Текст книги "Новая Земля"

Автор книги: Александр Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Когда Илья открыл дверь своей квартиры, услышал грубые, властные голоса и вспомнил, как утром в школе Надежда Петровна, вытягивая в трубочку свои губы, сказала ему, что вечером возможен рейд директора школы по квартирам нерадивых учеников. Илья услышал голос Валентины Ивановны, но страх не вздрогнул в душе. Безучастно вошел в зал и опустился на стул.

Все удивленно посмотрели на Илью.

Он как-то равнодушно увидел слезы в глазах матери, красного, агрессивно насупленного отца, гневно взметнувшую брови Валентину Ивановну, сонноватую Надежду Петровну, худощавую, почему-то покрасневшую Марину Иннокентьевну, двух-трех одноклассников-активистов, которые с солидарным умыслом не смотрели на Илью. Он случайно взглянул направо, и его сердце нежно обволокло – увидел большую репродукцию картины Левитана "Над вечным покоем".

Валентина Ивановна как будто опомнилась ипродолжила:

– Вот, вот оно – молодое поколение, наша смена и опора! – указала она пальцем на Илью и предупреждающе посмотрела на шептавшихся активистов. Распоясалась молодежь! В бараний рог ее скрутить? – Валентина Ивановна серьезно задумалась. Вздохнула: – Нет! Чегодоброго, пошвам затрещит. В лагеря сгонять и перевоспитывать через пот? Нет! Не та у нынешних закалка, как у нас. Добром? Нет, нет. нет! Даже и не заикайтесь мне об этом. Никакого добра наши деточки не понимают. Так что же делать? Может, вы, Илья Николаевич, подскажете нам? – усмехнулась Валентина Ивановна.

Но Илья, казалось, не слушал директора. Он внимательно смотрел на картину и глубоко, печально задумался – так задумался, отстранился ото всех и всего, что не замечал, как собравшиеся удивленно, даже испуганно посмотрели на него, ожидая ответа.

Картина поразила и увлекла его неожиданно открывшимся новым, захватывающим значением: "Как они не видят и не понимают, что прекраснее и разумнее ничего не может быть, чем жизнь в этом вечном покое? В нем нет этой пошлой, гадкой возни, которой жил и живу я, жили и живут они. Там – вечность и покой. Там не надо краснеть и лгать, там нет добра и зла, а то, в чем хочется оставаться вечно. Я хочу туда! Бежать! Здесь плохо, неуютно. Как Валентина Ивановна этого не понимает, и часто краснеющая Марина Иннокентьевна?.. Беги!"

Илья встал и, слепо наткнувшись на дверной косяк, выбежал из квартиры.

Он бродил по городу и думал.

Ночью пришел домой – не спавшие родители бросились к нему. Николай Иванович, безбожник, тайком перекрестился и подумал: "Спасибо, Боженька: живой мой мерзавец". А вслух грозно сказал:

– Ты где же шлялся? Мы с матерью столько времени пробегали и проездили по Иркутску,

во всех моргах и больницах побывали. Что же ты, гаденыш, измываешься над нами? – Намотал на свою серую большую руку сыромятный, лоснящийся от долгого ношения ремень.

Илья крепко взял другой конец ремня и страшно сказал:

– Только попробуй ударить – уйду навсегда.

Мария Селивановна плакала, но не забывала, что нужно крепко стоять между мужем и сыном.

Илья широким шагом прошел в свою комнату прямо в обуви, чего раньше никогда не позволялось в доме Николая Ивановича. Но он не произнес ни звука, а тяжело присел на стул. Мария Селивановна примостилась рядом и тихонько сказала, как будто только ее мысли говорили:

– Быть беде, чую сердцем, отец.

– Молчи, мать, – непривычно тихо вымолвил он и склонил лысеющую, встрепанную голову низко-низко.

Илья, распластавшись, лежал на кровати и с оторопью вспоминал прошедший день.

В сумерках серого раннего утра вошла к нему мать, и сын притворился спящим. Она постояла над ним, медленно перекрестила, вышла.

