Текст книги "Рассказы, эссе, философские этюды"

Автор книги: Александр Воин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

   И тем не менее последствия этого моего казалось бы разумного со всех сторон поступка – были и с самой неожиданной стороны. Через несколько дней после этой драки ко мне опять подошел тот самый тюремщик и сказал: «Воин, будь осторожен, тебя собираются резать». Он не сказал мне, кто собирается и я не стал спрашивать, потому что к тому времени я и сам почувствовал уже развившимся тюремным инстинктом, что надо мной нависла опасность, и чувствовал откуда она. Она исходила из камеры того араба, с которым я дрался.

   Позже, когда все улеглось, я узнал причину, по которой они хотели меня резать, а также и причину самой драки, которую араб затеял, вне сомнений, преднамеренно. Дело в том, что этот араб был такой же баклан как и Венечка. Насколько, я понимаю, бакланы – явление если не чисто российское, то все же типичное для русских, а вот для евреев и арабов оно не типично. Не потому что арабы чересчур миролюбивы. В Библии сказано, что сыны Исмаила всю жизнь будут полагаться на меч свой – примерно так – и это похоже на истину. Но кулаки – не меч. Среди арабов гораздо чаще встречаются любители поиграть ножом, чем драться на кулаках. Кстати у них, во всяком случае у их уголовников существует даже высокоразвитая культура орудования ножом, если это можно назвать культурой. Я имею в виду не фехтование на ножах, а детально разработанные правила наказания виновных с помощью ножа. Т. е. за что нужно порезать лицо, а за что руку или ногу или воткнуть нож в печенку или в селезенку. Речь идет, конечно, не о стихийно возникшей драке, а именно о наказании кого-то, кого они считают в чем-то виноватым. Причем наказание это делается не в поединке, а исподтишка, иногда даже со специальным отвлечением внимания жертвы, или заманиванием ее в ловушку, в чем они тоже мастера.

   Так вот Куши – такова была кличка этого араба, данная ему за негроидные черты лица и темный цвет кожи («Куши» означает негр) – был не типичный в этом смысле араб, как и Венечка – еврей. Он любил именно подраться и не любил поножовщины. Когда он прибыл в наше отделение, а это произошло вскоре после того как Венечку сбросили на мое попечение, он стал искать с кем бы ему подраться. Причем он хотел подраться с достойным противником. Бить слабых, в его пользу будь сказано, ему не доставляло удовольствия. Он хотел также чтобы эта драка не имела ножевых последствий. И ему указали на меня. Вот, мол, есть один русский, который хорошо дерется, а вот пользоваться ножом принципиально не хочет. И я действительно не хотел пользоваться ножом – не хотел рисковать и еще кого-нибудь убить в самообороне даже. Но не только поэтому. Дело в том, что наше тюремное начальство обычно закрывало глаза на драки на ножах, за исключением только, если был труп. Труп оно скрыть не могло и тогда отыскивали виноватого (и даже избирали невиновного на должность виноватого, если не могли найти такового) и последнему мотали новый срок. А вот если происходила резня без трупа, то начальство это скрывало (чтобы лучше выглядеть перед своим начальством) и потому виновного не сажали даже в карцер. Но у меня был конфликт с начальством и оно бы не упустило возможности намотать мне новый срок. Кстати, немалое число моих драк в тюрьме было не потому, что я не находил общего языка с зэками, а потому, что начальство специально натравливало на меня тех из них, которыми оно могло манипулировать, а такие всегда имеются.

