Текст книги "Начало (СИ)"
Автор книги: Александр Нерей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
– Расскажи, хоть что-нибудь. Что там за клятвы нас дожидаются?
Дед сделал вид, что крепко задумался над моей просьбой. Покряхтел для вида, почесался, да и признался:
– Нет больше клятв. Одна она, а вот про остальное, что вам, сорванцам знать требуется, сам ума не приложу, как всё устроить. Писанину эту не люблю разводить: опасаюсь за вас. Часто собирать всех по поводу и без повода тоже не дело. Как ни крути, чада вы малые да неразумные, а вещи эти нешуточные и отношения требуют соответствующего.
Я приуныл и задумался: «Значит, на сегодня закончено. Можно прощаться и топать до дома».
Встал с табурета и в сердцах высказал:
– Выгоняешь?
– Сам решай. Если больше ничего не интересно, не держу.
Снова во мне всё закипело. Еле-еле сдержался и, как можно спокойнее, выговорил:
– А сам о чём рассказать можешь? Или, о чём тебя спрашивать позволено?
– Обо всём, кроме работы нашей, – оживился дедуля.
«Снова шутит старикашка. Сейчас о чём ни спроси, от ворот поворот выдаст. Что же у него вызнать? И чтобы без отговорок, без издёвок и шуток ответил».
– Про семью мою, про отца, что рассказать можешь? Что там раньше было? – неожиданно вспомнилось мне, о чём хотел спросить хоть у кого-нибудь.
– Не части так, – дед смешно поднял вверх изуродованные руки, показывая, что сдаётся.
Я покосился на его пальцы и решил, что разговора не будет, но дед начал рассказ без всяких шуточек.
– Помню я твоего батьку. Был он, почитай, самым младшим в околотке, самым тихим и смирным. И родители его, твои дед с бабкой, уже взрослыми были, когда он народился. Перед самой войной дело было. Ну, да не о том рассказать хотел.
Насмехались над батькой твоим соседские дружки, да и братья его двоюродные тоже. К тому времени вы тут, почитай, всей роднёй поселились. И сёстры твоей бабки, и брат её, все уже тут обживались.
Я слушал и не дышал. Дед перескакивал с одного на другое, но я и этому незатейливому рассказу был рад-радёшенек. Картины, одна диковинней другой, рисовались в моей голове, а я сидел и старался запомнить всё до последнего дедова слова. А Павел продолжал:
– Они его, бедолагу, закидывали коровьим навозом, да всё по лицу метились, ироды. Вот он и возвращался с выпаса чумазым. Воды в степи, куда ни глянь, не было, а коровяк этот, сколько ни обтирай, всё одно останется на морде лица.
Жалко мне было твоего батьку, потому ловил я тех извергов, да уши им крутил. Это сейчас потешно, а ему тогда не до смеха было.
А я вовсе не смеялся. Мне было жалко своего папку, как было жалко себя, когда старшеклассники устроили мне что-то подобное. Я вспомнил, как меня в школе подловили на географической площадке, когда только-только стал первоклассником. Тогда мне всучили корявую палку и заставили засунуть в дыру, что была в кирпичной кладке стены кабинетов труда. Я засунул и остался стоять пень пнём. Ждал, что будет дальше. А эти изуверы разбежались в разные стороны и уже издали скомандовали вытащить злосчастную палку. Я так и сделал, а после замер, наблюдая за обидчиками. Вот тут-то рой диких пчёл выскочил из той дырочки и с грозным жужжанием накинулся на меня.
Пока забежал в школу, уши болтались чуть ли не до плеч, а лицо раздулось так, что глаза и рот еле открывались.
Как и чем тогда всё закончилось, до сих пор не знаю и знать не хочу. Наверное, через школьный медпункт, но издевательство старших над младшими я испытал на собственной, изжаленной пчёлами, шкуре.
О чём Павел рассказывал в момент, когда воспоминания чуть не прослезили меня, я прослушал, но опомнившись, начал внимать с новой силой.
– На сегодня хватит, – сказал дед, когда закончил рассказывать. – Беги в сарай, там бумаги сложи. А назавтра… Или ещё когда, приходи, чтобы разнести их по мирам. И объясни братьям, как учить то, что писано. И где хранить.
