Текст книги "Рассказы, эссе, философские этюды"

Автор книги: Александр Воин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Я сделал пару кругов по двору. Нет, не в качестве гладиатора или тореадора, принимающего поздравление зрителей. Это была уже вьевшаяся тюремная манера изображать, чтобы не произошло, что ты здесь ни причём, ты просто гуляешь. После этого я ушёл в свою камеру, полагая, что на этот раз я сделал своё дело и эта история закончилась. И вновь ошибся.

Минут через 10 явился вызванный дежурный наряд и прямиком проследовал в камеру Шакала. Через некоторое время очухавшегося Шакала вывели из камеры и увели. Затем они протрусили его камеру, нашли его нож и ещё несколько. И вроде собирались уже уходить, как вдруг прозвучала моя фамилия и мне предложили следовать за ними (точнее перед ними). Меня запихали в один из карцеров. Шакал, который сидел почти напротив меня, уже окончательно очухался и изрыгая в мой адрес проклятия и угрозы зарезать меня в другой раз.

На другой день меня извлекли из карцера и повели наверх к начальству. Там уже был Шакал. Начальство предложило мне сделать «сульху» – примирение, заявив, что с Шакалам они уже переговорили и он согласен. Шакал стоял с каменной мордой, ни словом ни знаком заверений начальства не подтверждая. Да я б не поверил в его искренность, даже если бы он сам по своей инициативе, а не в кабинете начальства и под его давлением предложил мне эту «сульху». Не доверял я и начальству. Искренность их заботы обо мне вызывала сомнение уже тем, что они при этим нарушали закон и инструкции. По закону они должны были завести на Шакала новое дело за попытку к убийству.  А по инструкциям они должны были развести нас с Шакалом по разным тюрьмам или хотя бы отделениям. Конечно, у них существовала практика: для того чтобы лучше выглядеть перед высшим начальством, не заводить дел, если нет труппа. Даже если человеку почти совсем отрезали голову, но героическими усилиями врачей в тюремной больнице пришили её и он чудом выжил. Было такое. Перевод одного из нас в другую тюрьму требовал объяснений и из-за этого история могла открыться высшему начальству. Но уж в другое то отделение они могли перевести одного из нас без всяких проблем – внутренее же дело. Тем более, что отделение, в которой мы сидели, именуемое «Вав-2», было отделением новоприбывших и проштрафившихся. Так сказать, карантин и штрафбат в одном лице. Поэтому это было самое паршивое отделение в тюрьме ( не считая  специальных морилок): в самой старой части её, с камерами, в которых было сыро даже в середине лета, мрачно, грязно и бегали огромные крысы, от которых ночью мы отбивались ботинками, а днём ловили на самодельные удочки, нацепив на крючок кусок хлеба. Но главной «прелестью» отделения была публика. Треть были психи с удостоверением, которых переодически забирали подлечить в психушку и возвращали нам же, поскольку в более приличные отделения они не годились. Славо богу большинство из них были тихие  и только развлекали нас разговаривая, например, с пустой сторожевой вышкой. Что касается проштрафившихся, то понятно, что это публика в среднем не из самых приятных, даже по тюремным меркам. Новоприбывшие же торчали у нас на карантине месяц, ну два и затем отправлялись в более приличные отделения. Кроме меня. Я сидел там уже около года. Конечно, у меня были драки и карцера за них. Но драки без поножовщины – это в тюрьме такая мелочь, за которую никого в категорию штрафных не переводят. Так что меня и без истории с Шакалом давно пора было перевести в более приличное отделение.

Наконец, что меня ожидала в случае принятия «сульхи»? Начальство прикрывало себе задницу этой «сульхой» на случай повторения драаки с кровавым исходом. Мол, ну мы немножко виноваты, что недооценили серьезность конфликта, но ведь мы же сделали им  «сульху» и думали, что они помирились. А драка вновь была неизбежна, поскольку Шакал, не унявшийся после первого выяснения отношений и угрожавший меня убить после поединка, навярняка продолжил бы войну, хоть может быть и поменял тактику. Но не мог же я до бесконечности драться с голыми руками против ножа и всегда побеждать. Я –не  Брюс Ли и не Попай. А сделать и себе нож и запузырить Шакала – значило бы получить новый срок и распроститься с надеждой доказать свою невиновность по делу, за которое сидел. Кто бы уже стал разбираться была там самозащита или не было, если бы на мне повисло второе дело об убийстве или попытке убийства (ранении). А у меня впереди ещё было обжалование моего дела в Верховном Суде.

