через чужие земли, полные неведомых болезней, диковинных опасностей и подлинных чудес, и занимали многие годы. Путники загоняли коней и изнашивали обувь, оборачивали тряпицами истертые в кровь ноги и снова двигались дальше с максимально возможной скоростью. Им нужно было торопиться! Потому что малограмотные, не имевшие никакого понятия про научный атеизм массы того времени каждодневно жили в страхе и ожидании Конца Света.

Как никогда усердно радели о прощении и ждали конца времен в 1300 году. Именно в этот год некий высокородный испанский юноша решился принять обет во искупление древних грехов своего семейства и обратился к тогдашнему Понтифику – Бонифацию VIII, вопрошая о том какое именно послушание более послужит к искуплению и пользе Господней? После длительной беседы с приближенными к Папе кардиналами и епископами, приняв благословение от самого Святейшего, он, надев грубый плащ смиренного паломника, прямо из Рима отправился в сопровождении всего лишь двух оруженосцев и нескольких слуг, сперва в Дамаск, а затем, через Персию, в направлении нынешнего Китая. Не слишком типичный маршрут для пилигрима – все они стремились в земли Иерусалимские, но редко шли далее, тем более странный для выходца из страны, вынужденной противостоять жестоким атакам сарацин.

Земных ли он искал сокровищ или сокровенного знания? Многие годы провел он в странствиях, и ему удалось добраться и до охваченных нескончаемой смутой китайских провинций, и до монгольских плоскогорий и до горных буддистских храмов, и до роскошествующих вдоль шелкового пути ханств, и даже до дремучих лесов и оживленных городов заснеженной Московии.

Конечно, и сам Субботский, и его слушатели, так и не узнали бы об этом удивительном подвижничестве, если бы не великий талант и фантастическое трудолюбие профессора фон Штерна. Во время экспедиции в Монголию, Александр Августович был допущен в хранилища удаленного ламаистского монастыря и там, среди множества раритетов, к удивлению своему обнаружил пергамент с латинскими буквами и знаками похожими на рунические, и конечно же, сделал с него список. Затем, ему удалось установить, что текст этот представляет собой разновидность популярной в Средневековой Европе тайнописи, и даже расшифровать большую часть документа.

Итак, свиток, конечно неясно и отрывочно, большей частью посредством метафизических описаний, повествовал о многотрудном путешествии того благородного испанского дворянина, предпринятом с благословения Папы и во славу Божию. Как тонкий, интуитивный ученый Александр Августович предположил, что образованный странник, предпринявший такое уникальное путешествие, и педантично заносивший записи о нем в манускрипт, должен был оставить и иные документально подтвержденные следы на своем продолжительном пути и стал систематически посвящать время их поискам.

Он искал всюду, где только возможно, переворошил тонны архивных материалов на десятках языков в дюжине стран, и его труд был вознагражден! Причем прямо на родине. Среди фолиантов и пергаментов, поступивших в государственный архив после смерти не оставившего наследников мелкопоместного дворянина Кузьмищева, обнаружил он списки, сделанные предком этого дворянина, жившим в XVIII веке, со старинной летописи, хранившейся в обветшалом монастыре близи поместья Кузьмищевых под Ярославлем. Летопись в разделе рассказов о монастырской чудотворной иконе содержала такое свидетельство, сделанное лета 1350 года от рождества Христова. Монах Нил уверял, что подростком, в годы послушничества своего, удостоился зреть чудесное исцеление – в зимнюю стужу, на монастырский двор доставили серьезно обмороженного путника в странной для той местности одежде. Повреждения, причиненные несчастному морозом, были столь значительны, что его кожа, испещренная диковинными знаками, отделялась от тела и повисала, словно лоскутья от малейшего прикосновения, а обнажавшаяся при этом плоть смердела и кровоточила, а потом превращалась в ужасающие черные струпы. Надежд на исцеление болящего у братии не было, но, по человеколюбию своему, Отец – настоятель велел принести к изголовью путника список чудотворной иконы Иверской Божьей Матери. И заступница сотворила чудо – за несколько дней раны несчастного перестали кровоточить, зловонная короста отпала, обнажив новую, здоровую и чистую кожу, а через непродолжительное время спасенный стал совершенно здоров. Братья не понимали его речи, и он изъяснялся с окружающими при помощи простых рисунков, а крест клал иначе чем-то принято в православии, сохраняя верность католическому обряду, хоть и провел он в странствиях по дальним безбожным землям долгие годы. Однако же, Божье чудо, что произошло с ним, уразумел и даже возблагодарил Матерь Богородицу, пожертвовав монастырю единственную свою ценную вещь – медальон в виде шара, величиной чуть более грецкого ореха, плетенный из тонкой золотой проволоки. Записи предка Кузьмищева содержали даже подробный рисунок этого удивительного предмета, сделанной в нескольких ракурсах – по сути, это были золотые проволочные кольца, расположенные по вертикали и горизонтали, а внутри этого золотого шара покоился еще один – небольшой нефритовый шарик. На ушке, прикреплявшем подвеску к цепочке, было несколько знаков, подобных тем, что удалось обнаружить профессору в манускрипте. Как энциклопедически образованный и масштабно мыслящий ученый фон Штерн осмелился предположить, что переплетение золотых колец не что иное, как широты и меридианы, аналогичные тем, что используют теперь во всякой географической карте, а тем паче на глобусе…