Он долго, не шелохнувшись, пролежал в темноте своей теплой, уютной комнаты. Город заглядывал в его окно светящимися глазами, – Илье мнилось, что весь мир зорко присматривается к нему, чего-то ожидая. Он вспоминал сумрачное левитановское небо над старой часовней, думал, отчего же так долго, сильно живет в нем эта картина, не уходит, не пропадает, как другие, а ширится, наливается плотью и духом какого-то нового и пока еще мало понятного для Ильи чувства. Раньше, когда она разглядывал знаменитые полотна, ему хотелось так же заразительно и всепонятно, как делали великие, большие художники, писать и рисовать. Теперь в нем жила только "Над вечным покоем", но не писать и рисовать его тянуло, а – жить так, дышать воздухом вечного покоя, быть может, поселиться возле старой часовни и стать лучше, чище.

Илья порывисто встал. Быстро, нервно прошелся по комнате, взял карандаш, плотный лист белой бумаги и, на секунду замерев, стал рисовать. Он час или больше пунктирно, нервно метал по листу карандаш, отскакивалвсторонуиогненными глазами, представлялось, пытался прожечь рисунок. Потом подбежал к нему, смял, разорвал в клочья и закрыл ладонями лицо. Но через мгновение схватил с полки стопку последних рисунков и акварелей, быстро, резко грубо перемахнул лист за листом и брезгливо оттолкнул.

– Пошлость, пошлость! – шептал он. – Я погиб как художник. Все мелко, надуманно. Что со мной стряслось? Почему так быстро улетучились из меня талант, доброта, любовь? Как мне жить дальше? А может – незачем?

Он вынул из-за шкафа работы матери, долго их разглядывал и почувствовал, что они освежали его.

– Как я мог смеяться над ее живописью?

Как проткнутый, сдуваемый шар, Илья медленно и неохотно опустился на подушку. На него накатилось равнодушие, придавило последние угольки метавшихся мыслей, и они, устав за день, вечер и ночь от ударов, взрывов и резких поворотов, покорно уснули.

25

Утром мать сказала Илье:

– Сын, слышишь, мы с отцом ночь глаз не сомкнули, а все думали: не в охоту тебе учение, а чего же придумать? И так, сынок, крутили, и этак, и ругнулись грешным делом маленько, а решили вот что: иди-ка ты, Илья, к отцу на завод. Будешь плакаты писать или послесарничаешь до армии, а? Что теперь убиваться нам всем, коли тебе учеба в голову не лезет? И без нее проживешь. Янеоченьграмотная, ноничего, жива-здорова. Да и отец несилен в грамоте. Так я, отец, говорю?

– Так, мать, так, – хрипло отозвался, вздохнув, Николай Иванович, похрустывая пирожком. – У меня что, восемь классов да ремесленное, а ничего, помаленьку работаем. Чего, сын, молчишь?

Илья механически прикасался губами к стакану, но не было ясно, пьет ли он чай; о пирожке совсем забыл.

Илья вымолвил "да", но под испуганным взглядом родителей сам чего-то испугался, его губы повело жалкой улыбкой. "Как просто и понятно живут мама и отец, – ласково подумал он. – Им кажется, что стоит малевать плакаты – и заживу я хорошо. Но куда свою душу запихну, спрячу?"

– Что же ты молчишь? – дотронулась до его плеча, как до горячего утюга, мать. – Пойдешь к отцу на завод?

Илья взглянул на мать и отца и неожиданно ему подумалось, как он мог очутиться рядом с этими простыми, незатейливо принимающими жизнь людьми, да к тому же они его мать и отец. Он остро осознал: как чист, светел и прост их жизненный путь и как грязна, темна и даже изогнута его дорога жизни, которая еще толком и не началась.

Вздохнув, Николай Иванович ушел на работу. Илья, чтобы не оставаться с матерью один на один, выскользнул следом. Но в школу не пошел, а бездумно помялся возле дороги, зачем-то наблюдая за автомобилями, которые сигналили, взвизгивали, разгонялись; наблюдал за людьми, которые шли, бежали, стояли, размахивали руками, – и все это показалось ему таким скучным и ненужным, что невыносимо было видеть. Он пошел, в сущности никуда, прямо, прямо по улице. Вскоре набрел на ангарский мост и зачем-то приостановился посредине, облокотившись на черные сажные перила.