Я вскочил, оделся, обулся, попрощался с Павлом и побежал в сарай, а потом домой.
Глава 8. Ругательский инструктаж
– Когда же вы успокоитесь? Пора собрание начинать, – пытался я угомонить бурю, клокотавшую в сарае, но буря продолжала смеяться и дурачиться, вынуждая повысить голос до окрика: – Тихо вы, окаянные!
А вот после такого неласкового обращения все окаянные мигом замолкли. Вспомнили, наконец, где и зачем находятся.
Мне не очень хотелось играть роль начальника среди своих недисциплинированных копий, но положение обязывало, и я изо всех сил пытался стать ответственным и серьёзным.
Собрать я их собрал, и с дедова благословения мы снова сидели в волшебном сарае, но угомонить этакую ораву был не в силах. А старик наш снова мёрз на лавке, пообещав никого во двор не пустить, пока мы будем «дурью маяться».
– У всех листки с клятвой под рукой? – начал я в наступившей тишине. – Объясняю ещё раз: никуда их с собой не носим, а храним в комоде. Почерк мой разбираете?
– Так точно, Иван Иванович, – съехидничал одиннадцатый, но я не обратил внимания ни на его шутку, ни на последовавшие смешки.
– Вместо Иванов нужно подставлять наши имена. Повторю для всех: Александр, Василий, Григорий, Федот. Когда выучите клятву, обязательно до наступления лета её нужно принести на вершине горы или кургана. Или найти место на Фортштадте, стать повыше и дать клятву каждый своему миру. Всем ясно?
Близнецы дружно закивали. Я знал, что все относились к делу серьёзно, но мальчишеская вредность и непоседливость всё равно лезла наружу.
– Теперь о сигналах и ругательствах. Разобрали записки? Первым ругательские предложения прочитает товарищ Первый.
А вот этого никак нельзя было говорить. Снова всех прорвало. Опять зашуршали попами, зашептались, то и дело, прыская со смеха. На этот раз я махнул на всё рукой и сказал Александру-первому, чтобы не обращал внимания на творившийся балаган, а вставал и читал всё, что придумал.
– Все знают, в каком порядке читать? – неуверенно спросил первый. – Если знаете, тогда я начинаю. Как звать друг друга – Бурун. Внимание или опасность…
– Баран, – взорвал наступившую тишину одиннадцатый.
Все опять прыснули, а я с кулаками набросился на шутника. Но затеять мы ничего не успели, потому что первый невозмутимо продолжил:
– Хрум-хрум. Отступаем незаметно – В туман. Бежим без оглядки – Брысь.
– А бежим с оглядкой – Рысью, – не прекратил дурачиться соседушка, но его уже никто не слушал. Все начали сравнивать свои сигналы с предложениями Александра из мира номер один.
– Никому не вмешиваться – Само собой, – монотонно читал первый. – Больно – Прима-балерина.
Раздался одобрительный шепоток, а кое-кто сразу начал испытывать новое ругательство, и одобрительный шёпот усилился.
– Давайте пошутим – Устанем? Скучаю – Пить охота. Начнём – Звякнули! А последнее, которое по моему желанию… Ну, когда промеж собой собачиться будем, предлагаю: «Тёткин уксус», – закончил первый.
Снова всё забурлило, загудело, и мы начали обзывать друг дружку тёткиными уксусами и ещё чем похлеще. Я опять не стал никого успокаивать и просигналил рукой Александру-второму, чтобы и он не ждал окончания беспорядка, а вставал и читал свои ругательства.
Так мы читали, слушали и дурачились. Предложения братьев были детскими и несерьёзными, и мы то и дело их высмеивали.
Всё шло своим чередом, и я начал половину пропускать мимо ушей. Задумался, а как, собственно, будем выбирать понравившиеся слова. «Голосовать за них, что ли? Но я не знаю, как это делается. Может, нужно было что-то предпринять до того, как начинать чтение? Или каждому записывать то, что приглянулось?» – сидел себе и кумекал, пока меня не одёрнул одиннадцатый.
Он уже стоял с листком в руке и готовился начинать, или уже начал, и теперь привлекал моё внимание.
– Что про это думаешь? – спросил он.