   В общем появление Куши в тот день в клубе вовсе не было случайностью и искал он именно меня, а не Венечку. Те же два араба, что были тогда с ним, были что-то вроде секундантов и должны были обеспечить, чтобы дрались мы с Куши один на один. И потому то они и не вмешивались после того, как Венечка был в самом начале отключен. По своей простодушной бакланьей натуре Куши никакого зла на меня после драки не затаил, как не имел его до драки. Ну хотел подраться с достойным противником и подрался. Ну получил раз по морде – для такой морды как у Куши это был не более чем массаж. Ну попал на 3 дня в карцер, а я не попал. Для него, как и для меня, попадание в карцер было такой пустяк, что о нем не стоило и говорить. (Позже мне довелось сидеть в таком славном месте, что я время от времени специально делал какое-нибудь нарушение, чтобы попасть в карцер и там отдохнуть). Но в его камере нашлись лдишки, которые захотели нажить себе кусочек авторитета на разжигании конфликта, усмотрев возможность раздуть его из ничего на национальной почве. Мол вот он, т. е. я, – еврей и не попал в карцер (как будто Венечка попавший вместо меня – не еврей), а ты – араб, так тебя сунули на 3 дня. Не только в тюрьме, но и на воле всегда находятся этот тип людей, которые не имея на чем еще себя построить, строят на псевдопатриотизме и разжигании национальной вражды. И главное всегда преуспевают, тем более в таких обществах как израильское, российское, украинское и вообще везде, где есть застарелый национальный конфликт. В общем раздался клич боевой трубы и все построились под знамя и решили меня резать (каким именно способом, этого я не узнал).

    Получив предупреждение тюремщика я, к счастью, не стал менять своих привычек поведения, не стал отсиживаться в камере, избегая мест, удобных для сведения счетов, вроде упомянутого клуба или ходить туда только в сопровождении кого-нибудь. К счастью, потому что иное мое поведение рассматривалось бы как проявление трусости, а значит, косвенное подтверждение вины. К тому же страх разжигает азарт преследования как у животных так и у людей. Наоборот, я стал как бы немножко бравировать и появляться в таких местах чаще обычного, так сказать вызывая огонь на себя. Делал я это не из холодного расчета, а по натуре – всякое давление вызывает у меня желание поступать наоборот. И вот однажды я сидел в столовой после ужина и смотрел телевизор. Ужин у нас был ранний, сразу после работы, и заканчивался часов в 6, а детективы, любимые зэками начинались по израильскому телевидению где-то в 7– пол 8го. С 6 до 7 столовая бывала, как правило, пустынна, а в то время года, там было в это время уже достаточно сумрачно. Поэтому это было и время и место удобные для сведения счетов. Я сидел в одном из первых рядов, т. к. издали плохо вижу, а кроме меня в столовой была еще пара человек сидящих на задних рядах и потому не являющихся помехой для темного дела (Поучавствовать, помешать не успеют, а выдавать в тюрьме не принято). Дверь находилась посреди комнаты, так что входящий оказывался у меня за спиной.

