Текст книги "Программист"
Автор книги: Александр Морозов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
20. Диалог третий: доверительно-рациональный
ПОСТНИКОВ. Дослушай, Борис Иосифович, я имею право так говорить потому что знаю ее чуть дольше, чем ты. Всего-то на какие-то десять лет.
ЦЕЙТЛИН. Это не имеет значения. Это не то.
П. Согласен, это не то. Но это имеет значение. Ну, ладно. Что мы все о правах… Спрашиваю, вот тебе и факт. (Пауза.) Значит, из-за нее все-таки позвонил?
Ц. Из-за нее. Дальше.
П. Дальше – легче, Борис Иосифович. Дальше я с тобой на эту тему, как это ни странно, распространяться не буду. Хотя, конечно, глупо.
Ц. Ну-ну.
П. Да не то глупо, что позвонил. А то, что не через себя, и было бы кого слушать…
Ц. Я доверяю собственным глазам и ушам.
П. А также тем, кто направляет их туда, куда им нужно?
Ц. Ну хватит об этом.
П. Хватит. А остальное и совсем просто. Водишь у меня в руках эту папку? Это Гена написал по Курилово.
Ц. Меня это не интересует.
П. Не интересует потому, что не читал. А еще из-за того, что звонить не надо, куда не следует. Ну, ладно, тему телефона будет считать отработанной полностью. Я тебе даю эту папку.
Ц. Мне это не нужно
П. Тебе это нужно. А самое главное, что не только тебе. Борис Иосифович, я тебе сейчас дают эту папку, ты читаешь, что в ней заключено, и излагаешь свое мнение. Грамотно, толково, этак страничек на пять-семь.
Ц. Что дальше происходит с моим мнением?
П. Вот это уже разговор. А дальше оно совокупляется с мнениями еще нескольких, не менее достойных, чем ты, людей, и все это передается Григорию Николаевичу Стриженову.
Ц. На предмет?
П. На предмет дальнейшей передачи лицам, кои непосредственно смогут использовать это на благо науки, равно как и техники. О подробностях общественность будет информирована по ходу дела. Договорились? Когда сможешь сделать, Борис Иосифович?
Ц. Не договорились. Не договорились, Иван Сергеич. Я не вхожу в неясные дела, а мне здесь многое неясно.
П. Прочти.
Ц. Да подожди, Иван Сергеич. Не в этом дело. Об этом отзыве я уже как раз кое-что слышал. Что мне тебе говорить, дело, конечно, интересное. Не знаю, они ли его поднял, другой ли… Меня это не волнует, у меня свое есть.
П. Так что неясно?
Ц. А почему, интересно, ты за это взялся? Именно ты и Григорий Николаевич? Есть же у него непосредственное начальство.
П. Ты это начальство знаешь. Так что давай по делу.
Ц. Есть, наконец, партийная организация в институте.
П. Есть еще и профком, и местком, и ДОСААФ.
Ц. Достаточно парторганизации.
П. Вот тут, Борис Иосифович, я с тобой соглашусь. Парторганизация – условие достаточное, но, должен тебе сказать, и необходимое. Слушай, ну что мы с тобой зубы друг другу заговариваем? Ты же знаешь о разделении, и ты знаешь, чем занята сейчас парторганизация института, который не сегодня-завтра станет уже бывшим институтом. И вообще, ты знаешь примерно все, что и я. Кстати, а Стриженов, это тебе что не парторганизация? Или тебе нужно обязательно «слушали-постановили»?
Ц. Пусть продолжает работу на новом месте.
П. Не надо, Борис Иосифович. Не надо, а? Все ведь дело в том, что это будет не то место. Не то место, где продолжают подобные работы. Тебе что, и это неясно?
Ц. Это ясно, Иван Сергеич. И не ораторствуй, непохоже на тебя.
П. Ну, слава богу. Значит, с этим ясно. Это приятно. Это, как говорится, вдохновляет. Пойдем дальше. Что у нас еще?
Ц. Не хочу.
П. Просто не хочешь. Так. ну, что ж, это убедительно и благородно. Но позволь спросить тебя, со всей возможной деликатностью, разумеется, а почему все-таки?
