Текст книги "Начало (СИ)"
Автор книги: Александр Нерей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
Сначала посмотрел на остановившихся на перекрёстке женщин, потом на убегавшую за угол Куклу. Добрая высоко размахнулась и разбила стеклянную банку о середину перекрёстка. И разбила с такой силой, что осколки звякнули и разлетелись, а содержимое банки развеялось тёмным дымком.
Я решил догнать Добрую и тётю Лилю чтобы спросить, что они разбили, но сделав пару шагов замер от жёсткого и властного окрика.
– Не ходи за нами! – то ли в голове у меня прозвучало, то ли услышал от одной из женщин.
– А что вы разбили? Я там босиком бегаю, а они стёкла колотят, – крикнул я женщинам.
– Отстань. Так и быть, предупрежу, когда у Насти время закончится. Дам тебе пять дней. Запомни. Пять, а не девять, – снова меня строго и властно отчитали то ли в голове, то ли наяву.
Оцепенения я не чувствовал, а потому рванул к перекрёстку, проследить, куда это они собрались мимо дедова двора и, если получится, уточнить, что же это за пять дней.
Когда добежал до угла и выглянул, увидел, как дед стоял посреди улицы и кланялся женщинам так низко, будто у него не было радикулита.
Добрая на ходу кивнула и прошла мимо Павла, уводя тётю Лилю в серую утреннюю даль. Я поморгал, пытаясь как можно дальше проследить, куда пойдут женщины, но они исчезли перед первым отблеском встававшего солнца.
Павел развернулся и поплёлся к скамейке, а я вышел из-за угла и направился к нему за ответами.
– Здоров ли, старый? А то Добрая с утра пораньше бродит, – приветствовал деда и уселся с ним рядом.
– Здравствуй, внучек, – вежливо поздоровался дедуля, но глаз не открыл.
– Спишь? Я бы тоже спал, если бы блошки не покусали. Спросить можно, соня?
– Спрашивай, – разрешил дед.
– Добрая увела тётю Лилю насовсем?
– Смерть – это всегда насовсем.
– А Кукла – это привидение было?
– А они все, считай, привидения. И Лилечка, и Кукла твоя, и Добрая. Только Добрую все из нас запросто видеть могут, когда она в чёрном наряде. Когда ходит промеж людей по своей смертельной надобности. И присказка такая есть: «В чёрном рыщет – жертву ищет. Ходит в белом – занята делом». Это всё о ней, – объяснил дед и продолжил дремать.
– А калитку тёть Лилину зачем открытой оставили?
– Обычай такой. Пришла беда – отворяй ворота. Разве не знаешь? Чтобы не шумели, не кричали, не смеялись, не баловались. Чтобы понимали, что в этом дворе беда грянула, и если могут помочь, то и помощь оказали.
– Это всё для меня чересчур. Ты лучше скажи, что они на перекрёстке расколошматили? Осколков не видать вроде, но, всё равно, босиком там бегать больше не буду, – решил я узнать про разбитую банку и уйти домой или досыпать, или собираться в школу.
– Часы это были. Песочные. Видел когда-нибудь?
– У врачихи школьной видел. Только они у неё маленькие, всего на две минуты, а тут здоровенную банку расколотили.
– Это особые часы, и песок в них особый. Пока сверху вниз сыплется – человек живёт, а как закончится – умирает. Добрая потом их разбивает на перекрёстках. А у дядьки твоего всё по-другому вышло. Теперь его часы у неё всегда под рукой. И носит она их с собой, когда в чёрном ходит. Если увидишь её с теми часиками, встреча та сигналом будет. Значит, вскоре время чьё-то закончится, а вот чьё – сам догадаешься. А сейчас беги, готовься к школе.
– Ладно, жмурься дальше, – попрощался я с дедом и убежал.
– Спасибо, что не сгубил меня, – сказала душа голосом мамы, когда я уже разогнался.
– Так же разбиться можно. Нет, чтоб предупредить, мол, сейчас голос мой услышишь, приготовься. А она сразу, – замедлил я бег, а потом пошагал пешком, на всякий разбитоколенный случай. – Что ты сказала? Не сгубил? Я что-то не то мог сделать?
– Не глянул Доброй в глаза, и за это я тебе, ой, как благодарна, – сказала мама голосом души, или, наоборот, душа голосом мамы.
