Текст книги "Рассказы, эссе, философские этюды"

Автор книги: Александр Воин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Рассказ о моем стаде будет неполным, если я не упомяну и собак помогавших мне. У меня было четыре довольно крупных пса. Эти четыре были так сказать в реестровом списке, т. е. более-менее регулярно несли службу, а также являлись к вечерней раздаче похлебки для них и даже в случае задержки оной могли повыть под дверями халыбы, напоминая о факте их пребывания на довольствии. Но вообще то к хозяйству имело отношение количество собак, которое я даже затрудняюсь определить в точности из-за разнообразной степени принадлежности их к делу. Нужно заметить, что и основной состав не имел никакого служебного помещения, а ночевал и проводил нерабочее время где кому вздумается. И даже утром, когда я выгонял стадо и свистел им, появлялась лишь часть, остальные, загулявшие, догоняли лишь где-нибудь в горах. Кроме того обитали в окрестности две суки со щенками. Пока щенки были маленькими, они, конечно, никакой службы не несли, но в дележе похлебки участвовали регулярно. Когда же щенки подросли, их мамаши стали все чаще ходить со стадом в горы, но чтобы они подгоняли заблудших овечек, я не наблюдал. Зато часто то одна, то другая уводила за собой в набег кобелей, якобы обнаружив вдали некую таинственную дичь, которую никто кроме нее не видит. Кобеля, конечно, знали, что там ничего нет, но во-первых им лишь бы был предлог, чтобы куда-нибудь с воем мчаться. Можно, например, гнать высоко летящую ворону за неведомые горы. А во-вторых, как истые рыцари, они не могли себе позволить выказать сомнение в своей прекрасной даме.

Было и еще немало собак, появлявшихся с разной степенью регулярности и участвовавших то в пастьбе, то в раздаче похлебки. А то помню еще такой случай. В горах приблизился к нам некий ранее не наблюдавшийся песик, неся в зубах неизвестно где добытое коровье вымя. Обычно собака не имеет тяготения делиться с другими добычей и старается утащить ее подальше от своих собратьев. Этот же двинулся прямо на моих громил и приблизившись проложил эту сиську перед ними как бы в дар. Из дальнейшего выяснилось, что это и был дар, нечто вроде вступительного пая, дабы быть принятым в компанию. Но мои псы повели себя крайне неблагородно и чуть не превратили в дар самого приносящего. Два самых здоровых кинулись на него и разорвали бы на части, если бы я не обломал об них посох до того, как они успели закончить свое дело. Самое же странное это, что после всего, едва оставшийся в живых песик все-таки присоединился к стаду и таскался с нами по горам несколько дней, исчезнув затем так же неожиданно, как и появился. В общем же иногда за мной увязывалась в горы такая свора, включая щенков, что тяжело было сказать пасу ли я овец и коз или собак.

Из истории с песиком, хотевшим присоединиться, можно подумать, что псы мои были страшно кровожадны. Это не совсем так. Правда один из них, действительно был натуральный людоед и мне неоднократно приходилось усмирять его палкой. Но он же был и самый ревностный служака и выходил со стадом в горы, даже когда хозяин резал овцу и обожравшиеся внутренностями остальные увиливали от службы. Но вообще то каждый был со своим характером. Был исполненный сурового достоинства Охотник, постоянно добывавший всякую дичь, включая зайцев. Их у него, правда, как правило, отбирал Людоед или пока они дрались, добычу ухватывал мой любимец Чарли. Чарли я его называл за выкрашенную под клоуна морду с большими светлыми кругами вокруг глаз, черным лбом и черной полосой от лба по носу. Но у него была и натура клоуна: он любил и умел развлекать всех, но за внешней веселостью скрывалась грустная собачья душа. Кстати, добычу он крал больше для игры и в конечном счете Людоед отбирал ее и у него, хотя однажды они с Охотником задали Людоеду приличную взбучку. А то еще раз он принес и отдал мне украденного зайца. Неугомонный Людоед попытался вырвать его и у меня. Он подкрался, когда я нес зайца за задние лапы, и, ухватив переднюю, рванул с такой силой, что оторвал ее. И съел таки, хотя и получил за это камнем по боку. Четвертый был просто безалаберная и добродушная псина.

