Текст книги "Начало (СИ)"
Автор книги: Александр Нерей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
– Вопросы? – быстро спросил кто-то из новоиспечённых посредников.
– Запоминайте, как просить об этом чуде, – продолжил дед, будто ничего не заметил. – Эта просьба одна из многих, о которых узнаете в своё время, но она не последняя по значимости, а стало быть, внимательно слушаем.
Дед встал с табурета и показал мне глазами на комод. Я понял, что потребовалась тетрадка и ручка, и махнул десятому, который сидел к ним ближе всех. Тот тоже смекнул, о чём речь, и уже через минуту я был во всеоружии.
– «Мир мой родной, от глаз нас сокрой». Это, когда к нашему Александру нагрянуло трое его подопечных, и он просит двенадцатого сокрыть братьев от чужого глаза и от других напастей. Уразумели? Привожу другой пример: «Мир чужой, от глаз меня сокрой». Это наш Александр явился к одиннадцатому в гости, когда того рядом нету, а обстоятельства требуют, чтобы посторонний глаз его не узрел.
И если, к примеру, несколько человек собралось в чужом мире, а коренного посредника промеж них нет, они так и просят: «Мир чужой, от глаз нас сокрой». А когда знакомо дунет теплом, сразу не торопитесь бежать, а вдруг это шутка?
Сначала удостоверьтесь и спросите у прохожего, не видал ли тот ваших братьев. И когда он скажет, что не видал, а те гурьбой рядом стоят, отвод сработал. А ежели он выпучит глазки и пальцем укажет на иродов, рядом торчащих, не сработал. Они любят шутить, но и дело своё знают, конечно, и не обижают в чужом мире.
А если вы сначала дров наломали, а потом опомнились, что вас видели за этим занятием, тогда уж своими словами просите мир, чтобы все его жители враз забыли о том, что было. И надейтесь на доброе к вам отношение. Но только доводить до такого непозволительно.
А теперь, поговорим о несчастьях, которые могут с вами произойти в чужих… Да и в родных вам мирах тоже. И такое бывает.
После этих слов все хором ахнули и вытаращили глаза ещё больше. А дед продолжил поучения.
– Взбрыкнёт ли ваш мир, или какой братец его непутёвый подшутит над вами, а заодно над ним, и закинет вас в место незнакомое, где станет вам до жути страшно, на этот случай запомните следующую просьбу: «Мир чужой, верни меня домой».
А если шутник не опомнится, тогда уж кликайте родной мир по номеру. «Мир двенадцатый, мой родной. Возверни меня горемыку домой». И всё это нужно говорить стоя или лёжа, без разницы, так как всякое случается, а вот глаза должны быть закрыты накрепко.
Чего бы там вокруг вас ни происходило, до того вам и дела никакого нет. Пусть там звери хищные собрались вами обедать, вам всё нипочём. Это если мир точно не ваш. В том уверенность обязательная должна быть, чтоб точная она была и безоговорочная. А то, может, это чужой мир взял, да и закинул вас, в зоопарк в вашем же мире, тогда беда настоящая. Подлинная беда.
Но не расстраивайтесь, не должны они рисковать вашими жизнями. Попугать, поиздеваться – милое для них дело, а изводить со света белого – никак нет. Мамка им такую трёпку устроит, что полетят клочки да щепки.
Ну что, успокоились? Не сильно напугал вас?
Мы с облегчением выдохнули и наперебой застрочили вопросами, восхищениями и прочими словесами, а дед сидел и расчёсывал пальцами бороду.
Я понял, что путешествия в другие миры возможны, и происходят не только по доброй воле, но и по принуждению. Неясно было одно, как попасть в эти миры. У двенадцати братьев-миров всё просто: нырнул в подвал и вынырнул, где тебе нужно. И в пещере происходит то же самое. А вот как попасть в мир, который дальше двенадцати, а, самое главное, как потом вернуться обратно?
«Какое-то несоответствие получается. Миры могучие и на всё способные, а если это так, почему нельзя попросить перекинуть меня из дома в Краснодар, к примеру. Или сразу на берег Чёрного моря. Попытаю старого позже. Никуда не денется, голубчик. А если он не может ничего сказать? Просил же не спрашивать ни о чём, и смерть не приближать», – поразмыслил я и улыбнулся, вспомнив о яблочке.
