Текст книги "Наказание без преступления"

Автор книги: Александр Авдеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

– Не погонял я, сказали, а саботировал хлебозаготовки. Преступно придерживал, сказали, валютное зерно, не хотел продавать государству по твердой цене, чтобы сбыть втихомолку на базаре. Сказали, что создавал дутые, обманные фонды, втрое больше, чем надо для прокорма людей и скотины. Сказали, что открыто восхваляю колхозы, а тайно, тихой сапой, создал в правлении контрреволюционное гнездо. «Колхозы без коммунистов». Читали статью товарища Сталина… извиняюсь, гражданина Сталина «О работе в деревне»? Все плохое из этой статьи судья мне припечатал. Персонально! Старого кулака-зверюку, с лошадиными зубами, с толстой шеей, всем видного, плакатного кулака, как сказал гражданин Сталин, мы извели начисто. Теперь есть новый куркуль, «тихий», сладенький, почти святой. Вот и меня, когда я попал под горячую руку, зачислили в тихие и сладенькие… Верно, я сдал не весь хлеб, не дотянул немного до сверхплановой нормы. Можно было выполнить и перевыполнить, на красной доске красоваться. Почему, спросите, не дотянул? Дорого дюже. Накладно. Колхозников без хлеба, а скот без кормов надо было оставить. Совесть не позволила морить людей голодом. Не саботажник я, а голова колхоза, доверенное лицо хлебороба… – Он сам себя прервал, усмехнулся. – Мало ли кем и чем я себя считаю! Со стороны виднее, кто я такой. Назвали груздем и запихнули, куды следует. Вот так и загремел непрозорливый деревенский работник, незакаленный и переоцененный, как сказал гражданин Сталин. И теперь вот на лагерной наковальне перековываюсь, прозорливости набираюсь. – Алексей Харитонович шумно, всей грудью, будто собираясь нырнуть, вздохнул. – Гражданин начальник, сколько годиков накинете за мою храбрость?

Опускаю голову, внимательно разглядываю под своими ногами хорошо вымытые, выскобленные половицы. Ординарец потихоньку поднимается со стула, сдвигает босые ноги, вытягивается, козыряет:

– Разрешите быть свободным, гражданин начальник?

Опять торчу пугалом в котлованах прораба Пугача. Сегодня пришел сюда с твердым намерением поговорить с Федором Терентьевичем. Он, как я только появился, не дожидаясь расспросов, сам заговорил. Сел рядом со мной на бетонную трубу и, словно продолжая прерванный разговор, сказал:

– Я давно понял, что вы не чекист, а так… Не обносили обмундирование, не по вашим плечам оно. В барак входите без всякого шума и треска, неуверенно. Бывалый, тертый начальник, входя в барак, сразу же передергивает пистолет на живот, поближе к пупу, чтобы какой-нибудь уголовный, подбежав сзади, не выхватил из кобуры оружие. А вы… забываете принять необходимую меру предосторожности. Есть у вас еще примета: чудные вопросы к заключенным. Гражданин начальник не задает вопросов. Ему везде и всегда все ясно, он видит лагерника насквозь и глубже… В общем, шила в мешке не утаишь. На тяжелую жизнь обрекли вы себя, товарищ писатель!

– Вы знаете даже это?!

– И не один я узнал вас. Фамилию можно изменить, а лицо не переделаешь. «Правда» печатала вашу фотографию. Земляки мы с вами. Я родился и до двенадцати лет жил в Макеевке. – Он помолчал, счищая с резиновых сапог сырые и тяжелые комья глины. – Вашей книгой я еще на воле зачитывался. Вот уж не думал, что придется встретиться. Да еще где!

– Как вы сюда попали, Федор Терентьевич?

– Как и всякий заключенный. По приговору советского суда.

– За что?

– В казенной бумаге сказано, что Пугач осужден как антимеханизатор, как злостный противник цикличной системы добычи угля, как пособник вредителей.

– Признали себя виновным?

– Нет. Никогда не признаю себя виноватым ни перед Советской властью, ни перед совестью… Вам не страшно меня слушать, гражданин писатель? Перед всеми другими начальниками я глух и нем, а перед вами… Догадываюсь, зачем вы здесь… И о ваших переживаниях догадываюсь. Не найти вам того, что ищете.

