Текст книги "Программист"

Автор книги: Александр Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Могу сказать только одно, Гена. Причем про тебя. Про Васильева говорить нечего. А про тебя могу сказать только одно: наив – это не то слово. Кстати, Борисов сейчас вместе с Васильевым у директора.

– Да, знаю.

Я поднялся на третий этаж и (ритмично дыша – спасибо Лиле) заявился в приемную Карцева. Неслышно и быстро прошел по ковровой дорожке к обитой черной двери, но секретарь директора, Вера, властно (откуда что берется в 18 лет?) бросила из-за своего столика: «У Константина Александровича – Борисов. К нему нельзя». Она не сомневалась в эффективности своей реплики. Но просчиталась. «Знаю», – сказал я и открыл дверь в кабинет.

У Карцева действительно были Борисов и Васильев. Борисов сидел напротив директора, а зеленое сукно стола между ними занимала раскрытая папка с какими-то бумагами. Васильев сидел у стены – весь спокойствие скромность, смотрел на беседующих честными, квалифицированными глазами. Задай любой вопрос – ответит любая справка понадобится – как факир вытащит из-за уха. Бесцветные глаза, тусклый взгляд, серый костюм Все солидно, прилично, все «как полагается». Настоящий руководитель группы, ответственный работник. Выделанный министерский материал. Не то, что я, петушащийся. По правую руку от директора сидел костлявый мужчина в коричневом костюме. Черные сросшиеся брови, виски в серебре, попыхивает «беломориной». Пепельницу соорудил из газеты в виде кораблика, веки чуть опущены – кажется весь ушел в курение и стряхивание пепла. Это Арзаканьянц, парторг института, начотдела технических средств АСУ.

Борисов оглядел меня. Зло, недовольно. Но без беспокойства. С раздражением, как от мелкой помехи, которая сей же момент будет и устранена.

Я стоял молча. Я пришел дать бой, хлопнуть дверью, погибнуть с музыкой. Но не мог же я в лоб заявить об этом Карцеву. Требовался повод.

И Борисов не выдержал, дал мне его.

– Вы что, Геннадий Александрович, ко мне? – спросил он (хотя не должен был, по идее, начинать первый, не должен был брать на себя разговор в присутствии директора). Я ничего не ответил, и Борисов распорядился: – Ступайте в отдел и подождите меня там.

– Я выхожу из лаборатории Телешова, Леонид Николаевич. (А при чем здесь Карцев? При чем здесь Карцев? Почему я должен разводить склоку с начотделом в кабинете директора и в присутствии самого директора? Но… это все формально не так. Формально неправильно. Разговор начался, вот что главное. Разговор начался, и теперь уж он будет развиваться независимо от желания участников и куда-нибудь да выведет.) Наверное, Борисов мог еще предотвратить объяснение. Каким-нибудь последним, каким-нибудь самым крайним способом. Извиниться, например, перед директором, встать и выйти вместе со мной в коридор.

Но это надо было решать мгновенно. Мгновенно он не смог. То ли решил, что ничего страшного не случится и можно дать бой на месте, то ли просто не смог. Не среагировал.

– А в чем дело, Геннадий Александрович? – спросил Карцев. – Что за отчаянная спешка? У вас что, что-нибудь с работой не получается?

– Если не получается с программой, ты не горячись, – встрепенулся наконец Борисов. Момент показался ему удобным, и он принялся за разминочные демагогические упражнения: – Ты лучше бы не старался нахрапом брать, а лишний раз к тому же Телешову подошел бы. Все-таки человек поопытней тебя.

– В чем поопытней? Я полгода работаю с Телешовым и до сих пор не знаю, какое у него образование. Может быть, вы мне скажете?

(Карцев вопросительно взглянул на Арзаканьянца, тот недоуменно пожал плечами.)

– Телешов опытный экономист и уж, во всяком случае, всегда может помочь…

– Не помочь, а помешать. Это он действительно может всегда. В любой момент. И я вам докладывал об этом не раз.

