Текст книги "Программист"
Автор книги: Александр Морозов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
– Да, да, Лида, конечно.
– Ну в общем так: если вы, Гена, хороший системщик, вам это должно быть интересно. А после доклада, так и быть, проводите меня: Я уже правило установила: чем ближе мы подходим к моему дому, тем невероятнее расцветает ваше красноречие. Я хочу послушать, что вы скажете о Разуваеве и… вообще… Ну, словом, идет?
– Идет, – ответил я. А потом сказал: – Лида, приезжайте ко мне.
– Гена, у вас что-нибудь случилось? – спросила она медленно.
– Да так, по мелочам.
Молчание длилось секунд пятнадцать. Затем она сказала:
– Хорошо. Я приеду через полчаса.
И повесила трубку. Я не успел даже предложить встретить ее.
Я вернулся в комнату и на всякий случай (не очень веря, что придет) провел кое-какие приготовления. Снова убрал стол, на этот раз очистил его от бумаг. Убрал диван, то есть растворил этюд Куббеля в мешанину фигур и пешек и спрятал эту мешанину в доску. Поставил на стол тарелку с яблоками.
Затем я нацепил галстук и причесал свалявшиеся, как у пса, волосы. Полагалось вроде бы сбегать за бутылкой вина, но слабая вспышка энергии уже иссякла. К тому же оставалось десять минут до срока, к тому же я все еще не особо верил, что Лида придет. Адрес мой она знает – и вспомнил, что, когда мы виделись в последний раз, я в одном из импровизированных автобиографических отступлений назвал его.
Адрес мой она знает, меня она тоже знает. Пока с самой лучшей стороны. Что еще нужно, чтобы прийти? Ах, да, желание. Возможность у нее есть, а вот желание? Нет, пожалуй, не то. Дело не в желании. Она, конечно, с удовольствием пошла бы на доклад этого Разуваева-Раздеваева. Там, конечно, масса ее знакомых, она всех знает, и все ее знают. Но я вроде бы действительно заинтриговал ее своей меланхолией. Вернее, не заинтриговал, а задел. Вернее, не задел, а огорчил.
На словомысли «огорчил» раздался звонок. И одновременно со звонком я вспомнил, что в холодильнике стоит запретный и заветный сосуд: «драй джин», сданный на хранение мне Витей Лаврентьевым, чтобы выпить не просто так, без повода. «Ни хрена, – подумал я с веселой злостью, – ни хрена с тобой не случится, Витенька. Я тебе три «портвея» за твой джин поставлю. Кто же виноват, что у меня повод наступил раньше, чем у тебя?»
Я подтянул галстук, вышел в коридор и открыл дверь. За дверью стояла Лида.
– Здравствуйте. – Я топтался, не давая ей пройти. Только теперь, когда это произошло, я понял смысл своих слов по телефону и смысл того, что за дверьми стояла Лида. А не почтальон, не мама, не родственники, не всего лишь английская королева.
Она улыбалась и спокойно стояла на месте. Я взял ее за руку и тихонько потянул к себе. Лида, не опуская глаз, переступила порог и свободной рукой расстегнула шубку.
И вся сразу как бы распахнулась, и во мне что-то упало, и я поверил, что она пришла ко мне.
Я уже вешал ее шубку на крючок, прижимаясь к теплу синей шелковистой подкладки, я, уже легко касаясь ео плеча, провел ее в комнату и уже достал из холодильника «драй джин», и уже порезал палец, кромсая яблоки, и Лида уже сидела на диване нога на ногу и с интересом смотрела на меня.
На вас когда-нибудь смотрели с интересом интересные женщины? Наверное, я жалко выглядел, или Лида подумала, что я ее разыгрываю, только она чуть притушила улыбку и тихо сказала: «Гена, кончайте суетиться».
Наконец я налил два раза по полстакана джина, ничем не разбавленного, потому что заранее я ничего не приготовил и мне приказано было не суетиться. Наконец мм выпили джин и съели по половине яблока. И Лида, сняв туфли, забралась с ногами на диван.