– Поглядите на него. Сидит и скалится, и всё ему нипочём, – вернул меня дед из фантазий. – Все волнуются, переживают, вопросами сыплют, а их начальник лыбится.
Павел недовольно вытаращился на меня заборным взглядом, а я продолжил ухмыляться.
– Не поделишься с коллективом? – решил он дознаться, чему такому я улыбаюсь.
– Не могу. Тогда тётенька добрая к тебе в гости соберётся, – сказал я только нам с ним понятные слова и скорчил рожицу.
– Ты об этом? Тогда ладно, – угомонился дед, и не стал расспрашивать, а только цыкнул на всех, чтоб затихли, и не болтали ни о какой тётеньке. – Продолжаем. Я ещё не допел свою песню.
После этого я краем глаза поймал недовольные взгляды в свою сторону, а Павел продолжил инструктаж.
– Про четвёрки всё понятно? Кто в них старший тоже? Повторюсь: четвёртый, восьмой, двенадцатый. Двенадцатый так же заглавный над всеми и мой прямой связной. Если рот открыл он, значит, мои слова вам на уши сыплются, стало быть, задания выполняем беспрекословно. Если что-то неразумное лепетать станет, сперва исполняете его поручение, а потом спрашиваете или жалуетесь.
А теперь настало время поговорить про подвал.
Снова все затихли, и в этот раз я вместе со всеми раскрыл глаза и уши для внимания, а рот для удивления. Будто мне уже слышались диковины и невидали в ещё несказанных дедовских словах.
– Ежели вы набедокурили и спасаетесь бегством, для порядка вам требуется накрепко запечатать за собой подвал. Это для того, чтобы злыдни, вас преследующие, остались с носом. Когда говорю «запечатать», имею в виду совсем не крышки лазов, а сами проходы в соседские миры.
Мы так и ахнули, а дед покосился на тетрадку и взглядом потребовал продолжить писанину.
– Как это сделать? Запросто. Когда пробежите через подвал, обращаетесь к миру, в который удрали, и произносите: «Мир мой родной, проход сей закрой». Или: «Мир чужой проход сей закрой». А если номер его точно знаете, то: «Мир десятый, проход сей закрой».
Тут дед неожиданно для всех встал и потребовал:
– А сейчас проверьте, не запер ли я своим обученьем дороги в миры. Это дело они моментально исполняют, по два раза просить не нужно.
Мы вскочили, засуетились, бросились открывать лазы, проверять не запечатались ли они, а дед стоял и улыбался. Когда он взглянул меня, помахал своей палкой, подняв её к потолку сарая. Было ясно, что настроение у него отменное, и весь спектакль задуман им заранее. Я покачал головой, мол, как тебе не стыдно, а Павел продолжил веселье. Потом он нагнулся к левому лазу и закричал:
– На сегодня всё! Первый инструктаж окончен. Можно не возвращаться.
Я стоял, глядел на деда и ждал пока в подполье исчезнет последний посреднический затылок. Тем временем братья, соблюдая предосторожность, по очереди ныряли то в левый, то в правый лаз, и следующие за ними, выждав положенное время, ныряли и исчезали тоже.
– Поговорим? – предложил я деду, когда все разошлись.
– О чём?
– Подвал взаправду мог закрыться?
– А то как же. По два раза просить не нужно. Это я серьёзно сказывал, – скороговоркой ответил дед, и я понял, что он не шутил.
– А что бы мы делали, если бы закрылся?
– Ничего. Поехали бы в Старую станицу и там через пещеру разошлись.
– Все разом? И мы бы сегодня людям глаза отвели?
– Тьфу, на тебя! Покуда в силу не вступите, я у мира об этом спрашиваю, а вы только упражняетесь. Это совсем не баловство, – дед мигом запамятовал о хорошем настроении и снова стал ворчуном. – Да. Не сказал вам по злому умыслу, что коренника родной мир от чужих глаз почти никогда не прячет. Так что, ежели твои шпингалеты что-нибудь нашпингалетят, вроде воровства жеребцов или похода в женскую баню, их ожидает неминуемое мордобитие. А ежели и про это серьёзно, ещё пара человек понадобится, чтобы подвал распечатать.