– О чём?
– О свисте, чтобы вызывать друг дружку, – раздосадовался моим невниманием братец.
– Свистеть нам нельзя. К примеру, пришёл ты ко мне и начал ходить мимо двора и посвистывать, вызывать, значит. А к тебе или мамка, или бабуля выскочит, чтобы уши надрать. Не пойдёт это из дома звать, а вот, где-нибудь в городе можно.
– Так свистеть, или нет? – насупился одиннадцатый.
– Свисти, но потихоньку.
– Тра-та! Тра-та-та-там! Та-та-там! – свистнул он по-особому.
Все одобрительно закивали и начали повторять предложенную мелодию. Я громко цыкнул и привычным уже жестом махнул одиннадцатому, чтобы тот продолжал.
– Звать друг друга: Есть стёклы! – гаркнул соседушка, как заправский стекольщик.
Раз или два в месяц мимо наших дворов проходил стекольщик. Он держался за руль велосипеда, на раме которого была закреплена полка со стёклами разных размеров. Чтобы все вокруг знали о его прибытии, стекольщик громогласно кричал своё: «Есть стёклы!» Горланил и шёл дальше. Так он искал покупателей и находил. Через некоторое время он снова проходил по улице, в надежде, что мы уже разбили какой-нибудь бабульке её окошко.
Бойцы поиздевались над предложением одиннадцатого, но, как не крути, оно было непохожим на остальные, а тем запоминалось.
– Опасность – Слива, – услышал я уже знакомый сигнал, а близнец продолжал: – Отступаем незаметно – Пора согрешить. Разбегаемся – В хоровод. Не вмешивайтесь – Моя копеечка. Больно – Щекотно…
Остальные сигналы Александра утонули в море смешков и издёвок, но он, ни на что не обращал внимания. Читал, сосредоточенно шевеля губами, только разобрать что-либо из-за шума было невозможно.
Напоследок он обозвал нас обзавтраканными ишаками, и все поняли, что это было выражение на свободную тему. На этом порядок был окончательно сорван, а я решил и вовсе не читать свои сигналы.
Как и в начале собрания, я стоял среди бушующего океана и призывал:
– Успокоитесь. Пора заканчивать, пока нас дед не разогнал. А ну, тишина! Цыц! Да, дайте мне хоть слово сказать. А ну, по домам, по мирам!
Наконец, мои призывы были услышаны, и все вскочили со своих мест.
– А твои ругательства? Которые принимаем для заучивания? Что с предложениями делать? – посыпались вопросы на командирскую голову.
– Слушайте, – собрался я довести собрание до конца. – Всё, что я придумал – дрянь детская. Кроме одного. Предлагаю вызывать друг друга щебетом синицы, – и сразу же просвистел своё «Тьи-пу, тьи-пу. Тить-тить». – Теперь расходимся, а то дед насмерть замёрзнет. Бумажки сложите на стол, я верну их на место. Потом решим, как выбрать лучшие сигналы.
Вот так закончилось первое собрание мировых служителей. Бестолковое, несерьёзное, но очень важное и нужное для будущего.
Когда остался один, собрал листки с предложениями, засунул в ящик комода и побежал спасать Павла от окоченения.
На дворе смеркалось, а вот деда на посту уже не было. Собрался стукнуть в окошко, но старик остановил меня, прошептав из-за окна: «Иди уже».
Я вежливо попрощался и убыл восвояси.
Глава 9. Неудача
Зима прошла так быстро, что я оглянуться не успел.
Сначала отложенное на выходные празднование дня рождения, до и после которого я учился не ревновать родителей и крёстных к братишке. Да и голова была занята другим: я зубрил клятву. Неистово зубрил, с надрывом. Чтобы ни о чём другом не думать.
Потом представлял, как поднимаюсь на вершину горы, как кланяюсь, как торжественно выговариваю каждое слово. Как двенадцатый мир принимает меня на службу и отвечает запахом цветов. Затем воображал, как мурашки выстраиваются в колонны и торжественно маршируют по спине и животу.