– Расскажите, что у вас случилось? – услышал я ее голос совсем близко, потому что я сидел совсем близко от нее. Я сидел, обняв ее. Я сидел, попав в сказочный, душный мир ее волос.
– Со мной случилась… ты. Милая… Я совершил ограбление города – я выкрал тебя из города.
– Обманом?
– Нет, гипнозом. Я очень волновался… Чтение волнения на расстоянии.
– Чего же ты волновался, глупый?
– Я боялся, что умру, не увидя ни разу… не увидя ни разу… Гавайских островов.
– Ты там?
– О, милая, чудная, ты…
– Это джин, милый.
– Нет, это ты, это везде ты, ведь это ты?..
И нам стало тесно и темно. Нас не было, но мы хотели родиться вновь. Из молчаливого, страстного хаоса. Из жара, боли и отчаяния счастья.
И мы воэникли. Я помню, как внезапно, из темноты, под белесым светом, струящимся из окна, возникло ее лицо. Запрокинувшись на моем локте, ее лицо плыло в волнах этого света, плыло в океан воспоминаний. Рассудок еще не накинул на нее сетку своих категорий, она еще не была ни счастлива, ни несчастлива. Бисеринки пота усеяли ее щеки и лоб, рот был полуоткрыт я казался раной, которую немедленно надо перевязать. Я догадался и поцеловал ее. Спокойно, но крепко. Так, что зубы слегка стукнулись о зубы. И этот поцелуй наконец пробудил ее полностью.
Как радостный ребенок, нашедший предновогодним вечером под елкой гораздо больше подарков, чем ожидал, она широко раскрыла глаза, изогнулась всем телом и притянув меня к себе, стала целовать мое лицо.
Цейтлин оказался высоким, стройным мужчиной, чуть больше чем средних лет, с красивым удлиненным липом, с красивыми седыми висками. Словом, эта был продюсер из американского музыкального фильма. Продюсер или закулисный меценат.
Ровно в двенадцать он прибыл в институт, прошел сначала к директору, а в четверть первого уже втискивался в клетушку Борисова. В клетушке уже сидели сам Борисов, Телешов, Леонов и Васильев, приготовивший диктофон.
Я подождал Цейтлина у директорского кабинета, представился ему и на ходу попытался взять интервью о его системе. У меня были веские основания предполагать, что при Борисове толком поговорить не удастся.
Интервью длилось не более минуты-полутора, так – несколько фраз. Но мне этого было почти достаточно. Я хотел, чтобы Цейтлин подтверди или опроверг ту информацию о его системе, которую утром предоставила мне Самусевич. А ее информация сводилась к тому, что основа СЦ – это программа сортировки. Все остальные программы – ввода, печати и другие либо не превосходили уже известные до них (например, из СК), либо даже уступали в том или ином отношении. Но программе сортировки была сделана действительно на «ять», на пределе возможности машины.
А сортировка – это типичнейшая задача планирования производства. Отсюда и все значение СЦ. Я поблагодарил Лилю за информацию, удивился про себя, откуда она ее почерпнула, и решил уточнить полученные данные у самого Цейтлина.
И Цейтлин их уточнил. Он сказал, что сортировка – основная гордость его системы, но есть и еще одно, довольно крупное новшество в самой организации массивов. По убеждению Цейтлина, это была самая удачная организация информации, но у меня были на этот счет свои мнения и свои сомнения.
Однако все мое так и осталось при мне, мы уже входили к Борисову.
Улегся общий шум приветствий и представлений, Васильев включил диктофон, и Борисов с Телешовым начали «допрос с пристрастием». Цейтлин говорил им о каком-нибудь фрагменте своей системы, а Телешов тут же перебивал: «А в СОМе этого нет? Так, пиши, Иван Дементьич». (Иван Дементьевич – это Васильев.) Иван Дементьевич подносил микрофон поближе к Цейтлину и увеличивал уровень записи.
Цейтлин, вежливо улыбаясь (а за улыбкой сквозила, конечно, брезгливость), закрывал микрофон ладонью и объяснял, что в СОМе можно делать ту же операцию, но там соответствующие программы рассеяны по другим частям системы, по-иному сгруппированы.
– А где это делается лучше? – забивал гвозди Телешов, – у вас или в СОМе?