Ц. А с какой стати? Ты знаешь, как я начинал?
П. Знаю.
Ц. Десять лет сменным инженером. На подшипниковом. А Харьковский университет за плечами, значит, для этого? И никто мои идейки никому на отзыв не давал. И начальство бывало разное. Начальство – оно и есть начальство. Кандидатскую защитил, когда стал уже «интересным седеющим мужчиной», как жинка моя смеялась. Только тогда и смог системой своей заняться.
П. Знаю, Борис Иосифович.
Ц. Ну так а что же тогда случилось такого? Он что, из другого теста?
П. А что ты все о нем да о нем? Забудь уж о ретивом-то. Ты саму работу лучше почитай. Забудь, кто написал. Какая, наконец, разница?
Ц. А если не забывать?
П. А если не забывать, то я тебе отвечу. Объясню, коли не понимаешь. Из другого он, понимаешь, из другого он теста. Ты вот, Борис Иосифович, скоро доктором станешь. Увенчаешь, так сказать, свою плодотворную… Ты не перебивай, я без иронии говорю. А если что показалось, извини. Но давай все-таки продолжим. Тебе на роду было написано стать доктором наук. И ты им станешь. Честь тебе и хвала за это. Честь тебе и хвала, говорю. Потому как далеко не каждый исполняет то, что у него на роду написано. У него, понимаешь ли, «Чехов» начертано, а он всю жизнь в «Чехонте» ходит. И прекрасно себя при этом чувствует. К тебе это не относится. Ты станешь доктором наук. Можно считать, уже стал. Хорошим, крепким доктором наук. Автором хорошей, крепкой системы. Больше того: действующей. На ней люди работают. Все так. И ты попал в пересменок. Подзадержался вначале. Опять – в точку. Но скажи, что было бы при самом идеальном раскладе? Ты сделал бы то же, что сделал сейчас, но на десять лет раньше. Что изменилось бы от этого? К сегодняшнему дню у тебя было бы десять лет докторского стажа и, может быть, несколько монографий или учебников по программированию. Что еще?
Ц. Ладно, Иван Сергеич, понял. Давай бумаги. Почитаю, от меня не убудет. Только так: я сегодня же вечером в Минск, поэтому беру с собой. Отзыв через неделю но почте.
П. Через неделю – последний срок. Спасибо. Это уже кое-что. Высылай на институт мне или Стриженову. Это все равно.
Ц. Договорились. Раз уж ты, Иван Сергеич так расстарался. Ради этого юного дарования не стал бы. Прямо говорю. Мне пора. Через два часа самолет.
П. Счастливого приземления. А знаешь что, Борис Иосифович, любопытнейшие все-таки иногда создаются: зацепления. Тебе вот неприятно, что тебя вынуждают вроде как печься о юном даровании. А между прочим, ему, лично ему, куда, было бы полезнее, чтобы никто не вмешивался. Чтобы его как следует тряхнуло. Да покрепче, как можно покрепче. Но соблюдать, чистоту эксперимента – такой роскоши мы ни ему, ни себе позволить де можем. Наука – это все-таки не полигон для самовоспитания.
21. Геннадий Александрович
Я вспомнил мою сомнамбулическую беседу с Исидорой Викторовной. Беседу на квартире у Лиды. Вспомнил (выставил на свет сознания) не всю эту беседу, я оставил в надлежащей для них темноте свой сомнамбулизм, свою грусть перед пустотой телефонных будок у дома Вероники, я оставил все это лежать и нежиться в ночи неопределенных волнений. Оставил до поры до времени, которые, может быть, и не настанут вовсе. Я вспомнил только то, что было необходимо в данный момент. Финальный аккорд, последний совет Исидоры Викторовны. Ее безошибочный перст указал тогда на Витю Лаврентьева. Исидора Викторовна не могла знать, что в данной, ситуации Витя Лаврентьев реально означает для меня Григория Николаевича Стриженова. Этого (именно фамилии Стриженова) она знать не могла, но точным было ее указание, что Витя Лаврентьев означает что-то реальное.
Я отказался от предложения Стриженова о превращении моделирующей программы в испытательный полигон для новых вариантов транслятора. Я отказался от предложения Исидоры Викторовны замолвить за меня словечко перед академиком Котовым. Давиду Иоселиани отказали в лаборатории.