В целом же пастушьи собаки отличаются от городских независимостью характера и близостью к природе, к своему естеству. Постоянно наблюдая городских, мы отвыкли видеть в них изумительных бегунов. А ведь древний предок собак, как и нынешний волк, пробегал за день такие расстояния, что ни лошади, ни оленю не снятся. И мои псы страшно любили погонять, благо простору хватало и транспорт не давит. Бывало смотришь: на отдаленной вершине, на проплешине какое-то довольно крупное животное видно. А, думаешь, вот, наконец, я увидел местную крупную дичь. Интересно какая. Постой, да ведь это вроде собака. Пардон, да ведь это же моя собака! И что за черт, ведь она ж только что была здесь рядом! И не проходит 5 минут, она опять рядом. Много слов затрачено в литературе, много кадров в кино и полотна в картинах, для описания красоты лошадиного бега. И он заслуживает того. Но и собачий, не рысцой, конечно, по тротуару в городе, а вольный бег пастушьих собак, не уступает по красоте лошадиному, хоть и обойден искусством. Зимней вьюгой, поземкой, завихряясь метется по горам собачья стая. Стелятся льнут к земле распластавшиеся тела, неслышно едва касаясь ее мягкими лапами. И только звонкий лай, грозная песня лихого набега, сопровождает гон.

Ну вот время и заканчивать рассказ. Солнце начинает склоняться к краю горы и я поворачиваю стадо назад по дороге к кошаре. Животинушки быстро улавливают, что мы идем уже домой и переходят на мерный походный шаг, не растягиваясь и не заглядываясь на соседние оливковые рощи. Я иду впереди, следом за мной шагает Людоед с мордой сержанта при исполнении обязанностей, далее торжественно выступает Патриарх и за ним неспешно пылит все стадо. Заходящее солнце заливает приглушенным малиновым светом мягкие изгибы гор. Торжественная тишина предзакатной природы лишь подчеркивается мирным перезвоном колокольчиков. Мир и покой, покой и воля разлиты вокруг и обволакивают, проникают в душу. Кажется так было всегда и всегда так будет.

Много истории прокатилось по этим горам. Непобедимая армия Александра, набранная из пастухов, пасущих вот таких же овец и коз, спустилась когда-то с них дабы завоевать весь мир. Не видать следов того великого похода, но все так же встает и садится солнце в горах и так же мирно шествует стадо скромнейших на земле животных. Вот и сейчас мусорные отходы промышленного мегаполиса Салоники грозят докатиться до этих мест. Земной шар омывают волны радиации от атомных инцидентов, слабые волны пока что. Кто-то продырявил озонное небо над нами и неизвестно какому психу попадет завтра в руки атомная бомба. Но в эти минуты прочь сомнения: всегда всходило и всегда будет всходить и садиться солнце в этих горах. И вечно будет шествовать в пыли и звоне колокольчиков мирное стадо.

Королева

   Я долго колебался, писать ли мне этот рассказ. Я не люблю физиологизма, захлестнувшего мировую литературу после сексуальной революции. Конечно, никто не запрещает писать о любви так, как писали, Бунин или Куприн. Но мучает меня одна заковыка. Вот, была классическая литература, воспитывающая в людях высокие чувства. А потом раз, как выключатель переключили, и все стали чувствовать по другому, как будто и той литературы никогда не было и ничего подобного люди никогда не чувствовали, а только притворялись, мода такая была. А потом пришла другая мода. А сейчас начинается некоторый возврат опять к прежней. И допустим опять та «мода» опять примется. А потом войдет в моду средневековая аскеза. А потом опять вернется мода на физиологизм.