Тут Прошкин, имевший не малый следственный опыт, хоть и испытывал пиетет перед ученостью Субботского, запротестовал, считая изложенные в двух разрозненных эпизодах фаты недостаточными для идентификации их участника как одного и того же лица. Ведь сам же Субботский сказал, что шифр в манускрипте был широко известным в средневековой Европе. Кто угодно мог им воспользоваться! Его горячо поддержал Баев, который со своей стороны вообще усомнился в существовании документов, основываясь на которых фон Штерн построил эту хлипкую теорию.

– Сомнительно что бы в начале четырнадцатого века изготовили такой объект – идеи о круглой земле не были особенно популярны в Европе времен треченто, а система широт и долгот, формирующих меридианальную сетку, вообще сложилась сравнительно недавно, – чуть более двухсот лет назад. Если эти, упомянутые вами документы действительно существовали, что помешало моему уважаемому дедушке опубликовать их для открытого научного обсуждения? Многие авторитетные ученые могли бы предоставить имеющиеся у них материалы, близкие к этой теме, – резонно отметил Александр Дмитриевич, – К чему такие героические усилия, предпринимаемые в гордом одиночестве? К чему такая таинственность? – и тут же лукаво добавил, – Прошкин, давайте поспорим на килограмм халвы, что Алексей Михайлович сейчас поведает нам третий эпизод, где при помощи этого медальона непременно будут искать клад!

Субботский насупился:

– Вы, Александр Дмитриевич, просто уже слышали эту историю или от самого Александра Августовича или от вашего папы…

– Не скрою, слышал, – пожал плечами Баев, – только от профессора Меркаева. Надеюсь, его авторитетности в вопросах сравнительного востоковедения вы оспаривать не будите? Так вот, он дедушкины географические концепции называет не иначе как научным волюнтаризмом, а теорию об «Источнике, дарующем бессмертие» или, как вы лично предпочитаете вольно переводить это словосочетание с санскрита – «Сокровища бессмертной силы», так и вообще приводит в качестве домашнего анекдота! А еще мне – как надеюсь и вам, известно – наиболее давние географические карты местности, известной как Московия, принадлежат Антонию Вид, и датируются не ранее чем 1542 годом. Да и то картой это назвать некоторое преувеличение – скорее рисунок местности с животными, деревьями и какими-то тропками… Говорить о существовании некоей применимой сегодня карты изготовленной в начале, или даже в середине четырнадцатого века – слишком вольное допущение!

– Конечно, господин Меркаев известен в научном мире Европы. Но авторитет его здесь, у нас, не так уж и бесспорен – ощетинился Субботский, – Он не марксист, даже не сторонник научного материализма! И вообще, он еще в двадцатом под каким-то предлогом уехал в Прагу, а теперь, поговаривают, в Геттингене буржуазную антропологию преподает… Я, удивляюсь, где вы могли от него непосредственно, что – то услышать!

– Для науки нет ни границ, ни национальностей! – упорствовал Баев.

Опасаясь, что научная дискуссия примет необратимый характер и перерастет в вульгарное рукоприкладство, Прошкин, совершено нейтральным голосом попросил Субботского сварить им всем кофе, потому, как у Леши, конечно же, получится лучше, чем у него самого.