Мысль о том, что в этом и была причина, объясняющая поведение Шакала, что кому то очень хотелось, чтобы я не смог обжаловать своё дело в Верховном Суде, хотелось закопать меня понадежней или ножом Шакала или новым делом, тогда не приходила мне в голову.  Лишь со временем я понял, что эта гипотеза объясняет многие странности в поведении Шакала. Если его натравливало на меня по указанию свыше тюремное начальство, имея на него рычаги давления, то он не мог прекратить своей игры, с одной стороны, а с другой по возможности уклонялся от прямого столкновения со мной, не желая ради начальства рисковать здоровьем или новым сроком. И только вылетев на глазах у публики от моего пинка во двор, он стал действовать уже не по принуждению начальства, а движимый непосредственными эмоциями.

Хоть внятно эта мысль тогда не пришла мне в голову, но в подсознании она бродила и на меня накатывало чувство безисходности, тупиковости ситуации.

Я решил обратиться к пахану арабской половины нашего отделения (с которым, как я упоминал, мы играли иногда друг против друга в баскетбол и это породило известную степень дружествености отношений) в надежде, что его вмешательство превратит фальшивую «сульху», устраиваемую начальством, в настоящую. Я сказал ему, что не верю, что Шакал и его компания прекратят травлю, и что, по его мнению, я должен делать, если же прекратят. – Ну, тогда тебе придётся драться с ними ещё раз– сказал он. Его ответ разочаровал и обидел меня. Со временем я, правда, понял, что в философском плане он прав. Ничего как драться вновь и вновь, драться в широком смысле слова, нам не остаётся в этой жизни, если мы хотим прожить её достойно. Но это в философском плане. А в тех конкретных обстоятельствах, деталей которых он не знал (да я и сам, как сказано, не до конца их сознавал) принятие его совета означало как раз противоположное, означало дать загнать себя в ту ловушку, которую мне расставляли.

Отчасти сознавая это, отчасти чувствуя, я нашёл другой выход. Я объявил голодную забастовку с требованием разрешить мне дать интервью журналисту одной из центральных газет. Я намеревался использовать это интервью также как средство для своего оправдания вообще и при пересмотре дела в Верховном Суде. Я уже упоминал отчасти о безобразных нарушениях закона, допущенных полицией и судом по ходу моего следствия и судебного разбирательства. Среди них было и такое: полиция подбросила в жёлтую прессу клеветнические измышления обо мне, не имеющие ничего общего с действительностью и легко опровергаемые. Это было нарушения закона о «субъюдице», запрещающего публикацию утверждений, касающихся обвиняемого и могущих повлиять на решение судей, до окончания процесса. Но мало того, что это было клевета, мало того, что это было сделано с нарушением закона, но когда я из тюрьмы написал опровержение в ту же газету, они не хотели публиковать мой ответ, пока я не устроил голодную забастовку и только после 2-х недель её они опубликовали мой ответ, но покромсав его так, что он превратился в пародию на себя. Теперь, когда процесс был закончен, я имел и моральное и юридическое право опубликовать факты, подтверждённые протоколами суда и намеревался это сделать.

   На очередном свидании с моей женой я незаметно передал ей через проволочную сетку записку о

том, что начинаю забастовку и просил ее найти какого-нибудь журналиста,             которого это заинтересует и который захочет взять у меня интервью. Как потом оказалось это спасло мне жизнь.