– Ты мог бы и уважительнее говорить о…

– А я и вообще не собираюсь специально о нем говорить. Я не знаю, что он за экономист – это ваше дело, Леонид Николаевич, но к машине он ни разу в жизни не подходил.

Примитивно я вел разговор. Примитивно и обреченно. Но Борисова не устраивал, разумеется, и такой оборот. Он еще не все знал, да и интуиция его оказалась не столь тонкой. Так или иначе, но он еще надеялся перевести разговор на келейные рельсы.

– Ладно, Геннадий Александрович, ты не петушись. Если что не выходит – иди прямо ко мне, мы всегда это в рабочем порядке можем выяснить.

– Леонид Николаевич, в рабочем порядке у нас с вами что-то не получается. Это во-первых. А во-вторых, у меня все выходит. Сдача программы за мной записана только через месяц, а я пустил ее еще перед обсуждением куриловской системы.

– В прошлую пятницу? – спросил спокойно Арзаканьянц.

– В прошлую пятницу. Утром. Но дальше я работать так не могу. Помощь Телешова мне не нужна. Он только мешает. В последнее время просто вредит.

– Конкретнее. – Голос директора недовольный, холодный.

Я понял, что безнадежно проигрываю, но одновременно вспомнил где-то прочитанное, что только безнадежность иногда помогает выйти из тупика.

– Конкретнее? Телешов, даже не предупредив меня, снял одного программиста с почти готового блока. Насмарку, значит, летит два месяца работы.

– Значит, появилась более важная работа. – Борисов нервничал, но еще держал себя в руках.

– Бессмысленная работа не может быть более важной. Или даже менее важной. А Телешов дал именно бессмысленную работу. Засадил изучать абстрактную математическую статью, не имеющую даже отдаленного касательства ни к АСУ, ни к электронной технике.

– Фамилия программиста? – спросил Арзаканьянц.

– Кира Зинченко, – ответил я, и Арзаканьянц черкнул что-то в своем блокноте. Это не прошло мимо Борисова. И это ему не понравилось. Васильев пока молчал и держал себя с достоинством. «Выделанный министерский материал», – еще раз подумал я. Но мельком. Не отвлекаясь на него.

– А мне сейчас Леонид Николаевич докладывал, что из группы программистов он хочет выделить небольшую команду во главе с… э…

– Акимовым, Константин Александрович. Акимову Сереже предложим. Думаю, он справится.

– Да, с Акимовым. Иначе, Леонид Николаевич говорит, эскизный проект по информационному обеспечению некому будет делать.

Директор раскрывал мне карты Борисова. Директор подозревал, что они крапленые. Все смотрели на меня и ждали. Борисов постепенно наливался здоровой апоплексической краснотой. Здоровел в этой красноте. Становился огромным, не вмещающимся в респектабельный директорский кабинет. Становился опасным. Васильев ничего этого не замечал. Директор или делал вид, что он «тоже не…», или… Я и парторг заметили. Все смотрели на меня и ждали. Все, кроме Васильева. Васильев глядел в окно.

– В эскизный проект по информационному обеспечению, – сказал я, – должен войти сравнительный анализ четырех систем обработки экономической информации. Этот анализ уже проведен мною и Постниковым при подготовке отзыва по Курилово. Объем отзыва в полтора раза превышает предполагавшийся объем эскизного проекта. Стало быть, основная работа по объему выполнена. Остается вступление, заключение и, может быть, небольшая главка по зарубежным системам. Такую работу Телешов один, в единственном числе, легко выполнит за месяц

– А когда эскизный проект для сдачи записан за вами? – спросил Арзаканьянц.

– К концу года только, – ответил за меня Дв. ректор.

– А снимать Акимова и других с уже налаженной работы, – продолжал я, – это полная бессмыслица, Если не что-нибудь похуже.

– Что похуже? – как-то недобро спросил Apзаканьянц.