За его спиной мчались автомобили в ту и другую стороны. Он задумчиво смотрел на Ангару; ему припомнилось, какоднажды,ещесовсеммаленьким, влетнийпразднично-солнечный день он сплавлялся в лодке по Ангаре. Отец широко сидел и скрипел уключинами весел. Нос лодки весело распластывал плотную воду, судно порывами плыло к ярко освещенной сопке, изумрудной, в нежной хвое тонкого народившегося сосняка. Теперь Илья не очень хорошо помнит те свои ощущения, но вживе чует то сочное, роскошное ярко-серебряное цветение бликов. Округа лучилась, радовалась. Илья жмурился. И потому ли, что его неокрепшая детская душа не совладала с собственным восхищением, или душе неожиданно захотелось превратиться в свет, лучи, брызги, – что бы там ни было, но Илья вдругвыпрыгнул, выпорхнул из лодки и легонько скользнул в ледяную быструю воду. Мощной перевязью его охватила вода, понесла, закрутила и потянула ко дну. Может, он должен был утонуть. Николай Иванович в одежде нырнул за сыном. До берега они добирались без лодки. Отец отмахивал одной рукой, а другой сжимал маленькое тело смело ныряльщика.

Еще Илье припомнилось, как он рыбачил с мальчишками на Ангаре в ночном. Бывало, заваливались человек по десять в нору-землянку, долго толкались, шептались. Могли кому-нибудь за шиворот набросать сосновых шишек, поднимался визг, крик. Илья любил посидеть вечером один на берегу. Окрест тихо, огромное фиолетовое небо, обрызганное неловким небесным маляром или художником блестящими звездными кляксами. Мальчик высоко поднимал голову, всматривался в звезды и ему казалось, что его какая-то неведомая сила начинает поднимать. Где-то ряжом в бездонной котловине ночи захрапит и заржет лошадь, собаки на селе скуляще и бестолково залает, но тут же, наверное, сладко потянется, зевнет и завалится в будку или на землю. Илья порой дальше уходил от землянки, присаживался в сырой траве на укосе сопки, чтобы совсем никто не мешал, и просто сидел, опершись подбородком на ладонь. Думалось ему, что в кромешном мраке живет сильное, красивое существо – река; глаза мало-мало обвыкались и различали, что внизу узко, но длинно пребывает еще одно небо, такое же блестящее, разукрашенное маляром, но дрожащее на волнах и ряби каждой звездой. Потом начинал слышать пробившийся сквозь пласты тишины шорох воды, скользящейпоглинистомубокусопки. Чутьпогодя забьется, словносердце,заревона посветлевшем, но туманно-хмуром востоке. И в сердце, и всюду – свежо, радостно, ясно. И думалось Илье, и не думалось, а просто было хорошо. Какие-то предчувствия тревожили его художническую душу, но они тоже были радостными. Невольно чему-то улыбался. Но неожиданно осознавал, что уже знобко: влажные щупальца пасмурного, синеватого тумана наползли с реки. Убегал в землянку. Товарищи спали. Было тепло, темно и влажно. Илья затискивался между горячих спин, сквозь паутину ресниц видел тусклое мерцание углей в открытом очаге и сладко, незаметно засыпал, весь полный сил, здоровья, ожиданий и веры.

С моста было видно далеко – прибрежные, ступенями сходящие к воде многоэтажные дома микрорайона, лысоватые, сглаженные человеком сопки, маленькие островки с кудрявыми кустарниками и травой, льющиеся серебром мелководные протоки и отмели и любимый горожанами бульвар Гагарина, оберегаемый от шума и маеты города с одной стороны железобетонными плитняками по берегу, а с другой – тенями высоких сосен, елей и кленов. Случалось, останавливался Илья посреди моста – за спиной шуршали автомобили, как и сейчас, а он склонялся к перилам и смотрел на Ангару, просто так смотрел, даже не из художнического интереса, и, бывало, грустил. Река всегда с моста хороша. Зимой утопает в мехах волглого тумана, какая-то скрытная, притихшая, одинокая; чуть вздрогнет тяжелый, густой блик на темной неподъемной волне, и снова вся жизнь реки проваливается в глубину, на дно. Весной, по первым припекам, обязательно можно увидать покачивающиеся на быстрине лодки с рыбаками; в студеном молодом воздухе мечутся, вскрикивают другие рыболовы – вечно ненасытные, полные движения и азарта чайки, шумно хлопая красивыми белыми в широкий разлет крыльями; мягко и весело греет маленькое солнце, и по берегу, по узкой полосе между водой и плитняком, прохаживается иркутский обыватель и гость, заглядывается, жмурясь, на сверкающую реку, любуется голубой, дымчатой далью города и сопок. Остро и нежно чувствовал Илья весной жизнь.