    Когда кто-нибудь в израйльской тюрьме объявляет забастовку, его изолируют, чтобы другие зэки не могли передавать ему пищу. Меня изолировали в отделении карцеров, но не в обычный карцер, а в особую камеру, отделенную от коридора, куда выходили карцера, небольшим предбанником, в котором сидел охранник так, что ему виден был весь коридор и двери карцеров. Комната, в которую меня поместили, была без окон, с массивной дверью сплошного железа, в которой было окошко 20 на 20 см, закрытое снаружи железной шторкой. Ее охранник открывал только, когда хотел мне что-либо сообщить. В этом каменном мешке без воздуха, при температуре снаружи 30-35 градусов  я просидел месяц без пищи, не имея никакой связи с внешним миром, не зная, сумела ли моя жена  найти журналиста и каковы результаты.

   На девятый день меня вывели на медосмотр. О том, что это положено именно на девятый день, я знал по предыдущему опыту и потому шел спокойно. Меня привели в кабинет врача и он начал задавать мне вопросы довольно странные при обследовании человека, проводящего голодную забастовку.

– А не  страдали ли вы в прошлом психическими расстройствами. А не было ли у вас в роду кого-нибудь, кто страдал психическими расстройствами И т.д.

   Уловив в его ивритской речи тяжелый русский акцент, я спросил его по русски

      -Ты, что, тоже считаешь, что каждый инакомыслящий – дурак ?

    Он рассмеялся и ответил мне тоже по русски

     -Ну, ладно иди.

   Когда не удалось сделать из меня психа, через несколько дней была разыграна другая карта. Каждого зэка пару раз в день выпускают из карцера в туалет (параш в израйльских тюрьмах нет). Туалет находился в противоположном от охранника  конце коридора карцеров. Охранник открывал карцер, выпускал зэка и ждал  возле дверей, когда тот вернется, чтобы закрыть его. На этот раз охранник выпустил зэка и не дожидаясь его                    возвращения,  ушел из помещения. А зэк подошел к моему окошку, открыл его и предложил мне ломоть хлеба намазанный творогом, сопроводив это лукавым подмигиванием , как мол мы надуваем этих сук тюремщиков. Если б я пошевелил мозгами, то сообразил бы, что здесь что-то не так –  зэк, который свободно шляется по коридору карцеров, хоть и не может убежать, поскольку дверь в помещение карцеров охранник уходя запер, но может таскать из карцера в карцер заначенные сигареты,  гашиш и мало ли чего. По любому, нарушение слишком грубое, чтобы охранник мог сделать его по небрежности. Но две недели забастовки в условиях, когда и без голодания можно было загнуться, затуманили мне мозги и я клюнул на эту наживку и съел хлеб. Не прошло и четверть часа, как прибежал офицер безопасности тюрьмы и заорал на меня „Все, парень, кончилавсь твоя забастовка, вылазь.Ты сам прервал ее, съел хлеб.

     Ударчик был ниже пояса и мне казалось, что я проиграл. Из чистого упрямства я сказал, что все   равно буду породолжать. И вдруг вместо того, что бы приказать охраннику вывести меня силой из комнаты и отвести в отделение, офицер молча повернулся и ушел. Пошел к начальству получать указания, что делать со мной,подумал я. Но прошел час, прошел день, прошло два – ничего не происходило, забастовка продолжалась.

   Но еще через несколько дней появился тот же офицер безопасности и, велев выйти охраннику из помещения, заявил мне прямым текстом,что, если я не прекращу забастовку, меня просто прикончат. Говорил он негромко, так чтобы зэки в карцерах его не слышали. Я не дрогнул.