У нас тропы куда набиты? В первый и одиннадцатый. Ты отсюда просишь, а они оттуда. Усвоил науку? Тут не всё шутками обвёрнуто, а имеется и правда доподлинная.
– А кто такой коренник? Тот, кто живёт в своём мире?
– Ядрёный-варёный, – всплеснул дед руками. – Ещё о какой чепухе спросишь, или расходимся уже?
– Хорошо. Глупость сморозил. А как новый проход в другой мир сделать?
– Значит, расходимся, – невозмутимо заявил Павел и вышел из сарая.
– Значит, позже расскажешь, когда время придёт, – сказал я скорее себе, чем деду и тоже пошагал в сторону калитки.
– Поздравляю тебя и всю братию с началом посредничества! – шутливо прокричал старикан, а я поднял обе руки и замахал ими, как машут демонстранты перед трибуной с начальством.
Возвращался домой в хорошем настроении. Впервые порция новых знаний нисколько не напугала и не выбила из колеи.
«Привыкаю», – подвёл я итог рабочему дню, а сзади послышалось залихватское дедовское пение:
– Эх, нам бы Матрё-ону, какую-нибудь ядрё-ону! Мы тогда-а, зажили бы хоть куда!
Глава 14. Посреднические будни
Не успели мы развернуть бурную глазасто-ушастую деятельность, как в одночасье всё застопорилось. Только разбились на четвёрки, только сделали пару походов в соседние миры, и меня увезли в станицу к моей второй бабушке.
Там я куксился, хандрил, капризничал без повода, но бабушка была добрая и на мои причуды внимания не обращала.
На первых порах я одуревал от безделья и обильного кормления, а потом смирился и начал охоту на бабочек. Складывал их в толстую книжку между страницами и старался выбирать неповреждённых. Когда надоедало это занятие, просто бездельничал. Валялся где-нибудь под деревом и думал о посреднических делах.
Во время такого размышления о мирах, которые похожи друг на дружку, за исключением мелочей, я задумался, как можно без надписей на сараях отличить их друг от друга.
«А никак», – сделал безрадостный вывод. Не мог я без подсказки отличить один мир от другого. Сделав это открытие, совсем расхотел гоняться за бабочками. Да мне сразу всё расхотелось. Особенно вставать и идти на зов бабушки. А она уже не один раз кликала меня во весь голос: «Внучек, ты где спрятался?»
– Иду уже, – крикнул, чтобы она успокоилась, а сам ещё повалялся, а потом поднялся и пошёл.
По дороге бросил взгляд на акации, росшие на меже вокруг бабушкиного и соседнего огорода. Стволы этих акаций специально избавляли от нижних веток, чтобы деревца вытягивались вверх и со временем пригодились в хозяйстве.
Посмотрел я на акации, вспомнил, что о них рассказывала бабушка и остолбенел.
«Что со мной? Отчего шевельнуться не могу? Ни тебе чёртиков, ни медведей. Почему застыл?» – замелькали в голове ужасы.
Собрался крикнуть миру, мол, хватит шутить, и вдруг увидел, как росшие отдельно от остальных акации, прямо на глазах сложились стволами в римскую цифру двенадцать. Две склонились друг к дружке и замерли, превратившись в «X», а чуть правее две другие застыли столбиками.
«Вот, что должен был увидеть», – сообразил я, и по спине тотчас забегали мурашки.
Оцепенение прошло, и я поспешил на бабушкины призывы.
Потом с новыми силами бегал за бабочками, ходил с бабушкой на базар, в магазин, в парикмахерскую. Везде, куда бы ни пошёл, стал находить подсказки родного мира. И тут и там примечал дома номер двенадцать, цену в магазине по двенадцать копеек за какую-нибудь детскую книжку, даже ранние помидоры пикули на базаре, после того как их отвешивали килограмм, оказывались в количестве двенадцати штук.
Другие цифры и номера не бросались в глаза и особо не выделялись. Так я нашёл себе занятие и престал сердиться на родителей за ссылку в станицу. И вдруг моя командировка кончилась.
Проснулся воскресным утром от громкого сигнала незнакомого автомобиля и выскочил из кровати. Прислушался и различил знакомые восторженные голоса.