– Я из ума ещё не выжил. Да и не мог я тогда. Пальцем пошевелить не мог. Точно тебе говорю, – припомнил я, как дело было и шумно ввалился в калитку родного двора.
– Где с утра пораньше мотаешься? – спросило с порога мамино привидение.
– Тётю Лилю на тот свет провожать ходил, – доложил я видению в домашнем халате, а совсем не в длинном светившемся платье.
– Ты что это удумал?! – возмутилось видение, и я только тогда сообразил, что это мама сама вышла на порог, когда услышала мой разговор по душам.
– Что, да что. Кукла тоже прощаться прибегала, – буркнул я под нос. – Иди сама посмотри. После её ухода соседская калитка настежь.
Мама всплеснула руками, прошептала что-то вроде «вырастила же на свою голову» и выскочила на улицу прямо в домашнем халате.
Пока я снимал школьную форму, она уже вернулась обратно, на ходу охая и причитая уже совсем не о том, что выросло на голове.
– Я одеваюсь, беру чёрный платок и к тёть Лиле. А ты остаёшься дома, будешь сегодня за братом смотреть. Не усни, сынок. Я тебя, как взрослого прошу. Папка обещал к обеду вернуться. Потом…
Что будет потом, она не договорила. Задохнулась от слёз и всхлипов, которые не смогла сдержать. Погладила меня по голове и ушла.
– Сходил в школу. Первый раз в третий класс. Где ты, Туман? Лапу давать не хочешь научиться? Кукла лужу вместо тебя сделала на прощание? Вот собака укропная… Вот собака, так собака, – выговаривал я и плакал горючими слезами то ли по Кукле, то ли по школе, то ли ещё по какой причине.
Глава 37. Повестка
Череда дней замелькала то солнечным светом, то ночной тьмой, точно, как если перепрыгивать, из мира в мир, не зажмуриваясь. То я дома ожидаю отца с рыбалки, то уже отец рядом и сокрушается, что поймал сазана на четыре кило, а Лиля не дождалась от него подарка. А он всегда отдавал самую крупную из пойманных рыб кому-то из соседей. Как оказалось, тётя Лиля давно болела, и папка отдавал ей улов уже не один раз.
Я валялся на диване и бездельничал. Мечтал или думал, или то и другое вместе: «Как же устроены миры, если мы ходим по ним с открытыми глазами, а ничего не видим? Может, не понимаем, поэтому не видим? Может, наоборот, всё понимаем, но видеть не хотим?
Я же понимал, что у соседей не всё хорошо, и что тётя Лиля болеет? Понимал, но не думал, ни о чём плохом. Может, мы все не думаем о плохом, а мир этим пользуется?»
А школа меня встретила разочарованием. Или просто скукой. Сидеть за той же партой, что и в первом классе, сил моих больше не было. Хотелось на второй этаж перебраться. Туда, где ученики постарше. Ведь, если разобраться, не такие уж они умные. А если чем другим с ними меряться, путешествиями по мирам, к примеру, то и вовсе они мелочь пузатая.
Первая неделя ну очень тоскливая получилась. Даже любовница, одиннадцатым сватанная, ничем не развеселила, хотя не обзывал её пока, а лишь иногда косил забористым взглядом. Ходила себе мимо, как гордый крейсер Аврора…
«Вот как дед сумел такие слова подобрать, что даже когда ими думаешь, уже смеёшься и над Иркой – Авророй, и над собой, шалопаем?
Как он, кстати? А то ворчит – ножками сучит, что не помнит, как Доброй до земли кланялся, забыв про радикулит, и со мной на Америке ласково не беседовал. Может, застеснялся? Или уже склероз у него, поэтому не помнит, что давеча было?
Ладно, схожу почту проверю. Теперь так думаю о посещениях деда. Если, конечно, не нужно дальше через подвал бежать. А сегодня после школы можно сходить за новыми новостями, как он говорит. Работу дед работает, а новости у него всегда новые».
Я встал с дивана, вспомнил, что Серёжка тоже начал ходить «на работу» в детские ясли, и улыбнулся.
После переодевания и на скорую руку сделанных уроков, выскочил во двор и поиграл с прозревшим и подросшим Туманом, а потом решился на очередной разговор с дедом и вышел на улицу.