Мои два отказа были решениями правильными. В обоих случаях я сделал правильный выбор, но в обоих случаях выбор был чисто негативен и потому не разрешал ситуации. Относительно отказа Давиду я ничего не знал о его правильности или неправильности, обоснованности или случайности. Об этом отказе я не знал ничего, кроме того, что он действительно имел место. А это, наверное, единственное, что мне о нем и надо знать. Этот отказ как раз и создал ту ситуацию, которую были призваны разрешить мои разговоры со Стриженовым и с Исидорой Викторовной. Разговоры, в которых я сделал правильный выбор, но которые принесли только отрицательный эффект.
Только отрицательный? Да, если не считать единственно позитивного: последнего совета Исидоры Викторовны. Реально все это означало, все это указывало на Григория Николаевича Стриженова. Все-таки и еще раз на Стриженова.
Я зашел в отдел транслятора. В большой комнате отдела находился один Витя, спокойно углубившийся в изучение гигантского рулона с распечатками. Я поздоровался с ним и вопросительно взглянул на дверь, отделяющую комнату начотдела.
– Шеф сегодня трудится на дому, – сказал Лаврентьев. – Вот его телефон. Он просил позвонить, если у кого что к нему будет.
Я позвонил Стриженову и на его по-обычному внимательный вопрос, помявшись, ответил, что у меня, пожалуй, нетелефонный разговор. Получалось немного смешно: позвонить человеку только для того, чтобы сообщить, что к нему имеется нетелефонный разговор. Но мне было не до смеха. Григорий Николаевич, наверное, что-то сообразил, что-то сопоставил (в общем-то, он мог сообразить и сопоставить почти все – наш отнюдь не рыцарский поединок с Борисовым в кабинете Карцева, мои разговоры с Постниковым и с Леоновым, он вполне мог знать все, вплоть до подачи заявлений об уходе, все кроме безжалостной неудачи, прихлопнувшей ни в чем не повинного Давида Иоселиани), что-то он даже промурлыкал, как бы для себя, а не для собеседника, а затем предложил мне приехать к нему. И не после работы или в какое-нибудь удобное для меня время, а по возможности немедля. «Ко мне кое-кто тут пришел, Гена, – дополнил Стриженов свое приглашение, – тебе будет небезынтересно. Наверняка даже полезно. Ну а заодно и нетелефонный твой разговор провернем». Я пообещал приехать через полчаса и, сделав вид, что не замечаю любопытно поглядывающего Лаврентьева (некогда, некогда, Витя, как-нибудь при другой погоде поговорим), вышел из комнаты.
У Григория Николаевича сразу выяснилось (сразу – после нескольких фраз еще в прихожей, еще до знакомства с теми, чьи голоса доносились из комнаты), что мой нетелефонный разговор один к одному подходит к разговору, который велся у Стриженова до моего прихода. И мне ничего не оставалось, как только присоединиться к нему. Вначале, конечно, просто посидеть и послушать, И поволноваться изрядно. Фамилии двух собеседников Стриженова были мне известны, они вообще были хорошо известны в мире кибернетики. Велик Норберт Винер, и среди пророков его были эти двое. Какое-то время я, правда, колебался: те или не те? То есть те самые или только однофамильцы? Но по мгновенной реакции, по обнаженной сути дела, которая сверкала из-под слов, которая, и это было очевидно, одна только и была им важна, одна только ими и замечалась, и принималась во внимание, наконец, по свободе, с которой упоминались крупные имена, крупные идеи, направления, проекты, – по всей этой внушительной совокупности косвенных улик уже очень скоро мне стало ясно: не однофамильцы, а те самые.