   Я знал из литературы, что 30 дней здоровый организм выденрживает без пищи без необратимых изменений. Правда, имелись в виду не такие условия,   в которых я  проводил забастовку. Но после неудачной попытки  под педлогом медосмотра сделать из меня психа, меня все же водили систематически на настоящие медосмотры, брали мочу и кровь, так что я знал, что организм продолжает фенкционировать нормально. Однако, к концук 30-и дней, как и предсазывала медицина, эти изменения начались: повысился или понизился гемоглобин или бирлирубин или еще чего-то и т.п. Я не достиг цели,                          но калечить самому себя из принципа -= противно моей натуре. Кроме того я чувствовал, что хоть то, чего я добивался, не осуществилось,но что-то там во внешнем мире произошло. И действительно, когда прекратив забастовку я оказался вновь в своем отделении и получил, наконец, свидание со своїй женой, то узнал, что на таки установила контакт с журналистом из „Гаарец” – одной из ведущих израйльских газет и этот журналист обращался к тюремным властям с просьбой взять у меня интервью и хотя ему отказали,  опубликовал таки заметку, что такой-то объявил в рамльской тюрьме голодную забастовку. Журналист был хороший и потому не забыл  упомянуть,что этот такой-то – доктор наук, а в Союзе был одним из ведущих  деятелей Алии (т.е. борьбы евреев за право выезда в Израйль) на Украине. Так что заметка, несмотря на свой малый размер, была замечена, а потом он ее еще повторил, сообщив через пару недель,что я продолжаю забастовку.Если бы не эти две заметки, то меня бы упекли в психушку и не найдя имевших психрасстройства среди моих моих родственников, и накачали бы там какой– нибудь дрянью так, что когда до меня добрались бы близкие или журнаклисты, я подходил бы уже вполне под все стандарты психа. Точно также само собой, что не оставили бы меня продолжать забастовку после того, как я съел бетерброд. Но, поскольку привлечено уже было внимание прессы, то делать это не рискнули, ибо возник бы вопрос, как этот бутерброд ко мне попал, и сразу стало бы ясно, что это была провокация. Ну, и прикончить тоже, пожалуй прикончили бы, если б смогли это сделать шито-крыто.

   Хоть интервьбю дать мне так и не разрешили (я сделал это лишь по выходе из юрьмы),но одной из целей забастовки я все таки добился : Шакал и его компания после этого уже не пытались травить меня (лишнее доказательство того, что за этой трав лей стояло руководство тюрьмы.  Конечно, это не означало конца борьбы и драк в частности, но то уже были другие истории  для других рассказов

Пастушья сумка

Могут ли кого в век генетики и кибернетики заинтересовать наблюдения и мысли пастуха? Вроде бы не должны. Но с другой стороны, кто его знает этого современного читателя и что может его заинтересовать, а что нет.

Вот, помню, один киевский инженер поехал в Египет. Не туристом, полакомиться жаренными в папирусе ибисами – тогда советские туристы только открывали Болгарию и таких стран как Египет на их картах еще не было. Поехал помогать строить ассуанскую плотину и черт его дернул полезть купаться в Нил. И в середине 20го века, как бы в насмешку над достижениями современной цивилизации, его вместе с логарифмической линейкой съел нильский крокодил. Всех, знавших инженера, и тем более незнавших, особенно поражала деталь логарифмической линейки. Предсмертные муки бедняги почему-то не будоражили воображения так, как вопрос не застряла ли линейка в пасти крокодила и успешно ли она была переварена. Так что поди знай заранее, что будет интересовать нынешнего читателя.

Правда, драматическая история киевского инженера не совсем параллель для безобидных картинок из жизни овец и коз, которых довелось мне пасти в горах Македонии, тем более, что ни одну из них за то время, что я пас, даже не съели хищники. Хотя мне и приходилось слышать рассказы о неком ликосе, который водится в этих местах и может задрать и теленка. Кто такой ликос я, не зная греческого, в точности не понял, но это и не важно, читатель, так как меня не тянет писать драму из жизни баранов. Наоборот мне хочется мало того, что про баранов и коз, но еще и о малых и неважных, не имеющих никакого отношения к производству мяса и молока деталях из жизни этих, может быть скромнейших на земле животных, написать. Конечно, мне известна притча Чапека о том, что если в газете и будет что напечатано про домашних животных, то лишь сообщение вроде того, что «вчера в Чешских Будейовицах было истреблено 5 тысяч кошек». Да, газета, пожалуй, не станет печатать про коз и баранов без драмы. Но есть ведь и толстые журналы и я как раз в такой и целю послать свой опус. В газете человек ищет только чего-нибудь такого, что возбуждает, что позволяет кричать соседу на работе! «Нет, ты послушай, что они пишут!» А толстые журналы люди читают только, когда очень нечего делать, и в таком состоянии, думаю я, могут заглотить и мелкие детали из жизни баранов. И, наконец, признайся читатель (в момент, когда тебя никто не подслушивает), разве не из мелких деталей состоит по преимуществу наша с тобой жизнь и чего она стоит эта жизнь без них.