Павел, как обычно, монументом восседал на Америке. Ни дать, ни взять, памятник мудрости и спокойствию руки известного столичного скульптора. Я подошёл, сел рядом на скамейку, а потом, глядя в ту же синюю даль, что и дед, завёл разговор за жизнь.
– Не объяснишь, дед, как всё устроено?
– Правильно устроено. Правильно, а не хорошо и не плохо, – ответила синяя даль голосом деда.
– Разве так бывает, не хорошо и не плохо? Если я что-то дурное сделал, это всё одно правильно? Не понимаю.
– Бывает, сделаешь – пожалеешь, а не сделаешь, всё одно, пожалеешь. Мы все так устроены. Значит, мир так устроен, – объяснил дед.
– Ты сейчас ласковый и смирный, как в ночь встречи с Доброй, только я тебя тогда понимал, а сейчас ни в одном глазу, – попытался я объяснить, что уж больно заумно дед истолковывал простые вещи.
– А я не Жучка-красавица, чтобы всем кобелям нравиться. Объясняю, как сам выясняю. Зачем пришёл? Если за почтой, то иди. Тебя там письмо дожидается. Ящик второй день уже раззявленный. А то, ишь, Добрую мы с ним видели. Ты сон с явью не путай, – очнулся дед от дрёмы и вернулся на грешную землю, снова став желчным и ворчливым.
– Я тебе не сказал ещё, как она выглядела, когда соседку уводила. Да как часы её на углу разбивала, – выложил я в сердцах и метнулся в сарай проверить, что мне написали.
Ящик комода на самом деле оказался выдвинутым. Взяв сложенный вчетверо тетрадный листок, я развернул его и прочитал следующее: «Приглашаем Вас в 3 м. на товарищеский суд в качестве подсудимого в 15 ч. 00 м. 16 сен-я».
– Что за новости? Судить собрались в «3 м.»? В третьем мире, что ли? Какие товарищи, это понятно. А вот чем провинился?.. Шестнадцатый Сеня – это шестнадцатого сентября, в воскре-Сеня? – почитал я, покумекал, и побрёл обратно к Америке.
– Дед, а дед. Тебя когда-нибудь судили на товарищеском суде? А то я повестку мяту-рвату, рвату-мяту, взял, да и по почте получил. Будто в зад коленкой белой-белой, как у Ленки, – пропел я нервно, переделав слова одной из его песенок.
– Бог миловал, – тихо откликнулся дед и никак на мою самодеятельность не отреагировал. – Значит, не врал что её видел?
– Я только что её в руки взял. Только что прочитал, – снова обиделся я на Павла.
– Я тебе говорю, что не врал о том, что видел. А не о том, что врёшь, что не видел, – запутал меня дед окончательно.
– Хочешь верить – верь. А если нет, так на нет и суда нет, как ты учил. А я пошёл к суду готовиться. Он со мной… Или надо мной? Короче, впервые будет, – отмахнулся от старого и засобирался домой.
– Я талдычу, что поверил в то, что ты тоже не спал, когда Добрая проходила. Ишь, перья ещё не отрастил, а дыбом уже вздымает. Нюрка надоумила? Про суд товарищей. Это она была мастерица Павла своего стыдить да судом новомодным грозиться. Чуть что не по её – сразу кликала всех из миров, чтобы муженька устыдили-усовестили. Ух и стервозная была, пока не образумилась. А уже рано: смылся её Пашка-Вендиспансер в дольменные края. Тепе-еря очередь моя! – последние слова дед пропел на тот же мотив, что и я о повестке.
– Из какого она мира? – захотелось мне узнать, кто же был инициатором моего суда.
– Знамо дело, из какого. Из соседского. Ещё скажи, что Нюрку-Экскурсию не знаешь.
– Значит дружок расстарался. За Куклу мстит, не иначе. Не болела, а умерла. И тётя Лиля в его мире также. Не болела, не болела, а потом операция, и не стало её, как и в нашем. Я что, теперь во всех грехах от сравнивания миров виноват? Так получается? – расстроился я, не понимая, за что меня собрались судить.
– Не дрейфь, пехота. Может всё шуткой обернётся, – обнадёжил старый.
