Текст книги "СУРОВАЯ ГОТИКА"

Автор книги: Александр Птахин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Версия товарища Корнева.

Словосочетание «секретный сотрудник» среди широких слоев гражданского населения зачастую употребляется как ругательное. А ведь мало кто задумывается, каково живется такому сотруднику? Его будни полны жестокой самодисциплины, множества ограничений и начисто лишены не только книжного романтизма, но даже самых простых житейских радостей. Более того! Работа секретного сотрудника НКВД полна опасностей и непредвиденных тягот, разделить которые героическому бойцу невидимого фронта совершенно не с кем. Разве что начальство отметит его усилия в рапорте, да звание новое присвоят. Но эти запоздалое признание заслуг ни что в сравнении с риском, пропитывающим суровые будни сексота…

Неизвестному коллеге, прибывшему в Н. для исполнения роли фон Штерна, пришлось особенно тяжело. В первую очередь, по тому, что он не располагал и десятой долей правдивой информации – знал только, что искать ему следует «связку бумаг».

Начать хотя бы с того, что заменить собой ему пришлось не настоящего фон Штерна. Впрочем, все по порядку.

В этом месте Корнев опять сделал исторический экскурс – на это раз в не столь давний 1936 год. Именно тогда во время не удавшегося ограбления, настоящего профессора подменили внешнее похожим человеком. Косвенным подтверждением такой смелой гипотезы служит то, что в этот период профессор без всякой видимой причины, прекратил общаться с Деевым напрямую, а всю информацию для него предпочитает передавать через совершенно не знавшего его раньше Баева. При первой же возможности, этот мнимый фон Штерн вообще удаляется из Москвы в тихий Н., что бы в спокойной обстановке перетряхнуть творческое наследие видного ученого, а заодно – и его разнокалиберное имущество, отбирая документы и ценности, которые можно дорого продать. А по-настоящему дорого продать подобные находки можно только за границу – через работников дипломатических представительств, либо через граждан, имеющих родственников за рубежом. Активность мнимого фон-Штерна попала в поле зрения компетентных органов. За кругом его контактов установили наблюдение. Выявили, что объектом ближайшей незаконной сделки будет являться «связка бумаг». Но успешная операция оказалась на грани срыва – пожилой правонарушитель исчез, так и не осуществив контакта с покупателем. Это сейчас Корнев с Прошкиным знают, что гражданин, известный как фон Штерн, свалился в речку и утоп. Сам – в результате банального несчастного случая.

Ставить под удар операцию, которая готовилась так долго и тщательно коллеги по МГБ, конечно, не могли. Исполнить роль профессора фон Штерна и изобличить преступников был отправлен секретный сотрудник. Своеобразный круг знаний и яркая внешность Александра Августовича вынудила привлечь к участию в операции человека не профессионального в оперативной работе, зато владевшего экзотическими иностранными языками, и прибегнуть к портретному гриму.

Загримированный сотрудник мирно поселился в особняке на улице Садоводческого товарищества и принялся методично изучать материалы, которые могли выступать в качестве объекта сделки – той самой «связки бумаг». Все материалы, казавшиеся ему соответствующими такому описанию, он аккуратно складывал в служебный чемодан, где держал так же бланки и эскиз грима, который время от времени приходилось подправлять. Да – в этот самый, с клетчатой подкладкой.

И тут начались проблемы – от поисков его постоянно отвлекали – истеричный товарищ Баев колотил в двери дома руками и ногами, даже палил из пистолета, требуя вернуть ему семейные реликвии, о существовании которых сотрудник впервые услышал из уст самого товарища Баева! Именно на этом единственном основании в дальнейшем коллега, так легко, словно походя, сообщает своему бородатому гостю, что документы, подтверждающие законность происхождения Александра Дмитриевича действительно существуют…

Затем Ульхт – Ковальчик, многие годы хорошо знавший настоящего профессора фон Штерна, решил нанести учителю визит с целью восстановить историческую справедливость, да и узнать о результатах его давнего путешествия. Путешествие действительно имело место – у Ковальчика есть серьезный аргумент – фотография экспедиции, сделанная в 1912 году! Зачем? Должно быть, бывший передовой ученый, а затем процветающий владелец казино очень мечтал вернуть себе медальон и карту – в конце концов, именно он был их автором! Ковальчик, сразу же заподозрив неладное в личности «профессора», развернул за бедолагой настоящую слежку, как в классических английских детективах. Крался по улицам. Подглядывал в окна, даже устаивал засады, вроде той, свидетелем которой стал Прошкин на кладбище.