16.

Прошкин – сам по себе – не был способен на осознанную подлость с далеко идущими последствиями. Нет, он даже не был опытным интриганом, и всегда сокрушался, когда приходилось врать в интересах дела. Поэтому все, что произошло далее в течение этого знаменательного вечера можно объяснить только вмешательством Провидения.

Когда Леша возвращался в гостиную, вытянув перед собой руку с дымящимся в турке на длинной ручке кофе, Прошкин, без всякого осознанного умысла, незаметно сдвинул ногой лежавшую на полу ковровую дорожку (эту дорожку отжалел ему завхоз Управления Виктор Агеевич, еще в прошлом году). На дорожке образовалась небольшая складка, за которую Субботский зацепился носком и, конечно же, потерял равновесие. Турка покачнулась, скользнула, ее содержимое густой ароматной волной выплеснулось прямо на плечо Баева, огромным пятном расплывшись по шитой на заказ гимнастерке…

– Ой, простите, я не нарочно, – сконфузился Субботский.

– Да где вам нарочно хоть что-то сделать, – зло сказал Баев, стягивая гимнастерку что бы избежать ожога, потер плечо, и обратился к Прошкину, – мыло у вас Николай Павлович, по крайней мере, гигиеническое есть? – Прошкин кивнул, мыло у него было хозяйственное, но целям гигиены вполне отвечало, – А утюг? – продолжал Баев. Прошкин кивнул еще раз – утюг с углями можно было попросить у соседки. Он, как чуткий товарищ, хотел даже предложить Баеву свою футболку или домашний халат Субботского, но рассудил, что брезгливый Саша все равно откажется, и повел полуголого Баева на кухню – стирать гимнастерку.

Баев без энтузиазма повозил размокшим куском мыла по заброшенной в раковину одежке, похлопал водой, натянул гимнастерку как была – мокрую и перепачканную, и оставив открытой громко журчащую воду, решительно потащил Прошкина на веранду – вроде бы курить, и даже угостил его тонкой заграничной сигаретой.

– Я вас Николай Павлович, пришел о некотором содействии попросить, совершенно не обременительном… Вы же человек в прошлом военный и меня поймете. Личное оружие это такая вещь, можно даже сказать интимная. А у меня теперь будет невольный сосед… Мне очень не хотелось бы, что бы посторонние люди глазели на наградное оружие мое, а тем более отца из праздного любопытства! И я просто вынужден вас попросить какое-то время хранить две наши сабли, – Баев извлек из-под лавочки на веранде продолговатый сверток и пододвинул его к Прошкину, – но так знаете… Аккуратно, что бы они не бросались в глаза… что бы найти их было сложно…

– Где это, например? – недоумевал Прошкин.

– Я даже знать этого не желаю! – категорично мотнул головой Баев.

Прошкин уже открыл рот, что бы выразить свое удивление, или хотя бы узнать – как долго продлится какое-то время, но Баев, не дав ему заговорить, продолжал:

– А поскольку в людское бескорыстие я давно не верю, то… – в руках Прошкина сам собой оказался приятно тяжелая канцелярская папка, – я думаю, это по вашей части – из папиных записей. Кое – что о магии… Магии в быту, – Баев демонически рассмеялся и щелчком отбросил окурок за веранду. Тревожный алый огонек, рассыпая искры, перечеркнул влажно – черное ночное небо как комета – предвестница горестей и бедствий. Прошкина снова кольнуло незнакомое знание, время от времени всплывавшее в его мозгу, но не настолько отчетливо, что бы облечься в слова, и тихо поинтересовался:

– Вы, Александр Дмитриевич, уезжать не планируете?

– Так я ведь уже уехал… – Баев сделал безнадежный актерский жест рукой, обводя окрестности, и грустно вздохнул, – и вот я здесь…

– Нет, – Прошкин настоятельно уточнил, – я имел виду действительно далеко. Куда-нибудь за море… Феофану сон снился, что Вам следовало бы это сделать…

– Феофану о своей душе пора заботится, а не сны смотреть, переев скоромного на ночь, – иронично парировал Баев, – Что мне там делать? Я себя повсеместно лишней картой в колоде чувствую… Не парной…

Скромное знание карточной колоды почему-то подсказало Прошкину, что единственная не парная карта именуется Джокером, но объявить о такой, внушающей оптимизм, ассоциации он не успел. В окно гостиной высунулся Субботский:

– Я сварил кофе! Где у тебя, Николай, хранятся чашки? Я всего одну нашел – и та треснутая!