Пугач положил на колени свою кожаную планшетку, до отказа набитую бумагами, – извлек из нее новенькую колоду карт в белой рубашке. Тасуя ее, как завзятый игрок, внимательно смотрел на меня и говорил:

– Помните, вы вечером в бараке застали меня за книгой? Еще тогда я начал готовиться к разговору с вами. Не надеясь на свои силы, обратился за помощью к Марксу. И вот что он мне сказал… – Пугач зажал в левой руке между большим и указательным пальцем талию карточной колоды, наугад достал карту и передал мне. Я взял плотный, аккуратно обрезанный листок картона, похожий на карту, перевернул и увидел несколько закавыченных, написанных чернилами строк.

«Народ видит наказание, но не видит преступления, и именно потому, что он видит наказание там, где нет преступления, он перестает видеть преступление там, где есть наказание».

Я дочитал выписку до конца и, вертя картон в руках, не зная, что с ним делать, вопросительно взглянул на Пугача. Он достал из колоды еще одну карту и молча протянул мне. На ней было написано следующее:

«Задача состоит в том, чтобы сделать наказание действительным следствием преступления. Наказание должно явиться в глазах преступника необходимым результатом его собственного деяния, – следовательно, его собственным деянием. Пределом его наказания должен быть предел его деяния».

Я не успел осмыслить то, что прочитал, а Пугач протягивает мне еще одну карту.

«Мудрый законодатель предупредит преступление, чтобы не быть вынужденным наказывать за него… Он не ограничится тем, что для членов одного класса устранит все то, что не дает им возможности подняться на более высокую ступень правовой сферы, а предоставит самому этому классу реальную возможность пользоваться своими правами. Но если государство является для этого недостаточно гуманным, богатым и великодушным, то, по крайней мере, безусловный долг законодателя – не превращать в преступление то, что имеет характер проступка, и то лишь в силу обстоятельств. С величайшей гуманностью должен он исправлять все это, как социальную неурядицу, и было бы величайшей несправедливостью карать за эти проступки, как за антисоциальные преступления… Наказание не должно внушать большего отвращения, чем проступок, позор преступления не должен превращаться в позор для закона».

Пугач аккуратно подравнивает на ладони плотную стопку карточек и протягивает мне.

– Оставьте все эти выписки себе на память о нашей встрече.

Я беру пачку картонных пластинок, переворачиваю их исписанной стороной к себе. На верхней написана только одна строка.

«Истинный законодатель ничего не должен бояться кроме беззакония…» – Маркс.

Снизу, со дна глинистого котлована, кто-то требовательно кричит:

– Эй, прораб, сюда, живо!

Пугач поднимается с бетонной трубы, молча козыряет и уходит.

Вечером меня вызвал к себе Семен Фирин. Не подавая руки, не спуская с меня глаз, полных холода и настороженности, строго, напрямик, спросил:

– Скажи, Саня, чем тебя заинтересовал прораб Пугач? Можешь не отвечать, если хочешь. Предупреждаю: разговаривает с тобой не начальник лагеря, а твой доброжелатель, поклонник твоего таланта.

– Пугач, – говорю я, – заинтересовал меня прежде всего тем, что он и его бригада очень хорошо работают.

– Еще чем? – спрашивает Фирин. Смугло-желтоватое его лицо твердеет.

И я тоже начинаю сердиться.

– Тем, что он мой донецкий земляк, – говорю я, повышая голос. – Тем, что я увидел и почувствовал в этом прорабе душу настоящего человека.

– Вот как! – усмехнулся Фирин. – Интересно! Может быть, ты скажешь мне, что это за душа?

Я, хотя уже сознавал, что не следовало этого делать, рассказал Семену Фирину и о своем разговоре с Пугачем, и о своих сомнениях в том, что Пугач мог быть вредителем или пособником вредителей. И о тяжелых чувствах, вызванных этими сомнениями.

