Текст книги "Наказание без преступления"

Автор книги: Александр Авдеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Вот это и есть счастье – внезапно увидеть жизнь во всей ее сокровенной сути, почувствовать себя в родстве с нею.

Да, Любонька, мы с тобой нигде и никогда не будем несчастливыми. Много для нас на земле уготовано счастья. Пережить бы войну!

Кукушка не умолкает. Смотрю в ту сторону, откуда доносится ее голос, спрашиваю:

– Кукушка, кукушка, скоро война кончится – через, год или два?

Онемела кукушка. Растерялась от такого вопроса?

30 мая… Вспомни, как ты прожила этот день, что снилось.

До завтра, славная жена моя. Я сейчас в бреду. Пусть всю жизнь не покидает меня этот любовный бред. С каждым годом, с каждым днем я безумею все больше и больше. Даже смерть не посмеет поднять руку на мою любовь.

31 мая 1943 г. Ленинградский фронт.

Милая Любонька, такой ли у тебя солнечный, тихий, теплый, спокойный день, начало его, как у меня? Хочется, чтобы он был таким, но боюсь, что это не так. Почему боюсь? Когда начал бояться? Недавно, с воскресенья 23 мая, с тех пор, как от тебя нет писем, с тех пор, как ты…

Умолкаю. Я дал себе слово не писать об этом. Уж больно день сегодня хорош: невозможно поверить ни во что плохое, не хочется шевелить в себе никаких тревог.

Всю прошедшую неделю работал днем и ночью. Сделал много. Хорошо ли? Не уверен. Писал в чрезмерно возбужденном состоянии. Подхлестывал себя. Состязался с кем-то. Кого-то догонял. В общем – спешил. Усидчивость, трудолюбие для писателя необходимы как воздух, но спешка…

Я не до конца выговариваюсь в своих произведениях; не пишу в полную силу, которая, чувствую, во мне бурлит. Хочу, но не могу – скорость не позволяет.

Люди судят обо мне по внешним признакам, а я о себе – по внутренним: сознаю свою зажатую силу. Вот отсюда конфликт: не понимают, мол, тебя и прочая чепуха. Грустно, но это так. Никому нет дела до того, каковы истинные причины спешки. Как бы они ни были основательны – оправдания им не будет. Да и сам не должен искать оправдания.

Что может выйти из этого конфликта? То, что сила перегорит во мне, не увидев света.

«Пшеничный колос», «Солдаты и солдатки» нравятся многим. Но разве это мой предел? Если бы я поработал над рукописью еще, может быть, и достиг бы предела…

Любонька, даю и себе и тебе слово – не торопиться! Но это вовсе не означает, что перестану работав и днем и ночью. Буду трудиться еще больше. Но без спешки.

…Пока писал это письмо, произошло важное для нас с тобой событие. Моему начальству сверху приказано срочно отправить меня в город, в политуправление фронта. Зачем вызывают – не сказали.

Какие предчувствия? Не обольщаюсь, но и надежд не теряю. Руководствуюсь не умом, а тем чувством, которое заставляет утопающего хвататься за соломинку. Умом же я холоден, недоверчив, напуган. Сама знаешь, то, что мы с тобой пережили, не скоро вытравится.

Через час поеду на попутной. Нока, ожидая машину, дописываю письмо к тебе.

31 мая… Последний день самого счастливого нашего с тобой месяца. Помнишь, как мы считали первые дни жизни Сашеньки – два, три, пять… Когда ему исполнилась неделя, мы раскупорили шампанское, выпили за именинника. Потом праздновали месяц жизни сына, потом год. Когда-нибудь отметим совершеннолетие. Но останемся мы такими же, как сегодня, – влюбленными супругами?

День сегодня так хорош, Любонька, что хочется верить только в хорошее. Даже в чудо. Я уверен, что ты сейчас предчувствуешь, что со мной творится.

1 июня 1943 г.

Любимая моя Каштаночка, мой верный и вечный друг – радуйся: мы помилованы. Еще никогда я не посылал такого радостного письма, как сегодняшнее. Вчера в полдень состоялось то, о чем мы медали около трех дет.

Не торопи, дай перевести дыхание.