   И вот я слышу кто-то вошел и шаги неспешные, как бы осторожные, направляются прямо ко мне. Рассудок бьет тревогу, а инстинкт говорит, опасности нет. Я вообще то человек рассудка, но в тюрьме и других подобных местах и ситуациях инстинкт надежнее рассудка. Если, конечно, этот инстинкт есть или выработан. Ну а если нет, то горе тому. Как говорил мне один бывалый зэк, в израильской тяжелой тюрьме, человек, у которого не вырабатывается подобный инстинкт, более года не выдерживает: у него или сгорают нервы или он превращается в шестерку, об которого вытирают ноги и которого, как в анекдоте про неуловимого ковбоя Джо «никто не может поймать, потому что он никому и нафиг не нужен». В общем я сижу спокойно пока вошедший не подходит вплотную и не ложит мне руку на плечо. После этого я еще выдерживаю паузу и только тогда молча не спеша поворачиваюсь. Передо мной стоит Юсуф, пахан камеры, в которой обитает Куши. «Выйдем» – говорит мне он. «Выйдем» – говорю я. Действительно, почему не выйти, если во дворе и светлее и больше народа и благоприятный момент для резания он уже и так имел и не воспользовался им. Мы выходим, доходим до середины двора и он говорит мне, указывая на их камеру: «Зайдем». О, заходить во враждебную тебе камеру, а тем более, если ты знаешь, что там тебя собираются или собирались порезать, заходить в одиночку и без оружия, это – не героизм, это – идиотизм. Я слышал рассказы, сказания о героях, которые в одиночку врывались в камеры врагов своих, но не безоружные, а держа в каждой руке по ножу, и не заходили по приглашению, а именно врывались, врывались неожиданно, сходу начиная разить направо и налево. Так что если бы я отказался никому бы и в голову не пришло обвинять меня в трусости. Но инстинкт безошибочно подсказывает, что опасности нет, и я говорю: «Зайдем». Мы заходим и открывается картина: вся камера сидит полукругом в углу комнаты с каменными мордами американских индейцев на военном совете и в середине возвышается Куши. Мы входим в центр полукруга и Юсуф говорит мне указывая на Куши: «У вас с ним была заварушка. Мы думали, что ты был там неправ и хотели тебя порезать. Но потом разобрались и решили, что ты в порядке. Делайте сульху». Сульха по арабски «мир». Т. е. может для обозначения мира во всем мире они употребляют какое то другое слово. Все знают также арабское приветствие «селям алейкум» – «мир вам», но при заключении мира между людьми имевшими вражду, ссору и т. п. они употребляют «сульха». И это слово настоль популярно в быту, что его знают  и евреи, особенно в тюрьме. Тут каменные морды осветились улыбками, а шире всех расплылась ряшка Куши. Я искренне пожал ему руку. Несмотря на то, что он начал драку и не с того ни с сего, я никакого зла на него не таил. Конечно, я понимал, что бакланство ведет иногда к человеческим трагедиям, но я согласен с христианством в том, что больше простится тому, кто «не ведает, что творит», а бакланы – люди простодушные и добрые, но как бы задержавшиеся в детстве. И потом трагедия есть часть нормальной жизни. Я не верю, что если бы Бог устроил жизнь так, что в ней не было бы места трагедиям, то в ней могло бы найтись место счастью. Это несмотря на то, что многие мыслители, начиная с еврейских пророков роптали на Бога именно по этому поводу. Но ошибались они. Возможность счастья, как такового, разрушает именно тихая бескровная подлость, разъедающая душу, подлость, которой сегодня разлилось море и она же, именно она ведет к большому кровопролитию.

В общем мы не только помирились с Куши, но и стали в некотором смысле друзьями. Конечно, мы не ходили друг к другу в гости в камеры и не вели бесед на прогулках во дворе, но встречаясь время от времени в карцерах, куда оба частенько попадали, мы радостно приветствовали друг друга: «Ахалан, сахалан! – А и ты здесь – А тебя за что? – Да ни за что. А за что тебя? – Да тоже ни за что». «У суки!!» – добавляли мы уже в один голос, имея в виду тюремщиков.

Поединок

В них было что-то шакалье, дерзкое и приниженное одновременно. Сидя под стенкой они выбирали кого-нибудь из прогуливающихся во дворе, как правило человека нового или не имеющего своей компании, и развлекались на его счёт. Тыкали в его сторону пальцами скаля зубы, сплёвывая и гримасничая. Они прекращали своё кривляние, когда человек поворачивался в их сторону, но не в самый тот момент, а чуть позже, так что травимый успевал уловить что-то наглое и оскорбительное в их рожах, чувствовал, что вонь идёт в его сторону, но не был в этом вполне уверен. А если бы попытался предъявить им претензии или начать что-то выяснять они бы сразу отпёрлись и выставили его мнительным психом.

Меня, белую ворону в тяжёлой израильской тюрьме, не уголовника, не коренного жителя Израиля, не укорененного как следует даже в не уголовную среду его, сия чаша просто не могла миновать. После периода сомнений: не ошибаюсь ли, не воображаю ли себе, я встал перед проблемой, что делать. Сегодня с этой проблемой сталкиваются многие не только в тюрьме и не только в Израиле. Наш мир стал миром обезьяним и психологические войны стали может быть главнее физических.