А когда настроение портилось по любой пустяшной причине, всякие дурные мысли забирались в голову и рисовали в ней жуткие картины, одну страшнее другой. В таких пугавших фантазиях мир хватал меня за ногу, швырял с вершины горы и ревел голосом Павла: «Мал ещё! Подрасти сначала! Уму-разуму наберись!»
Между тем, мы снова и снова собирались в сарае по нашим тайным делам, а после бродили по моему миру или по соседним. Веселились, как могли, но и дело делали, конечно, а заодно учились дисциплине.
Я быстро понял, что в одиночку воевать бесполезно и на правах старшего заставлял всех по очереди командовать собраниями и, само собой, отвечать за порядок. Каждый из нас испробовал на себе, как это обидно, когда тебя никто из братьев не слушает.
А вот с ругательствами гладко не получилось. Каждый упрямо не признавал, что собственные никуда не годятся, и настаивал на принятии именно их. Процесс выбора если не зашёл в тупик, то уж точно затянулся. Это меня не огорчало, не беспокоило, а учило здраво рассуждать, объективно оценивать предложения других, уважительно относиться… Или, просто, мириться с мнением других.
Конечно, если бы вокруг оказались прочие друзья, знакомые, одноклассники или ровесники, я бы и сам выказывал никуда не девшийся эгоизм. Но тогда рассуждал, что все вокруг равны, а, следовательно, равны их мнения на счёт собственных и чужих предложений. Стало быть, совершенно неважно чьё мнение одержит верх. Главное, чтобы мы знали сигналы, предложенные другими, и понимали, что они значат. Соображали, что будут иметь в виду братья, когда в непростой ситуации их озвучат.
Но неинтересные ругательства в наших головах ни в какую не приживались, и близнецам, предложившим их, приходилось с этим считаться. А вот моё предложение вызывать друг друга щебетом синицы всем понравилось, и меня то и дело высвистывали им из двора на улицу. За остальные свои сигналы мне было нисколечко не обидно, да и никто не препятствовал использовать их по моему разумению.
Я постоянно упражнялся в ораторстве, к месту и не к месту выкрикивал: «Раскудрили-раскудрявили», «Иттить колотить», «Едят меня мухи», «Вертушку тебе в ушко». И мне всерьёз казалось, что это я их придумал, а не услышал от взрослых или знакомой шпаны.
Не брезговал я и ругательствами других близнецов. Иногда у нас случались бесконечные соревнования, и главное было не стать тем, кто повторился, или кому нечего из наших ругательств выкрикнуть в ответ. Если кто-то повторялся или молчал, тот проигрывал.
В процессе таких шуточных баталий пополнялся наш словарный запас, оттачивалось уличное красноречие. Главное, что о настоящих неприличных словах нам тогда и слышать не хотелось. Может, именно в том была реальная причина, по которой нас заставили придумать неругательные ругательства?
Как бы там ни было, а зима прошла. Пришедшая весна принесла новые, до этого незнакомые мне чувства беспокойства и волнения. Я метался по двору, смотрел отсутствовавшим взглядом в даль, нехотя играл с ровесниками или бесцельно бродил по улице. Волновался, что время клятвы приближалось, а в том, что уже подготовился, твёрдой уверенности не было.
По выходным доставал отца расспросами о рыбалке на Кубани и её рукавах. О весеннем клёве на ставропольских прудах, по дороге на которые мы проезжали Змеиную гору. Отец вяло отнекивался. Объяснял, что на Кубани ранней весной делать нечего, а на пруды не проехать, потому что грунтовые дороги ещё не просохли. От всего этого меня мутило, и настроение портилось ещё больше.
Помощь пришла, как всегда, неожиданно. Отец сам предложил отправиться на Кубань. Погулять по берегу, подышать лесным воздухом, заодно поискать цветочки пролески для мамы.
То, что время пролесок давно прошло, я догадывался, но виду не подавал. Крепко задумался, с чего это папка сам вызвался ехать в нужную мне сторону. Надоумил кто-нибудь, или надоело на невесёлого сына смотреть.
Как бы там ни было, появился шанс уговорить его съездить туда, куда нужно. А самое главное, наступило время заветной клятвы.