– Ёжики-морковки. Это же папа с мамой на новеньком Москвиче. Купили такой же, как и в других мирах. Ура! – обрадовался я и зайчиком выскочил во двор.
Автомобиль был тёмно-синего цвета с белыми полосами на боках и блестящими молдингами по всему кузову. Сверкал, как новенький, но я знал, что в соседних мирах отцы покупали такие машины с рук на автомобильных базарах.
Москвич был вместительней Запорожца и смотрелся солиднее. Я прыгал вокруг него, будто ни разу не видел такую машину, а в душе, как в мультике громко звучало: «Заработало! Заработало!» Что и как заработало, осознал позднее, когда все успокоились и вошли в хлебосольную бабушкину хату.
А заработало посредничество. Как дедуля и обещал, после нашего вступления в должность, миры увидели накопившиеся различия и приступили к их исправлениям.
От всей души радовался и за себя, и за близнецов, и ничто на свете не могло омрачить моего счастья. Но по приезду домой на этом самом Москвиче дед Паша смог.
* * *
– Что ты веселишься, как малахольный? Подвоха не замечаешь? Беды никакой не ждёшь? Ишь, распрыгался тут, – в штыки воспринял дед автомобильную новость.
– Беды? – изумился я. – От нового Москвича?
– Не от Москвичей ваших беда, а от грядущих изменений. Миры-то очнулись. Теперь всё ломать начнут и строить что-то усреднённое. Им, понимаешь, догнать друг дружку не терпится. Одинаковыми стать. А вы им в том неугомонные помощники.
– Беда из-за того, что мы стали посредниками? Ну-и-ну. А какая?
– У тебя, может, никакая, а вот у братьев огромная. И твоё первое задание – подготовить подчинённых. Чтобы дух вон от страху не вышел, когда у них косточки захрустят от мирных изменений.
Я почесал в затылке, но на ум ничего пугавшего не пришло. Переспрашивать не хотелось, и я пошёл на хитрость.
– А как их подготовить?
– Как, да как. Если бы я знал. Как хочешь, так и готовь. Но чтоб все парни были в рабочем состоянии. Ежели что, не поленись своей задницей поступиться, да ушами, да телесами. Да чем ещё вас родители стращают, когда наказания безжалостные чинят, откуда мне знать? Я в своё время… Да ну тебя! Расстроил старика. До колик в животе расстроил. А ну с глаз долой! И не объявляйся, покуда не остыну.
Дед выпихнул меня из хаты, и никакие протесты или просьбы не помогли. Решил обождать денёк-другой, а потом потребовать объяснений, но хорошее настроение было потеряно безвозвратно.
«Что такое ожидает братьев, если у них даже рёбра затрещат? Или старик преувеличивает? Может ему Москвич не в радость. Или мои восторги по этому поводу, – кумекал я по дороге домой и ничего вокруг не видел. – Вот ведь упрямец. Нет чтоб по-человечески объяснить. Ходи теперь сам не свой и без вины виноватый, голову ломай. А я, если фантазировать начну, воображаю всё намного страшнее, чем потом на самом деле происходит. Папка ещё за эти мои страхи обзывается мудрёным словом. Каким таким словом?.. Каким?»
– Ну ты, братец, пессимист… – донёсся до ушей обрывок чужого разговора, и я непроизвольно обернулся.
Мимо меня бодро промаршировала пара курсантов училища лётчиков.
– Точно. Так и обзывается. Пессимистом или «песси-мистером». Спасибо, курсанты, – почти обрадовался я подсказке, но что-то насторожило: «С какой стати они забрели на нашу улицу? Невест, что ли, искать? Так ведь нет у нас девчонок. Ну, кроме Тани-няни, что за углом живёт. Но ей лет четырнадцать всего, или около того».
Заподозрив неладное, я мигом остановился, а остановившись не сразу сообразил, где нахожусь. Оказался в незнакомом месте посреди одной из центральных улиц, а мимо меня толпами брели несуразные прохожие: курсанты училища лётчиков; рабочие в синих спецодеждах с гаечными ключами, торчавшими из карманов; врачи в белых халатах; учителя с глобусами и указками; бородатые дворники с мётлами.