Фирин слушал меня, судя по его глазам, с полным сочувствием. Но когда он заговорил, я не услышал ни одного слова, созвучного моим переживаниям.

– Плохи твои дела, Саня. Оказывается, ты взялся не за свое дело. Может, пока не заработал грыжу, свалишь с плеч непосильный груз? Говорю тебе это опять как друг. Подумай!

Возвращаясь из Дмитрова к себе домой во Влахернскую, заехал на участок, где был начальником вольнонаемный Н., бывший «тридцатипятник», «перекованный» несколько лет назад на строительстве Беломорканала. Там он был досрочно освобожден, награжден орденом Трудового Красного Знамени.

Войдя в лагерь, я направился в РУР, в роту усиленного режима, чтобы узнать, кто там сидит и за что именно наказан. РУР – это обычные тюремные камеры, с решетками на окнах и замками на дверях. Содержатся в них заключенные, совершившие какой-либо проступок.

В каждой камере я обнаружил мужика и бабу. Внутренняя лагерная тюрьма стала домом свиданий! В первый момент я не знал, как поступить. С этим осознанным незнанием мне следовало покинуть РУР. Не проявил должной мудрости. Опытный работник не посмел бы замахнуться на уважаемого высоким начальством начальника участка, недавно получившего из рук Калинина орден Трудового Красного Знамени. А я расшумелся и, пользуясь властью, разогнал парочки по камерам-одиночкам. Бывший уголовник, досрочно освобожденный, орденоносец полыхал мне в лицо винным перегаром и размахивал кулаками, требуя освободить своих разгулявшихся дружков. Тогда я приказал и опасного орденоносца водворить в камеру. На трезвых еще действовали мои ромбы.

Утром меня вызвали в Дмитров. На этот раз Фирин разговаривал со мной Fie у себя дома, а в штабе строительства, в кабинете. Грохнул кулаком по столу.

– На кого покушаетесь, Рыбалка? Вам хорошо известно, что начальник пятого участка награжден орденом. Вам также известно, что он назначен приказом наркома. Так почему учинили над ним расправу? Какое имели право подвергать аресту?!

Я пытался рассказать, чем вызваны мои вчерашние действия. Разговор закончился полным поражением товарища Рыбалки.

Фирин попрощался со мной откровенно враждебно, и я понял, что дни моего пребывания на строительстве капала сочтены.

Плохи мои дела. И Пугачу непоздоровится. Теперь ему вспомнят мой особенный интерес к его судьбе, наши разговоры о Марксе и многое другое. Боюсь, как бы не расправились с ним круто. Могут лишить звания каналоармейца и сослать на лагерную каторгу – в Весьегонск.

Вернувшись к себе, я стал собирать записные книжки, личные вещи. Надо покинуть канал, не дожидаясь особого приглашения.

Вышел на крылечко подышать свежим воздухом.

Мой ординарец предстал передо мной с полной корзиной краснобоких яблок.

– Отведайте, гражданин начальник. Спелые. Медовые.

– Спасибо, Алексей Харитонович, садитесь, погутарим.

Он сел на ступеньки крыльца и с тревогой посмотрел на меня.

– На вас лица нет, гражданин начальник. Что-нибудь грянуло неладное?

– Уезжаю, Алексей Харитонович. Последний вечер вместе. Прощальный вечер. Так вот… Прощаясь с вами, я хочу сказать… Считаю вас честным человеком, оклеветанным, невинно осужденным. Будь моя власть, я бы уже завтра отменил несправедливый приговор.

Казак разрыдался. А я пошел в дом, взял нужную бумагу и вернулся на крыльцо, где все еще сидел бывший председатель колхоза «Заветы Ильича».

– Алексей Харитонович, я написал прошение о вашем помиловании на имя товарища Калинина. Всю вашу историю обстоятельно описал. Прочтите и подпишите.

Я передал ему бумагу и авторучку. Он подписал, не читая. Дабы слезы не испортили прошение, отвернул лицо как можно дальше в сторону.

Фирин на другой день позвонил по телефону и сказал:

– Нарком велел передать тебе, чтобы твоей ноги не было на канале!

И повесил трубку.