Я сразу же пристал к нему с просьбой поехать по Змейке, которая серпантином заползает на Фортштадт, а он засомневался, где там могут быть пролески. Но я взахлёб рассказывал дальше, что на Фортштадте мы свернём направо, потом прокатимся до тех мест, где начинаются бугры. Там проедем межу буграми и спустимся к берегу Кубани. Объяснял, что это то самое место, куда мы по осени ездим собирать облепиху, калину, боярышник, шиповник и прочие дары леса, и что там наверняка полно пролесок и других весенних цветов.
Отец ненадолго задумался, а когда согласился, я запрыгал от радости. Потом с новой силой расписывал картины, которые нам предстояло увидеть. Намекал, что по пути можно остановиться и взобраться на гору. С её вершины всё будет видно, как на ладони. И крутые склоны Фортштадта, и начинающий зеленеть лес, и поля, и станицы, и всё-всё вокруг.
Отец, уставший от моего красноречия, замахал руками и сдался:
– Ладно, ладно. Беги собирайся и маме скажи, чтобы Серёжку снарядила в поход.
Через час, к моему полному удовольствию, мы отбыли из дома.
Всю дорогу я внимательно смотрел на родной двенадцатый мир. Старался ничего не пропустить и всё запомнить. «Сегодня стану посредником», – думал я и чуть ли не пел от восторга.
Мы медленно заехали на Фортштадт, свернули направо и покатили к торчавшим на горизонте вершинам.
Когда проезжали глубокие распадки, и глазам представлялась величественная картина Кубани, я неожиданно осознал, что раньше ничего этого не замечал. Оказывается, мы ехали вверх по течению реки, и лесок, то и дело заслонявший от нас Кубань, был настоящим лесом, а не искусственной лесополосой.
– Горы, – указал я на приближавшиеся курганы.
– И что, остановимся? – спросил отец, понадеявшись, что я передумал.
– Конечно. И вскарабкаемся. Погода-то хорошая. А Сергея я сам наверх потащу.
– Ладно. Уже самому интересно. Сколько проезжал, а ни разу в голову не пришло на них взобраться.
Мы подъехали к подножию высоченного холма. Дорога уходила дальше между такими же буграми, потом сворачивала налево к небольшой станице. Мы оказались всего в паре километров от места, куда направлялись.
Выскочив из машины, я разволновался, заметался туда, сюда. Не знал, за что хвататься.
– Угомонись. С утра сам не свой, – сказал мне отец. – Вот твоя гора, и склон у неё пологий. Забирайся, а я с Сергеем позже подойду. Машину только закрою.
И я рванулся с места, но путь к вершине оказался неблизким. Выдыхался с каждой секундой бега и всё медленнее переставлял ноги. А склон продолжал уходить вверх и становился всё круче. В ушах щёлкало, сердце бешено колотилось, а на душе было и торжественно, и жутко.
Я перешёл на шаг и к вершине добирался уже пешком. Весь подъём то и дело озирался на отца и брата, и от одного взгляда на них, таких далёких и маленьких, хотелось смеяться и плакать одновременно.
Вершина была не такой, как мне представлялось внизу. И тут, и там были кочки, рытвины, и макушек у горы оказалось несколько. Пришлось выбирать, которая для меня подходящая.
В конце концов, остановил выбор на ближайшей к Кубани вершине. «И повыше она, и вид с неё о-го-го. Выбираю для клятвы её», – решил я, а когда решил, стал на верхушку и огляделся по сторонам.
Это была действительно небольшая гора, а не курган, и находилась она на самом краю правобережья Кубани. А дальше, куда хватало глаз, расстилались просторы родного края. Леса по берегам речных рукавов. Поля, похожие на шахматные клетки то зелёного, то чёрного цвета. Станицы рассыпанные белыми кристалликами хат, словно они были сахарными.
Я осматривался вокруг, любовался, но не забывал о предстоящем деле.
Простояв на вершине достаточно чтобы отдышаться, никак не мог сосредоточиться и начать клятву. Струсил наверняка, это точно. Стоял, бессмысленно моргал и ничего не мог поделать. Мне снова нужен был пинок или знак, что я в нужном месте, что самое время поговорить с миром, но ничего не происходило.
Прислушался к чувствам – пустота. Кроме прохладного ветра, ничего не ощущалось. «Где мурашки? Отчего у меня всё наперекосяк», – ругал себя, не зная за что.