– Похуже то, что Телешову, верно, надо, чтобы у него в лаборатории была не одна, а две группы. Ради такого укрупнения, ради того, чтобы быть полноценным начлабом, он готов приостановить и развалить уже сложившийся коллектив, свести реально ведущиеся работы на нуль и отсиживаться, пользуясь неразберихой с нашим отделом.

– Это какая же неразбериха? Ты говори, да не заговаривайся, – сказал Борисов, и… не хотел бы я сейчас! остаться с ним наедине. Но мы были не наедине, и вообще мне уже на все было наплевать, и я продолжал:

– Наш отдел, Леонид Николаевич, был лабораторией, состоящей из группы координации Леонова и нескольких неопределенных личностей. На каком основании набрали вы к себе нас, программистов? Неизвестно. Нам не давали машинного времени, не давали магнитных лент и вообще недоумевали, чего это мы, из лаборатории Борисова, ходили на машину? Чего это мы там забыли?

– И время у вас было, и ленты, серьезнее надо было относиться к обязанностям, вот что, – прорывался Борисов. Но поздно, поздно он пошел на прорыв.

– И все-таки, Леонид Николаевич, математики вы нас называли – работали. И работали бы дальше. Если бы вы не повесили на нашу шею Телешова. Я человек негордый, Леонид Николаевич, и пока Телешов мешал так сказать, пассивно, дальше вашего порога не ходил. Вы это сами знаете. Но теперь дело другое.

Я остановился. Спутанная речь могла завести совсем не туда. Чтобы обрести ясность и чувство реальности, я ждал реплики. Борисова или чьей угодно. Но реплики не последовало. И тогда я продолжил:

– Если же вам жаль употреблять интеллектуальные усилия Телешова на завершение, именно всего лишь на завершение эскизного проекта, то можно ведь привлечь и еще одного руководителя группы. А то ведь на секретарской работе и деквалифицироваться недолго.

– На какой секретарской? Что это вы говорите? – спросил Карцев.

– Ну как же! У нас в отделе есть уникальный руководитель группы, который чуть не полгода не выходит из кабинета начальника отдела. Записывает на диктофон разные совещания, переписывает их с пленки, редактирует – словом, работает за квалифицированную секретаршу. Но не слишком ли высокооплачиваемая секретарша у Леонида Николаевича?

А Леонид Николаевич к этому моменту стал уже откровенно страшен. Уже с откровенной ненавистью он смотрел на меня. Едва ли не забыв о директоре и парторге. О том, что они смотрят на него. Хотел что-то сказать, но его опередил Арзаканьянц:.

– Как фамилия этого руководителя группы?

– Я… видите ли, я еще не вошел в работу… Не освоился, – не выдержал, высунулся Васильев. Вот тебе и «выделанный министерский материал». В любом случае ему надо молчать и предоставить все начотдела. В любом случае. А тем более, если он ничего не мог сказать, кроме этих беспомощных и смехотворных слов.

Арзаканьянц снова черкнул в блокноте. И снова заметил это Борисов.

– У вас в отзыве по Курилово сплошной пессимизм, – обратился ко мне Арзаканьянц, – Но что же вы предлагаете?

Я был не готов к вопросу. Ответил не очень внятно:

– Надо не внедрять незрелые системы, тем более такие громадные, а изучать реальные возможности современной и будущей техники. Изучать реальные информационные потоки на предприятиях. Эффективность автоматизации обосновывать точно, до цифры, а не наобум Лазаря. Лишь бы защититься. Лишь бы что-то склепать. А польза или вред от твоего дела – неважно.

– Значит, говорите, не внедрять, а изучать?

– Не только. Надо, конечно, делать системы наподобие куриловской. Но делать тщательно. Каждую подсистему доводить до совершенства, обкатывать заранее делать не на соплях, еле-еле, а с запасом, с учетом увеличения роста потоков информации, по крайней мене на десять лет вперед.