    -Если у тебя нет денег даже на хлеб, а на встречу тебе идёт человек, который в каждой руке держит по мороженому и поочерёдно откусывает от обоих, то не дай Бог показать, что это тебя достаёт. Потому что он тут же побежит, купит 4 мороженных, будет держать по 2 в каждой руке и откусывать от всех 4-х и всё это специально у тебя под носом.        Главное правило «книги уменья жить» – это не обращать внимания всячески изображать, что это тебя не волнует.

    -Что бы про меня не говорили, до тех пор, пока меня не бьют и не лишают зарплаты, мне всё по барабану.

Ну а мне нет. Всему есть мера и есть честь и достоинство. Кроме того, если такая позиция вне тюрьмы может быть и зачастую является выгодной ( шкурно), то в тюрьме она и практически опасна. Человек, не реагирующий на травлю, вызывает на себя ещё большую травлю. Поэтому вопроса о том, реагировать ли, для меня не было. Вопрос был, как реагировать.

Казалось бы в тюрьме и вообще в уголовной среде существует принятый, естественный для неё способ – просто подойти и, заявив что-нибудь вроде: «эй, ты, козёл, ты что так смотришь?» или вообще ничего не заявлять, дать в морду. Но так кажется только человеку совсем не знающему этой среды. На самом деле подобный беспредел принят лишь в отношении уголовников к не уголовному «фраеру» и то лишь со стороны мелкой уголовщины, блатнины, шпаны. В отношениях же внутри этой среды действует свои понятия о чести (причём разговоров об оной в тюрьме гораздо больше, чем на воле). Они, конечно, не совпадают с общепринятыми, но соблюдаются пожалуй лучше, чем на воле ( в наш век). Тоже, конечно, не абсолютно соблюдаются, но нарушающий платит за это цену от потери авторитета, до физического наказания. Причём, чем выше по уголовной иерархической лестнице, тем в среднем выше планка понятий о чести и тем больше её нормы соблюдаются, вплоть до уже упоминавшихся мною настоящих дуэлей, случающихся среди крупных авторитетов. Да откуда и пошли дуэли и прочее рыцарство? Не от благородных ли разбойников, мечём прорубавших себе дорогу к власти, всех этих царей Давидов, Рюриков и пр.?

Так что просто подойти и «дать в дыню», было бы «понятой» средой, если бы на моём месте был крупный авторитет. Но от чуждого ей элемента, фраера, среда не приняла бы такого. Шакалы «имели право» травить меня, как фраера, без всякого повода, хотя это и не делает им чести. Я же – не авторитет и, вообще, не уголовник, «не имел права» бить не поймав, не доказав травли. Тем более, что травля делалась не вполне явно, а была, так сказать, игра на грани фола, которую они могли в случае чего представить как шутку. Так что слишком прямолинейная моя реакция ухудшила бы моё и без того незавидное положение в этой среде. И это дало бы полное основание всей стае кинуться на меня и мало кто бы их осудил и уже точно никто не стал бы этому препятствовать. Соотношение же сил: один против пяти-шести – не оставляло мне шансов.

Идеальное выходом было бы, конечно, хорошее «ециа», т.е. выступление, которое без приложений рук размазывает противоположную сторону по стенке, предельно унижая её и повергая в трепет. Но, как я уже писал, такие приёмы чужды моей природе и я не владею ими, не могу исполнять сознательно, по решению. Исполнение же требовалось высшего класса, в противном случае можно было получить обратный результат. Ведь публика была вовсе не из детского сада. Можно было воспользоваться и другими гнидоватыми приёмчиками из «книги умения жить», но, помимо отвращения к оным, они, как правило, начисто противоречили моим принципам.

Выход я видел в создании ситуации, в которой я бы уже по понятиям среды имел право драться с главарём шакалов, а его компания не могла бы ввязаться на его стороне, не нарушая кодекса уголовно-тюремной чести и тем самым рискуя вызвать появления защитников на моей стороне. Нужно было спровацировать его так, чтобы драку начал он сам.