– Как я один мог сделать что-то такое, отчего все миры поменялись в одинаковую сторону? Невозможно же так. А про других посредников ты не слыхал, дед? Может, где в Америке такая служба имеется? – размечтался я, втайне надеясь, что не один повинен в мировых несчастьях.
– Нет никого больше. Никаких дублёров не было и нет, – развеял он мои надежды.
– Как… Скажи, как я взглядом могу огромными мирами ворочать? А он у меня не такой забористый, как у тебя.
– Как, да как. И сам я всего не понимаю, как. Ты зимой окно замёрзшее видел? Узоры морозные?
– Ну видел, – вздохнул я, не понимая, причём здесь зима.
– А теперь представь. Зима. Окно, замёрзшее с узором. Оттепель на дворе. Что будет?
– Растает оно. К чему это ты? – не оценил я его натюрморт.
– Не так сразу. Сперва, оно намокнет, а потом растает. Вот так же и миры. Мороз в них кончился, и разница начала водой проявляться. То есть, Калик всех выкосили, а наш стариковский глаз многого не видит. Да и по своим мирам не мотается боле, а норовит подальше сбежать и уже там начудить. Понятно что-нибудь?
– И какое окно я могу заморозить?
– В самую суть зришь, казак. Твоё дело увидеть разницу и понять, в чём она. Стало быть, мороз возвращается к окну, и что потом?.. Удиви старого, – покосился дед, ожидая от меня ещё что-нибудь умное.
– Закосичит его. Поверх растаявшего новый узор нарисуется и побелеет от мороза.
– Ты лучше про самое начало поведай. С чего этот рисунок начнёт возрождение? Или ты никогда не сидел у замерзающего стекла?
– С самой захудалой стрелки начнётся. За ней другая. А потом новые поползут, и рисунок на стекле восстановят, – выдал я всё, что наскрёб в голове, а дед сразу отвернулся довольный сам собою.
– Он ещё спрашивает, что один может. Ты та самая захудалая стрелка и есть. Только не ледяная, а вполне себе головастая, – прищурился Павел и выдал на стариковскую щёку скупую слезу.
«И этот почти головастиком обозвал, – подумал я, не сообразив, из-за чего дед расстроился или обрадовался до слёз. – Если я такой в своём мире один, и запуск выравнивания миров начинающий, или восстановление их одинаковости, то чем тогда провинился?»
– Они сами друг в дружку заглянуть не могут? – нашёл, о чём спросить, вместо раздумий о слезинке.
– А ты к брату почему внутрь не залезешь, чтобы поглазеть, как он устроен? Так и они. А вот какой-нибудь глаз видящий, ты запросто проглотить можешь. И другие… Те же соседские близнецы, смогут твои потроха увидеть. Ты теперь не стрелка ледовая, а глаз стеклянный. Так понятнее?
– Понятнее. Все беды поровну между мирами из-за меня одного будут. А стеклянный я или ледяной – один укроп.
– Не только беды поровну, и победы тоже. На всех светлых голов не хватает, вот и будем хорошим делиться, не лениться. А то, бывает, какой-нибудь умник-разумник в три-семнадцатом мире, да хоть песню, хоть музыку хорошую придумает, а в нашем балбес лопоухий её услышит через это мирное уравнивание. Так ведь как скакать будет, как скакать! «Гений я! Вон, какую музыку придумал!» Кричать будет. И какой же он гений посреди удобрений, ежели эта музыка давным-давно в соседском мире по радио играет?.. Так что всякое будет. И хорошее придёт своим чередом, и плохое. Душу свою терзать не нужно. Живи и надейся на лучшее, – закончил дед поучения.
«Опять двадцать пять. Старый сказал: “Живи и надейся”. Знает что-то дед, но не признаётся», – снова заподозрил я неладное.
– Ты про глаз свой хотел рассказать. Которым в дальние миры метишься, – напомнил я осторожно.
– Я и не отказываюсь. И ноне по ночам мотаюсь куда Макар телят не водил. Я же немощный уже, а в дальних мирах, сам знаешь, какой закон.
– Напомни, о чём ты?
– Только в наших, да ещё в парочке миров мы такие, как есть, а в тех, что подальше, там по другим законам живём. Когда туда попадаем по работе или ещё по какой мирной причине. Я думал, что рассказывал вам.