   Я – не кутюрье и мне глубоко противно, что мода может определять душу и дух человека. В любви, если это хоть мало-мальски любовь, а не то, что именуется этим холодным, синтетическим словом «секс», есть и физиология и душа. Но человека можно убедить в чем угодно, особенно в наш век масс медиа. Можно убедить, что тюрьма и это и есть свобода, что благоденствие растет, когда оно падает, что он сам – ангел, только без крылышек, или, наоборот, – свинья. Только если это убеждение не соответствует действительности, рано или поздно за это приходится расплачиваться. И хочется мне расставить вещи по местам. Не навязать всем мои нормы, а исследовать, в чем истинная природа человека (ведь не меняется ж она вместе с модой). Но тогда не миновать и физиологии в рассказе. И вижу я безо всякого дара ясновидения, что ухватятся за это любители «клубнички» и зачислят меня в свои, а другие скажут, что изменил я своей философии. Но ведь чего ни делай в этом мире, а всегда кто-нибудь чего-нибудь скажет. Так что рискнем.

   Итак, приморская окраина Одессы – Большой Фонтан. Берег – узкая полоса песка с повылазившими на него из моря скалами. Скалы делят полосу на уютные пляжики, прижатые к морю почти отвесной стеной высокого обрыва. Когда поднимаешься от моря наверх, в нос ударяет острый запах полыни, распирающей грудь неясными желаниями. Это – когда-то бескрайняя полынная степь, от которой наступающий город оставил совсем немного.

   Некоторые домики повылезли уже на самый обрыв и рискуют свалиться в море при очередном оползне. Одноэтажные домики с двориками, огороженными частокольчатыми заборами, с непременными абрикосовыми и вишневыми деревьями. Хаотично повыскочившие на край обрыва лазутчики города далее сменяются ровными шеренгами улочек из таких же домиков с двориками. Тут нет улиц Ленина и Имени 23-го съезда комсомола, зато попадаются космополитические Руала Амундсена и Фритьофа Нансена, а большинство безобидно нейтральные, но скрыто не признающие советскую власть, Арбузные, Вишневые, Березовые.

   Я брожу в этом сонном царстве, залитом ласковым майским солнцем, погруженном в одуряющий запах цветущих акаций и моря, запах весны, мая в Одессе. Я заглядываю за частоколы заборов, высматривая цепким взглядом груды кирпичей или извести. Так я узнаю, что в доме есть шанс получить работу. Я – шабашник строитель в грязной и драной одежде, по виду бродяга и алкаш, пропивающий заработанное. Так во всяком случае должны воспринимать меня незнакомые, а знакомых у меня здесь нет. Но я также принц крови с незримой мантией за плечами.

   Я замечаю во дворе одного из домиков кучу извести и звоню. Из дома выходит неказистая на вид девушка в джинсовой юбке веником и грубошерстном волохатом свитере на два размера большем, чем ей нужно, скрывающем фигуру. У нее неопределенного цвета волосы, круглое ничем не примечательное лицо с курносым носом и болотного цвета глазки. И только великолепной лепки грудь не может скрыть даже этот ее маскировочный свитер. Несмотря на ее невзрачный вид, я зажигаюсь с первого взгляда, не отдавая себе в этом отчета и тем более не понимая, как столь невидная девушка могла сразу так сильно вдохновить. Позднее я узнал, что ни одного меня Алена, так звали ее, зажигала с первого взгляда и никто не мог понять чем брала она в плен их сердца. Со временем я заметил, что в болотного цвета глазах ее блуждают «колдовские» огоньки. Потом я обнаружил, что под ее балахонистой, маскировочной одеждой, которую она носила почти всегда, скрывается фигура гоевской «Махи обнаженной». Но не в фигуре, которую она всегда почти скрывала, и не в болотных огоньках в глазах был секрет ее очарования. Он был в том таинственном феномене, который некоторые называют женским магнетизмом, и огоньки в глазах были лишь отсветом того, что наполняло ее и тянуло к ней мужчин. В любом смешанном обществе, где бывала Алена, других женщин как бы не существовало, мужчины видели одну ее. Это влечение не было холодным и отстраненным обожанием неземной красоты. Никто не чувствовал себя скованным в ее обществе. Но при этом никто не отваживался домогаться близости с ней. Она была королева. Так ее называли в ее среде. Называли, конечно, в шутку, к тому же по весьма распространенной в таких случаях причине – ее фамилия была Королева. Но за этой шуткой скрывалась никем не высказанная, никем даже не понимаемая, но всеми ощущаемая доля истины.