Летом – благодать: зной, пыль, пот, а по Ангаре бегут и вьются свежие, легкие вихри; сама река – голубая, иногда зеленоватая, но яркая до рези в глазах.Но осенями Илья чаще задерживался на мосту, особенно в ясные дни с чистым, проутюженным ветром небом. Так далеко, бывало, все видно, что, казалось, стоит еще немного напрясь глаза и можно увидать Байкал, горы и сопки, а в распадках, темных, пряно-душистых и влажных, пенно и мутно закипающие реки, отовсюду мчащиеся к тихой Ангаре.

Илье стало легко. Он подумал, что этот живописный вид с моста чем-то похож на левитановское "Над вечным покоем" и так же заряжает силой. Илье захотелось писать – Ангару, небо, остров, рыбаков, чаек, и так же просто, ясно, но и сильно выражать свои чувства, как Левитан, и никогда не возвращаться к тем надуманным, нежизненным образам вознесшейся над планетой радуги или свившихся в фальшивом экстазе тел. "Писать просто и жить просто как это прекрасно", – подумал Илья.

Ему захотелось увидеть всех, кому он принес столько горя, переживаний. В нем снова набирал силы художник, но это уже была не та художническая сила, которая склоняла к простому рисованию или письму маслом, акварелью, а та художническая сила, которая звала к работе любви. "Люби тех, – словно говорила она, – кто рядом с тобой, кто живет для тебя и для кого ты должен жить".

Илья быстро пошел с моста. Ему многое нужно было в жизни сделать. Он, конечно, за последние месяцы возмужал, теперь нужно было стать мужчиной человеком.

Нужно спешить. аiKаiKаiKаiKаiKаiKаiKаiKаiKаiKаiKбHKд...hд?вh г""аiаiKеh"дkEвE...бh г"

ХОРОШИЕ ДЕНЬГИ

Из разговора:

– Зачем ворошить былое? Живите проще!

– Не получится. Наше прошлое – неотступная

тень. Где нет тени, там нет солнца, света

надежды, если хотите.

1

Василий Окладников вспомнил себя маленьким: мать ушла на работу, а его оставила одного, спящим в кровати. Он проснулся, сполз босыми ногами на холодный пол и подошел к окну. Подтащил стул и, пыхтя, забрался на подоконник. Окно замерзшее, шершавое, и он лизал его, протаивая лунку: хотелось посмотреть, не возвращалась ли домой мать. Холод обжигал язык, и он немел. Василий прятал язык в рот, грел и снова лизал окно. Матери за окном не было видно, улица пустынна, только свора собак носилась, иногда поджимая к животам замерзшие лапы. Медленно падал на землю снег, и было так бело, что Василий жмурился. Неожиданно послышались странные звуки: му-у-у... Маленький Василий не знал тогда, кто их мог издавать. В проталину увидел стадо рогатых, бокастых животных, испугался, спрыгнул на пол и нырнул под одеяло.

– Мама, мамочка! – шептал он.

Под одеялом согрелся и уснул. Проснулся потому, что зачесалась пятка, дергал ногой, тер ее о матрац, но зуд не прекращался. Василий выбрался из-под одеяла, – оказывается, мать сидела на корточках и щекотала пятку.

– Мама! – бросился он к ней на шею. – Я увидел таких больших-больших зверей – испугался. Они с рогами и копытами.

– Ах ты мой маленький, – прижималась к нему своей румяной холодной щекой мать. – Это были коровы, их перегоняли на новую ферму.

Мать была запорошена снегом. Сын слизывал с ее платка снежные пушинки и говорил:

– Ты – Снегурочка.

Поздно вечером пришел домой отец. Он не спеша снял с себя меховую телогрейку, сбросил валенки, забыл снять шапку, сел за кухонный стол. Мать подала ему ужин, он молча, сосредоточенно ел. Потом долго, с наслаждением пил горячий чай. Василий подошел к отцу и коснулся лбом его спины. Он вяло гладил сына по голове своей шершавой большой ладонью, легонько отстранил и ушел в спальню. Василию стало обидно и грустно.