– В кладовке, – досадливо отмахнулся Прошкин, – целый чайный сервиз в коробке стоит. От прежних хозяев остался…

– А кладовка у тебя где? – не успокаивался Субботский.

– Да около кухни, за стремянкой, – Прошкин понял, что Субботский сам все равно чашек не отыщет, и добавил, – погоди, я сейчас принесу! – Прижимая папку к груди, он направился в дом.

– Ладно, не обременяйте товарища ученого на ночь избытком знаний, – хмыкнул Баев, – Мне пожалуй пора – время позднее. Могу я воспользоваться вашим автомобилем?

– Автомобиль не мой – а Управления, – Прошкин протянул Саше ключи от машины, – и как работник управления, конечно, можете воспользоваться! Только бензина там – на донышке, хотя до дому вам доехать наверняка хватит…

Баев растворился во влажном ночном воздухе, как ложка сахара в фарфоровой чайной чашке.

Прошкину не терпелось посмотреть на сабли – что в них такого интимного? А еще больше засесть за чтение содержимого папки – судя по весу, чтива там не на один час. Но привлекать внимания Субботского ему не хотелось, и он наскоро засунул сверток и папку в самый дальний угол кладовой, задвинул сокровище пыльной шваброй, прихватил пару чашек с блеклыми голубыми ободками, и пошел завершать дружеский ужин.

Стеклышки очков Субботского зловеще поблескивали, а в руках у него был толстенький потрепанный томик.

– Вот, я нашел – радостно сообщил Леша Прошкину.

– Что нашел? – удивился Прошкин и опустил на стол чашки.

– Газель.

– Газель? – честно говоря, сейчас у Прошкина не было никакого желания выяснять, зачем экзотическое парнокопытное понадобилась Леше в это позднее время суток.

– Да. Она звучит так, – Субботский с гордостью прочитал из книжки:

 
«Искатель клада как бы змеелов:
Всегда есть змеи там, где клад зарыт»
 

Прошкин был в полном недоумении:

– Я не понял, к чему это?

– Это полный текст. Я сразу не мог вспомнить, а у него спрашивать не хотел – я ведь тоже востоковед! А Хафиз это общее место. Стыдно его не знать. И вот нашел, – на лице Прошкина царствовало счастливое недоумение, и Субботский вздохнув, принялся растолковывать, – Ты же видел его татуировку? Вот тут, на предплечье – как черная змейка на первый взгляд…

– Татуировка теперь есть у каждого урки, – процитировал Прошкин фразу Отца Феофана, совершенно убившую его интерес к изображениям на теле Баева.

– Но не такие! – возмутился Субботский, – Это газель из Хафиза. Был такой восточный поэт – Хафиз. Очень известный в тюркских странах. Настолько знаменитый, что сборник его двустиший используют для гадания. Просто открывают наугад, и толкуют выпавшее изречение применительно к своей жизненной ситуации. Вот, у этого Александра Дмитриевича на плече написана – на добросовестном персидском с изящной каллиграфией – фраза из Хафиза: «Всегда есть змеи там, где клад зарыт», еще и расположен текст своеобычно – в форме змеи… Вот я и отыскал всю эту газель – обе строчки – вспомнить сразу не мог! Не слишком ли высокоинтеллигентно делать такие наколки для урок?

Прошкин опять вспомнил Отца Феофана с его многочисленными мудрыми советами, еще о некоторых прежних постояльцах местного НКВД, и совершенно искренне пожаловался Субботскому:

– Сейчас Алексей, такие грамотные урки пошли, что профессора рядом с ними дети малые! Не знаешь чего от них ждать! То французскими стихами стены в камере испишут – говорят Марсельеза, то вены зубами перегрызут или хлорки наедятся – попробуй потом перед руководством отмыться, то под потолком всю ночь летают и воют, то фейерверки из магния запускают через решетку, чуть все Управление не сожгли! Еще и на ТАРО гадают… И никакое колдовство от них не помогает!