В довершение нотариус Мазур, заглянул в гости и стал приставать с разговорами о славном дореволюционном прошлом. Конечно же, этот добросовестный государственный служащий, при жизни мнимого фон Штерна близко с ним сошедшийся, без труда распознал подделку и грозился сообщить о своих подозрениях куда следует. Что бы сохранить секретность, издерганному сотруднику пришлось даже предъявить гражданину нотариусу служебное удостоверение и потребовать содействия.

Можно только догадываться, что пережил этот невезучий сотрудник, когда Мазур привел к нему на постой некоего бородатого гражданина, представившегося как Борменталь – служащий НКВД! В подтверждение своей профессиональной компетентности Борменталь № 1, предоставил ему фотоснимок запечатлевший Мазура в форме корнета, возможно, какие-то допотопные и не слишком значимые письма. Разумеется, снимок 1912 года – это компрометирующий документ только в глазах такого невротического типа как Мазур. Сотрудник стал уточнять личность постояльца – и успокоился, узнав, что гражданин по фамилии Борменталь включен в состав группы по превентивной контрпропаганде сформированной на базе Н-ского Управления ГБ НКВД. А успокоился он совершенно преждевременно! Это хороший урок для нас всех – никогда нельзя утрачивать бдительность и тем более пренебрегать помощью местных товарищей! – назидательно подчеркнул Корнев.

Потому что местные товарищи посодействовали бы ему своевременно додуматься до вполне очевидной истины – бородатый гражданин как раз и есть второй участник противозаконной сделки!

Из-за такого амбициозного подхода истина эта стала очевидной для сотрудника слишком поздно. Только когда циничный постоялец скрылся, похитив его чемодан с отобранными «связками бумаг», ценными фотографиями, а заодно – и служебными документами, оставив ему в качестве прощального подарка полутруп любопытного Ульхта, слишком успешно исполнявшего роль сыщика-любителя. Убедившись в том, что ничего представляющего коммерческий интерес среди сложенных в чемодан документов нет, что бы не тратить время на уничтожение такого существенного объема бумаги, бородатый персонаж отдал чемодан на хранение нервному Мазуру – охарактеризовав его как «архив» и сославшись, конечно, на волю самого исчезнувшего профессора фон Штерна.

Что было делать в таких обстоятельствах несчастному сотруднику, еще и не профессионалу? Он практически завалил секретную операцию, потерял кучу бланков строгой отчетности да еще и мог в любой момент стать подозреваемым в убийстве и случайно утопшего фон Штерна, и едва дышавшего Ульхта. Он принимает решение. Расстаться с образом фон Штерна. Смыть грим, облачиться в почти подходящую по размеру одежду Ульхта, завернуть его обнаженное тело в одеяло, тайно – через лаз, протащить в здание НКВД и запереть в камере, обнаруженным в доме фон Штерна ключом, что бы таким образом, косвенно привлечь к расследованию местные силы. В отличии от полного Генриха – который вряд ли мог бы пролезть через лаз, исполнитель роли фон Штерна был человеком сухощавым и проделал все эти манипуляции без труда…

– А кто нарисовал на теле Ульхта руны? – заинтересованно спросил Прошкин. Луна уже взошла так высоко, что могла только спускаться, но о том, что бы пойти переодеться и наконец-то поспать коллеги даже не помышляли.

Корнев презрительно махнул кистью:

– Какое это имеет сейчас значение? Важно другое… Вот мы с тобой – ночь не спим, переживаем, что делать с этими бланками, а представь каково тем, кому за них отчитываться! – у Прошкина от такой мысли мгновенно похолодели пальцы на ногах. А Владимир Митрофанович продолжал, – Конечно, организаторы этой операции проявили то, с чем партия нас призывает всемерно бороться – а именно местничество. Так ведь и ты случается с Сквирским собачишься…