Впрямую я не участвовал в разговоре, но оказывалось, что все-таки я в нем и участвую. Участвую весьма своеобразным способом и с самой что ни на есть интересной для меня стороны. Конечно, разговор шел о проблемах автоматизации управления, и конечно, как и подобает такого ранга людям, мысль их пробегала но всей широченной шкале этих проблем: от технических новинок в системах с разделением времени до вольного философствования по поводу возможностей и самого смысла системы «человек – машина». Конечно, разговор шел обо всем этом, в общем-то о том же, о чем мы в институте витийствовали во время перекуров, громогласно и зачастую тяжеловесно спорили на производственных совещаниях, о чем загадочно улыбался и на что зачастую намекал Иван Сергеевич Постников. В общем-то о том же. Но здесь не улыбались и не намекали, здесь не громогласничали и не витийствовали. Здесь знали. А если не знали чего-то, то это было так мучительно, что тут же, буквально на глазах, теснили, гнули и отодвигали границу незнания. Они свободно и точно перебрасывались идеями, определяющими десятилетия развития. За каждым тезисом следовал перекрестный допрос, в котором беспощадно конкретизировалась завлекательная абстракция, и резкая, как графика, мысль вычленяла живое тело проблемы из мишуры модных терминов. Им не надо было подтверждать репутации (репутации остроумия, учености или чего-то там еще), не надо было тратить времени на опровержение вздора собеседника, потому что собеседник не нес вздора, все это было позади, позади и внизу, как мутные хлопья облаков с вершины семитысячника. Короче, если разговоры во время перекуров в нашем институте сравнить с дачным волейболом, то сейчас передо мной шла игра явно на уровне сборных СССР – Япония.
Северцев органически не мог ничего видеть дальше своего носа, то есть дальше своей системы. Цейтлин мог, но не хотел. Собеседники Стриженова и могли и хотели. И уже через несколько минут я стал улавливать, что каким-то образом участвую в их разговоре. Не я, а моя программа. И программа, и отзыв по куриловокой системе, и моя романтическая тоска по точному сравнению различных систем матобеспечения. Разговор каким-то непонятным мне, но захватывающим дух образом все время объединял, делал зависимым одно от другого самое абстрактное и самое земное. Как-то так получалось, что от доказательства ряда теорем из теории автоматов зависело расширение производственной базы ЭВМ в Минске, что отсутствие в университете отдельного факультета по дискретной математике может обесценить миллионную технику, уже качающуюся в товарных вагонах где-то по дорогам страны. И наконец, что моя программа моделирования (уж куда конкретнее – я просто чувствую, как перфолента оттягивает карманы пиджака), понятая вполне корректно, есть не что иное, как один из разделов высокоабстрактной общей теории систем.
И уж как я разозлился на себя! Я не знал общей теории систем. Я не знал теории автоматов фон Неймана. Я не знал, я прошлепал… Неизвиняемо! Ибо не от отсутствия талантов. Я просто не понял времени, не понял, на что его надо тратить. Я полгода доказывал Телешову и Борисову, что они никуда не годятся по сравнению со мной, но я увлекся… Я забыл, насколько выгодны были для меня такие сравнения.
А люди, сидящие передо мной, прекрасно, наверное, знали, что вот уже пришла пора и должен уже появиться некто вроде меня, они прекрасно понимали и необходимость моей программы и то, что она именно сейчас уже должна быть сделана в одном из коллективов, занимающихся АСУ.
И все-таки… этим человеком оказался я. Это не было тщеславием, нет, просто это было единственным результатом, а значит, и единственным оправданием шести прошедших месяцев. Все значение моделирующей программы – догадки, которыми я так гордился, – все это оказалось почти изобретением велосипеда.
Но я не испытывал разочарования. Совсем напротив, рядом с сожалением о временном ослеплении и утрате настоящих масштабов роста во мне была гордость, что в моем уме самостоятельно возникли столь безошибочные движения мысли. Что я и догадался правильно, и сделан все точно.
Горечь и гордость. Гордость и все-таки горечь.
И вот я снова стою перед домом Григория Николаевича Стриженова, верчу в руках листок с телефоном и вспоминаю напутствие, с которым он был мне передан: пройдешь в тот кабинет, что на пропуске написан будет. Там все и расскажешь… Ты же умеешь рассказывать?
Только будь попочтительней. Посдержанней. В общем, окажись в наилучшей форме. Все-таки тебе предстоит встреча… с государственным человеком. Этажность мышления здесь иная, понимаешь? Учитывай это каждую минуту при разговоре. Опыта общения на этом уровне, как я понимаю, у тебя нет. Впрочем, особой дипломатии от тебя, может быть, и не понадобится. Да и выбора у нас нет. Он хочет обязательно на тебя сам посмотреть, что, на мой взгляд, кстати, вполне естественно.