– Рассказывал конечно. Только я так со своими делами заплёлся, что пока не пойму, о чём ты прядёшь.
– Я же говорил, что в другие миры детей просто так не пускают. А если их приходится туда посылать, по мамкиному закону им должно быть, как Христу нашему в день распятия, не меньшее тридцати трёх годиков.
– А ты тут каким боком?
– Как так? Я тоже туда попадаю в тридцать три своих года. Туда и меньше такого возраста нельзя, и больше такого. Поэтому угодил под кувалду мирную, да так что расплющился, – разоткровенничался дед. – Я уже не гулёна по возрасту, и всего, что окрест меняется, не вижу. А там я казак молодой, кудрявый, с шашкой наголо. Вот и вышел казус в мирах некоторых, где дома пятиэтажные строить уже научились, а за водой всё ещё с коромыслами ходят, да на лошадках по Армавиру туда-сюда ездят. И я в том сравнении, как есть, виноватый.
– Виноватый выискался. Как ты в них попадаешь, лучше скажи, – решил я воспользоваться моментом и разузнать побольше.
– Прошусь туда, где уже бывал, а оттуда прошусь обратно, – схитрил дед.
– Так ты там на самом деле молодой? А если я туда с тобой, мы что, ровесниками будем? – рассмеялся я, когда представил нас с дедом сверстниками с усами и шашками наголо, скачущими на деревянных лошадках. – Ладно, не серчай. Знаю, что ты обо всём говорил, только я, может, слушал, да не услышал, а может, ещё чем голова была занята.
Вон мамка Серёжку с яслей ведёт. Так я прощаюсь. Спасибо за терпение, – договаривал уже на бегу, давясь от приступа смеха.
Глава 38. Судный день
«Здравствуй, утро воскре-Сеня шестнадцатого Сеня. Явилось, а мы и не ждали. Всё суд этот, товарищей укропных и расторопных, обиженных невесть на что. Поэтому настроение моего гения испорчено уже третий день. Вот чего привязались? Обиделись, что всего им не говорю?..
И как себя там вести, интересно? Пошутить, чтобы не зазнавались? Или грустным прийти, мол, раскаялся, как дедова Магдалина.
Лично я себя во всех бедах от сравнивания миров виноватым чувствую, а вот перед товарищами – ни грамма. Не виновный, и всё тут.
Нарядиться бы в полосатую одёжу, как узники в телевизоре. Мол, готов понести незаслуженное наказание. Только где её взять?
После обеда стартую в Даланий. Хорошо, что в этом мире назначили судилище. У третьего весельчака-второгодника в самый раз. Надеюсь, они там сарай приготовили, скамью подсудимого смастерили, троны товарищеских судей.
Дети ещё неразумные, а туда же, в суды играть. Не судите, и не судимы будете. Посмотрим ещё, чья возьмёт», – заводил я себя с самого утра, как детскую игрушку со спиральной пружинкой. Потуже заводил, чтобы надолго хватило. Чтобы на целый день.
Промаялся до обеда. Так и не сумел найти подходящего занятия, пока, наконец, долгожданный момент старта не наступил. Размялся, как разминаются бегуны перед дальним забегом, поприседал с десяток раз, покрутил головой, помахал руками, подрыгал ногами.
«Если будет осечка со Скефием, готов к забегу через первый и второй миры в третий. Но приземлиться на сарай, конечно, эффектней будет. Как никак, должен себя показать. Смотрите, олухи, кого судить собрались», – закончил я разминку, встал посреди огорода и приготовился к запуску в космос.
– Мир мой любезный, Скефий. Прошу перенести в Даланий. Там меня судить собрались за службу мою и за ваше уравнивание. Так что, не откажи в просьбе, – не успел договорить, как в глазах сразу несколько раз мелькнуло то темнотой, то светом, а зелень на огороде мгновенно поменялась местами.
«Заработало, но что-то не так. В чём-то маху дал. Полёта не получилось», – подумал я невесело.
– Вот баран. Приземления захотел. Скефий же не может меня по чужому миру в космос запускать, – раздосадовался я своему легкомыслию и поспешил исправиться. – Извини, мир Даланий. Я к тебе от брата Скефия на поклон прибыл, на суд товарищей. Можешь меня сокрыть и перебросить как-нибудь посмешнее к дедовскому… Извини, к бабушкиному сараю?