Прошкин со Сквирским – начальником УГБ НКВД Красносельского района, не собачился. Просто гражданин Валежко, успешно разоблаченный как вредитель, проживал в Красносельском районе, подведомственном капитану Сквирскому, а вредил по месту работы – у Прошкина, в Калининском районе. И конечно, Николай Павлович с полным основанием вписал успешное расследование дела о вредительстве гражданина Валежко в свой статистический отчет по району… Теперь злопамятный товарищ Сквирский, не успевший отчитаться раньше Прошкина, жалуется на несправедливость судьбы и плетет интриги… Об этих истинных обстоятельствах он тут же в излишне эмоциональной манере напомнил Владимиру Митрофановичу. Корнев успокаивающе поднял ладонь:

– Я ведь Николай просто для наглядного примера! Что бы понятно было – всем мы, не смотря на мелкие нюансы, одно общее дело делаем! – уверенно вывел идеологическое основание для последующего смелого плана действий Владимир Митрофанович и продолжал, – Надо бы этому специалисту как-то деликатно вернуть бланки – имущество-то казенное! Как думаешь, Прошкин, – обрадуется он такому развитию событий? Ну, и заодно, выясним дополнительные существенные обстоятельства недавних происшествий…

Прошкин был всецело согласен с руководителем – если худощавый исполнитель роли фон Штерна до сих пор не застрелился из табельного оружия или, за неимением такового, не вскрыл себе вены, он, конечно, будет счастлив, получить утерянные бланки, и товарищу Корневу обязан, что называется по гроб жизни. Да только как отыскать этого будущего счастливца?

– Через отдел кадров – как же еще? – довольно улыбнулся Корнев, – Фотография его у нас имеется. Да и товарищ Круглов, я почему-то думаю, посодействовать в поисках не откажет!

Прошкин тоже заулыбался – ну и головастый же у него начальник – куда тому английскому Шерлоку Холмсу! Теперь в том, что через пару месяцев Владимир Митрофанович, по возвращении из успешной командировки в Среднюю Азию, займет новую высокую должность, можно было не сомневаться! Даже Прошкин уже догадался – сотрудник, запечатленный на фотографии – один из собеседников Корнева во время экстренного совещания в кабинете товарища Круглова – тот самый загадочный щеголеватый типчик с раздвоенным подбородком, специалист из пятого управления, Густав Иванович. Вот оказывается, почему «дипломат», сославшись на важные международные дела, отказался «навестить» выздоравливающего товарища Баева. Он опасался, что наблюдательный Саша мог распознать в нем подставного дедушку.

Понятно было и другое – поставив Круглова в известность о заваленном «дипломатом» с залысинами задании, Корнев оказывал Сергею Никифоровичу серьезную услугу, укрепляя позиции нового главного кадровика УГБ, и благодаря этому сам приобретал очень мощную поддержку в суровых руководящих играх. Теперь все складывалось просто замечательно. Хотя за окном слабо мерцали только самые первые намеки на солнечные лучи ситуация действительно полностью преобразилась к пользе наших героев, как и обещал обряд с выворачиванием рубахи.

– А с этой документацией что делать? – спросил успокоившийся Прошкин, ткнув носком сапога беспорядочно валявшиеся на полу содержимое чемодана.

– Ты про макулатуру эту…Что с ней делать? Понятно, что бородатый должен был купить медальон и картографические штудии фон Штерна с пояснительными записками. Но и сам медальон и записки об «Источнике бессмертия» находятся у нас, – Корнев на минуту задумался – делиться даже второстепенной, на первый взгляд, не существенной информацией было не в его правилах, и, наконец, принял соломоново решение, – давай, Прошкин, складируем в надежном месте все эти документы, что бы не смущали неподготовленных граждан в наше отсутствие. Сложи-ка ты все это в том тайном подвале у фон Штерна. И запри хорошенько, – Прошкин понимающе кивнул. В официальном рапорте о подвале теперь не было ни слова, – Вернемся – разберем. Может, что и пригодится. А сейчас все эти бумаги просматривать да сортировать – только время терять попусту!

30.