Сколько всего я накликал на свою голову! И поделом мне. Не надо было соглашаться на лестное предложение: надеть малиновую фуражку и по два ромба в петлицы и стать певцом перековки. Не надо было менять рабочий Урал на строительство канала. Не мой это профиль – лагерь с его колючей проволокой и невинно осужденными работягами вроде инженера Пугача и Алексея Харитоновича.

Что же делать?

Иду на Лубянку. Еще недавно нарком был гостеприимен, а теперь… передал через своего секретаря Герсона, что ему не о чем со мной разговаривать.

Изгнание со стройки канала неприятно само по себе, но оно грозит еще и тяжелыми последствиями. Ягода позвонит, если уже не позвонил, Мехлису и расскажет, что я провалил важное задание редакции «Истории фабрик и заводов». Часто бывая в доме Горького, Ягода постарается убедить Алексея Максимовича, что я не оправдал доверия Горького, «Правды», чекистов.

Хорошо относится ко мне Алексей Максимович, но едва ли не поверит главному чекисту. Опасного недруга заимел я в лице Генриха Ягоды. Не сумел с его точки зрения воспринять историю осуждения инженера Пугача и других каналоармейцев, хотя бы моего ординарца-казака.

Для Горького каналоармейцы – явление эпохи. Из сотни писателей, побывавших на ББК и на подготовительных площадках трассы Волга – Москва, он выбрал меня, предоставил мне честь быть летописцем строительства нового канала. Понадеялся на меня, а я… Простите, Алексей Максимович. Не мог поступить иначе – совесть не позволила. Не разобрался Ягода в том, что произошло в РУРе пятого участка, и рубанул сплеча. Приказ наркома не подлежит обжалованию. Да еще какого наркома – НКВД. Но я все равно стою на своем: никому, самому заслуженному каналоармейцу и вообще кому бы то ни было, не позволительна вседозволенность.

Это и скажу Горькому. Поймет. Должен понять.

Иду к Алексею Максимовичу. Пусть Горький из первых рук, от меня, а не от Ягоды, узнает, что на самом деле произошло.

Вот и знакомая садовая калитка. Переступаю ее порог с большим волнением, чем в первый раз. Было бы ужасно, если бы Горький разуверился во мне.

Холодный и колючий ветер треплет уже голые ветви деревьев, несет по дорожкам сада желтый лист. Дождь, мелкий и въедливый, давит к земле дым костров. По стеклам особняка струятся мутные струйки.

Дверь в труднодоступный дом, к моему удивлению, оказалась открытой, вхожу беспрепятственно. Никто не останавливает меня ни в первой, ни во второй прихожей – необычно тихо тут и пусто. Попадаю, никого не встретив, на половину секретаря Горького. Нет и Петра Петровича Крючкова. На его месте сидит один из тех, кто обычно дежурит в первой прихожей. От него я узнаю, что Алексей Максимович в Тессели, в Крыму. Очень плохо себя чувствует. Не работает. Не читает. Никого не принимает. Вернется в Москву с морозами, да и то если пройдет недомогание.

Улица Горького, 48, родная «Правда». Меньше всего надежд возлагал на Мехлиса, но все-таки пришел к нему. Лев Захарович всегда торопится, вспыльчив, резок, нетерпелив, клокочет через край бьющей энергией. Не сможет он выслушать меня внимательно, спокойно и доверчиво.

К счастью, ошибся. Мехлис выслушал меня, понял все, как надо.

– Работайте! – сказал он.

Благодаря Мехлису я еще раз попал на канал. Да еще в самый торжественный момент, в день его открытия. Это было через два года после моего изгнания, когда уже ни одна газета не писала о перековке.

Мехлис предоставил мне возможность помахать с башни Химкинского речного порта флагом победы – отправил на открытие канала специальным корреспондентом «Правды». И я, не скрою, с чувством реванша поехал выполнять почетное задание. Напечатал в «Правде» два больших очерка о путешествии по каналу на флагмане «Иосиф Сталин».

Конец восьмидесятых годов.