Нельзя распылять людей по разным фирмам и частным задачам. Все, что есть, надо бросить на разработке матобеспечения АСУ. Все, что есть. У нас не так уж много хороших программистов. Надо собрать их в кулак. Матобеспечение должно создаваться обязательно с запасом в десять лет. Обязательно. В США затраты на матобеспечение, на программистов фактически растут в два раза быстрее, чем затраты на сами машины.

– А нам капиталисты не указ, – жалко прохрипел Борисов.

– Неважно, что капиталисты. Тенденция-то прогрессивная, вы же сами это знаете. А раз тенденция прогрессивная, так надо не плестись за ними, а форсировать, опережать их в этом. Не в два, а в два с половиной, в три раза больше средств отпускать на программистов.

Все молчали. Дымилось поле битвы. Васильев с удивлением обнаружил, что он все еще живой и о нем вроде бы даже и забыли. Не обратил он внимания на блокнот Арзаканьянца. Бедняга, все-таки НИИ не министерство. Не привык он к таким передрягам. Сидит себе и думает. Но наверняка не о матобеспечении. Скорее всего обратную рокировку обмысливает.

– Ну насчет средств, – прервал затишье директор, – это, Геннадий Александрович, вопрос слишком сложный, чтобы мы его тут с вами вдвоем или втроем могли решить. А главное, не Госплан ведь мы. Там есть соответствующие эксперты…

– Ну а в масштабах института? – спросил я.

– В масштабах института вы, конечно, с директором можете все решать, но я-то теперь не ваш. Вернее, вы не мои.

– Сегодня подписан приказ, – вступил Арзаканьянц, – о выделении семи отделов нашего института в ГВЦ – главный вычислительный центр министерства. ГВЦ – на правах самостоятельного института. Среди семи – и отдел Леонида Николаевича Борисова.

(??? – ну да, конечно. Как же это я сразу не догадался? Сначала Борисов, Телешов, теперь Карцев. Наверное, если я дойду до министра, он внимательно меня выслушает, а в конце сообщит, что уходит на пенсию, а министерство преобразуют в контору.)

Я одержал полную победу, но… где же побежденные? Пока я атаковал их крепость, они преспокойно укрылись за стенами другой. Сомкнутыми рядами, в полном составе отдел Борисова, укомплектованный, утвержденный и боеспособный, приступит к работе в составе ГВЦ министерства. Картина вырисовывалась законченная, логичная и мажорная.

Но… при чем здесь я?

Как получается, – что я пекусь о деле и остаюсь не у дел? А вперед уходят Северцев, Борисов… кто еще?

Но тут глас свыше (на самом деле это был голос Карцева но все равно, это был глас свыше) возвестил:

– Так что, прошу любить и жаловать – ваш новый директор, – и широковещательным жестом указал на Арзаканьянца.

16. Постников

Эта история, помнится, сразу стала для меня интересной. И разговорились мы с Геннадием тоже как-то очень быстро. Буквально со второй-третьей встречи. Долго ли, коротко ли объяснять, а он человек в моем вкусе. Но то был еще интерес издалека, увлечение на первом, элементарном уровне. Такой интерес можно, пожалуй, сравнить с курортным романом закоренелого холостяка, который не прочь провести время в «интересном» обществе, но пуще огня избегает к чему то обязывающих шагов. С Геной мне просто свободно дышать, с ним я, что называется, могу не нагибаться до собеседника.

Но курортный вариант отношений как0то не задался. Вернее, он очень быстро и почти незаметно для меня стал превращаться в какие-то, хоть и не скрепленный круглой печатью но все более реальные и, значит, все менее легковесные узы. После первого нашего разговора – о методах руководства, о том, какие бывают начальники, – я уже догадывался, что здесь что-то будет. Что это совсем непохоже на ситуацию «пошумели и разошлись». Старый боевой конь (себя разумею) слышит звук трубы издалека. И даже если он сам не решил, не прикинул даже, так ли ему хочется, так ли вовремя слышать этот самый звук. Звук боевой трубы возникает всегда неожиданно, и старому боевому коню приходится решать, совсем ли уж он стар или как…