В тюрьме было несколько мест постоянных трений, где естественным образом часто возникали драки. Главным из них были первые ряды стульев перед телевизором в столовой. Эти места были забронированны за авторитетами по старшинству. Конечно, они не были обозначены. Стулья приносились зэками из камер на время просмотра и затем уносились обратно. И на полу тоже не было никаких отметок. Места были символическими. Тем не менее, каждый знал координаты своего места с точностью до сантиметров и за эти сантиметры готов был сражаться. Необходимость сражаться возникала, поскольку в отделении время от времени появлялись новые люди пытающихся захватить одно из бронированных мест. Некоторые делали это по неведению и тогда проблема решалась легко. Я сам, когда первый раз в этом отделении пошёл смотреть телевизор, уселся, ни о чём не подозревая, в первом, не то во втором ряду, посколько близорук. Один из зэков вежливо сказал мне: «Это место занято». Я пересел подальше, но и тут мне сказали: «Занято». Так я очутился ряду в десятом, примерно, и заподозрил, что надо мной издеваются. Но, подумал, так ли это откроется в дальнейшем. В дальнейшем убедился, что места действительно бронированы. Более серьёзная проблема возникала, если в отделении появлялся калибр какого-то ранга и пытался захватить место, которое, как он считал, ему положено. Тут уж, естественно, происходило выяснение, кто есть кто. Ещё один вариант был, когда кто-нибудь из авторитетов покидал отделение и начиналась борьба за освободившееся место. Но для провоцирования моего врага этот вариант не годился,  потому что он и его компания вообще редко ходили смотреть телевизор, а если уж приходили, то усаживались в задних рядах, где было свободно и никаких трений.

Подходящими для моей цели были также все те места, где бывали очереди. Каждый, кто жил в Союзе знает, что очередь это классическое место скандалов.

   -Простите, я был за этой гражданкой, но отходил. -А она меня не предупредила.        Продавщица, не отпускайте по две кружки пива, а то задним не хватит. -А мне плевать, что тебе не хватит.

В тюрьме такими местами были раздаточное окошко в столовой, окошко ларька, функционирующего раз в месяц, и титан с кипятком, который находился, кстати в эдаком апендиксе и, главное, рядом с камерой, где обитал предводитель и ещё пара шакалов. И они часто им пользовались. Потому его я и выбрал для проведении операции.

Я расположился с кружкой неподалеку от титана, но не в очереди, а отдельно, делая вид, что кого-то жду. Эта позиция позволяла мне каждому новоприбывшему заявить, что он за мной. Знаете, есть типы, которые заняв очерёдность, стоят в сторонке, дожидаясь пока подойдёт их время, что непременно раздражает некоторых из тех, которые «честно» стоят в очереди. Заявление своё новоприбывшему я также мог сделать вполне вежливо, просто уведомить его, что он за мной, а мог и обострить ситуацию, заявив что-нибудь вроде: «Эй, ты куда прёшь как на буфет, не можешь спросить, кто последний?» Что-то в этом роде я и отыграл, когда появился мой враг и скандальчик начался. Но недостаточно острый, чтобы по задуманному мной сценарию можно было начать драку. Мой противник огрызался, но по шакальи осторожно, не  переходя грань, за которой он чувствовал, я буду бить. Пытаясь обострить ситуацию я, продолжал противную перепалку, наступая на него, надеясь на случайный контакт, который можно будет представить как то, что он меня толкнул и следовательно, как достаточный повод для драки. Но он, избегал контакта, отступал в сторону своей камеры, пока мы не очутились в ней. Тут он, отскочив от меня для выигрыша пространства и времени, стал совать руку куда то в область своего поясного ремня. Это у него не получилось сразу и я решил, что он пытается достать лезвия бритвы из кармана-пистона под ремнём. Эти карманчики обычно очень маленькие и узкие и туда не так просто запихать руку или пальцы, особенно если брюки сидят плотно, а в пистоне – лезвие, о которое можно порезаться. Поэтому я собрался уже кинуться на него, чтобы помешать ему, но двое его сокамерников упредили меня, повиснув на нём, и держа его за руки. Одновременно остальные кинулись на меня с воплями, чтобы я убирался и как я смею врываться в чужую комнату и т.д.