– Ну, это трудно сказать, – начинал Цейтлин нерешительно, – это надо специально сравнивать, а ведь этого никто не делает. Да и не очень ясно, как это делать. «Совсем не ясно», – хотелось вставить мне. В том-то все и дело, что до сих пор никто не занимался точной сравнительной оценкой систем матобеспечения. Слишком большая роскошь. Хорошо, если сил хватало слепить кое-как какую-то БСП, которая, худо-бедно, крутилась и помогала что-то считать. Где уж тут до оптимизации. Лишь бы вообще работало.
Да и сравнивать-то до последнего времени было почти нечего. СК и СЦ известны только второй год. СОМ и вовсе никто на практике еще не видел.
Вот и подошли мы к этому рубежу, когда есть из чего выбирать, когда надо выбирать, когда грамотная, обоснованная оценка становится просто рабочим заданием. Но как оценивать, когда нет критериев? Критериев формализованных, которые можно было бы применять не глядя, как формулу из справочника. Оценивать по интуиции? Но интуиция появляется только у человека, поработавшего несколько лет на практике с данной системой. Но если до сравнения ты будешь работать с каждой системой по нескольку лет, то кому через десяток лет нужны будут твои оценки, оценки систем, давно забытых и отброшенных? А если система и вовсе еще не крутится? Если она, как СОМ, в степени внедрения? Нет, практическая, интуитивная оценка здесь не поможет: она всегда будет идти сзади. Хе-хе, пикантная ситуация: сначала мы должны внедрить систему и поработать с ней, а уже потом узнаем, стоило ли это делать!
Нет, без теории, без общей теории систем математического обеспечения уже не обойтись. Интересно, какой улов принесут девочки из библиотеки? Неужели так-таки никто этим и не занимается?
Впрочем, Борисова и компанию все эти соображения не занимали нисколько. И чувствовали они себя прекрасно. Цейтлин говорил слово «разузлование», и они хором подхватывали: «А в СОМе этого нет?» Упоминал Цейтлин, об организации массивов, и снова Телешов или Борисов чуть ли не со злорадством диктовали Васильеву: «Так, отсутствие подобной организации – еще одни недостаток Северцева».
– Но ведь у них своя организация массивов, – возражал Цейтлин. – При том информационном обеспечении и подготовке исходной информации, которые, как мне известно, приняты в СОМе, моя организация вовсе и не нужна. Она там просто невозможна.
– Но ведь у тебя организация лучше? – сменяет Телешова Борисов.
– Да, я считаю, что в моей системе организация массивов наиболее рациональна, – спокойно объясняет Цейтлин. – Но организация массивов завязана со всей системой, с идеологией, принятой для всей системы в целом. Понимаете? Поэтому уж если в СОМе все другое, начиная с информационной и операционной подсистем, то естественно, что и массивы на магнитных лентах они организуют по-своему.
– По-своему, но хуже. – Настойчивость Телешова граничит с неприличием. Но только граничит, не переходит.
Цейтлин – без пяти минут доктор, Цейтлин – автор системы Цейтлина, у него скоро выходит книжка – нет, нет, с Цейтлиным они не думают переходить границы. Но и отпускать его ни с чем они не намерены. Применяется старая, как мир, полицейская тактика. Они повторяют вопрос три, четыре раза, мнут его, обессмысливают, загоняют собеседника на вид прямыми и логичными, а по существу абсолютно некомпетентными вопросами в угол, и как только он говорит: «Ну ладно, если вам так нравится, можно наконец сказать, что это недостаток в СОМе», или «Ну, разумеется, это недоработка», или что-нибудь в этом роде, как Васильев мгновенно выносит микрофон на центр стола и подкручивает уровень записи.
Леонов молчит, отгородившись от дискуссии вежливой улыбкой. Я молчу просто. Наконец Борисов обращается ко мне:
– Геннадий Александрович, а ты что же молчишь? Это мы для тебя ведь потеем. Матерьяльчик собираем. Так что ты давай, активнее. Цейтлин сейчас (хохотнул бодро, подмигивая Цейтлину) портфель под мышку – и в Минск, а у тебя ведь десять дней остается. Ты в Москве остаешься, а не в Минске.