Что бы как-то утешить расстроенного от такой тяжелой жизни приятеля, Субботский решил рассказать ему историю про таинственный медальон целиком – как она произошла на самом деле, без украшательств и прямо называя всех действующих лиц. Сил протестовать у Прошкина попросту не было, он стал быстро отхлебывать кофе, что бы ненароком не уснуть на самом интересном месте. Но после первой же фразы сон слетел с него, как и не бывало!

Дело в том, что Леша Субботский в действительности знавал не только почтенного фон Штерна и героического Деева, но и Ульхта, или как он там сейчас представляется. Было это давненько, еще в студенческой юности самого Субботского. И тогда этого выходца из Польши, даровитого ученика фон Штерна, молодого ассистента кафедры общего востоковедения петербургского университета, звали Иржи Ковальчиком.

CASUS Ковальчика

Иржи бы студентом, подающим большие надежды. Читал все, что печатали из запрещенного, писал остроумные стихи и статьи в университетском сборнике, играл в пьесах домашнего театра, ходил на манифестации, то есть был человеком прогрессивным. И как всякий студент той дореволюционной поры мечтал об улучшении человеческого общества.

В то время всякому прогрессивному студенту, что бы улучшить социальное общество, предписывалось, непременно, женится на падшей женщине и приобрести для нее швейную машинку. Единственная проблема состояла в том, что падших женщин, желающих вступить в брак и зарабатывать на семейную жизнь шитьем, находилось куда меньше чем прогрессивно мыслящих студентов. Поэтому Иржи пришлось женится не на настоящей падшей женщине со стажем, а на молоденькой таборной цыганочке с красивым голосом. Конечно, он приобрел и швейную машину, и даже фортепьяно и долгими зимними вечерами обучал спасенную овцу игре на этом чудном инструменте, французскому и немецкому языкам.

Его воспитательный талант возымел успех. Меньше чем через год Аполинария остригла курчавые волосы, сшила на машинке серебристое платье с шуршащими оборками «фру-фру» и оставила супруга, что бы петь в варьете немецкие и французские шансонетки под именем мадам Поллин Аль-Бакир. Успех новой примы был ошеломительным. Отчасти благодаря таинственной легенде, которую придумала себе Мадам Поллин – она де урожденная француженка, была похищена в юные года цыганами, и продана в гарем восточного деспота-султана, откуда с трудом бежала, движимая любовью к музыкальному искусству…

Расставшись, бывшие супруги продолжали дружить – прогрессивно мыслящие молодые люди уже тогда считали ревность вульгарным и буржуазным чувством. Именно Полина познакомила Иржи и с дальним родственником дворянина Кузьмищева, обладателем семейной реликвии – списка летописи о чудесном исцелении странника, и с известным ювелиром Красницким, который взялся, ради пользы науки, изготовить медальон по рисункам в списке, как и описывалось – из чистого золота!

Получив такую действующую модель, счастливый ученик помчался к фон Штерну – и тот развеял последние сомнения – перед ними был хоть и маленький, но все же самый обыкновенный глобус! Если глобус, придуманный еще в четырнадцатом столетии можно считать обыкновенным…Правда, в глобусе меридианы и широты покрывают карту мира, а в медальоне никакой карты, разумеется, не было. Но смирится с тем, что перед ними просто ювелирное украшение без всякого тайного смысла ученые мужи уже не могли. И тут фон Штерна посетила гениальная идея – попытаться отыскать подлинную монастырскую летопись, в которой как он надеялся, сохранились рисунки, посредством которых странник общался с монахами. Доверив Иржи расшифровку тайного смысла знаков, изображенных на подвеске, сам он обратился к многочисленным знакомцам из кругов близких к святейшему Синоду и просил их о содействии его работе в церковных архивах и хранилищах. Благодаря фанатичному трудолюбию фон Штерн отыскал летопись, а в ней набросок, отдаленно напоминавший скорее зарисовку местности, чем географическую карту. Но это был уже существенный шаг вперед!