Конечно, неделя за неделей все только разговоры, все только нервы… Что Гена с Телешевым не сбработаются, это, положим, я разглядел без труда. Ну, да ведь мало чего… Все это было еще несерьезно, неопределенно. И даже то, что и я вовлечен – всего лишь немного удивляло. Удивляло своей автоматичностью, быстротой и незаметностью, с которой это произошло. Хотя и это служило, вернее, могло послужить симптомом. Ибо раскачать или даже затронуть некоторых могучих, но малоподвижных ископаемых мира науки, заставить их хоть на краткое время покинуть свои экологические ниши – задание чуть ли не безнадежное. А я, к сожалению, все больше представляюсь сам себе именно таким ископаемым, мудрым, но изрядно подряхлевшим крокодилом, слишком уж что-то возлюбившим полеживание на солнышке.

А что же было еще? Скоро стало заметно, что ангажирован вовсе не я один. А, например, и такая умница, как Лилечка Самусевич. И опять подумалось: а почему бы и нет? И что здесь такого? Гена далеко не лишен обаяния, а Самусевич никогда не любила таких людей, как Борисов и Телешов. Знаю ее давно н по прежней работе, и по знакомым общим. Она умна, и при том зрелым, жизненным умом, давно определила, что и от кого ей надо. От работы, скажем, ей надо немного. Она сама очертила себе круг, за который не собирается выходить, невзирая ни на какие посулы или перспективы, невзирая, скажем, на моду на деловых, растущих женщин (а она легко могла бы это сыграть). И вот обладающая такой «остойчивостью» женщина неожиданно стала делать какие-то незаметные, но явно целенаправленные ходы.

Далее: говорю я со Стриженовым как-то. Он мне рассказывает, что Гена привел к нему какого-то чуть ли не богатыря былинного. Высок, собою хорош необыкновенно, волосы русые, глава задумчивые. И программирует вроде бы тоже как а сказке. Я все еще представлял себе, что Гена – это просто смышленый мальчик, которому не подходят его нечуткие воспитатели. Из лучших побуждений и говорю милейшему Григорию Николаевичу: «А вы бы и Гену к себе перетянули. Он вроде забегает к вам насчет транслятора проконсультироваться». И спокойнейший, классически ясный Стриженов вдруг выдает мне: «Да вы что, Иван Сергеевич? Геннадий Александрович не одному мне нужен. Да и мне то не как программист». И твердо, с некоторой уже назидательностью закончил: «Его никуда ни тянуть, ни перетягивать не надо. А надо использовать то, что он делает. Получше понимать и получше использовать.

И вот бродило все это вокруг меня, мерцало, вспыхивало, а долго не зажигало. Чего-то я не понимал. да и не нужно было особенно, потому, наверное, и не понимал. Не хватало чего-то. Что Гена на машине делал, я этого, откровенно говоря, и вовсе не представлял. А остальное… представлялось необязательным. Выглядело недостаточным, чтобы некий имярек, некое малоподвижное ископаемое всерьез обеспокоило себя и потрудилось покинуть свою экологическую нишу.

Но вот грянуло: отчет по Курилово. Я, положим, догадывался, почему Борисов ухватился за эту работу, И то, что именно Гене поручили, тоже не удивился. У них в отделе вроде бы и некому больше. Да и сомнительным мне это не очень показалось. В конечном счете мало ли из каких побуждений люди за работу хватаются. Борисов из одних побуждений (смесь почти лихорадочной поспешности и плохого расчета) сделал заказ, Геннадий Александрович из других побуждений (смесь плохо оправданной наивности и хорошо оправданного энтузиазма исследователя) оный заказ принял. Если отбросить эмоции и проявить в оценке должную строгость, то вот и все, из чего возник этот отчет.