К концу своей жизни я и вся страна узнали о Мехлисе много такого, что до основания разрушило в моих глазах его прежний, времен моей юности облик. В годы войны он был особо доверенное лицо Верховного. На его совести разгром наших войск в Керчи и полтораста тысяч бойцов и командиров, попавших в плен. Даже его покровитель, узнав по телефону о нашем поражении в Крыму, закричал в телефонную трубку: «Будьте вы прокляты». С того времени Мехлис перестал быть начальником Главпура РККА и генерал-полковником. Был понижен в звании и назначен членом военсовета второстепенного фронта и, по старой привычке, строчил доносы на командующего в адрес Верховного, вмешивался в оперативные дела, в которых ничегошеньки не понимал, как и его покровитель.

После долгого раздумья решил послать в Крым Алексею Максимовичу доделанный, дополненный окончательный вариант рукописи романа. «Столица» стала «Судьбой». Сделал, кажется, все, на что способен. Гораздо больше, чем советовал Алексей Максимович. Первый вариант он принял безоговорочно, дал ему высокую оценку. Если бы и этот пришелся по душе! Он не требовал от меня значительных переделок, считал, что работа уже достойна публикации. Но я был строже к себе, чем даже великий классик. Очень хотелось сделать вторую книгу не хуже первой.

Вероятно, Алексей Максимович будет удивлен, что я еще раз присылаю рукопись, судьба которой окончательно решена осенью прошлого года, и не прочтет ее. Пусть и так. Ничего страшного. Главное, чтобы он знал, как много дополнительного труда я вложил в то, что он так щедро одобрил ранее.

Все поймет Алексей Максимович. Великой души человек. Не я навязался ему со своей писаниной, он сам разыскал мою рукопись в ворохе рукописей, присланных в Кабинет рабочего автора Профиздата. Не просил его сказать доброе слово о моей книге на съезде писателей, он сам посчитал своим долгом высоко оценить ее.

Не навязывался и с рукописью второй книги – он сам настойчиво просил прислать ему. Ему хочется помочь молодому автору твердо стать на ноги. Вот как мне здорово повезло! До земли кланяюсь вам, дорогой Алексей Максимович.

Вместе с рукописью я послал письмо.

Однако я нечаянно, незаметно для себя забежал далеко вперед. Вернусь в осень тысяча девятьсот тридцать пятого года, к разговору с Мехлисом в редакции «Правды». Лев Захарович, после того как успокоил меня насчет Ягоды, неожиданно для меня, может быть и для себя, сказал:

– Если хочешь, если не страдаешь морской болезнью, можем послать тебя в загранкомандировку. Есть такая возможность. Черноморское пароходство открывает новую пассажирскую линию Одесса – Ближний Восток. Первым рейсом отправится прекрасный теплоход «Грузия». Побываешь в Турции, Греции, Египте, Палестине, Ливане, Сирии и еще где-то. Напишешь для нас несколько очерков. На чужой буржуазный мир посмотришь через свою рабочую призму. Себя, строителя легендарной Магнитки, покажешь.

В добром отношении ко мне Мехлиса я не сомневаюсь, однако и гнева Ягоды не забываю. Как бы не помешал переступить подчиненную ему границу – сухопутную и морскую.

– Чего молчишь? Говори, да или нет. Если согласен, то сейчас же приступим к оформлению.

– Я-то согласен, а вот Ягода… Выпустит ли меня за границу?

Мехлис сказал, чтоб об этом я не беспокоился, он с ним договорится, если возникнет такая нужда. «Мы с ним друг друга знаем и понимаем с полуслова. Не было случая, когда бы мы с ним конфликтовали. Он и во времена Дзержинского и Менжинского был основным работником. Товарищ Сталин, когда я был его помощником, чаще всего через меня обращался к Ягоде, а потом уже к Менжинскому или его заместителям».

Говорил Лев Захарович просто, доверительно, будто и я имел право быть причастным к государственным и партийным делам и к тому, кто есть кто и на кого именно распространяется доверие товарища Сталина.

– Значит, согласен? – спросил Мехлис.

– Да, да, конечно, – поспешно сказал я.

Мехлис тут же позвонил по кремлевской вертушке наркому водного транспорта Пахомову и в течение двух-трех минут договорился о моем временном назначении на теплоход «Грузия».