Ученые, обложившись астролябиями, масштабными линейками и циркулями, таблицами перевода старинных мер длины у разных народов в другие общепонятные единицы, массой шифровальных систем, записками путешественников разных эпох и, конечно же, многочисленными географическими картами разного времени и принялись восстанавливать маршрут давнего странника. И, в довершение исследования, руководствуясь знаками на медальоне и особенностями переплетения его золотых нитей, признали некую точку в пределах горных массивов Памира целью путешествия древнего пилигрима.

И только трактовка смысла посещения этого места стала причиной раздора в доселе дружном научном коллективе. Как естественник старой школы, фон Штерн утверждал, что точка указывает на место, где хранится некий клад – или ценность, имеющая глубокий сокрально-религиозный смысл – наподобие священного Грааля. Прогрессист же Ковальчик, прослушавший во Франции курс новейшей физики, где излагались свойства мельчайших частиц вещества, доказывал посредством сложных формул, что обозначенная точка – имеет особые геофизические свойства и возможно способна изменять физические характеристики материи или даже искажать течение временных потоков. По счастью, оба ученых были эмпириками, и признавали, что разрешить спор можно только опытным путем – предприняв экспедицию в ту самую местность. Но средств на сомнительный и дорогостоящий проект в казне не нашлось, а Синод, куда традиционно обратился фон Штерн, в финансировании проекта поисков католической святыни открыто отказал…

Через год – другой властям и гражданскому обществу стало не до схоластических изысканий – по городам и весям катились революционные волны. Фон Штерн вышел на пенсию, уехал в Москву. Ковальчик стал подрабатывать службой в ведомстве, изготовлявшем географические карты для военных нужд – у него было много свободного времени и тяжкий груз на сердце – его бывшая супруга в восемнадцатом укатила со статным дипломатом то ли в Париж, то ли в Германию.

Благодаря работе у Иржи появилось много знакомых и среди штабистов и среди чекистов, он осторожно начал возрождать свой былой проект уже под крылом тайных служб новой власти. Новорожденная власть отчаянно нуждалась в средствах и, с поистине детским доверием, хваталась за любую возможности их преумножить. Множество фантастических и абсурдных проектов воплощались и рушилось в ту грозную и романтическую пору – какие с великой помпой, а какие под покровом тайны.

Именно тогда – в 1923 молодой ученый Ковальчик пригласил своего студента – третьекурсника факультета востоковедения с отделения арабистики – Субботского, принять участие в научной экспедиции в Туркестан – экспедиции с невразумительными научными и вполне определёнными практическими – отыскать древнее сокровище – целями , пестрым и молодым составом и, конечно же, окутанной глубочайшей секретностью, блюсти которую был приставлен к участниками комиссар Савочкин.

Вооруженная большей частью личным энтузиазмом и сознательностью группа запечатлела свою решимость на фотографии, которую и видит сейчас Прошкин (Субботский кивнул на фотографию 1924 года, где среди группы молодых ребят были и он сам, и гражданин, известный Прошкину как Ульхт).

Основываясь на сегодняшних своих знаниях и опыте, Алексей должен повиниться – мероприятие это было обреченным с самого начала. Никакого опыта экспедиционной работы ни у кого из его участников не было. О поисках древних сокровищ они знали не больше чем Том Сойер и Геккельбери Фин, пытавшиеся откопать клад на городском кладбище при помощи садовой лопаты. Ни специального инструментария, ни надлежащего инвентаря или экипировки у путешественников тоже не было. Карты их были весьма и весьма приблизительны, маршруты разработаны на основе теоретических умозаключений без учета географических реалий местности, а о том, что бы нанять проводников не могло быть и речи. Средств группе выделили весьма скудно. Оружия, кроме карманных ножей, пары стареньких охотничьих ружей да браунинга у комиссара Савочкина, у отважных исследователей не было вовсе. А в Туркестане месяц за месяцем то вяло тлела, то разгоралась во всю силу самая настоящая жестокая война, о которой в Московских властных коридорах вспоминать очень не любили…

Правда, по началу, путешествие происходило весело и оживленно. Сборище неофитов, гордо именовавшее себя «научной экспедицией», погрузилось на нескольких мулов, и отправилось в горы. Они то забирались вверх, то снова спускалась в предгорья, впрочем, без всякой системы. Конечно, на клад и намека не было, но все же появились первые научные плоды – геолог Миша Левкин складывал в холщовый мешок камушки, указывающие на близкие залежи серебра, сам Ковальчик – чертил уточненные карты гористой местности и делал фотографические снимки некоторых участков, пока для этого имелись чистые дегеротипные пластины, ботаник Курочкин собирал гербарий, ловил бабочек, и даже засунул в большую банку со спиртовым раствором маленькую желтую змею, покрытую отвратительно вонявшей слизью, объявив, что это совершенно новый подвид…