И я лично не одобряю Лилю Самусевич, совсем не одобряю, когда она с самого начала, с горячностью скандалезной дамочки (что, в общем-то, совсем не ее, стиль) обрушилась за это на Геннадия Александровича. Когда он не понял причины его явно неделовой горячности, она обратилась ко мне, но при этом упорно придерживалась той же, слишком высокой, а потому и фальшивящей ноты. Она рассказала мне о разговоре с Геннадием (откуда я и знаю об этом эпизоде) и потребовала от меня ни мало ни много, чтоб я раскрыл ему глаза на явную несимпатичность (это я так формулирую, она же употребляла куда более резкие выражения) затеи с отзывом.

Я сразу же ответил ей (и, доводись мне снова оказаться в подобной ситуации, отвечу так же), что на несимпатичяость Борисова у Геннадия Александровича глаза и без меня открыты, а что касается отзыва, то это работа дело объективное, и вообще весь узел проблем, связанных с куриловской системой, куда важнее несимпатичного начальника отдела или даже не слишком разворотливой дирекции нашего института. Лиля с моей аранжировкой вопроса не согласилась, я не согласился с ней, на том мы тогда разговор и покончили.

Итак, Гена подрядился сработать этот отзыв. Я не только не стал ни на что открывать ему глаза, но и оказался номинальным руководителем этой его работы. Так что же, позвольте вас спросить, здесь криминального?

Итак, начало было как начало. А то, что работа заказана явно несимпатичным начальником, то, ей-богу, никак не могу углядеть в этом нечто экстраординарное. Кому-то ведь все равно пришлось бы это сделать. Но вот дальше все начало не совпадать. Я-то ведь прекрасно знал, какого уровня отзыв можно было сварганить по системе Северцева. И то, что общей теории систем математического обеспечения не существует, тоже знал, и считал это естественным. Нет – значит, время еще не приспело для нее. Вот тут и разница. Я знал и считал естественным. Гена не знал, а обнаружил сей факт и удивился.

Ну это, положим, возраст. Я когда-то тоже не которым вещам в оптике удивлялся. Это теперь для меня все действительное разумно. Но я также прекрасо знаю, что некоторые из своих удивлений я как бы забыть старался. Избавиться от них.

Впрочем, это тоже вполне привычная для многих процедура. Не удивляться удивительному. Уметь ужиться с ним, мирно сосуществовать с непонятным.

Разгадке тайны крупных мыслителей посвящен мириады крупных книг. Никто не может прочесть мысли и поэтому я не знаю, упоминается ли в них вот такая идея: творческое мышление – это в значительной стемени личная неприязнь ученого к непознанному к самому факту его существования. Это неумение уживаться с загадками и порождает неудобство, дискомфорт. Человеку просто неудобно (в прямом и переносном смысле слова) жить бок о бок с каким-то непонятным ему явлением. И вот это неутихающее, резкое ощущение дискомфорта порождает неукротимое (человеку со стороны кажущееся просто фанатическим) стремление к его устранению. Стремление к знанию. И какое стремление! Стоит только вспомнить Демокрита: «Я предпочел бы персидскому престолу открытие одной причинно-следственной связи». И если удивительное не удивляет – исследователь в тебе, считай, мертв. Является ли такая смерть процессом необратимым? На этот вопрос я честно говоря, ответа не знаю. Могу провести эксперимент на себе.

А вот Геннадию Александровичу никаких экспериментов проводить не надо: то, что он жив и даже находится в неплохой форме, факт слишком очевидный.

Судите сами, человек удивился, что ему надо составить какой-то паршивый отзыв по некоей вполне обычной системе, а он может только воды налить в этот отзыв. Потому что теории таких систему почему-то никто не разработал. Удивился человек и даже обиделся. Как это нет? Ну значит, надо сделать. Так ведь сроки конкретные даны, и при этот сроки только на сам отзыв. Начальство видиом, так и понимает, что ты ему водный раствор из гремяших терминов преподнесешь.

Ну он и преподнес «Меморандум по Курилово», как он его сам назвал. Кажется, его шефы ничего толком не поняли. Молоток, мол, парень. Работа толстая, формул много, принес в срок – чего душе еще надо?