Итак вглядимся в картинки и детали.

Вот баран с остервенением пытается вкрутить себе в ухо копыто задней ноги. Копыто – мало подходящий для этого инструмент, но не почесать в ухе, когда там чешется невозможно стерпеть и барану. Он трудится в поте лица т. е. морды минут 5. Наконец, на морде его разливается удовлетворение результатом и он бежит догонять стадо.

А вот я загнал овец в небольшой загон на дойку и среди них затесалась нечаянно молодая коза. Ей скучно одной среди овец и она начинает развлекаться. Она подходит поочередно то к одной, то к другой и то ли покусывает их за ушко, то ли нашептывает им скабрезные анекдоты, но бедняжки шарахаются от нее, как от заразы. Вскоре она приводит в возбуждение все стадо и приходится ее срочно выпустить.

Вообще овцы по характеру – страшные пуританки. Хорошим тоном среди них считается не замечать приставаний мужского пола, чем они напоминают киевских барышень 50х годов. Но овцы превосходят последних и не замечают даже конечной стадии приставания, продолжая мирно щипать траву. Отсюда не следует делать вывод, что они бесчувственные твари. У них есть своя сфера и в ней они способны на силу и выразительность чувств, трогавшую меня до глубины души. Однажды я нашел в горах овцу с поломанной ногой. Я поднял ее и поставил, но идти она не могла. Вдруг к ней подошли две овцы из моего стада, подперли ее с двух сторон плечами и так довели до самой кошары.

Но сфера, где наиболее раскрывается овечья душа, это в любви к своему дитяти. Не все овцы одинаковы в этом и есть даже такие, что не хотят кормить новорожденного. Но есть среди них безумно любящие мамаши. Помню, однажды утром я вошел во двор кошары и увидел посредине овцу с новорожденным ягненком. Все овцы в этой местности разделяются на две заметно отличные категории, хотя и принадлежат к одной породе. Одни горбоносые с темными пятнами вокруг глаз и мрачным насупленным взором напоминают пожилых грузинок с молчаливым осуждением во взгляде всех окружающих за их истинные и мнимые грехи. Другие имеют аккуратные прямоносые мордочки с шелковистой белой шерсткой и большими нежными глазами. Эта была из категории последних. Она страстно облизывала свое творение, а сияющие свои глазища устремляла на меня умоляя: «Ну скажи, скажи какой замечательный у меня ягненок!» Я согласился: «Да, он замечательный у тебя получился». Она еще нежнее забэкала и замэкала ему, а глазища ее взывали: «Подтверди, скажи еще раз, он необыкновенный, такого еще не бывало» Дабы не обидеть ее я подтвердил и это, хотя ягненочек, если чем и отличался от других, то только повышенной глупостью, т. к. не хотел брать вымя в рот. Тут проходила мимо ее товарка и по обычаю, принятому среди них, подошла взглянуть на новорожденного и поздравить мамашу. Но эта, боясь может быть, чтобы не сглазили ее ненаглядного, налетела на нее, ударила ее головой в бок и обиженная ее товарка убежала. Так она поступала и со следующей и еще с одной, пока несколько пострадавших не объединились и не напали на нее, пытаясь задать ей взбучку. Но укрепленная любовью, она расшвыряла их всех и тут же кинулась к своему ненаглядному еще безумнее облизывать его и мэкать ему.

Бараны по характеру представляют прямую противоположность своим дамам. Все они страстные поклонники женского пола, поклонники восточного типа, вернее двух типов, но оба восточные. Одни напоминают толстых бухар в засаленных халатах и пристают к любой даме, оказавшейся вблизи. Пристают грубо, прут, как на буфет, прерываясь лишь затем чтобы воскликнуть: «Ах какой барышень, какой хороший барышень», и снова прут. Другие представляют поэтический тип восточного молодого человека с бараньими глазами на выкате из тех, что пишут своим возлюбленным стихи с обязательными «губами краснее лала», глазами «как миндаль» и щечками – персиками. Эти отличаются худобой и шелудивостью и, выбрав себе предмет воздыханий, на других уже не обращают внимания. Зато за своей избранной ходят постоянно, соблюдая, впрочем, приличествующую дистанцию.