Он забрался в свой темный угол, в котором был постелен тряпичный коврик и стояла небольшая коробка с игрушками, достал одноногого Буратино и стал убаюкивать его. Из спальни доносилось тяжелое дыхание спящего отца. Мать тревожно заглядывала в темное, замороженное окно – высматривала десятилетнюю дочь Наташу. Она каталась на горке и обычно не спешила домой. Мать нервничала, ворчала:

– Ух, погоди у меня.

Наконец, в комнату ввалилась с клубами пара Наташа – вся в снегу, обледенело белая, ее щеки полыхали, волосы были растрепаны, шапка находилась на затылке. Мать сердито сказала:

– Сколько можно носиться? Я вся как на иголках...

Поставила дочь в угол.

Василию не жалко сестру, он даже бывал рад, когда ее наказывали, потому что она не брала его в игры. Наташа плакала, уткнувшись лицом в угол. Брат смеялся над ней, но неожиданно его смехлопнул как шар, и он всхлипнул, крепче прижав к груди Буратино.

"Хотел вспомнить что-нибудь хорошее, – думает Василий, затягиваясь дымом папиросы, – а подвернулась грусть-тоска. Видимо, не волен я даже над своей памятью".

2

В пять лет,в семидесятом году, Василия отдали в детский сад. Утром отец привел его в длинный старобревенчатый дом, легонько подтолкнул к полной женщине в белом, как в больнице, халате, сказал сыну:

– Вот твоя воспитательница Рита Николаевна. А я пошел. Смотри! зачем-то погрозил он пальцем.

Рита Николаевна провела Василия в группу – большую комнату, в которой было очень много детей. Они играли на большом ковре, кричали, смеялись. Но Василий почему-то ощутил себя одиноко, задвинулся за спину воспитательницы. Рита Николаевна подтолкнула его к детям. Василий шагнул и остановился: не хотелось в толпу, к чужим людям. Он с сожалением вспомнил, как ему бывало хорошо, когда он сидел дома под замком один, играя сам с собой. Воспитательница подтолкнула его настойчивее, но он упрямо не продвигался вперед, заплакал, растирая слезы кулаком.

– Ну, рева, а еще мужик, – засмеялась Рита Николаевна. Василий увидел ее жидковатый трясущийся подбородок. – Миша, Коля, возьмите его к себе!

Какие-то мальчики потащили Василия в кучу.

– Будешь медведем, а мы – охотниками, – повелительно сказал ему высокий крупный мальчик Петя, с важностью подкидывая в руке детское двуствольное ружье.

Мальчики повалили Василия на пол, разбежались по углам, за шкафы и столы и стали выкрикивать:

– Бах! Бух! Трах-тах-тах!

Потом с гиканьем подбежали к Василию, перевернули на спину:

– Хорошего мы медведя пристрелили!

Растянули Василия за руки, за ноги и стали понарошку разделывать голову, лапы отрубать, шкуру снимать. Василию было щекотно, но он не мог засмеяться, потому что сердце обжигала обида: почему именно его сделали медведем? Он не прочь стать охотником, а не унизительно распластанной тушей. Он вскочил на ноги, нечаянно ударил локтем Петю. Тот мгновенно ответил ударом ружья в живот. Василий чуть было не заплакал от боли, но сдержался, вырвалсяи убежал к окну; мальчики кричали вслед:

– Посмотрите: чокнутый!

Возле окна было спокойнее; Василий прильнул носом к холодному стеклу. Ему хотелось побыть одному, но неожиданно все стали суетиться, бросили игры, когда воспитательница сказала:

– Строимся на обед. Идем руки мыть. Живее, живее!

Василию не хотелось куда бы то ни было идти; он раздраженно подумал: "Почему я должен строиться?". Однако Рита Николаевна оттолкнула его от окна.

– Не хочу, отстаньте.

– А ты, Вася, захоти, – и за руку установила в строй.

По одному подходили к крану с холодной водой, смачивали руки и проходили через длинный коридор в соседнюю комнату, в которой уже были накрыты столы. Становились возле стульчиков и ожидали команды.

– Сесть, – услышали, наконец.

По команде взяли ложку, по команде протягивали руки к первому и ко второму блюду.

Потом детей повели на прогулку. Рита Николаевна снова построила свою группу и на улице сказала:

– Туда не ходить, сюда носа не совать, к забору не приближаться, на деревья не лазить, а кто не послушается, у того скалкой одно место буду греть, – улыбнулась она.