– Скажите, пожалуйста, – обращаюсь я к Цейтлину, – а у вас в Минске не проводилось замеров времени работы отдельных программ? Или, скажем, на сколько сокращается время программирования какой-нибудь большой конкретной задачи с помощью ваших процедур?
Борисов и Телешов переглядываются и молчат. Совсем иных вопросов они ожидали. А этого просто не понимают. Кажется, даже и Цейтлин не совсем понимает, к чему мне это. Но отвечает он, конечно, как всегда, толково. Отвечает, что нет, никаких замеров не проводилось. Некогда, некому и не для чего. Их дело – клепать систему. А все остальное – от лукавого. Кто хочет, тот пускай и занимается.
Иного я не ожидал. Спросил так, для проверки. И чтобы показать Борисову, какой я умный, как я включился в его задание и что у меня своя, покуда никому не понятная линия. Словом, для весу, для престижу.
Беседа подходит к концу. Цейтлин встает и начинает прощаться. Я смотрю на его благородные серебристые виски и представляю, как через несколько часов он войдет по трапу в брюхо серебристой сигары, а через час снова выйдет из нее. Выйдет уже в Минске. И его ясные, профессиональные глаза, его тренированное тело снова окунутся в привычный минский воздух, а его длинные белые пальцы цепко наберут на телефонном диске несколько цифр, и все тем же устало-уверенным голосом он скажет: «Да, дорогая, это я. Да, все в порядке. Как там дети? Ну, хорошо. Через двадцать минут буду».
Да, у него все в порядке. Он занимается «хорошей кибернетикой» и делает это хорошо. И ему не надо, как Телешову, слишком уж напрягать свою волю к власти. Скоро защита докторской, но ее исход не волнует его ни в малейшей степени. Работа говорит сама за себя. Да и головной по АСУ институт, наш институт Карцева, даст стопроцентно положительный отзыв. А это почти автоматическая гарантия.
Никто ведь не заставлял Цейтлина на этой встрече у нас в институте подписывать фиктивные акты и тому подобное. Фи… Оставим уж эти страсти на долю перегревшихся от собственного бесплодия сценаристов энд драматургов. Кто же в наше время так делает дела? Кто может заставить ученого Цейтлина пойти на такой шаг? Нечего и пытаться. Да и нужно ли это?
Тут нюансик, там штришочек. Здесь – небольшой акцентик. И все ведь правильно, по сути дела. Но, кроме сути, есть некий венчик, некое радужное сияние.
Но кто же уследит за этакими вещами? Разве что сам Цейтлин? Так ведь нужны силы, внимание… А к чему все это? Ну, нужно ребятам высказать что-то насчет куриловской системы, ну а он-то здесь при чем? Ну пусть и высказываются. Он специально СОМ не изучал, со своей системой дай бог управиться, что знал, то ответил. А остальное, это уж их дело. Пусть сами и смотрят.
Все расходились. Борисов взял Цейтлина под руку и вышел с ним в коридор. Я шел сзади и уловил, как Цейтлин говорил Борисову: «Растем, значит? Ну, ну. Мее Карцев уже говорил, что тебя утвердили. Послушай, ведь у тебя здесь еще полгода назад одна координация была. А теперь, смотри ты, и математики появились, и все как полагается…»
Двое сильных мужчин спускались по лестнице. И только много позже я узнал, что Цейтлин в тот день в Минск не улетел.
Я поднялся на третий этаж к Стриженову, чтобы поговорить с ним о Лаврентьеве. Григорий Николаевич был у себя, и я поговорил с ним. Сказал, что Лаврентьева знаю давно, что он мировой парень, гений программирования, и все такое. Сказал, что с Витей Лаврентьевым ТК-3 будет чувствовать себя, как конфетка, завернутая в целлофан.
Увертюра прошла как по маслу…
– Так в чем дело? – вскинул брови Стриженов. – Давай присылай мне его, хоть сегодня, хоть завтра. Чем скорее, тем лучше. Он где сейчас работает-то?