Только услышав голос отца, разговаривавшего с братом, понял, что они приближаются, и скоро времени на клятву не останется. «Когда поднимутся, уже ничего не смогу сделать», – подстегнул себя и перекрестился, как учила бабуля, потом поклонился, глубоко вздохнул и начал клятву.
– Здравствуй, мир мой родной. Дозволь принести клятву для вступления в посредники промеж двенадцати братьев-миров, – уважительно выговорил и ещё раз поклонился, после чего продолжил читать быстрым речитативом. Опасался, что не управлюсь к приходу отца.
Когда произнёс «помоги нам, милостивый Боже» и в последний раз поклонился, ничего не произошло. То есть, ничегошеньки. Никаких ощущений ни внутри, ни вокруг. Собрался почувствовать дыхание мира, а у меня даже мурашек не было, и волосы только ветер теребил.
«Не ответил… Не принял… Не ответил… Не принял…» – застучало в висках, вколачивая в голову мысль о неудаче. Если бы не отец с братишкой, так бы и стоял столбом.
– Да тут вид шикарный, – пришёл в восторг папка.
Он начал что-то рассказывать, показывал рукой туда, сюда, а я бездумно таращился и ничего не слушал. «Не ответил… Не принял…» – пульсировало внутри, и думать о чём-то другом я был не в силах.
Отец продолжал интересный только ему рассказ и улыбался, а я точь-в-точь как Серёжка ничего не соображал и не слушал. Пребывал в своих, но совсем не детских, как у брата, мыслях.
– Ну, что, пора возвращаться? – спросил папка, пробудив меня от оцепенения, и я сразу согласился.
Спускаться с горы оказалось труднее и дольше, чем подниматься. Отец осторожничал и шёл вниз медленно. Я тоже не спешил. Семенил сзади и думал, думал, думал.
Неожиданно в голове щёлкнуло, и шальная мысль вернуться на вершину и заново прочитать клятву, принялась сверлить затылок. Я крикнул отцу, что ненадолго вернусь на вершину, и побежал вверх, не дожидаясь возражений.
Но вторая, а потом и третья попытка оказалась напрасными. Не отвечал мир, и всё тут. Упорно не отвечал, словно не замечал вовсе. «На что-то обиделся. Или гора не понравилась», – с такими невесёлыми думами я пустился в обратный путь.
По неведомой причине на душе становилось спокойнее. С каждым шагом увереннее убеждал себя, что всё будет хорошо, просто, нужно подождать, а потом попробовать ещё раз, но уже в другом месте.
Мы расселись в Запорожце и продолжили путешествие. Машина съехала к станице, и на её окраине отец свернул направо к Кубани, к давно знакомым местам. На берегу мы остановились и устроились на подходящей для нас лужайке.
После недолгой прогулки по лесу и берегу, не отыскав никаких пролесок, отец достал удочки и начал готовиться к отдыху у воды. О том, что никакой рыбалки не получится, он был уверен, но вот так сразу возвращаться домой ни ему, ни мне не хотелось.
Я получил от него свой спиннинг и уселся на берегу рядом с машиной. Здесь неширокий рукав реки делал крутой поворот, в углу которого был омут почти без течения. Я уже успокоился после провала с клятвой, но рыбачить всё равно не хотел. Без затей закинул донку в воду и начал отдых на свежем воздухе.
Отец приготовил свой спиннинг, закинул снасть подальше от берега и прогуливался с братом на руках, изредка поглядывая на удочку, просто так, наудачу.
Я сидел, грелся на солнышке и не ждал никаких поклёвок. Думать о случившемся не хотелось, мечтать о будущем тоже. Уже пребывал в странном забытьи, как вдруг леска несколько раз кряду дёрнулась и замерла. Поклёвка была знакомой, и я резонно предположил, что со мной поздоровался кубанский пескарь.
Пришлось вытаскивать из воды леску с пустыми крючками.
«Точно. Здесь был пескаришка. Склевал наживку», – повеселел я без видимой причины.