Василий понял, что играть можно только под грибком в твердом сыроватом песке, на качалке и возле воспитательницы. Под грибком ему наскучило копаться, на качалку его не пускали Петя с друзьями, возле воспитательницы стоять ему никакого интереса не было. Подошел к забору и через щелку заглянул на улицу.

– Куда, Окладников? – строго сказала Рита Николаевна.

Василий вернулся, сел в песочницу и долго смотрел себе под ноги. Петя весело смеялся, качаясь, пуская к себе только тех, кто заискивал перед ним дарил игрушки, угощал конфетами, поддавался в рукопашной – Василий особенно презирал таких детей, – подолгу просился на качалку.

– А ты почему не просишься ко мне? – спросил Петя у Василия.

– Не хочу качаться, – недовольно сказал неправду Василий и отвернулся.

Все ребятишки играли, а Василий одиноко сидел в стороне; никто не приглашал его в игры, и от обиды он тайком всплакнул.

К вечеру детей завели в группу. Василий спрятался за перегородку в сенях, потом выбежал во двор и стал карабкаться на забор. Он не знал, куда и зачем хотел бежать, просто хотелось оказаться от этого неприятного, как он полагал, дома очень далеко. Кто-то дернул его вниз, он ударился коленом о камень и громко, неутешно заплакал. Сквозь слезы смутно видел склонившееся над ним бородатое лицо дворника. Прибежала воспитательница, подхватила мальчика под мышку и унесла в группу. Он вырывался, пищал и даже укусил ее.

Вечером Василий ждал родителей, но они почему-то не приходили за ним. "Неужели забыли?" – отчаянно думал он. Пришла ночная няня, полноватая, седая старушка, и стала укладывать детей в постели. Василий заплакал:

– Хочу домой. Где мой папа?

– Ты же, милочек, круглосуточнай.

– Круглосуточный?!

– Да, родной, всюнедельный.

И такого слова испугавшийся Василий не знал. Ничего не понял он из объяснений бабушки и решил, что мать и отец навсегда бросили его. Невыносимой горечью набухла маленькая душа. Он упал на пол, уткнул лицо в ладони и разрыдался. Бабушка уговаривала его, гладила, отвела к постели и раздела. Он утопил лицо в подушку и долго не мог успокоиться.

Утро влило в его душу свежести и ясности; крепкий сон и слезы, казалось, очистили ее. Необычно сочно и мягко светило в окно солнце. Все дети еще спали, когда Василий проснулся. Ему было приятно лежать под ватным одеяломисмотреть в окно. Он видел пожухлую листву кленов и беловато-синее небо. Стояла поздняя осень. Из щелок оконных рам тянуло холодком. Василию было грустно, но легко. Неожиданно он вздрогнул и поморщился – детей стали будить, поторапливая. Воспитательница говорила, что нужно спешить, так как остынет завтрак. Василий подумал, неохотно одеваясь: "Неужели утром так важно спешить поесть, ведь так хорошо, к примеру, просто смотреть за окно или еще чуть-чуть поваляться в кровати. Почему я должен спешить на завтрак, если мне не хочется кушать? Ну да ладно!"

По команде сели за столы, по команде поднялись. Василию пришлось на ходу доедать пончик, потому что он еще не умел так быстро есть.

Детей привели в музыкальный класс. Строгая, но красивая, с высокой прической тетя стала разучивать с детьми песню. Василий быстро запомнил слова и старательно пел. Старались все, даже усердствовали, тянули слова до тончайшего фальцета, но музыкальный руководитель досадливо прицокивала и строго говорила:

– Плохо. Еще раз. Бодрее. С улыбками. – И била длинными белыми пальцами по клавишам.

Спели раз, спели два, три, четыре. Дети устали, ссутулились. Солнечные блики запархивали из палисадника и забавно, зазывающе шевелились на стенах и потолке. Детей тянуло на улицу, хотелось играть, бегать.

– Через несколькоднейнашмузыкальныймонтаж придет смотреть комиссия, сказаланедовольная тетя, – если так плохо будем репетировать – опозоримся. А ну-ка, бодрее!