Я тогда был уже не такой новичок в тюрьме, чтобы не понимать их праведный гнев. Лезть в чужую камеру для того, чтобы там бить кого-нибудь, считается большим оскорблением для самой камеры, т.е. её обитателей, а не только для того, кого ты собираешься побить. Причём, независимо от того, за что. В камеру я вломился непреднамеренно, просто увлёкшись достижением цели, поэтому, признавая их правоту, отступил. Кроме того я решил, что своей цели достиг уже и без драки. Я ведь не собирался мстить, хотел лишь, чтоб прекратилась эта обезьянья травля и мне казалась, что для этого будет достаточно того, что я загнал главного шакала в его камеру и сам ворвался в неё за ним.

Но ошибался. Я ведь не знал мотивов травли и в точности не знаю их и сегодня. Я лишь предполагал, что это просто моё фраерство. Но то ли они принадлежали к породе людей, для которых их «священное» право травить кого-нибудь дороже самой их жизни, то ли у них была другая мотивация, в пользу которой я стал склоняться при дальнейшем развитии событий. Но всё по порядку.

Травля продолжалась и я решил, что надо довести дело до конца и всё-таки набить морду главному шакалу. Наличие у него бритвы меня не останавливало и я не собирался сам запасаться бритвой или ещё чем-нибудь, чтобы уравновесить это его преимущество. Лезвие безопасной бритвы – вещь эффективная при неожиданном нападении, когда ничего не подозревающей жертве «пишут» ею по лицу. Но в уже начавшейся драке или против ожидающего нападения человека она даёт мало преимуществ, если вообще даёт. Конечно, она производит психологическое действие на того, кто никогда не стоял с голыми руками против чего-нибудь режущего. Но мне уже доводилось это делать и даже до тюрьмы. Кроме того общее соотношение сил ( при условии, что мы будем драться один на один) было по видимости в мою пользу. Мы были одинакового роста и выглядел он на мой возраст, т.е. лет на 50. Но я то выглядел существенно моложе своих лет и чувствовал себя также. Кроме того он был более щуплый чем я. Это, конечно, не гарантия, что противник слабее, можно нарваться на  сушенного Геркулеса, но любая драка в принципе рискованна, тем более с неизвестным пока соперником. Наконец, у меня было, как мне казалось, психологическое преимущество, ведь в предыдущем инциденте он боялся драки со мной.

И тем не менее меня давило предчувствие какой то неясной, но значительной опасности. Я уже писал, что в тяжёлой тюрьме невозможно выжить без интуиции и что оная уже появилась у меня и я уже полагался на неё в важных случаях. Но случай случаю рознь. Одно дело когда разум говорит тебе, что есть опасность, а интуиция подсказывает, что её нет. В этом случае, если ты послушаешься голоса интуиции, то можешь, конечно, жестоко поплатиться. Зато нет никакого сомнения, что внутренний голос – это голос интуиции (надёжный или нет – это уже другое дело), а не что другое. А вот если рациональный анализ говорит, что нет особой опасности, а внутренний голос нагоняет на тебя тоску и мрачные предчувствия, то нет никакой уверенности, что это интуиция, а не просто страх. И достаточно один раз послушать такую интуицию и уклониться и это ощущение будет возникать у тебя каждый раз, когда есть хоть какая-то опасность и с каждым разом всё сильнее. Это я отлично понимал и этого боялся больше, чем самой опасности. Наконец, мне и отступать то было некуда, т.к. если бы не дал отпора, то меня просто заклевали бы,  либо мне пришлось бы драться в ещё более суровых условиях.