…Ну а теперь расскажу все по порядку. Ты уже знаешь, что меня вызвали в город. Приехал. Позвонил. Доложил. Мне сказали: «Приходите, когда вам удобно». Тысячу лет не слыхал ничего подобного. Пришел. Генерал усадил меня в кожаное кресло и сразу же сказал: «Со всей вашей документацией я знаком. Товарищ Жданов Андрей Александрович поручил мне заняться вами. Есть совершенно определенные указания, чтобы предоставить вам полную возможность работать на всю мощь. Редактор фронтовой газеты «На страже Родины» настоятельно просил – прикомандировать вас к его редакции. Удовлетворим его желание. Вы будете ездить по всему фронту, много видеть и, наверное, немало писать. Кроме того, мы дадим указание товарищу Тихонову, чтобы вас включили в групком писателей при политуправлении фронта. Все это для начала, конечно».

Каково, а! Представляешь мое ликование? Но я сдержанно поблагодарил за доверие.

Дальше генерал сказал:

– Постепенно мы будем вам создавать условия. В конце концов вы станете тем, кем были. Таково указание товарища Жданова. Одним словом, вместе с концом войны, а он недалек, к вам вернется все то, что было у вас.

В заключение генерал подсказал мне несколько фронтовых тем, какие мне надо в первую очередь разрабатывать.

Ах, Любонька, да разве я нуждаюсь в темах? Мне нужна внутренняя свобода, свобода внешняя, а жизнь, самое ее сокровенное – сам найду, увижу.

Выйдя от генерала, я пошел через весь город. Еще никогда я не был так молод, так силен, так способен к труду. Сколько мыслей рождалось!

Пришел в редакцию на Невский, два. Там уже знали И редактор и вся газетная братия поздравляли, искренне радовались.

Смешно, радостно и грустно. Возвращение «блудного сына»! Это я – блудный сын?

Ну хорошо, хорошо, пусть блудный. Все самое страшное далеко позади.

Прощаясь со мной, генерал сказал: «Помните, все, что было, раз и навсегда отрезано. Если же кто-нибудь станет чинить какие-либо препятствия, немедленно обращайтесь ко мне».

Какие могут быть теперь препятствия?

Поселили меня здесь же, в редакции, в полутемной комнатушке, выходящей подслеповатыми окнами во двор, на недоступную для немецких снарядов сторону. Поэт Миша Дудин, смеясь, трижды перекрестил мое жилье.

Почти всю ночь не спал. Мечтал. Строил планы, думал о тебе, представлял твою радость. Сашуше, конечно, пока непонятно мое возрождение.

Утром, едва взошло солнце, отправился в командировку от фронтовой газеты к танкистам. Сижу сейчас в ожидании нужного мне человека и пишу это письмо.

Знаю: прочтя его, ты поцеловала густо исписанные листочки.

9 июня 1943 г.

Не кажется ли тебе, Любонька, что теперь, живя на Невском, я нахожусь гораздо ближе к тебе, чем раньше? У меня это чувство очень сильно.

Надеюсь, твоя радость перегорела и ты, трезво рассудив, поняла, что теперь-то и начинается самое трудное – борьба за право радоваться трудам своим. Надо много и хорошо работать, чтобы оправдать доверие. Часто и подолгу бывать на переднем крае. Неустанно искать отличившихся бойцов, интересные события. И, главное, не спешить: спокойно отделывать очерки, рассказы.

Отношения с редактором и всеми работниками редакции самые сердечные.

Одним словом, есть условия воспрянуть, показать, на что способен. Пока считаюсь временно прикомандированным. Недельки через две обещают зачислить в штат с окладом писателя – 1500 р. Сейчас же, к моему горю, я не могу послать тебе ни копейки – в дивизии мне не выплачивали жалованья несколько месяцев, как сверхштатному. Ко всему прочему – еще и безденежье. Продай до ниточки все мое добро. Себя не обижай.

Сегодня из Москвы приехал новый корреспондент «Красной звезды» Гаглов. Я надеялся, что он привезет от тебя письмишко. Не привез. Шванков на днях уезжает в Москву. Передам вам через него свой офицерский паек: печенье, сахар, сало.