Что такое "монтаж" и "комиссия" Василий еще не знал, но он почувствовал, что тетя не отстанет, пока дети не споют так, как ей хочется. Василию очень хотелось на улицу, и он старался петь хорошо. Его усердие руководитель заметила:

– Молодец, мальчик, – погладила она Василия. – Все свободны, а ты останься.

Дети сорвались с мест, но возле двери вытянутой рукой их остановила воспитательница, велела вернуться, сесть; потом велела встать, выстроиться возле двери и тихо выйти.

– Ведь вы меня похвалили, почему же не отпустили? – Василий был очень огорчен.

– Не отчаивайся, дружок. Наиграешься за свою жизнь. Ты хорошо поешь попробуем спеть сольную партию.

Василий отвернулся и тихо сказал:

– Не буду.

Ему казалось, что с ним поступают несправедливо.

– Какой ты, оказывается, бука.

Василий молчал.

– Смотрите-ка, какой обидчивый! – засмеялась руководитель. – Хорошо иди, гуляй.

В пятницу за Василием пришел отец. Рита Николаевна взяла его за локоть, отвела в сторону и, сердито посматривая на Василия, долго что-то говорила ему. Отец, прикусив губу, угрюмо слушал. На улице он сказал сыну:

– Ты плохой мальчишка.

Василию от обиды хотелось заплакать, но он сдержался: "Почему им всем хочется меня обижать? – мрачно думал он, независимо отставая от отца. – Что я сделал плохого воспитательнице, что она ябедничает на меня?"

Два дня Василий пробыл дома, и как ему не хотелось в понедельник возвращаться в детский сад. Ему не хотелось жить по командам, ему хотелось чувствовать себя свободным, вольным человеком, который может выбирать, ему хотелось, чтобы рядом с ним всегда находились родные, любимые им люди мать, отец, сестра. Ему было тяжело, грустно в чужом, незнакомом обществе, хотелось уединения, тишины, хотелось ложиться в постель со своей любимой игрушкой – плюшевой собакой, хотелось – когда дома никого не бывало варитьизсахарапетушков и с упоением их сосать, хотелось каждый вечер встречать мать, прижиматься лицом к ее ногам.

Утром, когда мать спешно застегивала на Василии пальто, он сказал:

– Не пойду в детсад.

– Что за выдумки, Вася?

– Не пойду, не пойду, не пойду! – закричал он, вырываясь из рук матери. – Мне там плохо.

– Прекрати! – Мать хлопнула сына по голове. – И без тебя хватает в жизни нервотрепки.

Василий не ожидал, что мать ударит: она никогда его не наказывала. Больно было только потому, что самый родной, любимый человек не захотел понять, посочувствовать. Василий покорно пошел за матерью; молчали всю дорогу.

На прощание мать обняла его и шепнула на ухо:

– Прости меня, маленький мой: твоей маме очень тяжело.

Василий покачал головой, но взгляда на мать не поднял.

"Почему я сейчас вспоминаю свое детство? – подумал Окладников, прикуривая и закрывая глаза. – Может, потому, что именно тогда выковалась моя душа? Себя, ребенка, мне почему-то хочется назвать волчонком, который сколько его не корми – все равно смотрит в лес. Дети играли, веселились, а я смотрел в окно или за ограждение. На свободу! Да, да, я уже тогда был человеком – точнее, становился таковым, – который что-то задумал. Нет-нет, я тогда ещеничегосерьезного, сперспективой, таксказать, навсюжизньнезадумал, это произойдет позже, но все детсадовское заставило, вынудило меня кое-что задумать. Мне тогда казалось, что за окном или за ограждением протекает свободная, без унижений, насилия жизнь".

3

С ребятами в детском саду Василий так и не сдружился, но потянулся к одной девочке по имени Александра, Саша. Она была тихой, бледной, застенчивой.

Петя однажды придумал игру: он – царь на троне, его друзья придворные, бояре, стоящие возле него, все остальные, в том числе Василий и Саша, объявил Петя, – слуги. Все подчинились, одна только Саша тихо сказала:

– Я не буду слугой.

– А кем же, царицей, что ли? – усмехнулся Петя.

Дети засмеялись. Василию стало обидно за Сашу – он крикнул:

– Я тоже не буду слугой: пусть другие тебе прислуживают!

Петя что-то шепнул одному своему другу и подошел к Василию. "Придется драться", – подумал Василий и сжал кулаки.