Количество людей в спецодежде и униформе в десятки раз превышало норму, но меня это не удивляло. Стоял себе и озирался по сторонам. То угадывал, где нахожусь, то снова терялся. Тут ещё эти прохожие напирали и напирали, и мне постоянно приходилось уступать дорогу, а ими была заполнена вся улица Советской Армии.
«Стоп. Наконец разобрался. Нахожусь на Советской Армии, около карусели. А дальше кинотеатр Родина», – сориентировался я, наконец, и, Бог знает, зачем побрёл дальше.
Кинотеатр нашёл на его положенном месте, а вот вокруг него творилась какая-то чертовщина.
Прямо напротив центрального входа «Родины» появился огромный памятник. Не просто памятник, а настоящий сверхзвуковой самолёт. Точно такой же серебристый Миг-21, как у входа в училище лётчиков.
«Его сюда перенесли? Или теперь в городе два самолёта?» – искренне изумился я и ни с того ни с сего запрыгал зайчиком.
– Заработало! Заработало! – закричал на всю округу, но как будто не по своей воле.
«Что со мной? Чему радуюсь? Что заработало?» – разволновался не на шутку, но всё равно продолжал прыгать и кричать, и остановиться никак не мог.
– Заработало! Заработало!
– Слышь, малявка, гони десять копеек! – прозвучало за моей спиной приговором.
Тотчас перестал веселиться и прыгать. Обернулся на пугавший голос и увидел троицу «у-родинских» хулиганов. Так мы между собой называли местную задиристую шпану, которая у таких шалопаев, как я, отбирала мелочь. Подлавливала нас у кинотеатра и выворачивала карманы, а билет на детский сеанс и стоил тогда десять копеек за вход.
Но в этот раз я почему-то не сдрейфил, а просто замер и внимательно разглядывал вымогателей. Один был немного повыше остальных и со странным лицом, напомнившим мне кого-то очень знакомого. Это его голос заставил меня остановиться и замолчать. В душе я был за это благодарен, а вот деньги отдавать не хотел.
– Можете поколотить меня и даже нос разбить, а денег не увидите, – ну очень уж смело сказал я грабителям, а такого со мной отродясь не случалось.
Выпятил грудь и стал ждать, что получу сполна и на месте, а не буду препровождён на задворки кинотеатра.
– Ты нас ни с кем не путаешь? Мы что, на твоего папочку похожи? Или, может, на мамочку? За зуботычинами и мордобоем – это к ним. Если не отдашь мелочь, мы тебя ремнём выпорем и уши открутим, – заявили мне хулиганы хором.
Я обомлел: «Что за бред? Ремнём пороть собрались? Это у-родинцы, или мне глаза отвели? Может, всё это снится?.. Точно. Ну какие возле Родины самолёты? И неправильные прохожие. Кто по улице в спецовках и белых халатах бродит, да ещё в несметном количестве?»
Но хулиганы обо всём этом были другого мнения. Они со знанием дела схватили меня в охапку и поволокли к ближайшей скамье. Причём, на глазах у прохожих. Страха всё ещё не было, поскольку я ждал, что за меня вот-вот вступятся, поэтому сосредоточился на том, чтобы проснуться.
Но сделать этого никак не удавалось, и я забеспокоился, что мне и в самом деле накостыляют на виду у всего города.
– Дяденьки-тётеньки! – взвизгнул я во весь голос, когда увидел, как старший хулиган снял с пояса кожаный ремень. – Спасите-помогите! Меня грабители пороть собрались.
Но никто и бровью не повёл.
– Вот молодёжь пошла. Им уже десять копеек для хулиганов жалко. А ещё октябрёнок наверно, – услышал я от кого-то из прохожих и ещё больше ошалел.
«Нет-нет. Такого быть не может. Это всё сон. Я сплю. Сплю… Или сошёл с ума? Или мир сошёл с ума? А может меня соседний мир похитил чтобы поиздеваться?»
На том и остановился. Начал вспоминать, что нужно говорить миру, когда просишься домой. Из головы всё вылетело, а тут ещё эти изверги начали обещанное рукоприкладство, и сосредоточиться никак не получалось. Хотел перетерпеть наказание, но меня хлестали очень уж по-настоящему. Хорошо, что портки не спустили, а то бы опозорился на всю оставшуюся жизнь.