В ответ в лицо стрельнуло смесью из тёплых и холодных дуновений.
– Всё понял. Присоединился-а! – заканчивал монолог криком, потому что в один миг был перевёрнут и подвешен вниз головой.
Так Даланий встретил меня и приголубил за правую ногу. Я болтался кверху ногами и смотрел, как меня подняли над деревьями огорода и понесли над крышей почти родного дома.
Неожиданно приметил, что один из верхних кирпичей дымовой трубы вот-вот сползёт на крышу. То ли дождём его подмыло, то ли раствор выдуло ветром.
– Хозяева! Трубу чинить пора! Кирпич у вас вот-вот поспеет, как яблочко. Даланий, ткни их носом в эту разницу. Она же для жизни опасная, – орал я благим матом, подвешенный вверх тормашками, а Даланий всё нёс и нёс меня через улицу, через соседские огороды в гости к третьей бабушке Нюре.
Во дворе уже виднелось несколько товарищеских судей из братских миров, а когда и они увидели подсудимого, затыкали в мою сторону пальцами, заверещали и высыпали во двор всем скопом.
– Ловите подсудимого, – крикнул им, а потом сказал себе: – Сам же просил смешно доставить.
Под общий хохот и подбадривание меня приняли из рук Далания в загребущие руки правосудия. Поймали, как подушку с перьями и, тряхнув пару раз для смеха, перевернули и поставили на ноги.
– Сильный у нас коллектив, – обрадовался я, что не уронили. – Здравствуйте, середняки. Как жизнь школьная? Кто у вас третий?
– Здоров, – приветствовали меня наперебой. – И как у тебя получается? Научи. Расскажи. Возьми с собой полетать!
– Стоп. Разговорчики. Где третий Александр? – строго спросил я у подчинённых.
– Опять командует, – услышал в ответ.
Братья замахали на меня руками и поплелись в сарай, ставший для меня залом суда.
– Я третий, – доложил мне Александр из Далания. – Звал?
– Звал. Как дела? Все сокрытые? К суду всё готово? Да, а за что судить собрались? – начал я стрекотать вопросами, когда мы остались одни.
– Все сокрыты. К собранию готовы. А что за суд? – доложил весельчак.
– К собранию? Суда что, не будет? – оторопел я.
– Собрание собрали, а не суд. А кого судить нужно?
Я протянул другу тетрадный листок, ещё минуту назад бывший повесткой. Третий развернул, прочитал и рассмеялся.
– Это не я. Собрание – моя идея. А вот суд, не я, ей Богу.
– Одиннадцатый, зараза, – скрипнул я зубами, но на душе полегчало. – Зачем собрал? День варенья у тебя… Э-э, кажется, в декабре?
– Новости все хотят узнать. Что да как. А то к твоему Павлу не набегаешься. Зыркнет, аж мороз по коже. Про пещеру и выход из неё в потолке, и так далее. Особенно интересно, что там с бедой? – оправдывался третий, а у меня в голове начал зреть план мести одиннадцатому и за липовый суд, и за то, что проболтался о походе к Стихии.
– Мяч футбольный есть? – спросил у любопытного братца.
– Есть. А зачем на собрании мяч?
– Сгоняй за ним, а я пока с собранием разберусь, – отдал я приказ и приступил к плану мщения.
– Только хохму без меня не начинай, – хихикнул третий и умчался.
Я недолго постоял на месте приземления, подумал, а потом решил быстро разобраться с собранием и увести всех на давно обещанный футбол. В доброте Далания я убедился давно, и теперь, если получится уговорить его на следующую авантюру, тогда и пошутить по-крупному.
– Мир любезный Даланий. Извини, что с судом ввёл в заблуждение. Не по злому умыслу получилось. Ответь, пожалуйста, можешь ли сокрыть Александра, посредника своего, а потом закинуть всю нашу дружину в пятнадцатую школу? Чтобы со всякими такими штуками освоиться и не бояться ни сокрытий, ни полётов. Там хочу поиграть с ними в футбол. Если согласен и мячик сокрыть, а нас всех закинуть в школу, ответь теплом. А если обидел тебя своей просьбой, заморозь мою подсудимую рожу, как это Реводий сделал, когда полдня его одиннадцатым обзывал.