Писем от вас не буду получать долго. Жалко, но не страшно. Теперь я стал гораздо спокойнее, увереннее и яснее представляю ваше положение. И вы тоже, да?

Обнимаю тебя, милая – тихую, терпеливую, полную сил, здоровья и самых лучших надежд, любящую и ждущую.

Без даты.

Несколько дней был на правом фланге фронта, левее Путиловского завода, на берегу Финского залива. Ходил с бойцами в боевое охранение – еще ближе к немцам, чем передовые.

Венеция в миниатюре: лодки, каналы, протоки, мостики, гати. Вода, вода, всюду вода, а в центре – острова. Много хорошего увидел. Настоящий клад открыл. Материал – для целой книги.

Возникла идея написать серию очерков: «Передний край Ленинграда». «У залива». «Линия фронта», проходящая через родной разрушенный дом пригорода, через сердце бойца. «Петергофские дворцы и фонтаны». «Пулковские высоты». «Царскосельский лицей». «На окраине Ижоры». «На берегу Невы» и так далее. Линия фронта, линия гнева, линия возмездия.

Идей много, и сил немало. В редакции мною довольны – печатают. Надеюсь на большее – на радость моей работой.

Писем от тебя не получаю с первого числа. Жизнь не жизнь без твоих посланий.

Пока ты любишь, мне ничего не страшно. А иногда кажется, что ничего и не надо больше, кроме твоей любви.

Пятница, 9 июля 1943 г.

Ленинград.

Пропадал три дня на передовой. Был на так называемом «Невском пятачке», который я прозвал «Малая земля». В 1942 г. в августе мы отбили у немцев кусочек левобережной земли, втиснутый в угол между реками Нева и Тосно. Семьсот метров по фронту и триста в глубину. Сбоку, слева – Тосно, глубокая, черная, впадающая в Неву, простреливаемая пулеметным, автоматным и минометным огнем. Позади гарнизона «Пятачка» – широкая Нева, тоже простреливаемая. Впереди и справа – немцы, их долговременные укрепления и уйма смертей.

Самый дальний левый фланг переднего края. Дальше – верховья Невы и осажденная врагом Ладога.

Выехал я из города в восемь часов вечера. В девять прибыл на конечный пункт. Оттуда, от г. Колпино, от Ижорского завода до «Пятачка» прошагал двенадцать километров. Дважды останавливался: в штабах дивизии и полка, разговаривал с начальством, потому и прибыл в район переправы, когда начало светать: белая ночь перешла в прозрачный день. Стало быть, переправляться через Тосно без огромного риска нельзя. В штабах меня предупредили, что переправу немец обстреливает и минометным огнем.

Однако, зная все это, я спустился к черной торфяной реке. Хотел только посмотреть, как она выглядит. Но, оказавшись на берегу, я решил переправиться. Начальник переправы, рядовой боец, по виду малыш, не посмел отказать желанию лейтенанта.

Переправа – самая простая, но и хитроумная: широкая лодочка с низкими бортами, безвесельная, привязанная двумя железными канатами к носу и корме и буксируемая лебедкой, установленной на правом берегу Тосно, на земле «Пятачка», под защитой бетонных устоев разрушенного автодорожного моста.

Малыш-боец шепотом (немцы на виду, под соседним железнодорожным мостом) приказал мне плашмя лечь в лодку. Под звуки то и дело разрывающихся на воде пуль я вскочил в лодку, лег. Начальник переправы тихонько свистнул. С правого берега потянули канат. Я лежал лицом к небу, смотрел на утренние кудрявые седые облака, а лодка бесшумно скользила по реке на виду у немцев. Сердце мое сильно стучало. Я смотрел на облака и думал о тебе, любимая, о Сашеньке, о том, что вы спите в этот час (два часа ночи с 6 на 7 июля) и не знаете, как я близко от смерти.

Вдруг лодка остановилась. С того берега, с берега «Пятачка» довольно громко крикнули: «Давай назад». Я невольно поднял голову. Мы стояли посредине реки. Оказывается, лодка зацепилась за башню танка, похороненного давным-давно на дне реки.