На машине редактора «Правды» я подъехал к зданию наркомата на углу Петровки и Кузнецкого моста. Нарком Пахомов ни единой минуты не заставил меня ждать в приемной. Когда я вошел к нему в кабинет, он протянул мне плотный лист бумаги и сказал:

– Это выписка из приказа о зачислении вас помощником капитана теплохода «Грузия». Вручите начальнику Черноморского пароходства. К тому времени, когда вы приедете в Одессу, он будет в курсе и встретит вас должным образом.

Наркома Пахомова я надолго запомнил. Понравилась его обходительность и грубовато-простецкое лицо, обработанное ветрами всех широт, жарким солнцем тропиков и сухой снежной крупой Арктики.

Проводив меня до двери, нарком пожелал счастливого плавания и сказал на прощание: «Летом будущего года я могу, если не пропадет желание к морским путешествиям, устроить вас на теплоход «Кооперация». Совершите путешествие в Англию и Америку».

Вот как изменились мои дела. Не пропадешь с таким могущественным другом, как Мехлис. Редактор «Правды». Пост бывшего члена Политбюро Бухарина.

Прежде чем отправиться в Одессу, необходимо было приодеться. По моей просьбе нарком торговли Вейцер Израиль Яковлевич распорядился, чтобы ателье Мосторга обмундировали меня для путешествия. Мосторговские мастера сшили мне демисезонное пальто, коричневый костюм-тройку, несколько рубашек. Изготовлен был и шикарный «рабочий» костюм – синяя морская форма с золотыми нарукавными нашивками. Не забыли и о морской фуражке.

Перед отъездом в Одессу я вырядился в новенький костюм и, конечно же, отправился на Арбат в Плотников переулок, чтоб покрасоваться перед своими друзьями Беспаловыми.

Фрада по привычке всплеснула ладонями, расхохоталась и сказала, что габардин и ратин оказались бессильными испортить симпатичного рабочего парня Магнитки.

– Валюту получил? – спросил Мехлис, когда я накануне отъезда в Одессу зашел к нему попрощаться.

– Все в порядке, – ответил я и показал тоненькую пачку английских фунтов стерлингов. К моему удивлению, Мехлис презрительно фыркнул.

– Какой же это порядок, если спецкору «Правды» выдали нищенскую сумму?

Тут же снял трубку телефона, набрал номер, назвал себя и строго выговорил, что мало выдали валюты.

– Крохоборничаете, дорогой товарищ. Дайте раз в семь, а то и в десять раз больше. Да, да, под мою ответственность. Распоряжение оформим потом, а сейчас поднимайтесь ко мне с долларами и фунтами и лично вручите их нашему спецкору.

Прошло минут пятнадцать или двадцать после звонка Мехлиса, и в его кабинете появился главный бухгалтер «Правды». Он вручил мне солидную пачку валюты, попросил расписаться в платежной ведомости.

Знал я силу Мехлиса, верил в его поддержку и все равно со страхом поднимался на борт «Грузии», ждал, что пограничники дадут мне от ворот поворот, если Ягода не захочет выпустить меня за границу. Напрасные страхи. Проверив мореходку, заменяющую загранпаспорт, и козырнув, пропустили.

Моими спутниками, кроме команды корабля, оказалась большая группа людей, говорящих не то на немецком, не то еврейском, не то еще на каком-то языке. На иностранных туристов непохожи. Нашенская беднота: одеты и обуты кое-как. С узлами, фанерными чемоданами, с мешками, набитыми чем-то мягким, с домашним скарбом: чайниками, ведрами, тазами, кухонной посудой. Стоят на корме вдоль борта и прощаются, похоже, с Одессой. Кто такие? Куда направляются? Зачем? Как могли получить право выезда за границу, когда его выдают только дипломатам да еще некоторым высокопоставленным лицам по особому разрешению самой высокой инстанцией? На мои вопросы, обращенные к пожилому мужчине с пейсами, в старинном лапсердаке, в мятой шляпе, сделанной, вероятно, в прошлом веке, вызвался ответить человек в отличном твидовом пиджаке, надетом поверх белого свитера, ухоженный, с румяным лицом, привыкший хорошо есть и пить, быть независимым, всюду чувствовать себя как дома, в общем – бывалый, преуспевающий в жизни. Это я сразу почувствовал, как только он заговорил. Первыми же словами он отделил себя от корабельной бедноты.