Не успел закончить просьбу, как Даланий уже дул в лицо согласием пошалить. Я стоял, жмурился и благодарил мир уже молча, потому что услышал шаги.
– Долго тебя ждать? – донёсся голос одиннадцатого.
– К защите готовлюсь. Адвоката же у меня ещё нет. А третий просил без него не начинать.
– Пошли, – рассмеялся сосед. – Шуток он, видите ли, не понимает.
Сарай был точно таким же и снаружи отличался лишь отсутствием барахла, которое в моём мире было сложено со стороны огорода.
Я шагнул в открытую дверь и оказался в переполненном близнецами сарае. Все они смешно разместились прямо на вещах, находившихся внутри. Кто на комоде верхом, кто на ящиках, кто на пустых и давно рассохшихся бочках. Зрелище было незабываемым, но больше всего мне понравилось то, что между закрытыми лазами подвала стоял табурет.
– Так вот ты какой, табурет подсудимого, – схохмил я, обращаясь к табурету, а потом уточнил у присутствующих. – Для меня?
– Садись! Давай, начинай. Сколько ждать можно? – посыпались просьбы и упрёки.
– Хорошо. Начинаю. Считаю собрание открытым. Предоставляю слово главному докладчику – Александру из одиннадцатого мира, – громко произнёс я вступительное слово и, взяв табурет в руки, отнёс его в сторону.
– А я причём? – возмутился соседушка. – Это ты расскажи, почему мы начали друг друга «длиннокурыми» обзывать?
После его слов я понял для чего меня вызвали.
«Ну и ладно. Скефий учил не бояться быть смешным, и я не буду бояться ничего подобного», – подумал, и решил вернуть табурет и себя в центр внимания.
Когда уселся, в сарай вбежал запыхавшийся Александр-третий с мячом в руках, и я с чистой совестью начал рассказ, стараясь не засмеяться и не обращать внимания на реакцию товарищей.
«Вдруг, сговорились и приготовили мне какую-нибудь гадость? Тогда держитесь», – настроил себя и начал рассказывать, подражая манере Павла.
– Так дело было. Вечер. Папка с работы пришёл, поужинал и на диван прилёг. Телевизор глянуть с устатку и меня слегка повоспитывать. Мамка с Сергеем у соседей на поминках была и не мешалась нам взрослым и рослым. Вот тогда и попросил его, после всех наших второгоднических кексов, мой КУР измерить.
В сарае прокатился смешок, но кто-то зацыкал, и всё пришло в норму, а я продолжил рассказ.
– По наивности думал, что для взрослых это известное дело. Кекс этот. Вот и сказал ему: «Пап, помоги мне КУР померить». А он мне, мол, бери линейку из портфеля и марш в гараж сам его мерить. Я ему возразил: «На линейке всего пятнадцать сантиметров, а мне не меньше метра потребуется, чтобы кекс злосчастный вместить». А он как вскочит с дивана, да как захохочет. Я его успокаивать. Мол, нельзя. Там поминки, там мамка. А он, как тётка в истерику падучая, хохочет и остановиться не может.
Я ему попытался про дружков-второгодников рассказать, а он ещё больше истерит, уже по полу катается. «У дружков, говоришь, по девяносто сантиметров? Вот это кексы, я понимаю!» Уточняет и снова катается. И как только не пытался ему втолковать, что КУР этот у людей в голове живёт, ни в какую слушать не хочет. Смеётся и всё.
Тут мамка с поминок пришла. А он возьми и ей про мой неизмеримый КУР выложил. Они тогда до слёз посмеялись. Я только потом понял, что они имели в виду.
После этого папка начал меня "длиннокурым" дразнить, а я уже вас. Так что извиняйте, больше не буду. А кекс тот не кексом оказался, а тестом каким-то. Наверно, что-то не допекли…
Мои последние слова утонули в таком гоготе, что я засомневался в силе мирного сокрытия и хотел рассказ оборвать, но вспомнил, что сам Даланий за дело взялся, а уж он промашки не даст. Да и женский голос подмешался в общий смех, поэтому решил, что всё в порядке, если даже баба Нюра слушает мои речи и хохочет вместе со всеми.
– Дальше давай! Давай дальше! – кричали мне братья.
– Что дальше? – опешил я.
– Не прикидывайся. Про вмятую грудь давай. Давай, не стесняйся, – ворковали братишки.