Особенно-то не мелочи, не детализируй. Все необходимые слова, где надо, уже сказаны. Твое дело – не испортить впечатления. Всего-навсего. Но в разговоре иногда неизвестно, куда занести может. А в этом случае любые «заносы» должны быть исключены. Вот это и контролируй, Ну и… ни пуха.
…Государственный человек от кибернетики. От автоматизированных систем управления. Так Стриженов для меня это определил. У меня были только весьма смутные представления, связанные с этим словосочетанием. Если свести их к одному, то это были представления о чем-то крупном. И вот оказалось, что смутные представления иногда стопроцентно соответствуют действительности.
Внешность мужчины, в чей кабинет я вошел, можно сказать, образцово соответствовала моим ожиданиям. Конкретизировала их.
Разумеется, далеко за пятьдесят. Красное, слегка набрякшее, с резкими складками лицо. Уши почему-то воспринимались отдельно. Тоже красные, крупные, поросшие седыми волосками. Авторучка в руке – как Дюймовочка в пальцах бронтозавра. Властность распространялась от него невидимая, но реальная, как радиоволны от передатчика. Судя по спокойно-хитроватым глазам, посверкивавшим из-под набухших век, он мог аргументировать далеко не только с помощью густого голоса. Но все-таки только с трудом можно было представить себя в роли возражающего. В роли неподчиняющегося – невозможно.
Передо мной сидел тяжелый человек. На него должен был пойти материал поинтересней металла: сплав науки и политики. Научная политика – вот такая у человека профессия. Нет, не профессия (не существует такой), а род деятельности.
Про себя я называл его командором (имя-отчество записано на листке вместе с телефоном и названо при рукопожатии, но тут же напрочь вылетело из головы и… не посматривать же в бумажку. Совсем уж неприлично было бы).
Он принимает меня после звонка к нему нашего бывшего директора Карцева. А Карцеву позвонил Стриженов. Но сейчас это все неважно. Это все подробности, которые могут оказаться к тому же и ничего не значащими подробностями. Все зависит от предстоящего разговора.
А разговор и не начинался. И командор, кажется, и не спешит особо его начинать. Что-то мне буркнул-пророкотал односложное. Но я понял, что меня приглашают садиться. Подошел к столу и сел в кресло, в которое сразу и погрузился чуть не до ушей. Кресло оказалось гораздо мягче, чем на вид: его податливость скрывалась холодным блеском кожаной обивки малахитового цвета. Командор посмотрел на меня из-за стола сверху вниз: сам-то он сидел не в кресле, а на жестком стуле. Посмотрели недружелюбно, отрывисто бросил:
– Значит, не нравится тебе северцевская система? Нехороша, что ли?
Я еще раньше решил, что разговор буду вести предельно четко, без эмоций и перегибов, а теперь только укрепился в своем намерении.
– У Северцева много интересного, – ответил я, – много хороших отдельных программ. Но это не типовая система. И типовой она быть не может. И это принципиально, а не из-за недоделок. Я специально эту систему изучал. Есть и отзыв, у меня экземпляр лишний.
– Не нужно экземпляра, – прервал он меня. – Пока не нужно. Мне вчера уже о нем докладывали. У нас тут мнения, в общем-то, похожие выходят. Так что, и кроме тебя, не все спали, учти это.
(Ага, значит, не просто так мне только через день назначили. Значит, здесь времени не теряли. Тогда можно, наверное, и покороче.)
А командор что-то загрустил. Невероятно, но это же было видно. Загрустил и куда-то устранился. Что-то калькулировал про себя, грустно выстукивая но нежной, лакированной поверхности стола мощными квадратными ногтями. Потом продолжал, обращаясь и ко мне, и как бы к самому себе:
– Нн-да… вроде бы не получается, Мне о твоем отзыве давно Карцев уже говорил. Надо было бы давно разобраться. Да как-то все критику на потом откладываешь, Ну а позавчера. Карцев когда позвонил, я своих здесь расшевелил…
– Н-да… Ну что ж… Жаль, Жаль, конечно. Я планировал на наше министерство курнловскую систему ставить. Уже через год. Была идея собственную разработать, да тут начали со всех сторон: типовая, типовая… Это, мол, прогрессивно, это наш завтрашний день, в общем, давление было массированным, можешь мне поверить.