Собраться с мыслями не получалось, и я обратился к миру своими словами:
– Мир, в который я попал, отпусти меня домой! Мир, в который я попал, отпусти меня домой!
Ничего не помогало. Наоборот, хулиганы после каждой просьбы хлестали ещё больнее.
Начал по-другому:
– Мир мой двенадцатый, забери меня домой! Мир мой двенадцатый, забери меня домой!
Опять то же самое. Хлестали пуще прежнего, а когда замолкал, вроде не так больно.
«Да меня всего раз так пороли, и я на всю жизнь тот отцовский ремень запомнил. И обидно мне не было, потому что хотел того наказания. Вину большую чувствовал, и сам во всём признался», – неожиданно вспомнилось мне.
И вдруг отчётливо увидел день, когда подражая соседу, что жил напротив и был на несколько лет старше, ввалился в загон для кур и начал подбрасывать вверх только-только оперившихся цыплят. Швырял их как можно выше и наблюдал за полётом. Так делал сосед, когда выходил на улицу и запускал голубей, и они сразу же раскрывали крылья и начинали кружить над его двором. А мы, мальчишки с восхищением следили за ним и его птицами.
Вот только цыплята так не сумели. Хоть и махали крылышками, всё равно, камнем бухались оземь. Но я упрямо хватал следующего и следующего, и с остервенением метал в небо.
К вечеру эти цыплята заснули вечным сном, а я, когда понял, что натворил, сознался и повинился. После того меня выпороли как следует.
– А это тебе за Борьку, – прикрикнул старший хулиган и, пока другие цепко держали меня за бока, в очередной раз хлестанул ремнём.
– Не знаю я никакого Борьку. Не знаю и никогда не видел, – начал я оправдываться, но безуспешно.
– Это за поросёнка, – сказали мне, и снова саданули ремнём.
«За какого поросёнка меня лупцуют? Неужели за того, которого поганками накормил? Он их так смаковал, выпрашивал ещё и ещё, а наутро взял да издох. Того точно бабуля так называла и за ушком чесала, когда кормила. Но у-родинцы откуда о нём узнали? Я тогда ни одной живой душе не открылся, а Борьку зарыли в тот же день в огороде.
Неужели эти измывательства за грешки, в которых не повинился? Так их так много, что всех не упомнишь. Сколько ещё меня будут мутузить? Одной поркой нипочём не рассчитаюсь».
Не стал ждать окончания кошмара. Напрягся всем телом и смог приподняться над скамейкой.
– Куда собрался? – одновременно гаркнули боковые пособники.
– На Кудыкину гору воровать помидоры! – заверещал я, потом крутнулся всем туловищем и оказался лицом к лицу со старшим хулиганом.
– Можно и так, – сказал владелец ремня и схватил меня за ноги, а его помощники вцепились в мои уши и начали их откручивать.
– Сменил огонь на полымя, – невесело пошутил я вслух, когда от приземления на лавку запекла и заныла задница, а уши зажглись жарким пламенем.
– Это тебе на будущее. Аванс от Кармалии, – многозначительно молвил главарь, и вся троица злобно засмеялась.
Следом за хулиганами захохотали прохожие учителя и лётчики. Одновременно вся улица повернулась ко мне одинаковыми лицами и злорадно оскалилась, при всём при этом каждый прохожий продолжал шагать по своим делам.
Неожиданно хватка мучителей ослабла, и они, потеряв ко мне интерес, поплелись в кинотеатр.
Я очумело повертел головой по сторонам и вскочил с лавки. Потом зажал ладонями уши, чтобы хоть как-то остудить их горение. После чего собрался бежать в сторону дома, и уже на родной улице крепко обо всём подумать. Мир вокруг был чужим, и это я знал наверняка, а вот жил ли в нём кто-нибудь похожий на деда Пашу, было неизвестно.
Только сделал пару шагов в сторону карусели, на которой мелькали то синие спецовки, то белые халаты, невольно покосился на яркие афиши кинотеатра. Будто это были не афиши, а огромные экраны цветных телевизоров.