– Там ещё проще было, но тоже с папкой. Вы же все, как и я, в школьном спортзале под последнюю перекладину шведской лесенки нипочём не пролезаете? Значит сесть на предпоследнюю не можете. Потому что грудь у нас слишком выпуклая, и мы все, как один, туда не пролезаем. Обидно, да? Посидеть бы там, ногами подрыгать, пока на физкультуре народ носится на эстафете или чем другим занят. Я уже про соревнование с «Б» классом не говорю.
Так вот. Пришёл я домой, расстроенный после очередной неудачи туда протиснуться, а здесь папка подвернулся. Я и попросил его как-нибудь изловчиться и чуток мою грудь вмять, чтобы сделать её плоской, пусть и шире она после этого станет, не беда. Ну а дальше знаете. Истерика, хохот, и новое выражение, вроде как, ругательное: «Грудь мою вмять». С хулиганскими намёками прошу не путать.
Снова всё повторилось. Смех, гогот, топанье ногами, даже хлопанье в ладоши прибавилось. И за спиной уже не одна баба Нюра хохотала, а ещё и мужские голоса прибавились.
«Миры расшалились, что ли?» – подумал я, а в сарае опять продолжения требуют.
– Про папу давай. Который тута. Тут папа! Тута, давай, – раскричались близнецы.
Я им под конец собрания ещё и дедов анекдот выдал, про врачей дружных и людям нужных, да про витамины с котятами. А они снова и снова смеялись, не уставая.
«Лишь бы про пещеру не спрашивали», – думал я под нескончаемый хохот.
– Ну что, принимаете новые ругательства? – спросил у дружков, когда они угомонились.
– Единогласно. Конечно. Сам как думаешь? – услышал в ответ.
– Ясно. А кто полетать желает? – спросил у народа, а народ сразу притих.
– Как полетать? Куда? – вопрошали меня чуть ли не шёпотом.
– В школу. В футбол там погоняем. Или сдрейфили?
– Давай. А получится? Как ты, вверх тормашками? Не надо нам такого. В футбол в небе? Согласны, – разделились мнения братишек.
– Голосуем? – продолжил я тактику по отводу глаз от пещерных расспросов. – Кто «за»?
Первым поднял руку Александр из первого мира. Его я научился узнавать и по серьёзной мине, и по скорости обгона всех и каждого в любом нашем деле. За ним и остальные подняли руки, все кроме одиннадцатого, который в чём-то сомневался. То ли в моих способностях договориться с Даланием, то ли в своих страхах высоты.
– Если одиннадцатый не хочет, тогда пошли пешком, – предложил я, и дружки чуть не поколотили этого сомневавшегося.
– Согласен… Согласен я! – завопил от боли наш боевой товарищ.
– Все во двор! – скомандовал я, и чуть не был сбит паровозом, в который мигом превратилась моя команда. – Третий, мячик с собой захвати. Он тоже невидимый. Третий! – кричал я вслед близнецам.
Все построились кружком между сараем, времянкой и хатой, а я, войдя в середину, зажмурился и про себя попросил Даланий прокатить нас с ветерком и всякими шуточками, лишь бы никто не перепугался, а меня и местного Александра ещё и пронести мимо дымовой трубы нашего дома.
Даланий понял мою просьбу буквально и начал с того, что отделил меня и третьего с футбольным мячом в руках и понёс к дому, как я и просил. А всех остальных поднял высоко в небо и начал ими жонглировать и вертеть, как ему вздумалось. То строил из них геометрические фигуры, которым я даже названия толком не знал, то отпускал их в свободный полет и ловил невидимой рукой у самых крыш проплывавших внизу домов.
– А как же мы? Почему нас не туда? – возмущался третий.
– Завидуешь? Сейчас мимо трубы пролетим, я тебе сползший кирпич покажу, и нас смешают в общую кучу. Пока до школы долетим, ещё не такого натерпимся, – пообещал напарнику.
Так всё и случилось. Даланий поиздевался над нами вволю. Чего он только не вытворял, когда собрал нас вместе и понёс к школе! Я наравне со всеми кричал то от ужаса, то от восторга, а в душе радовался за третьего, сообразив, наконец, почему он оказался самым озорным из нас и не унывавшим.