На сей раз я выбрал местом операции раздаточное окошко в столовой. Я приходил к началу раздачи и становился в стороне, ожидая моего врага, и когда он занимал очередь, я занимал сразу за ним и держался вплотную к нему, так чтобы в случае, если он сделает шаг назад, он непременно наступил бы мне на ногу или толкнул меня. Стоящие в очереди иногда вынуждены  делать такие отступления, когда вперёд влазят те, кому очередь заняли. Но пуганная  дичь, как известно, осторрожней и Шакал всячески избегал столкновение со мной. Тогда я ещё раз изменил тактику и, придя в столовую одним из первых, не дожидаясь Шакала получил свою порцию и расположился недалеко от входной двери. Покончив с первым и вторым я сидел изредко отхлёбывая компот и дожидаясь Шакала. Он пришёл одним из последних, получил свою еду, но, когда закончил есть, увидел, что я ещё сижу, и справедливо рассудил, что я жду его. Он попытался пересидеть меня, но столовая быстро пустела и он понял, что рискует остаться в ней со мной один на один. Тогда он пошёл на прорыв. Я двинулся ему на наперерез, но он резко увеличив скорость, бегом обогнул меня и почти уже выскочил наружу. Всё же в дверях я настиг его и, отбросив всякую дипломатичность, просто дал ему хорошего пинка, от которого он слетел с крылечка и растянулся во дворе. Я быстро вернулся на своё место и ещё минут 5 сидел, якобы допивая компот. Зачем я так сделал, я не знаю, но, думаю, подсознательно мной руководила забота, чтоб тюремщики не могли связать вылет Шакала со мной. В столовой ещё оставалось пара человек – достаточно, чтобы я мог сыграть будто я здесь не при чём. Но если бы я хоть чуть-чуть подумал, я б не стал так делать. Наказание от тюремщеков за пинок, было мелочью по сравнению с другими неприятностями и опасностями, которые могли меня ожидать. И одна из них ждала меня, когда я вышел, наконец, из столовой.

Шакал стоял посреди двора, ожидая моего появления и как только увидел меня как и прошлый раз сунул руку за пояс. Но оказалось, что он совал её вовсе не в карман-пистон за лезвием бритвы, а глубоко внутрь брюк за ножом. Только на этот раз он, наверное, уже подготовился, распустил ремень, может расстегнул верхнюю пуговицу брюк, и не успел я сделать и двух шагов в его сторону, как он уже извлёк оттуда нож.

Позже я узнал, что Шакал был не совсем такой шакал, как мне это при моей неопытности казалось. Он был одним из самых заядлых и опасных бойцов-кинжальщиков в тюрьме. Он и сидел за убийство ножом и в тюрьме успел уже продырявить нескольких, причём одного в присутствии тюремщиков в их же коморке. И он был едва не единственный на всю тюрьму, кто ходил постоянно при ноже. Быть постоянно при ноже в рамльской тюрьме было совсем не просто, если учесть, что нас минимум два раза в день, индивидуально каждого досматривали на сей предмет при выходе на работу и возвращении с нее. Досматривали и с помощью ощупывания и с помощью детектора металла. Для того чтобы проносить нож через эти досмотры, он в чехле из бумаги с графитным покрытием, отражающей лучи детектора, приклеивался липкой лентой к промежности зэка. Туда при обычном досмотре, связанном с выходом на работу и возвращением с неё,  охранники не совали руки, а детектор экранировался и бумагой и соответствующими частями тела. Но ходить целый день с ножом приклеенным к промежности, сидеть, работать, было настоль неудобно, что никто так не делал. Нож брался только на конкретное дело. И только Шакал таскал его на себе целый день и каждый день. И все в тюрьме, по крайней мере в нашем отделении, это знали. Нужно было быть такой белой вороной, как я, чтоб этого не знать.

  Потом уже, время спустя, продолжая на горьком опыте изучать тюрьму, её обитателей и понятия, я понял почему я так ошибался в оценке Шакала. В том что человек, хорошо владеющий ножом, вовсе не обязательно становиться авторитетом в израильском уголовном мире, я уже писал. Но такой боец может быть даже презираем, хотя одновременно его будут побаиваться. Существенную роль тут играет недостаток ума, недостаток весьма весомый именно в еврейской среде. И благородства. Не то чтобы я хотел сказать, что все авторитеты – сплошное благородство. Но в Шакале и его компании было что-то уже слишком анти благородное. Однако полностью объяснить и  мою ошибку в оценке Шакала и его поведение в этой истории я и сейчас не берусь. Хотя кое-что прояснится из дальнейшего.