Существует такая замечательная народная сказка – о самоуверенном малолетнем по имени Иван, пренебрегшим увещеваниями умненькой сестрицы Аленушки и напившемся из проточного естественного водоема, а в результате павшим жертвой антисанитарии. Прошкину сейчас смысл мудрой сказки открылся во всей полноте – ему в пору было ежеминутно проводить рукой по макушке, проверяя, не начали ли резаться молоденькие рожки, или же осторожно дотрагиваться языком до передних зубов, с ужасом ожидая появления острых вампирьих клыков… Он сидел в подвальной темноте, докуривая последнюю имевшуюся сигарету и совершенно не хотел выходить на земную поверхность, где злобствовали упиваясь безграничной властью и сводя личные счеты всесильные масоны. Масоны таились повсюду – среди капиталистических финансовых воротил и военных атташе, в реакционных правительствах по обе стороны Атлантики, в Рейхстаге и Ватикане, в Коминтерне, среди разоблаченных врагов всех мастей и даже среди советских руководящих работников…

Дело в том, что по своей обычной любознательности, Николай Павлович уподобился братцу Иванушке, и призрел мудрый совет руководителя не совать носа в фон Штернов архив. Вместо того, чтобы надежно запереть бумаги и радостно насвистывая отправиться в рабочий кабинет, а еще лучше в столовую Управления за плотным завтраком, он решил сперва просмотреть попавшие ему в руку сокровища эпистолярного жанра. Отодвинул пару папок со скучными каллиграфическими надписями ПРОТОКОЛЫ, по-канцелярски помещенными над указанием дат, и выбрал папку наиболее романтическую. Ту, что была перевязанная черной, похожей на траурную, шелковой лентой. На самой обложке этой папки, черной же тушью и пером был схематично изображен корабельный якорь и написано «spe et fortitudine» [1]1
   [1] надеждою и твердостью – лат


[Закрыть] , а внутри содержались аккуратно разложенные по датам письма. Все они адресовались фон Штерну. Что бы сэкономить время Прошкин взял наугад – из середины пачки и начал складывать в текст неразборчивый, но острый и твердый почерк:

«Любезный брат мой, Александр Августович!

Даже после всего произошедшего, я все еще имею смелость именовать Вас так, поскольку мистическая связь наша много выше суетных волнений черни.

Впрочем, неудобства, причиняемые смутным временем весьма значительны, и я даже затрудняюсь предполагать, когда еще представится возможность послать Вам весточку со столь же надежным посланцем, не пряча сути за сомнительными эфимизмами и пышными иносказаниями. Я привык излагать мысль свою прямо и просто – как солдат. Жизнь моя в настоящее время остается совершенно армейской и полна неожиданностей самого горького свойства. Нет, я – как и любой из братьи – не страшусь разделить судьбы безвременно оставившего нас в сиротливом замешательстве Лавра Георгиевича, потому что убежден – не геена, но свет согревающей мудрости примет нас за последними вратами.

Уважая Ваше желание оставить высокий пост, все же, вновь, униженно прошу Вас, не вынуждать добрейшего Владимира Михайловича, на достоинствах которого вы остановили свой выбор, испытывать попусту благосклонности военной судьбы и самолично продолжать хранить до благодатного часа умиротворения враждующих большую печать наших Объединенных лож. Только пока над ней простерта ваша мудрая десница, я спокоен о ее судьбе.

Как знать – не пошлет ли слепой фатум Вам иного преемника в ближайшее время? Вы не правы, продолжая осуждая меня в решении поддержать Дмитрия Алексеевича. Возможно, он не был идеален как командор – да кто из нас был идеален в возрасте двадцати с лишком лет? Мудрость приносят только года многотрудной борьбы с превратностями окружающего мира. Но его ум стратега, образованность, уверенность и здравомыслие в сочетании с отсутствием тщеславия весьма импонируют мне. Да вам и без этого панегирика в его адрес хорошо известно, сколь многие из нас разделяют мое скромное мнение.

Вряд ли мой скупой слог смягчит для вас эту новость, ну уж лучше ее высказать мне – как Вашему давнишнему другу и преданному ученику, а Вам узнать ее свежей и не обросшей слухами и комментариями завистников. Учитывая, сколь благоприятна была для самого нашего дела миссия, которую с успехом исполнил Дмитрий Алексеевич в отношении Романа Федоровича, когда тот, пренебрегши своими орденскими обетами, упорно тщился возродить кровавую славу Тамерлана, нынешний Мастер – сколь уместно назвать его, принимая к сведению его официальную роль господином? – словом, добрейший Владимир Михайлович, объявил Дмитрия своим приемником в магистерском звании, с соблюдением всех надлежащих и предписанных Тайным Уставом формальностей – на сколько это возможно в нынешнее суровые времена. Меня согревает мысль, что сия новость преисполнит Ваше благородное сердце счастливой гордостью за успех вашего воспитанника.