На одной, под словом «Сегодня» изображались часы со стрелками, показывавшими двенадцать часов, и красовалась надпись: «Это случилось в XII!» А на другой, под надписью «Скоро», был портрет красивой женщины с виноградной лозой в руках, и название фильма: «Кармалия и её традиции».
«Чушь какая-то, – думал я, шагая по Советской Армии. – Нет в моём мире таких фильмов и таких афиш. А хулиганов с ремнями подавно. Значит это взаправду чужой мир».
Глава 15. Похмелье
Проснулся от боли, резанувшей по мягкому месту и не только по нему. Будто кто-то стеганул по спине раскалённой стальной лентой.
Вскочил с кровати, как ошпаренный, кинулся к зеркалу трюмо и уставился на отражение, словно оно должно было подтвердить, что всё пригрезившееся обычный кошмар.
Но отражение глазело лицом хворого мальчишки с красными опухшими ушами. Я замотал головой и запричитал: «Нет. Только не это. Ведь ничегошеньки не было». Но мальчишка в зеркале был доказательством обратного.
Нервно приспустил трусы, повернулся задом к зеркалу, и мягкое место алыми полосками подтвердило: было.
– Ой, боженька-боженька. Ой, боженька-боженька, – заголосил я точь-в-точь как Павел, и нырнул обратно в кровать.
Лежал под одеялом, а меня трясло, как в лихорадке. Бросало то в жар, то в холод. «Заболел, – подумал, но сразу прогнал нелепую мысль. – Ага, заболел и на радостях себе задницу исполосовал».
Расстроившись окончательно, впал в уныние, а тут ещё в голове всё громче и громче чей-то противный голос начал покрикивать: «Заработало! Заработало!»
«Если это то, о чём говорил дед, когда ругались из-за Москвича, в этом нет смысла. А если есть какой-то смысл, то как он вяжется с работой посредника? Меня безжалостно наказали, и всё. А от новой работы я ждал чего угодно, только не этого. Приключений, спасения людей, благодарных взглядов, путешествий по соседним мирам, но такого и в мыслях не было.
Нужно идти к Павлу, чтобы раз и навсегда разобраться с ночными порками», – кумекал я и жалел себя.
– Й-эсть стёклы! – взвизгнул чей-то детский голос на улице.
«Это же меня вызывают», – сообразил я и выпрыгнул из кровати, а потом вымахнул из дома.
Во дворе, нацелившись на калитку, мимо меня быстро прошла бабуля.
– Ось я тебе сейчас ухи обтреплю. Ишь что удумал. Шутить над людями, – приговаривала она, торопясь открутить чьи-то уши.
Я-то из дому выскочил, как пробка из бутылки, а дальше замер и поделать ничего не мог.
Вот бабуля у калитки, вот взялась за щеколду, вот…
– Ты на кого это? – прозвучал спасительный мамин голос.
Она с Серёжкой на руках подошла из огорода, а я всё так же стоял и ни пошевелиться, ни заговорить не мог.
Бабуля замерла у калитки, и дальше её что-то не пустило в точности, как меня.
– Может напутала. Я-то иду на улицу Александру ухи крутить, а он на пороге стоит. А я себе иду и иду. Или голос его услыхала, или свист?
Бабуля развернулась, перекрестилась и ушла во времянку, а моё оцепенение прошло так же неожиданно, как появилось, и я сразу же решил отпроситься.
– Пойду гляну, кто там шутит, – бодро заявил маме.
– Ты же заболел. Вчера сам не свой пришёл. Спать засветло завалился, – напомнила мама, оценивая мой внешний вид.
Мигом вспомнились красные уши и весь вчерашний кошмар.
– Это ребята подшутили. Я рассердился очень, вот и лёг спать, чтоб не думать ни о чём.
– Некогда мне в твои игры играть, – отмахнулась мама и ушла в дом.
Я в мгновение ока оделся и выбежал из двора.
На улице, конечно же, никаких стекольщиков со свистунами в помине не было, и я поспешил к деду с жалобами на жизнь, на мир, на хулиганов родинских у-родинских, на прохожих, лицами похожих. И всё в голове складывалось, и сам я был такой остроумный, пока не добежал до дедовой калитки и не прошмыгнул во двор, а потом и в саму хату, не стучась, не окликая, просто потому что всё было нараспашку.