В отношениях между собой бараны тоже являют прямую противоположность овцам, т. е. не только не проявляют дружественных чувств, но склонны постоянно выменять отношения. Для этого они расходятся, пятясь задами, на возможно большее расстояние, а затем мчатся друг на друга, как средневековые рыцари на турнире и сшибаются лбами с такой силой, что даже хорошо зная, что мозгов то нет, я все же каждый раз невольно опасаюсь: не будет ли сотрясения.

Но мы все про овец и баранов, а что же козы? Козы, как сказал знакомый пастух – будущий архитектор из Болгарии, козы, сказал он, это интеллигентный народ. И по моему он был прав, хотя в мире существует совсем другое представление о них и коза, точнее козел считается символом греха. Кое что в этом, впрочем есть, т. е. действительно встречаются отдельные козлы, а также козы с таким, да простит мне читатель, блядским выражением лица, то бишь козьей морды, что это, очевидно, и послужило основанием вышеупомянутому представлению. Но это не доминирующий тип. Доминирующим в козьих мордах является выражение осмысленности или даже ума с теми или иными оттенками его. Бывают морды любопытно-проницательные, бывают озорные, лукаво-насмешливые, иронические и саркастические. И был у меня в стаде козел по кличке Патриарх (известный, впрочем, одному мне) прародитель всего козьего рода, таскавший на шее колокольчик размером с небольшой пивной котел, он был ни дать, ни взять седовласый Пророк и Учитель. Конечно мы не говорим, читатель, о козьем ай-кю, но ведь и о козьей морали нельзя говорить всерьез, ибо безгрешны животные в своем неведении и только человек ответственен перед Творцом за свои поступки. Но если можно было бы говорить, то получилось бы что козлы в этом отношении находятся где-то между баранами-бухарами и романтическими. К козам они пристают как и бухары – грубо и даже лупят их рогами добиваясь взаимности, но от бухар их отличает искра юмора в глазах, заставляющая предположить, что вместе с довольно хамским приставанием они развлекают своих дам солеными анекдотами в лучших одесских традициях. Главное же, что по крайней мере в пределах пастьбы на одной поляне они сохраняют верность одной даме, что делает их просто однолюбами в сравнении с бухарами. Козы же решительно отличаются от овец в интимной сфере. Коза отлично знает, чего она хочет и если ее не устраивает козел, она отвечает на его приставания бурным боем, бодаясь с ним на равных. И за словом в карман, судя по их озорным мордам, козы тоже не лазят, так что иной раз и бравые козлы останавливаются раскрыв рот и не зная , что сказать, и сплюнув, дабы скрыть смущение, удаляются. Но если коза хочет лишь подразнить кавалера и пококетничать прежде чем уступить, то опустив свой короткий хвостик, она машет им: нет, нет, нет перед его носом.

Козлы и козы отличаются заметной индивидуальностью и некоторые заслуживают отдельного описания.