Предмет моего беспокойства в том, что сам Дмитрий Алексеевич много тяготится своим новым положением наместника Мастера и казначея – в большой мере по причине того, что Вы были столь негативно настроены к разрешению ему высоких орденских полномочий.

Оттого убедительно прошу Вас, многомудрый и уважаемый мною наставник! – Александр Августович! – сознавая сколь мало достойных осталось под нашим знаменем – поддержать решение Владимира Михайловича и капитула, что бы сохранить Орден в единстве, данном ему Создателем, и не разрушайте того камня в стене храма Соломонова, что уже вложен, силой превеликих бдений и кровавых трудов, во имя света Знания.

За сим остаюсь,

Глубоко преданный вам брат Георгий

«Spe et fortitudine»

16.02.1923 г ., Харбин »

Не то чтобы Прошкину посчастливилось наугад вытащить особенно крамольное письмо, где белоказацкий атаман с пугающей откровенностью в витиевато-уважительных выражениях зачем-то просил отставного профессора поддержать решение командарма красной Армии, именуя обоих «братьями». Весь ужас ситуации был в том, что удивительная эпистола было совершенно ТИПИЧНОЙ для архива! Потому что все письма в нем были похожи и по стилю и по содержанию. Разнились они лишь датами, степенью откровенности в обозначении имен, званий и географических наименований, и охватывали период с 1900 по 1935 годы.

Письма хранились в папках отделенными от официальных протоколов. На обложку каждой из таких папок, в отличии от пронумерованных и датированных вместилищ протоколов, была вынесена латинская фраза и символический рисунок. А письма в них сложены были в строгом хронологическим порядке – без всяких личных предпочтений к авторам, как то и подобает архивным документам. Даже не зная латыни, Прошкин догадался, что фраза представляет собой девиз, а рисунок – герб или печать. О самом содержании эпистолярного наследия, просмотрев отрывочно письма из разных периодов, ему удалось составить только самое общее впечатление.

Итак, в приватной переписке многочисленные корреспонденты Александра Августовича излагали философские суждения, рассматривали сложные метафизические проблемы, дискутировали о политике и воинских доблестях, природе власти и богатства, судьбах исторических и будущности самого своего объединения, грядущем дне человеческого рода… Слишком уж метафорически и витиевато изъяснялись братья для незапятнанного мертвым академическим знанием ума Прошкина. Зато Николай Павлович, как человек практичного склада, даже из этих отрывков хорошо уяснил – братья были людьми не чуждыми низменных страстей, и в этом подобными и ему самому и всякому другому участнику иерархии управления обществом – от ничтожно малого до достигшего заоблачных вершин, среди страстей которых первейшее была жажда власти. Нет – не о мистической власти Ордена шла речь в этом случае – та высшая власть не имела ни границ и измерения. А о власти самой обычной – личной и земной, доступной пониманию даже такого неискушенного в метафизике сотрудника УГБ как Прошкин. Злато, слава, тщета приобретения должностей и званий, как в Ордене, так и в светской карьере тоже были предметом многочисленных споров, жестоких дрязг, и путанных масштабных интриг, имевших место между досточтимыми братьями. Арбитром в этих земных делах и призывали стать пользующегося непререкаемым авторитетом Александра Августовича его скромные ходатаи, запутавшиеся в собственных унижениях… Среди авторов писем не было только одного человека – Дмитрия Деева. Молодой командор к названому батюшке не писал. Никогда. Даже о том, как после смерти «добрейшего Владимира Михайловича» – Прошкин без труда понял что имеется ввиду товарищ Гиттис, постигшей этого видного военачальника в 1936 году, – занял почетный пост Магистра – главы Ордена. Вообще – то Прошкин не угадывал – он знал наверняка – потому что загадочное изображение на могиле покойного комдива было именно гербом Магистра…

Некоторые братья пользовались псевдонимами, другие – называли себя прямо и без утайки. И если бы не эти порой слишком хорошо известные, даже одиозные имена, беспощадно пришпиливающие «почетнейших», «светлейших», «любезных» и «милостивых» корреспондентов к темной доске реальности, Прошкин просматривал бы все это эпистолярно-философское наследие с интересом и легким душевным подъемом – просто, как увлекательный роман – фантазию из несуществующей жизни. Но вместо этого он испытывал только нервозное волнение и тягостные опасения, от мыслей о том, что еще может произойти с ним, после того, как он невольно узнал о тайных сторонах жизни некоторых известных сограждан, да еще и их деяниях не самого благовидного свойства…