Общее веселье продолжалось до той поры, пока у экспедиции не закончились съестные припасы. Неожиданно выяснилось, что социализм остался в Москве. А тут – в Туркестане, советские деньги совершенно не считают платежным средством, казенную бумагу с печатями министерства обороны лучше вообще спрятать подальше и никому не показывать – не ровен час и голову саблей снесут, или того хуже, свяжут и посадят в яму, что бы потом обменять на плененных Красной армией сподвижников… Именно такая беда едва не приключилась с самим Субботским и Савочкиным, которые, взгромоздившись на ленивого ослика и прихватив пустой мешок, оправились в ближайшее селение за продуктами. Спасло их только то, что совсем немного знавший таджикский и чуть лучше – фарси Субботский пропел местному беку не вразумительную историю, про то, что они-де – несчастные гимназисты-сироты, разыскивают в восточных краях единственного родственника – дядюшку – поручика Черниговского полка, который сражался раньше под знаменами атамана Семенова, а кожанку Савочкина, браунинг и документ, на котором стоит печать со звездой – нашли по дороге… Звучало не особенно убедительно, но худющий Субботский в потертой гимназической тужурке и молоденький Савочкин в разномастном отребье, очень мало походили на воинов, а на ученых – еще меньше, и местный бек, посовещавшись со своим ишаном, их отпустил, экспроприировав предварительно и ослика и браунинг.

Казенную бумагу сознательный Петя Савочкин умудрился стащить обратно. Обретя свободу оба незадачливых исследователя, что есть ног, помчались в направлении городка, где, как понял из разговоров местных жителей Субботский, квартировало подразделение Красной Армии. Но и в Красной Армии Савочкину с Субботским тоже не особенно обрадовалась. Им связали руки ремнями и отвели в пыльный сарай – «до выяснения». После двухдневного «выяснения» голодные и совершенно измученные пленники попали, наконец, к комдиву Дееву. Надо отдать должное просвещенности и многообразным талантам покойного Дмитрия Алексеевича. Он выслушал их заинтересовано, в словах о принадлежности двух оборванцев к научному племени нисколько не усомнился, хотя и распорядился дать телеграмму в ведомство, официально отрядившее экспедицию, и даже задал несколько узкопрофессиональных вопросов, поразив Субботского уровнем своей компетентности…

– Так ведь Дмитрий Алексеевич готовился себя до революции синологии посвятить, и, как говорят, подавал большие надежды, в экспедициях своего отчима фон Штерна участвовал неоднократно, – не удержался и похвастался информированностью Прошкин.

Алексей сдвинул очки и потер переносицу:

– Да, это, конечно, объясняет его заинтересованность, но тогда я был просто приятно удивлен. Тем более, товарищ Деев тогда совершенно не упоминал своей причастности к востоковедению… – Субботский продолжал.

Просвещенный комдив распорядился помочь экспедиции – предоставить ученым продукты питания и конвой из конармейцев. И даже выразил желание лично посетить лагерь, что бы познакомиться с руководителем этого мероприятия, а так же подробнее узнать о результатах. Бывших «задержанных» отмыли, выдали армейскую форму, коней, накормили и с почетом препроводили к дому Деева – дожидаться, когда комдив завершит неотложные дела и проследует с ними в лагерь.

Пока Савочкин с головой зарылся в свежие газеты на веранде дома, наивный Субботский решился зайти вовнутрь. И тут состоялось его первое знакомство с Баевым. Конечно, сейчас Александр Дмитриевич, утверждает, что этот знаменательный эпизод совершенно изгладился из его памяти за давностью лет – ведь сам он тогда был сущее дитя! Дитя, надо заметить злобное, надменное и очень агрессивное!

Хотя, Субботский, сам тогда был не больше чем – четырьмя – пятью годами старше Баева, но помнит все случившееся ясно и отчетливо, а разговоры готов передать дословно!