– Ты сейчас будешь валяться в моих ногах – я одним мизинцем тебя уложу, – сказал Петя, улыбаясь.

– Нет, никогда!

Он толкнул Василия в грудь, не кулаком, а именно пальцем. Василий неожиданно стал размахивать руками и упал затылком на пол: оказалось, что под его ногами сзади лежал друг Пети. Кто-то пнул Василия, и он бросился на мальчиков с кулаками. Вмешалась воспитательница, всех драчунов поставила в угол, в том числе и Василия. Ему было невыносимо горько.

Потом он привел Сашу в кладовую, где хранились матрацы и подушки.

– Тебе хорошо в детском саду? – спросил Василий.

– Плохо.

– И мне плохо. А знаешь что? – Он замолчал, потому что вдруг испугался мысли, которую хотел произнести.

– Что?

Василийощущал в жилах холодок, молчал.

– Говори же!

– Давай убежим отсюда. Далеко-далеко, – шепнул он в самое ухо девочки.

Саша от него отодвинулась; он увидел в полумраке ее заострившийся взгляд. Теперь не холодок, а огонь был у него внутри. Ему вообразились романтические картины – он скачет на коне, летит на аэроплане, лезет на скалу, охотится на льва, – такой виделась ему свободная, достойная жизнь.

Саша молчала, испуганно смотрела на Василия.

– Что же ты – бежишь? – Он потянул девочку к выходу.

– Н-нет, – прошептала она.

– Не трусь!

– Боязно. Придет мама, а меня нет.

– Пустяки! Дети все равно когда-то уходят от пап и мам. – И он решительно потянул ее к двери.

– Н-нет, – снова шепнула она, но как-то неуверенно, с сомнением. – Куда мы побежим?

– Сядем в поезд и-и-и!..Хочешь в Африку?

– Там львы и крокодилы.

– У меня припасена рогатка. Изготовлю лук.

НедожидаясьответаСаши, онвытянулее в раздевалку. Группанаходилась в игровой

комнате. В коридоре и раздевалке никого не было.

Сердце Василия словно бы падало и вновь взлетало. Мальчикубылодо головокружениябоязно, но чувство неизведанного тянуло, толкало вперед. Саша была бледнее, чем обычно, дрожала. "Скорее бежать из этого скучного дома!" думал Василий; он беспорядочно хватал из кабинки одежду, кое-как одевался, толком не застегивал и не зашнуровывал. Успевал и Саше помогать, сердито шептал:

– Скорее, копуша!

Подбежали к дверям – закрыты на внутренний замок. Василий застонал от досады.

– Что делать, что делать?

Отчаяние сжало его сердце, он повалился на пол, положил голову на колени. Услышал тихий голос Саши:

– Можно окно открыть .

Василий вскочил и обнял свою подругу. Крадучись, на цыпочках пошли в другой конец коридора. Кто-то вышел из игровой комнаты – беглецы метнулись за кабинки, прижались к полу.

– Где эти поросята? – услышали они Риту Николаевну.

Наконец, дверь захлопнулась, установилась тишина. Василий с трудом отодвинул ржавые щеколды на рамах и распахнул окно – холодный ветер бросился в его жаркое лицо. Оба тихо засмеялись. Он затянул Сашу на подоконник, и они вместе, взявшись за руки, выпрыгнули на улицу и во весь дух побежали.

Они часа три бродили возле железнодорожной станции Покровки маленького зеленого дома. Наблюдали, как сцепляли и отсоединяли вагоны, как проносились по магистральным путям электровозы. Не дождавшись пассажирского поезда, решили уехать на остановившемся на минуту-другую товарном составе, однако никак не могли забраться на платформу вагона,– первая ступенька находилась высоко. Василию все же удалось ухватиться за какую-тоскобу,нонеожиданносгрохотомискрежетом состав тронулся с места. Василий ударился головой о металлический уголок и полетел вниз. Его рука упала рядом с колесом, которое медленно катилось по рельсу.Мгновение – и он мог бы остаться без кисти. Он дернул руку, ударил ладонью о верх колеса и с испугу побежал что было сил, забыл о подруге. Она закричала, и он остановился. Ему стало совестно за трусость. Они молча побрели, куда глаза глядели. Мимо проносились, обдувая холодными пуржистыми вихрями, поезда. Стало понятно, что пассажирские, скорые не останавливались на этой захолустной сибирской станции.