С Большой земли потянули лодку назад, сдернули с башни танка, после чего с «Пятачка» нас снова потянули к себе. Лодка зашуршала по песку днищем. Я выскочил на берег, поздоровался с переправщиками. Они отнеслись ко мне с уважением. Как я потом узнал, никто в светлое время обычно сюда не переправляется. Газетчики здесь не бывали.

Ну а что же я увидел на «Малой земле»? Конечно же – чудесных людей. Весь «Пятачок» вдоль и поперек изрыт траншеями. И очень глубокими. Когда-то, до войны, здесь было большое, с пристанью село Ивановское. Идя по траншее, я увидел на уровне своих плеч дорогу (шоссе) в разрезе, фундаменты сожженных домов, кузницу, корни старых деревьев, погреба, основание церкви, кладбище, истлевшие гробы, торчащие из земли руки и ноги убитых в прошлом году, увидел черепа, патронные и снарядные гильзы.

На переднем крае «Пятачка» разговаривают шепотом – немцы очень близко, есть такие места, где они всего в 25 метрах. Здесь иногда перебрасываются гранатами. Туда и оттуда. Немцы окопались на железнодорожной станции, среди разбитых вагонов и паровозов.

Фашистские снаряды буквально перепахивают землю ежедневно. В одно и то же время. Послеобеденное.

Однако гарнизон держится. Какой смысл в этой обороне клочка земли? Потери большие. Говорят, плацдарм для будущего наступления. Если так, то он стоит нам большой крови.

Все, что пережил на «Пятачке» (в сто раз больше, чем сообщаю в письме), расскажу в очерке «На берегах Невы и Тосно».

Женщин здесь нет и не бывало. Не для них этот постоянно действующий ад.

Переправился на Большую землю благополучно. В час ночи – в дальнейший путь. Шел сквозь белую ночь, под дождем. Спешил, в редакцию. Был в дороге, когда белая ночь превратилась в розовый рассвет, когда выдохся дождь, когда взошло солнце, когда день настал, когда вы с Сашенькой проснулись. О многом передумал за несколько часов горячей ходьбы. Рад был, что еще раз убедился, как могуч и прекрасен советский человек, как много хорошего в нем проявляется на войне.

Но, добравшись на Невский, два, в редакцию, в ее полутемные коридоры, увидев хмурого редактора, я вдруг понял, почувствовал, что газету не интересует все, что я раздобыл.

Предчувствие меня не обмануло. Редактор, не вдаваясь в подробности, сообщил, что сверху поступило указание воздержаться пока от публикации моих очерков и рассказов.

Вот так ясный день сменился мраком.

И горько и больно, Любонька. Я опять подумал о тебе – о том, что ты – единственное мое убежище, где могу преклонить голову, где верят, любят, желают добра.

Как видишь, пошло по-прежнему. Нет, теперь стало хуже. Ведь мы с тобой надеялись, что со старым раз и навсегда покончено. Нет ничего хуже утраченных иллюзий.

Помнят! Мстят!

Подготовленные к печати очерки рассыпаны. Пока живу в редакции. До выяснения обстоятельств у Жданова. В редакции никто ничего не понимает. Гадают на кофейной гуще: «Наверное, последовало указание из Москвы!»

Меньше всех понимаю что-либо я. Собственными ушами слышал от генерала Фомиченко, заместителя начальника политотдела Ленфронта, что он докладывал Жданову всю документацию обо мне и что Андрей Александрович сказал… Ну, ты все знаешь…

Не понравилась моя работа? Может быть, я не так понял Фомиченко? Может быть, Ан. Ал. вовсе не хотел сделать мне того, что обещал Фомиченко? Не знаю, что и подумать. Одно ясно – буду чувствовать себя на дне пропасти до тех пор, пока выяснится мое положение у Жданова. И теперь верю, что все разрешится благополучно, однако готов к самому худшему: к тому, что меня откомандируют из редакции в минометный взвод. Не взвод страшен, а то, что от меня отказались решительно, быть может, навсегда. Писатель без читателя – ничто.

Милая Любонька, не пугайся! Не конченый я человек. Ничего над собой не сделаю и в этом случае. Буду жить, работать, наперед зная, что меня не станут печатать. Буду писать для вас. Для себя. Для будущих лет. Не могу я не писать. Куда б меня ни забросила судьба, всюду стану писать.