   Я спрашиваю ее, не собираются ли они строить или штукатурить. -Да, они собираются штукатурить дом снаружи, но неизвестно когда, это решает мама, нужно еще чего-то, кажется цемент или денег, расплатиться с мастером. Я прошу узнать, когда и что, я потом зайду. И пусть она скажет мне, что я – хороший мастер, можете посмотреть мою работу на улице такой-то, и я не дорого возьму, и не стоит им упускать такой случай, пусть мама поторопится. Мы серьезно и вежливо ведем эту чисто деловую беседу, но пресные наши речи окрашены неясными еще предчувствиями.

   Пропев деловую часть со всеми возможными фиоритурами (дело для меня отнюдь не пустяк), я осторожно начинаю забрасывать удочки на другой предмет.

   -А чем она, вообще, занимается ? – О, она готовится к вступительным экзаменам в консерваторию. Она в этом году только закончила музучилище и обязательно должна поступить. Так хочет мама. Но и она сама тоже. И вообще... – А по какому инструменту? – По скрипке, но она играет и на пианино и на гитаре (позже узнаю, что и на ударных и еще на много чем). – А кроме того, что вы готовитесь, вы иногда все же выходите погулять для отдыха? – Нет, нет, до экзаменов все это исключено. – А я думал, вы мне покажете Одессу, я приезжий и не знаю города, – вру я наполовину. Я проучился в Одессе первые два курса института. – Я бы с удовольствием, но до экзаменов не могу. Экзамены – это свято.

   Я ухожу немного разочарованный, но больше обнадеженный. Во-первых, мы договорились, что через пару дней я зайду узнать, что сказала мама, и она обещала на маму повлиять, и я уже чувствую, что перед ее влиянием не устоит и мама, как и все прочие. Во-вторых, впереди девятое Мая и неужели она и на праздники не оторвется от своих занятий.

   До девятого Мая я захожу к ней еще пару раз. Я узнаю, что мама предпринимает действия, что через недельку можно будет начать – Ну а как насчет того, чтобы погулять? – Нет, нет, она должна готовиться. – Ну, неужели и вечером девятого Мая она будет готовиться? – Ну, на 9-е может быть на пару часиков она сможет оторваться, она подумает. И спросит маму.

   Мама пожелала увидеть меня, как на предмет найма, так, насколько я понял, еще более на предмет разрешения своей дочери выйти со мной погулять. Я был представлен. Мама оказалась строгой интеллигентной дамой, инспектором каких-то училищ, не уездных, правда, но все же. Я стараюсь разыграть пролетария, простого, но порядочного. Мама не стала лезть мне в душу, выясняя что и как, но, по-моему, ее с ее педагогическим опытом я не провел, в отличие от ее юной дочки. В моих речах она уловила, если не высшее образование, то по крайней мере хорошую начитанность хорошей литературой. Во всяком случае, я был одобрен и на предмет найма и на предмет погулять с дочкой. Итак 9-го мы идем гулять.

   Мы идем по улице Пушкина к морю. Алена исполняет роль гида, открывающего простому, как грабли, провинциалу культурный город Одессу, а я тщательно изображаю этого провинциала, никогда не бывшего в крупном городе, не понимающего и презирающего культуру.

   – Вот видите, это музей живописи – говорит она с пафосом. – А что в нем? – В нем картины художников – поясняет Алена, сбавляя пафос, чувствуя, что музей меня не поразил. – И вы в нем бывали? – спрашиваю я с изумлением человека непонимающего, что там можно найти интересного. – Да – отвечает она уже с нотками смущения. – И неужели Вам нравится рассматривать картины? – Да, нет, – уже совсем сникает она – но надо хоть раз посмотреть, ну чтобы знать, что это. – Я бывал в этом музее не раз и не два в мою одесскую студенческую юность и до сих пор хорошего помню «Евангелиста Луку» Франса Гальса, равного и даже близкого к которому ничего гальсовского нет ни в Третьяковке, ни ленинградском русском музее.