Пока же я стоял с голыми руками перед противником с ножом и мне предстоял поединок, который, как потом оказалось , можно было заснять камерой и вставлять как эпизод в любой триллер без обработки.

Раздался чей-то крик: «нож» и двор мнгновенно опустел – публика разбежалась по камерам. Нарваться на случайный удар ножом в таких ситуациях – дело распространённое  и никому не хочется иметь с «чужого пира похмелье». Выскочившие на крик из своей каморки два дежурных тюремщика, увидев нож тоже юркнули назад и закрылись. Они по инструкции не должны соваться в ножевые разборки, а должны вызвать подкрепление, что они и сделали. Подкрепление прибывает через минут 5-10, но поскольку ножевая драка – не бокс на ринге, то времени этого более чем достаточно, чтоб она закончилась результативно. Во дворе осталось только человек 10-15 гвардии, калибров, которые также освободили всё пространство под поединок рассредоточившись по периметру его под стенами. Сбежать при виде ножа в камеру им не позволяло достоинство. Кроме того расположившаяся под стенками гвардия стихийно взяла на себя функции арбитров и блюстителей и заботу, чтобы поединок был «фер», по правилам. По их правилам, естественно. То, что мой противник был с ножом, а я без – было моя забота,  зато компания Шакала не могла вмешаться на его стороне – это было бы уже не «фер».

Я не владею ни одним из видов боевых искуств и единственный вид спорта, которым мне приходилось заниматься и навыки которого могут пригодиться в драке, это классическая борьба. Но против ножа и она не дает приёмов. Поэтому я маневрировал , прыгая в стороны и отскакивал от его выпадов, пытаясь при случая выбить нож ударом ноги. Но он был грамотный кинжальщик и держал руку с ножом в районе бедра, выбрасывая её вперёд лишь при нанесении удара. Отступая при очередной его атаке, я зацепился пяткой за выступ на покрытии двора. Покрытие было старым, потрескавшимся от жары  и отдельные бесформенные плиты повылазили из общей плоскости, образовав уступы, за один их которых я и зацепился. Я упал навзничь, но по привычке, оставшейся от занятий борьбой и гимнастикой и ставшей уже натурой, я успел сгруппироваться и перекатился через голову, намереваясь тут же вскочить на ноги. Но я слишком давно не практиковал этого приёма и крутнул слишком сильно. В результате, когда я уже поднимался на ноги из-за сохранившиеся инерции я потерял равновесие и всё таки растянулся по полу во весь рост на спине. Ситуация была идеальной для Шакала и он не преминул ею воспользоваться. Единственное, что я выиграл от своего приёма, было расстояние на которое я откатился. Вместе с тем, что было в начале падения образовалось метров 6. Преодолевая это расстояние Шакал сделал короткий разбег и прыгнул на меня, распластавшись в воздухе «ласточкой» и держа нож возле плеча с поворотом кисти вниз, наподобия тореадора в прыжке  наносящего быку смертельный удар. Но как не торопился и как ни проворен был Шакал, растояние и реакция спасли меня. Я успел поджать свою левую толчковую коленом к груди и работая  спиной и прессом ( гимнастическая школа) выбросил её ему на встречу. Моя стопа вышла ему в живот в момент, когда от лезвия ножа до груди напротив сердца оставалались сантиметры. Удар был такой силы, что Шакал улетел назад по ещё более широкой дуге, чем прилетел и плавно развернувшись в воздухе приземлился на цемент всей плоскость спины и затылком. И отключился. Не успел я встать на ноги, как двое его друзей выскочили на арену, подхватили Шакала за руки и ноги и унесли в их камеру. Это, очевидно, было «фер», потому что никто им не помешал. Я, конечно, не собирался топтать поверженного в бессознания Шакала ногами, но если бы я так сделал, это тоже, надо полагать, было бы «фер» и этим и руководствовались его друзья, поспешив утащить его.