Также ты должна знать, что я буду воевать без страха, с чистой душой. То, что мне в протянутую руку положили не цветок, а камень, плохо не отразится на моей преданности Родине. Любовь к ней примет более возвышенный, трагический характер.

Ты знаешь, что я и Отечество неотделимы. И тем не менее мне не доверяют, отталкивают.

Это ли не трагедия?!

М. Гордон, редактор «На страже Родины», сегодня должен быть у Ан. Ал. Ночью завтра летит в Москву. Послезавтра ты все будешь знать. Боюсь я за тебя – много моей девочке достается. И все из-за меня. Лучшей жизни ты заслуживаешь. И более удачливого мужа.

Молчу, Любонька, молчу. Глупости болтаю. Прости. С земным поклоном.

Пятница, 9 июля. Ночь

…Получил пачку твоих писем, где-то долго пролежавших. Сколько новостей ждет меня!.. Разрезаю одно за другим, раскладываю по датам, не читая. Успею – ночь впереди. В большом конверте обнаружил твою фотографию трёхлетней давности. И улыбка и надпись потрясли. Ты написала то, что мне надо сейчас, в чем всегда нуждался, во что всегда свято верил. Я тоже не чувствую себя несчастливым. Верно: наше с тобой счастье невозможно разрушить никаким внешним несчастьем. «Пусть твоя работа, милый, всегда вызывает на моем лице такую улыбку». Чудесно сказано! Я всегда стремился писать, чтобы ты радовалась. Но теперь во сто крат больше буду стараться заслужить твою улыбку. Это для меня будет высшей похвалой. Хорошо, что ты такая – строгая и доброжелательная.

Беспрестанно радуюсь тому, что ты стала моей женой и другом.

Время от времени отрываюсь от писем и погружаюсь в работу над очерком.

Утро 10 июля.

Перечитываю твои письма; наслаждаюсь, отвечаю на все то, что тебя волнует.

Ты прекраснее, выше всех моих похвал. Любишь так нежно, преданно, бесконечно, как я и не смел мечтать. Душа твоя ясная-ясная.

Обидно на себя, что смею иногда терзаться сомнениями, наделяя тебя выдуманными, несуществующими «пороками», «великодушно» мирюсь с ними. Не всегда достаточно высоко ценил твою прелесть, не всегда чутко и вовремя улавливал движения твоей души. Обкрадывал себя и тебя. Иногда привыкал.

Много упущено. Жаль. Кто знает, суждено ли хоть в какой-то степени наверстать потерянное. Война никому не гарантирует жизнь.

Нет, нет, мы увидимся, наверстаем упущенное. Люблю тебя сегодня сильнее, чем вчера. Любовь моя крепнет с каждым часом. Мое хождение на «Пятачок» было удачным благодаря тебе. Суеверие? Нет, ты мой талисман, который делает меня бесстрашным, бессмертным.

В моих словах нет никакого преувеличения. Правда, часть бесстрашия надо отнести на счет моего писательского любопытства, но только часть. Вспоминаю все трудные минуты своей военной жизни… И всегда ты и Сашенька и моя любовь к вам охраняли меня во всех переделках.

Никто и никогда не убедит меня, что я жив благодаря случайностям, каких на фронте тьма-тьмущая, а не потому, что вы незримо оберегаете мужа и отца.

Вот почему я верю в то, что мы встретимся, вот почему спокойно вглядываюсь в свое туманное будущее.

Труд и вы, любимые, – вот мои неразлучные спутники солдатской жизни. Ах, Любонька, где ты только не побывала за эти месяцы со мной – в землянках, окопах, на тропинках, в болотах, под снарядами и пулеметными обстрелами, на минных полях.

Полдень 10 июля.

Ты пишешь: «Не тоскуй, любимый мой, без писем». Разве это возможно? Буду тосковать и выдумывать глупости.

Дальше: «Моя любовь к тебе неприкосновенна, чиста. И ты сам для меня на недосягаемой никому высоте. Никто не может сравниться с тобой».

Прочитал – и радостно, и больно, и стыдно стало от этого твоего чувства. Достоин ли я его в полной мере? За мое трудолюбие ты меня любишь, за мою горячую душу, за то, что люблю человека, воспеваю его, да? Но где книжки, где плоды? Знаю, ты скажешь, я не виноват. Нет, виноват и я, Любонька.