   Я не сомневаюсь, что и музыкальная Алена неравнодушна к живописи. Но... классическое чувство неудобства, даже вины, которое, как правило, испытывает интеллигент в обществе «простого», но хорошего, дружественного человека. Тут и нежелание показаться заносчивым, демонстрирующим свое превосходство, и боязнь попасть в «ненормальные», не от мира сего.

   Я веду Алену под руку. Мой опыт бунтаря, восставшего против «нормального» в этом обществе антисемитизма и по логике борьбы прозревшего в отношении этого общества во многом другом, служит теперь мне хорошую службу. Я избавился от жлобской манеры, ведя под руку даму, благосклонность которой хочешь завоевать, как бы нечаянно тереться об ее грудь локтевым суставом. Я веду Алену деликатно, рыцарски, развлекая ее шутками без претензий на рафинированную интеллигентность, но отнюдь не хамскими.

   И вот мы стоим наверху Потемкинской лестницы. Начинается салют. При первом залпе я обнимаю Алену сзади и уверенно, как на нечто мне принадлежащее, кладу обе ладони на изумительные чаши ее грудей. Алена замирает на мгновение, потом по ее телу проходит дрожь и она резко вырывается из моих объятий. Мне кажется, что вот сейчас она скажет, что я – хам, и она не желает больше иметь со мной дела. Но она молчит и я, не пытаясь больше ее обнять, продолжаю светскую беседу, делая вид, что ничего не произошло. Я не понимаю ее реакции. Я нутром чувствую, что она не должна была обидеться. Но я не пытаюсь разгадать этой загадки.

   Ей пора возвращаться и, чтоб скорей добраться до ее дома, мы идем на трамвай. В трамвае не очень тесно и мы стоим на площадке не прижатые друг другу. Но когда на повороте трамвай встряхивает, Алену качает в мою сторону и она вдруг обвивает меня руками и ногами, прижимается, и я чувствую, что по телу ее проходит та же судорога. Минуту или две она висит на мне, пока судорога не кончается, и теперь я уже понимаю в чем дело.

   Мы выходим на конечной Большого Фонтана и я предлагаю ей пойти прогуляться к морю. – Нет, она обязана быть дома, мама будет волноваться. – Мы доходим до ее дома и тут Алена говорит – Подожди меня здесь, только жди долго. Я успокою маму, подожду пока она ляжет спать и потом выйду.

   Я жду долго, часа полтора, два, но сомнения не возникает во мне. Я знаю, она придет. И вот она появляется. – Идем к морю. – Нет, идем в поле.

   Она ведет меня по ночным улочкам в сторону, противоположную морю. И вот домики смутно различимые в темноте, расступаются и мы выходим в настежь распахнутую, бескрайнюю первозданную степь, над которой опрокинулся такой же бескрайний шатер южного неба, по черному бархату которого рассыпаны как бы только что вымытые еще влажные звезды. Конечно, это – не первозданная степь, а просто достаточно большое колхозное поле пшеницы, ржи, овса – не знаю. Но в темноте ночи рядом с Аленой овес вполне проходит за дикий ковыль, а поле за степь.

   Мы идем по едва различимой в темноте грунтовке и вдруг не сговариваясь сворачиваем, мнем высокие стебли неизвестного злака и шагов через пятьдесят падаем на землю. Я тут же приступаю к штурму. Я не сомневаюсь в конечном успехе. Алена сначала действительно податлива и сразу позволяет мне расстегнуть ее платье вверху, снять лифчик и ласкать и целовать ее великолепную обнаженную грудь. Но когда я пытаюсь снять с нее трусы, она стопорит. Полагая, что это с ее стороны дань ритуалу, от которого и она, королева, не считает себя свободной, продолжаю ласкать и целовать ее, плету турусы на колесах, которые плетутся в таких случаях, и периодически возвращаюсь к попыткам стянуть с нее трусы. Но, нет, сопротивление непритворно и однозначно, хотя Алена не произносит традиционных пошлостей, что я нахал, хочу так сразу и т. п.