А в хате царил праздник. Павел сидел с одного края стола, Александр-одиннадцатый с другого, оба ели вареники, то ли с клубникой, то ли с вишней, я так и не разобрал. Видно было, что с ягодой, такой же красной, как мои утренние уши.
Между ними хлопотала баба Нюра-одиннадцатая, с довольным видом ухаживавшая за благодарными едоками. Мало того, и дед, и Александр, оба были такие опрятные, такие вымытые, в чистых одёжках, с довольными жующими лицами, а по сусалам у них то и дело тёк красно-малиновый сок ягод, которые были начинкой. Баба Нюра осторожно вытирала их лица полотенцем, сначала деда, потом Александра.
И снова я застыл столбиком. Почувствовал себя лишним и никому не нужным. Все мои беды разом стали такими мелкими, такими ничтожными, что ноги так и подкосились, и я, чтобы не упасть на пол, шагнул в сторону дедова топчана и рухнул на него ничком.
– Видала, Нюра, как уработался старшина? Ноги не держат. Должно быть с похмелья, не иначе, – выговорил дед с полным ртом.
– Может он тоже вареников хочет, а мы всё не приглашаем? – ласково спросила баба Нюра у деда.
– Да я его целый час вызывал, а он хоть бы хны. Ни слуху ни духу, – поддакнул им одиннадцатый.
– Я не сплю, между прочим, и всё слышу, – промычал я с топчана, обидевшись на всех разом.
– Ну и не спи. Ещё чуток не поспи, и вареников не останется, – потешался надо мной дедуля.
– Положить тебе, Александр? А то они так и будут издеваться, – спросила меня баба Нюра.
– Я не голодный. Меня вчера так напотчевали, так наугощали, что теперь сидеть не могу. И до ушей не дотронуться. А главное, с думками справиться нет сил, – пожаловался я бабе Нюре.
– Господь с тобою. Кто тебя так? Батька? А за что? Заслужил или для профилактики получил? – разволновалась старушка и, наверняка, всплеснула руками.
Ничего я ей не ответил, хоть и почувствовал, что получилось невежливо. Продолжил лежать лицом в топчан и ждать, когда все наедятся, чтобы потом поговорить о деле.
Когда пиршество, наконец, кончилось, и дед вышел из хаты, поблагодарив бабу Нюру за угощение, ко мне подошёл одиннадцатый и, толкнув в бок, зашептал:
– Чего развалился? Меня баба Нюра заслала к деду, чтобы я тебя позвал. Дело у него срочное, а ты, то из дома не выходишь, то валяешься, как побитая собака.
– Может я и есть побитая собака, – простонал я и поднялся с топчана. – Зачем, говоришь, понадобился? По работе нашей?
– Не знаю. Я с дедом не разговаривал, сразу убёг тебя звать. А ты сам ничего не знаешь?
– Нет.
– Чего так долго из дому не показывался? Я ему и бурун кричу, и барон, а он и на баран не откликается. Я ему и по синичьи, и по дальнобойному, а он и носа не кажет. Напоследок крикнул «Есть стёклы!» и убежал от греха подальше.
– И на баран не откликнулся? – подивился я причитаниям дружка и рассмеялся в голос.
До слёз рассмеялся. Одиннадцатый покосился на меня, как на безумного, потом боком-боком, и юркнул из хаты. Я ещё немного похихикал, затем вытер слёзы и вышел во двор.
Павел уже сидел на «Америке», так с недавнего времени я обозвал его скамейку. Потому что вечно этот старикашка непонятными словами бросался перед нами, мелюзгой, а мы и сказать-то боялись, что ничегошеньки не понимаем.
Вот я, к примеру, раньше не соображал и до сих пор не соображаю, что же это такое его штатное место, когда он про скамейку говорит. И придумал назло, а потом начал обзывать её «соединённо-штатной». Позже и вовсе переименовал в Америку.
– Как делишки у нашего мальчишки? – начал дед потешаться, когда я вышел из двора.
– Вашими молитвами. Разве по мне не видно, что вот-вот кого-нибудь покусаю? – и я решил поддержать несерьёзный тон начинавшегося разговора.
– Ухи где испортил?
– В мире невиданном и жестоком. Особливо к детским ушам и задницам.