Снова и снова наживлял, закидывал снасть в воду, а пескари каждый раз обгладывали крючки. Так я развлекался с дальним прицелом: собрался перещеголять отца и поймать хотя бы одну рыбёшку. Но раз за разом рыбки съедали наживку, и я оставался ни с чем. Может они были очень мелкими, но прожорливыми, и крючок не помещался у них во рту. А может я вовремя не реагировал на поклёвки.
Я упрямо продолжал своё безуспешное дело, а рыбки продолжали своё.
Отец увидел меня за таким занятием и подошёл с братишкой поближе.
– Зачем палкой машешь? – спросил он с улыбкой. – Мухи тебя достали, что ли?
– Не мухи. По крайней мере, не надводные, – ответил я так же шутливо.
После моего беззаботного ответа, спиннинг рвануло так, что я еле удержал его в руках. Коряга, или что-то ещё, зацепилась за снасть и сильно потянула леску.
– Невезуха, – прокряхтел я и вскочил на ноги.
– Попусти и подожди, когда этот топляк к берегу прибьёт, – посоветовал папка, и я сделал всё, как он сказал.
Но коряга не пожелала плыть по течению, а потянула леску из ямы в сторону переката.
У меня так и затрепетало внутри. «Рыба! Рыба поймалась!» – чуть ли не запел, а в груди потеплело и защемило.
Кто-то дунул теплом в лицо. Кто-то незримой рукой потеребил волосы. Кто-то проснулся и зашевелился на спине и боках. «Ёшеньки… Мир отвечает», – разволновался я и принялся вываживать пока ещё невидимый улов. А на другом конце лески что-то неохотно сопротивлялось, и медленно, но верно приближалось к берегу.
– Сомёнок? Ну надо же, – обрадовался папка.
Я тщательно следил за натяжением лески, чтобы не порвать и не выдернуть крючок изо рта сомёнка, а тот уже вовсю плескался и выныривал из воды.
Подтащив рыбину к самому берегу, одним движением вынул её из воды и сразу отвернулся от реки. Потом опустил трофей в траву прямо под ноги отцу.
Это был небольшой сомёнок, длиной чуть больше полуметра, папка сразу его измерил, но для меня это была огромная рыбина. Это была большая и неожиданная удача. Я запрыгал, как в детстве, радуясь маленькому счастью, и от недавних печалей не осталось и следа.
* * *
По дороге домой рассеянно слушал удивления отца по поводу сомов. Что этим рыбам ещё рано клевать. Что такое происходит в мае или начале июня после первых гроз. И неожиданно понял, что всё случилось не просто так.
Потом в подробностях прокрутил в голове кадр за кадром весь прошедший день. И восхождение на гору, и клятву, и молчание мира в ответ, и рыбалку. Ничего не забыл. Обо всём подумал.
Когда поймал сомёнка ощущения были именно такими, каких ожидал на вершине. И тёплое дыхание в лицо, и ароматный воздух, и мурашки. Всё было, как должно.
«Почему мир сразу не ответил? Пошутил, что ли? Отозвался, но позже? Неправильно так. Может, он не мог принять клятву? Может… Приедем – сразу к деду. Узнаю, что он об этом думает», – твёрдо решил я и продолжил глазеть на дорогу.
Глава 10. Весенние страдания
– Ой, боженька-боженька. Ой, боженька-боженька, – причитал Павел и слонялся туда-сюда по хате. – Ой, тётенька добрая, забери меня, старого, да забери скорее. И что я тут, бедолага, маюсь с кутятами этими, как сучка-недоучка какая-то. И что худого я сделал тебе, мир мой любезный? Ой, боженька-боженька.
Он ещё долго мелькал перед глазами, ковылял и голосил по-стариковски. А я сидел и ждал, когда же, наконец, дед успокоится и объяснит, что в моём рассказе о неудачной клятве его расстроило. И расстроило так, что он забыл о больных ногах и носился словно ошпаренный.
Наконец Павел выдохся и рухнул на топчан. Я хотел спросить о тётке, которую он звал и жаловался на кутят, но оборвал себя на полуслове.
– Хорошо, что всё рассказал, – выговорил старый, когда угомонился и отдышался. – Что не утаил и не стал силком добиваться признания. Мир хоть и балуется иногда, только норов у него, куда какой крутой. Что не по его, размелет и не поморщится. Собирай потом клочки да охай, отмаливай грехи, а уже рано.