Оправдаю твою веру, отблагодарю тебя за Любовь, за Сашеньку и за все. Я никогда, родная моя, не постарею. Пока жив, во мне не погаснет огонь. Много, много я еще сделаю.

Вся редакция разбрелась по домашним гнездам, временным, в войну приобретенным, и постоянным. А я сижу в своей темнице и перешептываюсь с тобой.

Без даты.

Твой муж, милая женка, отстранен от всех фронтовых дел, выдворен из редакции и отправлен в ссылку. Не пугайся. Не в сибирскую тайгу, не к чертям на кулички – в Колыму. Всего-навсего в Озерки, живописный пригород Ленинграда, в пустующую дачу газеты «На страже Родины», стоящую на зеленом холме с видом на большое озеро, окруженное вековым лесом.

За какие грехи? За старые.

А как же недавнее ждановское помилование? Ликвидировано. Выяснилось, что оно было недостаточно высочайшим. Из Москвы не было указания. Изменить мою судьбу, сменив гнев на милость, может только ОН, единственный известный тебе человек – Отче наш.

Тебя, конечно, интересует, что же дальше? Если бы я знал! Если бы кто-то знал! С перепугу, впопыхах, раскаиваясь, что сделали доброе человеческое дело без родительского благословения, меня поскорее удалили на дачу. Неопределенно сказали: «Живи пока здесь. До выяснения». Что, где, как будут выяснять – не знаю. Да и кто знает! Одно совершенно ясно: отторгнут от переднего края фронта. Не имею права печататься в любой газете, даже многотиражке.

Вот так, Любонька. Столько страдали, столько терпели, так надеялись, радужные планы строили – и снова у разбитого корыта.

Что ж, начнем все сначала.

Милая, не отчаивайся, не думай, что я окончательно пал духом. По-прежнему с утра до вечера работаю над очерками и рассказами о ленинградских фронтовиках.

Верь не верь, а это так – работаю. Другого способа жить для меня нет и не будет.

До свидания, Любонька. Надеюсь, ты не дрогнешь даже теперь.

12 июля 1943 г.

На Курской дуге вспыхнула битва небывалого масштаба. Вот где мне сейчас надо быть, а я… Работаю и я на Победу. В то время, когда был прикомандирован к фронтовой газете, успел побывать на всех участках фронта, окольцовывающего Ленинград. Но написать обо всем, что видел, чему был свидетелем, что сам пережил, не успел. Напечатано в «На страже Родины» немало, но далеко не все, что задумано. Опять отчужден. Поразительно, как мы все послушны, покорны, как быстро и прочно усваиваем чужое мнение и превращаем его в свое. Откуда у нас такие способности? От обезьяны? От бога? От лукавого? Родились же мы совсем не такими.

Не то, не то говорю, что хотел. Возвращаюсь к сути сегодняшнего дела.

Так как писать я не бросил и не брошу, так как посылать рассказы и очерки мне фактически некуда, то я буду переправлять все, что выходит из-под моего пера, в Москву, тебе, где я не отлучен, где считают меня человеком, достойным доверия и любви.

15 июля 1943 г.

В самый разгар работы над очередным очерком о переднем крае нашего фронта внезапно обнаружил в себе затаившегося, сверхбдительного редактора: подозрительного, опасающегося, как бы чего не вышло, как бы не промахнуться, как бы попасть в господствующую струю, как бы невзначай не написать, о чем не принято и не велено писать, как бы не проявить чрезмерную самостоятельность, как бы обойти стороной трагическую правду жизни.

Ужасное открытие. Последствия избиения 9 сентября 1940 года? Перерождение правдолюбца в отступника от правды? Древний инстинкт самосохранения? Вынужденная сделка с совестью? Битие и угроза нового бития определяют сознание? Или то, другое и третье, четвертое и пятое, вместе взятое? Очень похоже. Если так, то это пострашнее исключений, отлучений и прочего.

Со стороны, особенно с твоей, виднее. Внимательно и придирчиво перечти все, что я тебе прислал. Если обнаружишь хотя бы тень, хотя бы намек на то, в чем я тебе признался, уничтожь все рукописи огнем и напиши только одно слово: «Сожгла». Не бойся за меня: выдержу и это.