Тут-то и пришлось подымать занавес. Я объяснил Стриженову, что Лаврентьев в настоящее время нигде не работает и что это еще полбеды. А вторая половина в полутора годах условно.
– За что? – опросил Стриженов.
– За сомнительное поведение в ресторане, – ответил я. Я даже не стал говорить, что и само дело весьма сомнительно или что это вообще недоразумение. Со Стриженовым все это было липшее. Ему нужны были факты.
Но факты были, конечно, «не весьма». Говоря прямо, для такого предприятия, как наш институт, факты были дрянь. Полнейшая безнадега. И Григорий Николаевич понимал это не хуже меня.
– Ладно, – сказал он сердитым голосом, – зови своего супермена. Посмотрим, что это за птица.
После разговора со Стриженовым я четыре часа изучал СОМ. Потом приехали Люся и Лена. Они привезли с десяток карточек журнальных статей, где шла речь о какой-нибудь одной из четырех систем. Карточки, как и следовало ожидать от молодых специалистов (ведь неизвестно, по чему именно они специалисты), были выписаны без библиотечного шифра. Но объяснять это голубоглазым Люсе и Лене не хотелось. Тем более что, просмотрев названия статей, я убедился, что это не то. Статьи были или чисто описательные (а зачем мне выжимки-описания, когда у меня под рукой сами системы во всем нх многотонном великолепии) или же трактовали вопросы технического обеспечения.
– А по сравнительному анализу ничего не было? – спросил я девочек, спросил больше для порядка.
– Нет, – сказала Лена. А Люся добавила:
– Там была статья какого-то Иоселиани. Вроде бы название подходящее.
Так я впервые услышал о каком-то Иоселиани. А разговор с девочками кончился так.
– Почему же вы не выписали этого? – спросил я их.
– А там в названии буквы какие-то непонятные. Греческие, что ли? – ответило Люся-Лена,
Оно смотрело на меня четырьмя голубыми глазами.
Мне надо было сделать кучу мелочей: проверить свое перфоленточное и магнитное хозяйство, спросить у Акимова, как идут дела у Киры Зинченко, подойти наконец к Ларионовой, чтобы разобраться во всей этой легенде, что там у нее идет, а что не идет.
Но оказалось, что рабочий день уже подошел к концу. И тут, как вращающийся сигнал спецмашины, где-то внутри и в центре меня вспыхнул фонарь новизны. Это не был просто конец рабочего дня, как десятки, сотни дней перед этим. Антракт кончился, и я находился перед началом второй серии волшебного фильма «Любим и люблю».
Я успел только заскочить в машинный зал и сказать, чтобы в сегодняшнюю ночь одну машину оставили для меня (договоренность Борисова насчет ночного времени еще действовала, а я решил, что надо сделать рывочек и пустить наконец мою моделирующую программу – чтобы утереть нос Телешову и по разным иным причинам). Затем я стремительно вырвался на улицу, одной рукой ухитряясь надевать шубу, придерживать щарф и шапку. Вторая рука тоже не осталась без работы – в ней я держал портфель и двухкопеечную монету.
У выхода я увидел Лилю Самусевич, которая, несмотря на то, что я шел быстро, пошла рядом.
– Гена, – сказала она, – ты что-то о сравнительном анализе последние дни шумишь?
– Тут шуми, Лилечка, не шуми, – ответил я, еще поддавая ходу, – а дело швах! Нет такой штуки, как сравнительный анализ, и все тут.
– Гена, вот я по этому поводу и хотела сказать, у меня есть адрес… один человек – он занимается этими вопросами. Можешь к нему заехать, он приглашал. Только надо именно сегодня, а то он на три недели уезжает куда-то, в командировку какую-то.
Заметив, что я остановился у телефонной будки, она сказала:
– Ты звони, я подожду. А то здесь адрес сложный, долго объяснять.
– Ну что ты, Лиля, вот еще пустяки… Зачем же тебе ждать? – Я уже раскрывал записную книжку. – Давай я запишу адрес, а то мне, может, долго придется разговаривать. Зачем же тебе ждать?
– Я же тебе сказала, подожду. – Лиля, до-видимому, не понимала, куда я собираюсь звонить. Как видно, и женская интуиция не безгранична.