Дед сделал долгую паузу, потом пару раз глубоко вздохнул и продолжил, как ни в чём не бывало:
– Расскажи, как на духу, про вершину той горки. И расскажи подробно. Как залазил? Кого сглазил? Что видел? Один был, или с кем? Что говорил, о чём думал. Док-ла-ды-вай.
– Только про гору, а про рыбалку не нужно? – уточнил я осторожно.
– Только про гору. Про рыбалку мне всё ясно. Это мир надёжу дал, что не всё с тобой кончено. Что в другой раз имеешь право повторить клятву, – угомонился мой наставник и начал объяснять по-человечески, а не ругаться и охать.
Пришлось начинать полный деталей доклад.
После того, как выговорился и уставился на старого ворчуна бесхитростным взглядом, тот снова потребовал:
– Сказывай, как место выбирал на макушке, и что там за буераки такие. Не рукотворные, часом?
– Как это, рукотворные?
– Кверху какой! – рявкнул Павел. – Может людишки лихие там землю рыли да безобразие чинили?
– А зачем там рыться? Там же гора, а не грядка с морковкой.
– Докладывай, коли велят, а антимонию не распускай.
Я согласился, что рытвины на вершине похожи на следы от лопат, только очень старые, потому как на них трава зеленела, а свежих следов никаких не было.
Дед снова заохал, заголосил, потом стал читать молитвы, то и дело осеняя себя крестным знамением, а после обратился ко мне со словами:
– Теперь понятно, что место там дурное, и мир никак не мог клятву принять.
– Дурное? Оттуда вид, знаешь какой. Не нарадуешься вид, – не согласился я с дедом.
– Тьфу, на тебя. Ему про Фому, а он про Ерёму.
Я недовольно засопел и отвернулся, но Павел умерил гнев и продолжил разговор.
– Объясняю, как на духу. Старые люди, жившие в этих местах до нас, всегда хоронили усопших на вершинах курганов или гор, или ещё каких возвышенностях. А ежели бывало смерть настигала начальника ихнего, а гор или сопок рядом не было, тогда все его холопья собирались и землю шапками приносили. Рукотворный холм таким образом созидали. И чем больше людишек уважение к усопшему имело, тем выше вырастал холм.
Бывало подарки дорогие, подношения разные, одёжу красивую клали с ним в могилу. Чтобы мертвец обиды не держал, а наоборот, помогал с того света, как мог.
Бывало золотые, серебряные вещички, камни драгоценные в могилку ту закапывали, а то и жёнок живьём рядом клали, чтобы громко не выли да по мужу-покойнику не тосковали.
Что да как было, точно не знаю, но поведаю о людишках лихих и безбожных, которые о подарках таких узнавали и могилки те оскверняли. Обворовывали усопших в своих, как есть, корыстных целях. Вот тогда-то и становились такие места недобрыми ко всем живущим и допустившим оное святотатство. И твоя гора, скорей всего, пострадала от горя такого.
Пока дед читал нотацию о недобрых местах, я не знал, чему больше радоваться. То ли тому, что неудача с клятвой не такое уж несчастье. То ли тому, что Павел наконец-то заговорил со мной по-человечески.
«Может же культурно разговаривать. Ан нет, спервоначала всё в трагедию превратит, а только потом милостью одарит», – ругал его, вместо благодарности за науку.
– Чего молчим? О чём их благородия думают? – снова пришёл дед в обычное состояние и продолжил скабрезности.
– Вот думаю. Благодарить тебя, за то, что нет-нет, но бываешь хорошим человеком и учишь уму-разуму. Или не спешить покуда.
– А как ещё вас, пострелов… Этаких людишек-мальчишек научишь? Тут без эмоций не обойтись. В одно ухо вам… – дед взглянул на мою грустную мину и прервал нравоучения. – Ладно, живи покудова, но извинений всё одно не жди. Я хоть и неласковый, как соседская Экскурсия, однако же обязанности блюду и, как умею, вас дрессирую. Только покуда всего разбалтывать не имею права, вот и беснуюсь от безысходности. Так что, прости скорей старика, Христа ради, да я опять за измывательства возьмусь, но уже с облегчённой душой.