Невдалеке от редакционной дачи, моей роскошной пересыльной тюрьмы для одинокого, с погонами и оружием арестанта, расположен полк ночных бомбардировщиков У-2. Туда сдал продаттестат, что дает мне право завтракать, обедать, ужинать в столовой для летного состава. Чудесные ребята летчики – все как один. И все хорошо относятся ко мне. И для всех остается тайной, что я фактически ссыльный лейтенант, а не полноправный корреспондент фронтовой газеты «На страже Родины», тем более не писатель, то есть не член Союза писателей. Не будешь же всем докладывать, что да как с тобой произошло осенью сорокового. Знай они обо мне правду, вернее, то, что иные считают правдой, я бы, разумеется, не был бы допущен к полету в тыл врага.

Полетел! Прозевали меня всегда зоркие особисты Смерша. Утешаю себя тем, что я их не подвел и не собирался подводить.

Посылаю очерк «На ночном бомбардировщике». Отнеси в «Красную звезду».

Без даты.

Если я себя и оговорил во вчерашнем письме, то и это пойдет на пользу. Уже, собственно, пошло. Сегодня пишу не так, как вчера. Все фронтовые события рассматриваю через призму правды жизни. Во всем, что переживаю на фронте, стараюсь докопаться до сути. Правду о передовой нередко скрывают: преувеличивают потери врага, в случае неудачи наступления ссылаются на сокрушительный огонь противника, на непреодолимые инженерные заграждения и укрепления, сообщают о собственных больших потерях с опозданием, чтобы получить харч и наркомовские сто граммов на мертвые души, иногда награждают не действительных героев, а тех, кто умеет угождать командиру роты, батальона, кто безоглядно бросает бойцов в пекло лобовой атаки. В общем, неправды, несправедливости хватает и там, где не должно ее быть прежде всего. Но ты резонно ответишь, что, если и напишу такую правду, кто же ее напечатает? Верно. Между писателем и читателем существует редактор. Редактор же, дескать, прекрасно знает, что нужно знать читателю, а чего не нужно.

Но и редактор не хозяин. Над ним существует большая иерархическая лестница.

Ты знаешь, что мое положение обязывало меня добывать материалы для своих очерков в самых опасных местах фронта, куда проникает далеко не всякий корреспондент. Я так и делал. Терять мне нечего – все давно пропало. Как говорится в народе: пан или пропал. Я должен написать исключительно интересные военные очерки, причем нисколько не похожие на лучшие очерки о Сталинграде Симонова и Гроссмана. Только в этом случае Ортенберг осмелится послать их самому и попросить разрешения напечатать в «Красной звезде». Требование жесточайшее, почти невыполнимое в условиях Ленинградского неподвижного фронта, где сейчас не происходит даже боев местного значения.

А на Курской дуге в эти дни разгорается битва, от которой зависит судьба Десны, Днепра, большей части Украины и, может быть, Белоруссии, Прибалтики. Внимание всей страны приковано к Курской дуге.

И все же я решил посоревноваться с военными корреспондентами, пишущими о сражении под Орлом, Прохоровной, Курском, Белгородом и на Харьковском направлении. Мой удел – не масштабность боев, а какая-нибудь драматическая история, особенный момент на переднем крае, яркий характер фронтовика. Материала достаточно, дело теперь за умением хорошо написать.

…Написал. Посылаю. Опять решительное слово за тобой, Любонька. Если понравится, перепечатай и отнеси в «Красную звезду». Название – «Искупление кровью». Почему-то уверен, что на этот раз дрогнет Ортенберг. Полсотни рукописей отклонил, а эту напечатает.

17 июля 1943 г.

Красное лето. Зенит тепла, солнечного света, буйного роста деревьев, трав, цветов, ясного неба. Озеро прогрето до дна – не остывает и ночью. Ты, Любонька, уже знала, что свершилось долгожданное, и ликовала, посылая мне в Озерки свои сердечные радиоволны, а я… я с утра приковал себя к письменному столу, доделывая очерк, вчера написанный начерно. Не отзывался на твои настойчивые сигналы, не предчувствовал, что гроза счастья уже разразилась над опальным ссыльным писателем. Вот тебе и хваленая моя чуткость и предвидение.