– Да нет, давай я запишу. – Я прочно подпер спиной вход в будку. – И дело с концом. А то мне там в одно, в другое место надо будет звонить…
Тогда Лиля бесстрастным, четким голосом продиктовала мне адрес и объяснила два варианта, как доехать. Потом добавила: «Его зовут Давид Иоселиани».
Так я второй раз услышал об Иоселиани.
Ее голос сразу возник из телефона, живой, теплый… именно ее голос.
– Милый, – сказал голос, – знаешь что, приходи сегодня ко мне. Я хочу показать тебе, как я живу. Придешь?
– Лидик, это лучше, чем все, что я мог ожидать. Но мне сейчас дали адрес, нужно подскочить к одному человечку…
– Конечно, к женщине?
– Увы, к мужчине. Во всяком случае, это существо, которое зовут Давид Иоселиани. Как ты думаешь, это может быть женщина?
– У вас там, у кибернетиков, все может быть. Слушай, Гена, а это надолго?
– Думаю, часика на два, не больше. И понимаешь, никак нельзя отложить. Завтра он куда-то исчезает. Мне это, во-первых, самому нужно, а во-вторых, с ним уже договорились, так что неудобно не приехать.
– А заставлять любимую женщину ждать два часа удобно?
– Ну, Лида… Я на такси туда, на такси обратно.
– Вот что, я уже настроилась и ждать больше не намерена. Бери меня с собой, и все.
– Тебе будет скучно.
– Не будет. Я посижу в стороне. А ради скучного разговора, между прочим, и ездить никуда не стоит. Вот так вот, Геннадии Александрович. Вы меня поняли?
– Я тебя понял и целую.
– Через трубку не пойдет. Потерпи десять минут. Бери машину и подъезжай к углу Горького и Маркса. На той стороне, где «Националь». Понял? Я буду там.
Я взял такси и подъехал к углу Горького и Маркса с той стороны, где «Националь». Подъехал не через десять, а через восемь минут; Но там, за металлическим красно-желтым барьерчиком уже стоял памятник моей удачливости, моей неотвратимой, разрушительной удачливости. Стояла Лида, стояла и всматривалась в подъезжающие машины, стояла наглядным доказательством, что последняя осень не прошла для меня бесследно.
Когда я, не дожидаясь полной остановки машины, открыл дверцу и помахал ей, Лида тотчас заметила меня и,
грациозно размахивая сумочкой, подбежала к барьеру. Я выскочил из машины и заскользил к барьеру с внешней стороны. Чтобы не упасть, я обеими руками ухватился за ее плечи, и Лида тоже поскользнулась и тоже чуть-чуть не потеряла равновесия. Потом я отпустил ее плечи, взял ее руки в свои, мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.
– Значит, говоришь, ее зовут «Давид Иоселиани»? – говорила Лида, пока я помогал ей преодолеть барьер. – Да еще без меня хотел…
Потом мы долго ехали по адресу, который мне дала Самусевич, и я готов был ехать еще дальше. Лида, уйдя в шубку, сидела молча, устремив вперед неподвижный взгляд. Она казалась лунатиком, ничего не видящим и не слышащим вокруг. На левых поворотах ее плотно прижимало ко мне, на правых – к дверце машины, но она даже не вынимала из карманов рук, чтобы опереться о сиденье. Я смотрел на ее лицо, по которому пробегало все разноцветье вечерней Москвы, и почему-то вспомнил салюты.
Не те салюты, которые теперь застают меня в праздничных компаниях, когда лениво приглушают телевизор, лениво натыкают па вилку грибок и с грибком и стопочкой подходят к занавеске, чтобы пару раз взглянуть на букеты, расцветающие в черном небе» Эти салюты для меня как бы и не салюты, а так, фейерверк.
Вот тогда, во время войны, – это были салюты. Мы жили на Пушкинской, в доме, где сначала был пивбар и кинотеатр «Новости дня», потом диетическая столовая и аптека, а сейчас зеленый газон, а дома и вовсе нет. Мы, мальчишки, знали, на каких крышах расставлены ракетницы, мы рассчитывали силу ветра и место падения горячих пыжей, потому что охотиться за ними было делом чести.