– Это действительно прогрессивно, – сказал я. – Нужна именно типовая система: без нее никак. Но дело-то в том, что куриловская не типовая. Не с того конца Северцев ее начал делать.
– А ты знаешь, с какого надо? – вопрос, которого следовало ожидать.
– Я знаю, без чего типовая система вообще невозможна. Без каких исследований. И знаю, как эти исследования надо начинать. – Я помолчал и, не понимая, какое впечатление произвели мон слова, добавил: – И самое главное, что медлить нельзя. Работа сложная, и работы много. И ее никак не обойти.
Командор, кажется, все еще слушавший меня вполуха, откликнулся меланхолическим эхом:
– Да, да, медлить-то нельзя. Вот в чем штука. Нам-то уж никак нельзя медлить.
Он имел явно огорченный вид, и казалось, что это я, именно только я один так огорчил его. А он замолчал н какие-то полминуты в выматывающих душу тишине и неподвижности разглядывал меня. Что он хотел разглядеть? Может, просто проверял, не притупилась ли его интуиция и сходится ли, так сказать, наглядное впечатление с информацией от Карцева и Стриженова? И нравится ли ему это наглядное впечатление?..
Было ли это переломным моментом? Вряд ли, Наверное, у него все было решено заранее.
Он встал из-за стола и подошел к сейфу, который стоял у него за спиной в двух-трех шагах. Громыхнул ключом, который уже торчал в замке, и толстенькая дверца сейфа мягко распахнулась. Командор стоял ко мае спиной, и я не видел, что он там перебирает и чем шуршит. Да я и не старался ничего разглядеть.
Я смотрел на его бритый, упрямый (обветренный какими ветрами?) затылок. Это был мужчина, пренебрегавший кашне или поднятым воротником, и его затылок уже давно презрительно не реагировал на метеорологические условия планеты Земля.
До встречи с ним я мог наблюдать только разные участки спектра научности. От Комолова и до Лаврентьева (они же – взаимодополнительны, как точно определила Лида). Но сейчас передо мной был совершенно новый для меня (а если два-три десятка лет в истории – мгновенье, то новый и для всего человечества) материал: сплав науки и политики. При первой этой встрече я мог воспринимать его (пытаться понять для себя) только внешне. Только через его скульптурность.
…Новые времена – новые песни? Нет, нет, командор, ничего не случилось. Ничего не случилось, что обесценило бы ваш нечувствительный к ветру затылок. Вашу нечувствительность ко всяким «массированный давлениям». Мужество и терпение все еще не анахронизм, командор!
И никакие полу– и четвертьинтеллектуальные торопыги не отменят настоящей мужской работы. Подтяните резервы, командор. Если вы хотите реального продвижения, а не парадных маневров вдоль фронта,
Когда мне отметили пропуск и я вышел на улицу, я смог наконец последовательно разобраться, как же теперь обстоит дело. И решил, что дело обстоит вовсе неплохо.
Нас брали в лабораторию математического обеспечения какого-то всесоюзного объединения с жутким громыхающим названием. Самостоятельное подразделение (отдел иди даже сектор) вот так, с ходу, организовать было сложно. Но мне обещали полную самостоятельность от будущего начальника лаборатории, и если через квартал-другой мы сможем представить что-нибудь реальное, твердо обещали выделить нас во что-то уже и официально самостоятельное. Тем более когда я сообщил, что в составе команды имеется «свой» кандидат наук – Давид Иоселиани.
Когда все уже было решено и на руках у меня оказались необходимые телефоны и адреса, командор перешел на «вы» и, провожая меня до дверей, напутствовал неожиданным холодно-официальным тоном:
– Геннадий Александрович, поспешайте, не торопясь. Ясно?
А уже весна, весна вовсю. И всюду. И оказывается, что уже и летом даже вот-вот обернется.
А завтра приезжает Лида.
Не ко мне, правда. Просто возвращается в Москву. В большой город.