Я когда прочел, прежде всего не поверил. Содрал, думаю, откуда-нибудь Гена. И то, конечно, хорошо, что хоть нашел, откуда содрать, и точь-в-точь по теме ложится. И наконец дошло, что он сделал простую и по идее вполне естественную вещь. Сделал то, что все мы, во всех наших громадных НИИ просто обязаны делать. За что и зарплату получаем. Он сделал то, чего раньше не было. Сделал новое.

Конечно, какая там теория… абрис, эскиз, над всем этим еще годы и годы… Но ядро, но смысл, но вся проблематика! Как все угадано! Как четко поставлен сам вопрос! Готовая, совершенно конкретная программа исследований для коллектива людей. Для ученых.

Эскиз да. Но не несколько гениально-неразборчивых страничек. Солидный фолиант, где от начала до конца все – содержательность н продуманность. Где нет места только общим местам.

В общем, глаз у меня наметанный, прикинул я и так и эдак – работа, которой хороший отдел вполне мог бы отчитаться если уж и не за полгода, то за квартал смело. А он – за те несколько недель, что отзывом занимался и на машину еще регулярно выходил. И сразу все стало на свои места: и почему Лиля Самусевлч от своей остойчивости как бы отказалась, и почему для Стриженова нелепой показалась моя мысль подключить Гену к работе над транслятором. И еще: неуютно стало. Я никогда и не думал над этим, как аксиома было: вижу раньше чем другие. Раньше, чем, окажем, нормальные люди, не провидцы. И приходится себя поздравить (а что делать?): подошел н смотрит в упор другой час. Час, полоса, период, когда не раньше, а позже других замечаешь некоторые вещи.

Позже узрел и уяснил, позже, чем такие вполне нормальные люди, как Самусевич и Стриженов. Сам не мог свести концы с концами – дешевого и грубого чуда ждал. Чтобы некто гору сдвинул молитвой или в перерывах между выходами на машину отгрохал за несколько недель нечто с нелепым названием «Меморандум по Курилово».

Подошел другой час и смотрит в упор. Но с этим разберусь позднее. Мой другой час – все это, как говорится, из другой оперы. Из оперы, где я, кажется, безбожно пускаю петуха и, освистанному, мне остается только одно: с независимым видом удалиться за кулисы.

Геннадий Александрович петуха вроде бы пока не пускает. Да и рано ему. Он не прошел еще ни искуса больших денег, ни тихой паники, когда во взгляде шествующей навстречу юной грации читаешь: «Папаша чего ты под ногами путаешься?» Ему доступна еще пока роскошь самому раздвигать стайку юных граций почти брезгливой гримасой торопливости, безразличия.

Геннадий Александрович петуха вроде бы пока не пускает. Да и рано ему. Он не прошел еще ни искуса больших денег, ни тихой паники, когда во взгляде шествующей навстречу юной грации читаешь: «Папаша чего ты под ногами путаешься?» Ему доступна еще пока роскошь самому раздвигать стайку юных граций почти брезгливой гримасой торопливости, безразличия.

Да и во мне не все же тихая паника. Я недаром люблю шахматы, я люблю еще и все, что похоже на них. И, несмотря на неумолимое «папаша», предельно ясно читающееся в очах юных граций, я люблю свой возраст. Мне нравятся моя опытность, знания, мое хладнокровие и расчетливость. Словом, мне просто интересно, интересно жить со всем моим врожденным и благоприобретенным.

И, сказав самому себе все это, я вынужден ответить и на следующий, совершенно неизбежный и простой вопрос: что же я намереваюсь сделать, как употребить все мое врожденное и благоприобретенное?

Прежде всего я намерен с большим тщанием использовать свои статус наблюдателя с совещательным голосом, намерение, бесспорно, вполне логичное, но для начала желательно и понимания побольше. Я поразмыслил над двумя вещами: во-первых, как два таких антипода, как Геннадий Александрович и Телешов (а они антиподы – это точно. Каждый считает про другого, что тот ходит на голове и, следовательно, вверх ногами), все-таки оказались одном отделе; и, во-вторых, почему им до поры до времени была предоставлена возможность вариться в собственном соку. И оказалось, что эти две вещи – как бы одно и то же. Одно и то же, но на разных уровнях.