Как любил повторять многоопытный отец Феофан «Во многия знания много печали», а его «сотоварищи по узилищу» высказывались несколько проще – чего не знаешь, то тебе не повредит. Пусть и запоздало, но Прошкин все же воспоследовал этому совету, и сунуться в папки, отмеченные привычно официальным словом «Протоколы» не рискнул. Аккуратно спрятал архив в большей каменной нише, замаскировал тяжелой деревянной лавкой, выбрался из подвала, задвинул плиту пола, повернув рычаг, спрятанный за новым, вставленным вместо разбитого зеркалом. И, терзаемый непривычно резвыми и многочисленными мыслями, поплелся домой – что бы наконец-то перекусить и вздремнуть.

По дороге обычно здоровый аппетит Прошкина растаял сам собой. Желание поспать тоже улетучилось. Остался только бесконечный круг из плотно переплетенных мыслей, поделиться которыми Николаю Павловичу снова было совершенно не с кем. Пытаясь избавиться от этого шумного хоровода внутри головы, он принялся чертить острым грифельным карандашом на салфетке, создавая узор из якорей, циркулей, мастерков, цифр и тяжелых лент. Следуя за повторяющимся рапортом рисунка, сознание тоже пришло к некоторому балансу, представив Прошкину вполне логичную картину.

Первые папки протоколов и писем были датированы 1900 годом. Значит, именно в 1900 Александр Августович получил право хранить документы такого рода. Потому что стал Магистром этого загадочного Ордена. А последние письма датированы годом 1935, то есть фон Штрен действительно был убит при попытке ограбления в самом начале 1936-го, а заменивший его человек, скорее всего невразумительные письма от соратников просто не хранил или же отправлял обратно – декларативно заявляя о своем полном «устранении от дел». Конечно, если предположить, что какой-то там тайный Орден действительно существует, а письма не были написаны «переутомившимся» нотариусом Мазуром в состоянии тихого помешательства. Прошкин совершенно автоматически открыл рабочий блокнот и записал в раздел неотложных дел: «Вопрос д-ру Борменталю – разные почерки у невменяемого в случае раздвоения личности». Запасной вариант объяснения происхождения писем, отдававших горячечным бредом, от известных деятелей к отставному профессору, который устроит и руководство, и самих корреспондентов, словом ВСЕХ, следовало готовить уже сейчас…

Но если эти эпистолы все же имели отношение к реальному миру, из их содержания складывалась следующая не утешительная картина.

Мифический Орден постоянно сотрясали внутренние конфликты – в пору руководства Александра Августовича главным предметом внутренних дискуссий, превращавшихся в жестокие споры, стала неотложная необходимость в реформировании жестко регламентированной, архаичной, громоздкой и оттого стремительно теряющей эффективность системы Ордена. А экспедиция, предпринятая фон Штерном в 1916 году, поставила братью перед гранью настоящего раскола. Александр Августович, винивший в этом разрастающемся разладе себя в первую голову, слагает в 1918 году полномочия Магистра, хотя и продолжает оставаться хранителем орденской печати, архива, председательствует на заседаниях именуемых по римской традиции «капитулами», умиряет враждующих и разрешает споры. Шаг этот сам по себе изрядно ослаблял Орден – новый Магистр, не обладавший в то же время печатью, воспринимался значительной частью братьи как не вполне легитимный, и всякое его решение вместо беспрекословного исполнения начинало долго обсуждаться и оспариваться, а то и откровенно игнорироваться. В то же время и фон Штерн – все еще являясь признанным всеми духовным авторитетом, утрачивает официальные рычаги контроля над общей политикой сообщества, перемещениями в орденской иерархии и финансовыми потоками. За свое недальновидное решение, повлекшее это двойственное положение, профессор тут же получает еще один внезапный удар – пасынок, находящийся у него в опале по неясным причинам, и с началом Гражданской буквально в полгода взлетевший к вершинам воинской карьеры, присовокупляет к славе официальной еще и высокие полномочия внутри самого Ордена – становится приемником нынешнего Магистра, и хранителем богатой орденской казны. Сомневаться, что должность Дмитрия Алексеевича внутри Ордена была именно такой, не приходилось. Тому имелось вполне вещественное подтверждение.