   Наконец, потеряв надежду достичь своего таким путем, я прямо спрашиваю ее – В чем дело, Алена? – Я не могу в первый раз сделать это на сырой земле. (О сколько раз потом мы делали с ней это и на сырой и на высохшей земле, покрытой к тому же острыми как камни «грудками» пахоты, впивавшимися в бедное прекрасное тело Алены, и среди колючек на какой-нибудь террасе обрыва над морем). – Потом, когда ты начнешь работать у нас и у нас будет случай, когда мы останемся в доме одни, я обещаю тебе это.

   Я верю ей, но ничего не могу поделать со своим неутолимым желанием. А зажимаю скипетр моей любви между ее грудей и «делаю это», залив под конец ее грудь и шею исторгнувшимся семенем. Одновременно с чувством утоленного желания и даже чуть ли не раньше него, меня заливает волна смущения и даже презрения к себе. И жалкого страха, что, уронив себя, я потеряю Алену. Но она, быстро вытершись своим лифчиком, страстно обнимает и целует меня и под ее ласками тают все мои сомнения и жалкий страх. Я чувствую – она моя. Не физически (хотя я знаю, что и это будет, она не обманет), она – родная моя душа, она растворяется во мне и я в ней.

   Вскоре после этого я начал у них работать. Дни тянулись за днями, но случая остаться наедине с Аленой не представлялось. В доме были либо мать, либо братишка, младший ее на два года, все друзья которого, кстати, были безгласными воздыхателями Алены. Штукатурная работа, да еще когда работаешь один, сам месишь раствор, сам подаешь его на леса, потом лезешь на них, штукатуришь, слазишь за новым раствором, опять лезешь и так 12 часов в день и каждый день без выходных, – дело нелегкое и грязное. Май выдался жаркий, да еще после работы я тащился через всю Одессу на другой ее край, где нашел дармовой ночлег у бабульки – сторожихи какого-то детского учреждения, непонятно почему пустующего в это время, при котором она и обитала. Бабулька боялась воров больше, чем они ее и приняла меня, потому что ночуя у нее во дворе под навесом, я тем самым охранял эту охранницу. С Аленой мы виделись только за обедом, которым они кормили меня, да изредка она выскакивала во двор и иногда при этом подносила мне несколько ведер воды для раствора, а также обеспечивала по мере необходимости подсобным инструментом и материалами: молотком, досками, гвоздями и т. п. Вообще, как я понял, настоящей хозяйкой в доме была она, а не мама и, тем более, не брат – отца в доме не было. Мать была, конечно, беспрекословным авторитетом, которому Алена внешне безропотно подчинялась. Но она умела крутить своей мамой, как, впрочем, и всеми, с кем ей приходилось иметь дело, так, что они делали все, что она хотела, оставаясь при глубоком убеждении, что они сами того хотят.

   Тяжелая, однообразная, грязная работа, жара, будничность, деловитость наших отношений с Аленой на виду у других, от которых надо было скрывать второй план их, сделали воспоминания о той нашей первой вылазке чем-то уже почти нереальным, не поймешь было иль привиделось.

   Но вот, наконец, наступил этот момент. Я был во дворе, штукатурил, когда увидел, как ее мать вышла из дома и ушла через калитку. Брат Алеша ушел еще раньше. Вот оно долгожданное мгновение, сказал мне мой разум, но сердце мое не откликнулось ничем на его голос. Та незримая ткань не знаю чего, которая соединяла меня с Аленой с момента, как я увидел ее и до того, как я начал у них работать, куда-то ушла, истаяла, растворилась. Ничто не звенело и не пело во мне. Тем не менее, я слез с лесов, сполоснул руки в ведре с водой и вошел в дом. Алена занималась какой-то хозяйской деятельностью и в ее лице я прочел то же состояние не враждебности, не отстраненности, а просто отсутствия того, не знаю чего, что и я ощущал в себе. Я не пытался ее обнять, поцеловать, как-то возродить утраченную ткань?, атмосферу? Я инстинктивно всегда чувствовал, что эти вещи не делаются по велению разума. «Любовь свободна, мир чарует». Во всяком случае, так это у меня и, как я потом понял, так это было у Алены. Но не упускать же было момент. И мы ж договорились. И разве не оскорбил бы я ее, не вспомнив об этом, не отреагировав? И бог весть еще чего в этом духе пронеслось у меня в голове или в подсознании. Кроме того, я тогда не достаточно хорошо понимал себе. (А бывает ли «достаточно хорошо».) Короче, я просто, банально слишком просто, сказал: – Алена, ты помнишь, что ты обещала мне? – Помню – сказала она. – Так что? – Ну, пошли – сказала она, указывая головой на свою комнату.