Закончив работу, я вышел на крутой обрыв и, заложив руки за голову, растянулся на траве.

В таком состоянии и нашли меня редакционные ребята. Никто со мной не поздоровался. Никто ни единого слова не произнес. Но все почему-то сияли, загадочно смотрели на меня. В чем дело? Что произошло?

Володя Карпов разворачивает «Красную звезду», кладет передо мной, и я вижу заголовок, набранный крупными буквами: «Искупление кровью», а чуть ниже, над трехколонником – собственную фамилию, которую центральные газеты не печатали целых три года. И я тоже ничего не сказал своим друзьям. Прижался лицом к траве, заплакал.

Я понял, что Сталин по ходатайству Ортенберга помиловал меня.

Письма, письма, письма. Письма отца и мужа, рожденные долгой разлукой с семьей. Письма писателя и специального корреспондента дивизионной, фронтовой и центральной военных газет. Письма фронтовика с непременным штампом на тексте «Просмотрено военной цензурой». Письма с берегов Невы и Ладоги, Десны и Днепра, Буга и Сана, Вислы и Одера, Нейсе и Шпрее, Эльбы и Влтавы. Письма жене и сыну, матери и братьям. Письма в «Красную звезду». Письма-очерки, напечатанные в «Красной звезде». О водружении красной хустки вместо флага над Киевом. О зверствах немцев в Бабьем Яре. О стремительном наступлении наших войск там, где два с лишним года назад мы отступали. О выходе на государственную границу с востока на запад победоносных: армий Пухова, Рыбалко, Лелюшенко. О форсировании Сана и Вислы. О Сандомирском плацдарме. О сокрушительном поражении немцев в междуречье Нейсе и Одера. О штурме немецких крепостей, прикрывавших столицу Германии.

Письма из поверженного Берлина.

И с Красной площади…

24 июня 1945 года на Красной площади состоялся Парад Победы.

За два дня до великого праздника я была далеко от Москвы, вблизи Эльбы. Мои боевые товарищи, кому выпала честь принимать участие в параде, выехали в столицу специальным поездом, а мы с Любой помчались им вслед на обтекаемой, похожей на ракету восьмицилиндровой «татре». С Любой?.. Да! А как же она пробилась на фронт? Каким чудом к Дню Победы мы оказались вместе, да еще в Берлине, Дрездене, Шпротау, Загане, Праге, Братиславе?

Прилетела к тяжело раненному мужу с удостоверением военного корреспондента «Красной звезды». По существу, и она, а не только врачи и сестры, выходила меня. Срослись шесть ребер и ключица.

Более трех лет понадобилось армии, чтобы преодолеть военное пространство от Центральной России до Праги, а «татра» пролетела 2516 километров за полутора суток. Коротки и легки мирные дороги!

Бетон и асфальт международных автострад, еще сохранившие следы войны… Горы и долины Чехословакии, зеленые и веселые, какими они никогда не были… Притихшие, выжидающие окраины восточной Германии. Радостно взбудораженные города и села Польши… Разоренная и сожженная и уже начинающая восстанавливаться Белоруссия… Трагическая Смоленщина… Бородинское поле, особенно дорогое сегодня.

Самые длинные, самые светозарные дни года и самые короткие ночи. От зари до зари. Останавливаясь только для заправки горючим, мчались в Москву.

В половине одиннадцатого были от Москвы за полтораста километров. Без четверти двенадцать проскочили Поклонную гору. В полночь под звон кремлевских курантов нарочито медленно проехали по Красной площади, где завтра, то есть уже сегодня, начнется Парад Победы. И в самых радужных фронтовых мечтах я не смел предположить, что вот так вернусь с войны, вот так буду праздновать дни мира.

Строго говоря, праздник Победы для меня, да и не только для меня, начался давно, еще там, далеко за Прагой, когда прозвучали последние выстрелы Отечественной войны, когда над пылающим рейхстагом взвилось наше знамя, когда дрожащей рукой гитлеровского фельдмаршала был подписан акт о безоговорочной капитуляции.