Прошкин вытащил из кладовки, рассмотрел на свету, и снова спрятал армейскую реликвию Деева – саблю с истершейся надписью. Он убедился, что гравировка на ней представляла собой русский перевод девиза: «Хранителю, ревнителю – бдительности».

Как можно было понять из переписки – каждый из девизов использовался тем или иным членом Ордена вовсе не по свободному выбору или желанию. Нет – девизы и символы соответствовали месту каждого из братьев в тайной Орденской иерархии. А девиз, выгравированный на сабле, обозначал как раз казначея, призывая его к бдительности в отношении сохранения и преумножения богатств, доверенных ему братьей.

Прошкин перестал рисовать и подпер рукой грустно опустившуюся голову. Неумолимая логика требовала нового вывода. Дмитрий Алексеевич был действительно рачительным казначеем. Оттого сперва преумножил богатства Ордена своей воинской добычей и богатым кладом бухарских эмиров, а затем бдительно упрятал все эти сокровища где-то в горах Туркестана, доверив их охрану стражу неустанному, жестокому и неподкупному. Тому самому природному феномену, что некогда изучал его названный батюшка фон Штерн, феномену, стоившему жизни несчастливым спутникам ученого Ковальчика и подточившим здоровье самого Дмитрия Алексеевича…

Еще один талантливый пасынок, и законный наследник сокровищ бухарских эмиров – товарищ Баев – вовсе не был в обиде на отчима за то, что тот распорядился его семейным добром таким образом. Потому что дальновидного Сашу на самом деле мало интересовали пара рассыпавшихся ниток жемчуга, горсть вышедших из употребления монет и побитые молью дедушкины ковры. Еще меньше он искал сомнительной славы обиженного венценосного изгнанника из захудалой династии восточных царьков. Выходило, что если Александр Дмитриевич и заботился о подтверждении законности своего происхождения, то только для того что бы стать – Мастером Ордена. Учитывая свойственную Александру Дмитриевичу амбициозность, уместнее сказать – Великим Магистром Объединенных Лож. Только и всего.

Хотя, не трудно догадаться, что на это скромный пост претендентов всегда хватает.

Прошкин был вынужден еще раз признать многочисленные таланты товарища Баева – по скользкой и богатой ловушками тропке к вершине орденской иерархии он проделал уже две трети пути. За много лет, проведенных рядом с Деевым, прекрасно изучил все перипетии внутренних конфликтов этого своеобразного объединения, и умело ими пользовался. Нейтрализовал часть своих недоброжелателей, заполучив документы, подтверждавшие его законное, установленное древним Уставом право принадлежать к Ордену и занимать в нем любые должности по рождению! Отыскал большую печать объединенных лож – хоть и формальный, но все же аргумент, особенно для тех из братьи, кто требовал сохранения древних традиций в чистоте и неизменности. И, наконец – самый главный фактор – Саша знал, где же спрятал «Хранитель» несметную казну, как ее безболезненно извлечь обратно, и, пользуясь этим, запросто сам себе присвоил высокую должность казначея!

Такое поведение, безусловно, справедливо раздражало многих других членов Ордена. Сашу могли обсуждать и осуждать, стыдить и тыкать носом в Тайный Устав, подробно регламентирующий порядок избрания сенешаля – Хранителя. Пытаться доказать отсутствие у него прав на пребывание среди достойных братьев. Требовать выдать великую тайну казны угрозами или пытаться выведать секрет путем переговоров и посулов, спорить и торговаться… Но при всем при этом – товарища Баева должны были беречь как зеницу ока – потому что каждая волнистая прядка на голове Александра Дмитриевича, каждый сантиметр его ухоженной кожи, каждый аккуратно отшлифованный ноготь стоил очень и очень дорого. Теперь же, когда у него была еще и печать, о чем Саша, конечно же, успел проинформировать Орден во время визита московских гостей – когда шепотком обменялся парой фраз с высоким и упрямым Константином Константиновичем, его преждевременная смерть стала бы потерей поистине невосполнимой!

После таких многосложных размышлений голова Прошкина сама собой опустела и стала легкой как детский воздушный шарик, поднялась вверх, потянув за собой бренное тело, и понеслась на кухню. Следуя за потребностями организма, он сварил себе кофе из сохранившихся еще помолотых зерен, намазал маслом кусочек хлеба. Кофе вышел жидким, и Прошкин, горько посетовав об невосполнимо разрушенной кофемолке, принялся заваривать чай…