Еще бы! Ведь ходили слухи, что на одном мальчишке от падающего с неба горячего гостинца загорелась одежда и его якобы спасла только случайно оказавшаяся рядом поливочная машина.
О, эта детская страсть к преувеличениям, эта безоглядная тяга к невероятному! Все должно было быть «самое-самое». Я помню, как серьезно и долго, со всевозможными схоластическими ухищрениями и тонкостями дебатировался вопрос: что будет, если самый мощный танк на самой большой скорости врежется в самое толстое, самое высокое и вообще самое-самое дерево. В какой-нибудь вековой дуб, например. Необходимо было, чтобы все известные нам явления были доведены до своего пика, своего максимума и в таком предельном виде персонифицированы в одном-единственном герое. Это и порождало истории о шофере-силаче, который, чтобы починить свой грузовик, кладет его набок; или о футболисте, который выходит на игру с черным бантом на правой ноге. Бить правой ногой ему-де запрещено – с правой убивает.
За всеми этими историями скрывался наш невероятный и волнующий, как открытое море, мир, который почти не соприкасался со скудностью, нервностью и плохо скрытыми слезами реального бытия. А несколько раз в году наш таинственный и захватывающий мир давал нам веское, неоспоримое свидетельство своего существования. Это были дни, когда мы из черных и холодных подворотен и переулков выбегали навстречу салюту. Выбегали из голода, слабости, страха – навстречу свету, чистоте, будущему.
Ее глаза напряженно смотрели вперед, но я четко знал, что она сейчас ничего не видит. Ничего, кроме цветных пятен, мчащихся мимо. О чем она думала? Наверное, ни о чем. Может быть, впитывала в себя счастье, которое – вряд ли-она могла об этом не догадываться – было слишком безоглядным, слишком ярким. Наверное, когда-то давно она уже проверила теорию равновесия и сейчас не хотела даже думать о том, что ждет ее позже. Через месяц, через год… Это приходит и уходит. И каждый раз, когда это приходит, нам не верится, нам до последней минуты не верится, что это может уйти. И мы сами часто делаем все, что можно, и даже более того, чтобы это ушло.
Машина остановилась, и шофер, включив свет в салоне, крутанул счетчик. Мы были в глухой замоскворецкой части Москвы. Мы были на месте. На четвертом этаже, два окна от подъезда слева, свет горел.
Давид Иоселиани – лысый, коротконогий, с могучим торсом и хитрыми глазами – встретил нас приветливо и деловито. То, что я пришел не один, его не удивило и не озадачило. После того как, пожав протянутую ему Лидой руку, он назвал свое имя, хозяин квартиры не обращал уже на мою спутницу ни малейшего внимания. Меня же он взял под руку и, отведя в сторону, сказал:
– А, так это вы меморандум по Курилово задумали? Ну что ж, посмотрим, что у вас получится. Мне о вас Цейтлин сказал. («При чем здесь Цейтлин?» – подумал я, но промолчал.) Статью мою читали? В 66-м году в сборнике работ аспирантов МЭИ?
– Нет, – сказал я. – Мне только сегодня сообщили об этой работе.
– И не читайте. Устарело. Подходы, знаете ли, одни. А вам что же подходить? Вам дело делать нужно. Так, что ли?
– Примерно так.
– Ну вот, примерно. Значит, я вам сразу скажу: проблему эту я вижу и давно вокруг нее хожу. Но чего-то все не хватает. А чего, неясно. Понятно?
– Да. Только я не знаю, что есть у вас, а мне так кажется, что не хватает всего.
– Ну всего не всего, а вот самого главного нет. Это верно, самого главного нет.
И Иоселиани в двух словах рассказал мне, что же это за главное, чего у него нет. Для этого ему, конечно, сначала пришлось рассказать, что у него есть. Оказалось, что у него есть на удивление много. Кое-что в 1968–1969 годах было опубликовано в сборниках ДСПЛ (для служебного пользования), но основное было у него под рукой. В прямом и переносном смысле. Материала было уже на целую книгу, но он давно не публиковал даже статей. Считал, что без ядра все его частные работы немногого стоят. Носят слишком частный, никому не интересный и не понятный характер.