Вот коза по кличке Марья Ивановна, серьезная женщина с педагогическими наклонностями. Про себя я называю ее еще инспектором училищ и педагогической косточкой. Помимо характера ее выделяют среди прочего козьего народа ее неимоверные рога. Не только что ни у одной козы, но и ни у одного козла, включая Патриарха, нет таких. Один спилен вершка на два, но и в таком виде внушает уважение. Но второй! Это полуметровой длины трехгранный клинок, могучий у основания и острый как шило на конце. А главное, что у всех коз и козлов в стаде рога начинают расти почти по касательной ко лбу и дальше закручиваются вокруг ушей, как пейсы у благоверного еврея, так что ударить острым концом такого рога совершенно невозможно. У Марьи Ивановны же рог прямой, торчащий изо лба вперед, вверх и немного в сторону, почти как у сказочного единорога, так что немного наклонив голову легким поворотом шеи она может насадить на него, как на вертел, любое животное в стаде. Но как сказано, Марья Ивановна серьезная женщина и никогда не злоупотребляет своим преимуществом. Но если надо… в педагогических целях, конечно, она бывает великолепна. У меня была небольшая проблема с драчливыми бухарами. Не то, чтобы я против ристалищ, но представьте себе, когда на небольшой леваде в горах два здоровенных бухара начинают пятиться в противоположные концы, сдвигая могучими задами, как бульдозерами, всех, кто мешает, а затем мчатся друг на друга, как тяжелая кавалерия, и не дай Бог кому-нибудь оказаться на их пути, он будет раздавлен без того, чтобы быть даже замеченным. Все прочие твари начинают шарахаться, лезть в непролазную чащу, срываться с обрывов. В общем неприятности. Поэтому мне приходилось усмирять противников пуская в ход палку. Но вскоре я заметил, что у меня есть помощница в этом деле. Это была, конечно, Марья Ивановна. Как истинный педагог, она терпеть не могла беспорядка и драк на переменах и поэтому, если оказывалась вблизи, то неспеша подходила к одному из драчунов и молча совала ему в бок свой страшный рог. Несчастный мгновенно сникал и блеял, как нашкодивший мальчишка: я больше не буду. Его же противник делал вид, что он только что пятился задом в дальний конец поляны исключительно потому, что предполагал найти там особенно вкусную траву.

А вот коза Ирке, моя любимица. В любимицы она сама себя произвела. В общем козы и овцы хоть и подчинены человеку, но сохраняют от него внутреннюю независимость, дружбы с ним и ласки его не ищут, в отличии, скажем, от домашних кошек и собак! Но Ирке была исключение. Однажды, когда стадо паслось в достаточно надежном месте без соседствующих обрывов и огородов с капустой, то биш масличных плантаций, я расположился перекусить. Вдруг из-за плеча у меня высовывается мохнатая морда и тянется прямо к ломтю хлеба, который я как раз собирался отправить в рот. Я повернулся и встретился взглядом с прямоугольными зрачками козьих глаз. Нисколько не смущенная Ирке продолжала тянуть морду к хлебу, перебирая быстро-быстро губами и языком. Я угостил ее и она еще покривлялась и попоясничала, выпрашивая добавки. После этого она еще пару раз также неожиданно возникала и попрошайничала, а потом исчезала и мне захотелось самому отыскать ее. Я помнил, что у нее была рыжая морда и потому искал козу рыжей масти и с озорными глазами. Но что за чертовщина, такой в стаде не было. Тогда, дождавшись, когда она в очередной раз пришла сама, я постарался разглядеть ее повнимательней. Оказалось, что рыжими у нее были только щеки и уши, вся же она была масти темно-коричневой, почти черной. На другой день я стал высматривать ее в стаде и без труда нашел одну подходящей расцветки, но это была не Ирка. Сказать, что эта была похожа на черта, будет неточно только потому, что точнее черт походил на нее. По темной шерсти ее пробегали красноватые отблики, рыжие щеки и уши казалось отражали пламя топки, а желтые глаза на грани рыжих щек и темного лба горели сатанинским пламенем. И держалась она отдельно от всех в угрюмом одиночестве. Что за черт, подумал я, но на всякий случай решил проверить ее, и поманил куском хлеба. При виде его в глазу ее стала медленно загораться озорная искорка и вдруг коза двинулась ко мне, по мере приближения оживляясь и превращаясь в знакомую Ирке. Позже я встречал целые стада таких коз. Все до одной с темно-коричневой или черной шерстью с красноватым отливом, с рыжими щеками и ушами и с сатанинским огнем желтых глаз. Когда неожиданно натыкаешся на такое стадо на повороте тропы в горах, невольно возникает мысль, не закончил ли ты уже свое земное странствие и не чертова ли рать встречает тебя у входа в подземное царство.

И был козел, которого я про себя называл Пушкин в Михайловском. Козел был между прочим из породы тех, из-за которых все козье племя попало в символ греха, поэтому сначала сравнения в великим поэтом не приходило мне в голову. Но однажды я нечаянно загнал его вместе с овцами в загончик для дойки и шутя сказал ему: «Ну что, козел, будут сегодня доить тебя». Козел страшно обиделся и впал надолго в грусть. Вот это выражение поэтической грусти , в сочетании с великолепными курчавыми бакенбардами, узким подбородком и курчавым же смоляным локоном на лбу и придали ему удивительное сходство с опальным поэтом.