– Зачем вопросы, дорогой товарищ моряк? Ведь за версту видно, что это местечковые евреи родом из Молдавии, южной Украины и Белоруссии, что покидают землю, где родились и выросли, и направляются в Палестину, где текут молочные и медовые реки с кисельными берегами, где на каждом дереве зреют золотые апельсины, где не бывает морозов, где падает с неба манна небесная, где на каждом шагу синагога, в которой никто не мешает молиться, откуда ближе всего до бога, царя Давида и библейского Моисея…

Балагур с Молдаванки? Один из прототипов одесских рассказов Бабеля? Подумав так, я произнес другие слова:

– А вы… вы тоже эмигрант? Направляетесь в Палестину?

– Да, я направляюсь в Палестину, но не эмигрант. Сопровождаю эмигрантов как полномочный представитель Красного Креста. Доставлю людей на место назначения и вернусь домой. Моя фамилия Бергер. А как прикажете вас величать?

Я назвал свою фамилию.

Меня интересуют эмигранты, но я не задаю Бергеру вопросов: рассчитываю на его словоохотливость. И правильно сделал:

– Почему же, товарищ моряк, вы не спрашиваете, как этим бедным евреям удалось вырваться из страны, в которой эмиграция категорически запрещена? За какие такие заслуги они получили правительственную привилегию? Ларчик раскрывается просто: имеют в Америке, Англии, Франции, Германии богатых родственников. Эти родственники и выкупили евреев у Советского правительства. Пятьсот долларов за одну голову… извиняюсь, за выездной сертификат. Так что правильнее было бы называть моих подопечных не эмигрантами, а проданными душами. Живыми, а не мертвыми душами. Гоголь на новый лад.

Слишком смелые речи для представителя Красного Креста на борту советского корабля «Грузия», да еще на виду у Одессы и пограничников, у причальной стенки порта. Я промолчал. Мне показалось, что меня хотят втянуть в непотребный разговор. Нет, дальше он не пошел, почувствовал мою настороженность. Взял меня под руку и повел на то место палубы, где хорошо были закреплены трехэтажные квадраты ящиков-сеток с кудахтающими разноцветными курами.

– Это моих рук дело. Считал своим долгом позаботиться о людях: обеспечить кошерной пищей. Жалко мне их, бедняг. Я ведь тоже еврей, как вы догадались, видел, и не раз, Землю Обетованную и все, что на ней происходит. Два города-близнеца раскинулись на берегу Средиземного моря – чисто еврейский Тель-Авив и чисто арабский Яфа. Только площадь с тюрьмой разделяет их. Но арабы не бывают в Тель-Авиве, а евреи в Яфе. И те и другие смертельно ненавидят друг друга. Еврей не сядет в такси, если за рулем араб. Араб и за версту не приблизится к еврею-таксисту. Хозяева Палестины англичане ничего не делают, чтобы примирить евреев и арабов, наоборот, разжигают вражду. Разъединяют и властвуют. Враждуют и евреи между собой: богатый с бедным, коренной с эмигрантом.

Бергер готов был рассказывать мне о Палестине и час и два, но его голос заглушила басистая сирена «Грузии».

Дрогнуло мое сердце от мощного гудка, в тысячу раз превышающего паровозный. Очень хотелось мне посмотреть на древние земли, где зарождалась цивилизация, но душу мою не притягивала к себе чужбина. Еще не видя ее, я был уверен, что она не затмит мне Магнитку с ее бараками, котлованами, с ее строительным хаосом, милым моему сердцу, ибо я угадываю в нем, в этом хаосе, безупречный будущий порядок гигантского металлургического комбината. Был я и останусь плотью от плоти Магнитки-матери, ее преданным сыном. Она меня очеловечила. Она призвала меня в культуру, в искусство, в литературу. В ее рабочем облике я вижу всю красоту человечества.