   Мы зашли. Без разговоров, без объятий, без поцелуев, разделись, улеглись в постель и сделали это. Нормально сделали. Не супер и не слабо, так, средне. И пресно, серо. Я даже не заметил в тот раз, как обнаженная Алена похожа на гоевскую Маху. Этот физиологический акт нисколько не сблизил нас, не породнил, не возродил того незримого, что было между нами тогда, раньше. Во-истину это был не наш раз. Мы оба изменили себе, своей натуре, хотя и не понимали этого. О, как Алена была не права, не захотев сделать этого тогда в поле и полагая, что первый раз это должно быть в постели. Но ведь она была так юна. Я был в два раза старше ее, но ведь и я не только не смог объяснить ей ничего, я и сам ведь не понимал еще себя. Да и сколько еще раз потом я изменял своей натуре, поддавшись силе принятых в обществе стереотипов поведения, и как всегда я бывал за это наказан.

   Но на сей раз, судьба была милостива к нам обоим. Мы немного полежали в постели после «раза». Потом Алена вылезла и пошла в соседнюю комнату, «залу», в которой стояло пианино. Она села за него, слегка тронула клавиши, как бы пробуя, и заиграла. Сначала что-то небрежное, легкое, слегка рассеянное. Затем заиграла мощно, свободно. Она играла что-то как бы знакомое мне, что-то асоциирующееся с Шуманом, Шубертом, Рахманиновым, но я никак не мог уловить, что именно. Потом понял – она импровизировала, импровизировала совершенно свободно, без малейших сбоев, повторов. Музыка лилась как исполнение хорошего разученного, а ранее отшлифованного маститым автором произведения. Мне приходилось слышать импровизации джазовые. Но ни до, ни после я не слыхал импровизаций классической музыки. Не попури из известных произведений с соединительными переходами в несколько тактов, а подлинной импровизации, сотворения музыки вполне оригинальной, хотя и навеянной известными композиторами, сотворения без того, что называется черновой работой. Она была музыкантша от Бога.

   Когда она кончила играть, я подхватил ее на руки, покрыл поцелуями и унес в ее комнату. На этот раз это был наш «раз». И с тех пор вплоть до расставания всегда было только так.