Тут читатель может воскликнуть: что это за лапшу он вешает нам на мозги. То у него овцы глазами разговаривают, то козлы понимают человеческую речь. Может это рассказ фантастический из той новомодной фантастики, когда не про полеты на Марс, а про нормальную, вроде, жизнь, но с фантастическими возможностями у отдельных персонажей? – Нет, читатель, ни то и ни другое и я готов поставить свою подпись под заявлением, что эти животинушки прекрасно понимали меня, когда я с ними разговаривал, причем по русски, а не на родном для них, если можно так выразиться, греческом. Вот, например, стадо пасется на довольно большом лугу, а на противоположном конце его одна овца подходит к краю оврага, в который я не хочу, чтобы она спускалась. «Эй, ты, стервь, куда прешь?» – кричу я ей через все поле понад головами всех остальных. «Стервь» – это не ее имя, фамилия или хотя бы кличка и любое животное могло бы принять это на свой счет. Но нет, все мирно пасутся, не реагируя, и только она поднимает голову и смотрит на меня вопросительно прекрасными, невинными глазами, чего-де мол мне от нее надо. «Верти назад» кричу я ей и она возвращается. И много еще мог бы привести я примеров, но мы не в парламенте и либо читатель поверит мне и так, либо не поверит и после. Поэтому вернемся к нашим баранам, т. е. в данном случае к козлам и козам.

Украшением козьего рода, во всяком случае того племени, что водится в Македонии, являются козочки-юницы. Они всеобщие любимицы и даже старые пастухи, которые во всем этом деле видят одну лишь мясомолочную сторону, не застрахованы от их очарования. И действительно, невозможно не залюбоваться на них. Длинная шелковистая шерсть разнообразных цветов и оттенков украшает их, образуя на задних ногах панталончика до колен, как у девочек-дворянок из пансиона благородных девиц. И двигают они этими ногами не сгибая их в коленках и слегка через стороны, как ученицы балетной студии. Аккуратные челки опускаются у каждой на лоб, почти до глаз, глазки же в отроческой дымке, опушены длиннющими ресницами. Маленькие аккуратные носики и губки розоватого с синевой цвета, как у юной ленинградки с мороза. Одним словом любуйся, но пальцами не лапай. К тому же эти творения отличаются веселым и игривым нравом. Знают, что многое простится им за красоту, и проказничают вовсю. Почти ни в каком загоне невозможно их удержать. Выпрыгнет на верхнюю слегу, станет на нее всеми 4мя, постоит минуту, удивительным образом удерживая равновесие, дабы все полюбовались на нее, и сиганет наружу. Но самое красивое зрелище было, когда они устраивали скачки на одной крутой, но с плотным земляным грунтом тропе, по которой я каждый день водил стадо в горы и назад. На обратном пути они специально задерживаются наверху в начале спуска пока не очистится место от впереди шедших и начинают скачки по одной как на соревновании. Вот летит первая крупными скачками, гордо откинув головку назад и в сторону, с силой вбивая копыта в грунт. Хорошо прошла. «Молодец!» – кричу я ей. Но тут показалась уже вторая, норовя превзойти ту и после нескольких прямых скачков поворачивается и скачет боком, еще поворот – другим боком. А вот и третья. Разгоняется до середины спуска и вдруг отрывается и летит, как лыжник с трамплина, летит метров 10 и брыкает со всей силы четырьмя копытами оземь, только шерсть взлетает на ней волной и опускается. Ах черт! Все стадо остановившись внизу любуется вместе со мной. А на другой день, глядишь, какая-нибудь овечка из вчерашних зрительниц заразившись азартом присоединяется к соревнованию. При первом же прыжке тяжелый зад ее залетает ей почти на голову и второго уже не следует, но она и так довольна: показала этим заносчивым красоткам, что овцы тоже могут кой-чего. И даже старый козел Патриарх однажды заскакал на спуске, чуть не оторвав себе голову размотавшимся своим медным котлом. Но черт с ней с головой, если охота пофигурять перед юными красотками.