Я бы так не сказал, но это было, конечно, его дело. Он шел тем же путем, что и я. То есть он уже шел по нему несколько лет, по пути, который мне только начал видеться.
Общая теория систем математического обеспечения! Иоселиани не говорил этих слов, но то, что он делал, для меня называлось именно так. Более того, на пухлой папке, лежащей у него под локтем, я прочел совсем другое: «Формальные параметры систем обработки экономической информации».
Но разве дело было в названиях? Каждый из нас наконец мог говорить на своем индивидуальном жаргоне, лишь бы думали одно и то же и понимали друг друга.
Иоселиани сделал многое из того, на что я немедленно натыкался при желании серьезно сравнить четыре системы. Он шел с двух сторон: с накопления фактического материала и с разработки теории. Теория в данном случае, как в американских работах по искусственному интеллекту, состояла из ряда сложных, анализирующих программ.
Фактического материала он наработал более чем достаточно. В частности, он провел детальнейшее, по десятку параметров сравнение шестнадцати (именно так – шестнадцати) программ сортировки, взятых им из известных в литературе наших, американских и японских систем обработки экономической информации. В ходе сравнения Иоселиани вводил ряд важных, полезных для дальнейшего понятий.
А среди программ теоретического характера у него на подходе была программа, позволяющая по тексту другой программы высчитывать время ее работы.
Я сказал Иоселиани, что, по-моему, это очень важная программа, и спросил его, скоро ли он надеется ее пустить.
Иоселиани ответил, что скоро – вряд ли. Программа составлена в кодах «Севера-3», а как выяснилось, кроме самых простых случаев, памяти этой машины для такой программы не хватает. Надо или переписывать ее в кодах «БЭСМ-6», или ждать, когда пойдут «Урал-4». Говорят, что у четверок будет программная совместимость с третьими. Но они пойдут не раньше чем через год.
И все время, пока он развязывал и завязывал свои папки, вытаскивал пачки исписанных бланков для программирования, показывал сложные, невероятно запутанные схемы АСУ, – все это время Давид Иоселиани ворчал и жаловался, что нет, мол, главного, нет модели, ядра, а без этого все рассыпается на ряд незначительных частностей.
К середине разговора я начал уже более отчетливо понимать, в чем причина его жалобных причитаний. Не хватало модели общего процесса функционирования АСУ, Вернее, функционирования матобеспечения АСУ.
Лида сидела в углу дивана около этажерки с книгами и рассматривала журнал, который она взяла с подставки торшера. Иоселиани рассказывал мне о своих работах и жаловался на отсутствие общей модели, жаловался и рассказывал.
Но в это установившееся, стабильное течение вечера, как ручей из-под камня, как далекое, медленно нарастающее осиное жужжашсие, подкрадывалась острая, сосущая боль, подкрадывалось ощущение. Наконец оно выбрало момент, бросилось на сердце и ужалило… Я уже не слышал Иоселиани и почти не видел перед собой ничего. В памяти осталась только Лида, которая, беззвучно шевеля губами, что-то говорила нам обоим.
Я прислушался к сердцу: острота первого удара прошла, но теперь оно стало биться все чаще и чаще. Пока не застучало в висках и не опалило щеки.
Тогда я обхватил голову руками и стал лихорадочно проверять свою догадку; сходится или не сходится. Не сходится? Нет, кажется, все-таки сходилось. Общая модель матобеспечения АСУ… Так ведь это же моя программа моделирования пакетного режима. Только вместо пакета задач на входе надо навешивать пакет программ, отягощенных разной лабудой, вроде графика, минимального объема информации и тому подобного. Далее: программа у меня универсальная – недаром я с ней столько вожусь. Стало быть, количество любых переменных, входящих в модель, произвольно. Кроме того, сами переменные могут быть сколь угодно сложными по структуре, то есть в их внутренности я могу запихать все, что угодно. А в данном случае все, что запихивают в свои программы авторы той или иной системы. Разные графики, приоритеты, ограничения на память, время и т. п.