В теплый солнечный день «Грузия» покинула причальную стенку глубоководного порта Одессы со спецкором «Правды» на борту, с евреями-эмигрантами, с представителем Красного Креста и, возможно, сексота Ягоды.

Поселили меня в одиночной каюте первого класса. Завтракал, обедал, ужинал в кают-компании вместе с командным составом корабля. Бывал, когда хотел, на капитанском мостике. Терпеливо выслушивал бесконечные разглагольствования Бергера о тяжкой жизни простого советского народа, о засильи бюрократии, о казнокрадах и дельцах-взяточниках. Расспрашивал евреев-переселенцев об их житье-бытье на покинутой Родине, о том, что собираются делать, как жить в Палестине.

Через ночь и день, в сумерки «Грузия» подошла к Босфору, взяла на борт турецкого лоцмана и двинулась дальше. Берега широченного таинственного Босфора сверкали огнями. По случаю праздника был иллюминирован и порт.

Более двух суток жил я на турецкой земле. Был в консульстве и торгпредстве. Бродил по Стамбулу. Любовался Айя-Софией и бывшим дворцом султана, минаретами и памятником Кемаль Паше Ататюрку, вождю турецкой революции. Между прочим, только там, в Стамбуле, я узнал, что Кемаль Паша и его будущий офицерский корпус жили какое-то время в окрестностях Баку, обучались военному искусству. Узнал я от консула и о том, что наша страна потратила немало золотых рублей, закупила в Чехословакии шкодовские пушки, пулеметы и всякое такое и вооружила революционную армию Кемаль Паши. Тот же консул с горечью поведал мне о делах сегодняшних. СССР построила для Турции в Кайсери текстильную фабрику, закупив в Англии новейшее оборудование. Сдали туркам крупное предприятие, что называется, под ключ. Надеялись, что на нем будут работать в качестве инструкторов советские специалисты, а турки пригласили немецких. Консул сокрушался:

– Не первый раз нас обводят вокруг пальца. Мы предупреждали Москву, но наш голос не был услышан. Если встретитесь с кремлевским начальством, расскажите, как нас одурачивают.

Записываю все, что сказал мне консул. Вернусь домой, расскажу Мехлису о том, что услышал в Стамбуле, что не доходит по чьей-то воле до Кремля. Лев Захарович, конечно же, доложит об этом Сталину, а тот, само собой, наведет порядок в наших отношениях с Турцией.

Дарданеллы и Мраморное море проходили при свете дня, и я хорошо рассмотрел, какие они, и зафиксировал свои впечатления в дорожном дневнике.

Тепло и солнце и осенняя прозрачность сопутствовали нам всю дорогу. Побывал я в греческом Пирее, в Афинах, в египетском Порт-Саиде с его Суэцким каналом и равниной, изрезанной рукавами Нила. Краем глаза посмотрел на огромный Каир с его пирамидами, сфинксом, верблюдами и песчаной пустыней, подходящей к городу. Открыл для себя Палестину с ее столицей Иерусалимом, Тель-Авивом, Яфой, Хайфой. Ходил и ездил по долам и горам Ливана и Сирии. Лицезрел колонны и развалины южной Семирамиды. Дивное было путешествие, достойное отдельного рассказа, но не имеющее права стать частью этой книги, так как это отвлекло бы читателя от темы Отлучения и всего того, что ему предшествовало. И все-таки скажу хотя бы кратко еще кое-что. После заграничного путешествия я стал смотреть на себя и на страну другими глазами, не притемненными шорами. Понял, что не весь тот свет, что видел в нашем окне.

К родным берегам «Грузия» отправилась без единого пассажира, если не считать Бергера и меня. Ее трюмы загрузили египетским длинноволокнистым хлопком, джутовыми кипами, палестинскими апельсинами и другими дарами Ближнего Востока. На обратном пути я уже не стоял у борта, не вглядывался в неведомые края. Вдоволь насмотрелся. И соглядатай перестал меня «разрабатывать» – то ли постиг мою сущность, то ли потерял надежду заглянуть мне в душу.