   После этого случая единовременное отсутствие мамы и Алеши участились и мы с Аленой, естественно, этим пользовались. И очень быстро утратили осторожность. Мы, конечно, предпринимали меры, чтобы нас не застукали. Алена запирала дверь дома на ключ. Расчет был, что тот, кто придет, сначала стукнет в дверь, потом немного подождет, только потом достанет свой ключ, откроет и войдет. А за это время мы, предупрежденные стуком, успеем привести себя в надлежащий вид. По поводу же того, чего я оказался внутри – так я и так иногда заходил при необходимости каких-либо инструментов и материалов. А чего дверь закрыли, точнее Алена закрыла? – я не сомневался, что Алена чего-нибудь придумает. И тем не менее с первого же раза, как мать вернувшись застала нас, мы прокололись. Она не стала стучать в дверь; видимо надавила на нее и, убедившись, что она закрыта, достала свой ключ. К счастью мы услышали звук ключа в скважине и кинулись одеваться. Алена первая вылетела в гостиную, успев оказаться там раньше, чем мать преодолела коридор от входных дверей до залы. Я тоже может успел бы, но ... о, ужас, моих брюк в алениной комнате не оказалось. Пока я в спешке пытался найти их, заглядывая даже под кровать, и ,наконец, вспомнил, что в пылу скинул их еще на подходе к алениной комнате и бросил прямо на полу в гостиной, было уже поздно. Мать была уже там и я услышал ее голос с нотками плохо сдерживаемой тревоги -Алена! что это? – Я не сомневался, что «это» – это были мои брюки, увиденные и немедленно узнанные мамой, уже подготовленной внутренне к самому худшему моим отсутствием снаружи и закрытой на ключ дверью. Ну, все пропало, решил я, имея в виду не работу и даже не заработок, что было уже само собой, а Алену. Не видать мне ее больше. Не только что разгонит меня к чертовой матери, но и Алену запрет в доме до самой зимы ее мама – инспектор училищ и педагогическая косточка, свято верившая в непогрешимость ее замечательной дочки и поверившая мне, полагаясь на свой педагогический опыт. И тут я услышал совершенно невозмутимый голосок примерной пай девочки и образцовой дочки Алены: – Это, мама, я просила Александра Мироновича снять брюки, чтобы подчинить их, а он, чтобы не гулять передо мной без штанов, зашел в мою комнату и выкинул мне их оттуда.

   Да, уж! Мне, кандидату наук, не хватило бы и суток, чтобы придумать такую комбинацию. И то, произнося ее, заученную, я вряд ли сумел придать моему голосу полную естественность. Алена же отреагировала мгновенно и голосок ее звучал невинно, как весенний ручеек из талого снега. Далеко все же нам до женщин по этой части, а Алена ведь была королева. Мамино сердце мгновенно растаяло. – Какая ты у меня умница, Алена! Как это я сама не догадалась предложить это Александру Мироновичу? Действительно, неудобно: в доме две женщины, а он ходит, бедный, в совершенно рваных штанах.

   После этого мы решили больше не рисковать и не делать этого в доме. Теперь Алена согласилась «делать это» на природе. Для того, чтобы никто не знал о ее походах со мной, мы совершали их ночью, по той же схеме, как и первый раз. Каждый вечер, закончив работу с наступлением сумерек, я уже не пер ночевать к бабуле, а располагался отдохнуть на травке где-нибудь в укромном местечке Большого Фонтана и часам к одиннадцати подтягивался к условленному месту вблизи ее дома. Алена же дождавшись пока все уснут, вылезала через окошко своей комнаты (чтоб не шуметь ключами в двери) и мы отправлялись куда-нибудь, причем почему-то всегда искали новое место. Эти ночные походы по окраине любимой мной, но, тем не менее, вороватой Одессы-мамы, были далеко не безопасны и несколько раз мы попадали в приключения, в которых судьба, правда, благоволила к нам, и проносило, но могло быть и иначе.

   Один раз мы расположились на склоне какого-то парка, довольно крутом. Я не заметил, что склон этот оканчивается обрывом, бывшим не чем иным как подпоркой стеной, окружавшей примыкающую воинскую часть (с других сторон, как потом выяснилось, она становилась обыкновенной кирпичной стеной высотой метра два с половиной). Мы расположились, не заметив этого, достаточно близко от кромки и в пылу любви сползали вниз по уклону, пока не свалились, причем прямо на голову часовому. Если бы это была не Одесса, а, скажем, Киев, мы бы имели крупную неприятность. Но, как истинный одесский джентльмен, часовой не только не заорал и не потащил нас и начальству, он даже стал извиняться, как будто это не мы свалились ему на голову, а он нечаянно помешал нашему столь почитаемому и уважаемому в Одессе занятию. Затем он сказал, что мы не сможем выдраться назад на эту стену, а выходить через ворота нельзя, потому что там кроме солдат есть офицер и будут неприятности, но он знает место, где можно через их забор перелезть. И он действительно провел нас туда и помог выбраться. Расстались мы как самые лучшие друзья, только что без приглашения еще раз свалиться в его дежурство ему на голову.