Говорят, что один дурак может столько вопросов назадавать, что сто умных не ответят. Но есть и другое: один экстраумный (заменим этим неудачным словом другое неудачное слово «гений») может задать работу, которую сто тысяча умных не сработают. И не то что иногда может, а почти неизбежно так и получается.

Вот – идея! Проверяют ее со всех сторон, и на вкус, и на ощупь, чуть ли не зубом, как монету, не фальшивая ли. Нет, не фальшивая, стоящая идея, смелая идея, перспективная идея, дух захватывающая. Горизонты открывает такие, что… Словом, генерируется сразу целое научное направление, новое, небывалое досель. Общество уже прикинуло и подсчитало: нет, нельзя отказываться от идеи, уж больно много пользы в будущем обещает. Не отказываться – значит создавать надо. Идея, она ведь и есть идея. Чтобы ее воплотить, незабудем, целое научное направление разрабатывать придется. А кому создавать? Направление-то ведь действительно новое. Значит, нет пока ни соответствующих ученых и специалистов, ни оборудования, ни опыта, ни коллективов.

Что ж, взялись, значит, надо делать. И все это создается в в пожарном порядке. Спускаются средства, учреждаются НИИ, переучиваются старые и готовятся новые кадры. один задает работу тысячам. И это случается время от времени, и это нормально.

Так Норберт Винер выстрелил греческим словечком «кибернетика» и намертво подсек общество броской картиной грядущего кибернетического всемогущества. Покосились походили вокруг, но специалисты высказались непререкаемо: дело стоящее, дело реальное. И началось; философы спорят, что же такое кибернетика, самих кибернетиков нет, программистов нет или они слабы, Машины есть, но они так дороги, что неизвестно, где же их использовать. Начался здоровый и, как всегда, бурный процесс вовлечения средств и кадров в воронку нового направления. Впрочем, именно, не как всегда, а как никогда, бурный.

Особая бурность (сплошные водовороты, прямо-таки брызги интеллектуального и финансового шампанского) определялась вовсе не особым темпераментом участников событий. Она определялась абсолютно объективно, вытекала из самой сущности дела. А конкретно говоря – ив комплексного характера самой новой науки. Кажется, всем было до нее дело. И интерес проявлялся вовсе не из досужести (отдельные случаи не в счет, ими пусть занимаются родные и близкие околонаучных мальчиков). Сама кибернетика странным образом требовала, чтобы в ней принимали участие все и всё. Первым заветное слово сказал профессиональный математик. Кибернетика – это некий гибрид из теории алгоритмов, математической логики, теории автоматов и теории игр. Казалось бы, все ясно: математикам и карты в руки. Но развивать кибернетику – это ведь значит что-то кибернетизировать. Давайте сделаем автоматизированную систему управления предприятием. Но ведь для этого надо знать само предприятие и как оно управляется. А это знают экономисты и производственники. Давайте автоматизируем поиск научно-технической информации. Но ведь для этого надо знать закономерности реального процесса поиска информации. А это знают библиографы, работники информационных центров и служб. И так во всем и везде. Сами математики могли, оказывается, выступать только под девизом «на тебе, боже, что мне негоже». Возьмите алгоритм, который заведомо не отражает реального положения дел в вашей области науки или техники, автоматизируйте, хотя результат автоматизации (стоящей, кстати бешеных денег) не улучшит, а ухудшит, а то и дезорганизует уже налаженную деятельность. Все это всплыло буквально при первых попытках, еще в конце пятидесятых. Оставалось одно: буквально всем заинтересованным лицам стать кибернетиками, а кибернетикам стать людьми, разбирающимися буквально во всем. (Ну, точнее, как минимум, разбираться в той области, которую ты собирался кибернетизировать, автоматизировать, короче говоря – осчастливить.)