Текст книги "Рассказы, эссе, философские этюды"

Автор книги: Александр Воин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

   Казалось бы, ну что тут такого? Я помню уже в тюрьме-тюрьме, а не в досудебном отделении, сидел с нами один араб – знатный каратист, черный пояс, какой-то дан и чемпион чего-то там. К тому же он был паханом арабской половины нашего отделения. И мы иногда играли в баскетбол в противоборствующих командах и пихались отчаянно. Мы были примерно равны по силе и массе и, хотя в драке против него у меня не было бы никаких шансов, но в силовой борьбе за мяч я не уступал ему и он отлетал столь же часто, как и я. Так он не только не обижался, но когда затевал игру, всегда разыскивал меня, чтобы я играл против него, поскольку другие боялись с ним сталкиваться, а ему была интересна не столько сама игра (баскетболист он был неважный), сколь потолкаться с достойным противником, разогнать тюремную одурь.

   Но Софер был совершенно другой тип. Под внешней сдержанностью, корректностью скрывался человек жесткий, властный и необычайно амбициозный. И этот толчок на мгновение извлек его настоящего из носимой им личины. Он резко повернулся, в глазах его  сверкнули молнии бешенства и он бросил Лугаси: «Ты, маньяк, ты что делаешь?». В воздухе повисла наэлектризованная тишина. Все понимали, что калибр такого масштаба, как Лугаси, не может съесть «маньяка», брошенного прилюдно, от кого бы то ни было. Но Лугаси выдал на своих круглых мордасах совершенно невинную улыбочку и сказал: «Ну, извини, я не хотел. Если хочешь, бей штрафной». Софер к этому времени успел очухаться, сообразить, что вышел из роли  и также сделал вид, что ничего не произошло.

   А по окончании прогулки в камере Лугаси поучал меня: «Вот видишь, если бы ты был на моем месте, ты или полез бы на амбразуру и плохо кончил, или замучил бы себя потом сомнениями в себе. А вот я, когда надо, могу слопать «маньяка», как обписать два пальца, и это нисколько на меня не повлияет». И вечером того же дня он доказал и мне и всем прочим, насколь это на него действительно не повлияло.

По вечерам после ужина нам разрешали смотреть часика полтора телевизор в той же столовой прежде, чем рассовать опять по камерам. У уголовников есть свои предпочтительности в телевизионных передачах. Есть они и у всех прочих. Но у прочих они варьируются от человека к человеку. У уголовников спектр предпочтительности узок. Все они любят детективы, где много экшн. Я помню уже в тюрьме-тюрьме, где состав был гораздо более крупнокалиберный, чем в тюрьме до суда, когда должен был идти фильм об ограблении банка, места в зале, то бишь в столовой, были заполнены все  за час до начала. В первых двух рядах с местами бронированными для крупных калибров произошли необычные перестановки и несколько специалистов по ограблению банков, уступающих по калибру хозяевам бронированных мест, были туда специально допущены. Зато фильм шел в сопровождении высоко профессионального комментария: «Дурак! Как он отключает эту систему сигнализации. Я это делаю так.». «Идиот, он что собирается автогеном резать сейф фирмы «Сникерс»?» А  новости, политические комментарии,  научпоповские фильмы уголовники дружно не любят. А уж если кто-нибудь включит и оставит программe с симфоническим оркестром или оперой, его могут просто побить

     В тот вечер шел какой-то детектив. Вдруг Лугаси, который сидел в первом ряду, задрав ноги на спинку специально поставленного перед собой стула, встал, подошел к телевизору и переключил его на какую-то нудьгу про советский лунный трактор или еще что-то в этом роде. В зале раздался дружный вой и улюлюканье. Замечу для точности, что Софер во имя своей игры телевизор вместе со всеми  не смотрел, а других крупных калибров в то время в нашем отделении не было. Лугаси встал еще раз, повернулся к залу и сказал, вернее исполнил с великолепно  блатными растяжками, гнусавостью и невнятными окончаниями: «Ну-у, кто недоволе..?» И все заткнулись.

   Этот приемчик называется на израйльском блатном жаргоне «ециа». В дословном переводе означает «выход». Но как и в русском языке «выход» может употребляться  в смысле  выхода артиста на сцену, выступления,  так и блатное «ециа» означает выступление в строго определенном жанре. Выступление, цель которого подавить противника, размазать его по стенке не прикладая рук. Текст выступления не играет большой роли, главное исполнение. Лугаси исполнял великолепно. Можно сказать в нем пропадал великий актер. Актер посредственный воспользовался бы при этом аксессуарами: украсил бы себя какими– нибудь железяками, в руке держал бы нож или хотя бы ножку от стула. На Лугаси и в руках его не было ничего. Но завороженный зритель видел блатной окурок прилипший к противно отквашенной нижней губе, видел цепер в небрежно свисающей правой руке его и осколок бутылочного стекла в  полусогнутой левой. Вот что значит хорошее «ециа». Большой авторитет – это не только сила мужество и умение драться, это еще много других качеств, включая харизму, психологию и артистизм не в последнюю очередь.

   Так вот, уязвимость людей моего типа в тюрьме (и на воле тоже) гораздо более связана не с неумением или нежеланием драться, а с неумением – нежеланием делать «ециа» и не владением огромным арсеналом других подобных приемчиков. Но Лугаси не учил меня всему этому. Да если бы и учил, толку было бы мало. И дело не только в том , что у меня нет природной предрасположенности к таким вещам. Лугаси тоже по природе не выраженный уголовный тип, но выучился. Да и в моей природе нашлось бы чего-нибудь, отправляясь  от чего можно было бы выковать такие техники. За время моей отсидки мне пришлось исполнить несколько весьма недурных «ециа». Но ни одно из них не было исполнено по сознательному решению. Все они исполнялись, когда я был чем-нибудь глубоко взволнован, чем-то не имеющим никакого отношения к предмету «ециа», который меня на этом фоне волновал как раз очень мало. Все они исполнялись бессознательно, нечаянно и лишь потом осознавались. Одно такое «ециа! было у меня, кстати, в этой же камере.

   К нам поселили одного парня, переведенного из другого отделения за драку на ножах с тремя грузинами, в которой он порезал всех троих, сам оставшись невредим. Звали его Давид эль Арс. Давид – это было его настоящее имя, эль Арс – кличка, причем обидная. «Арс» – на литературном иврите это яд, но на жаргоне, понятном, впрочем, каждому израильтянину,, это означает того, кто пасет девочек, проституток и тем себе зарабатывает на жизнь. Профессия эта не пользуется почтением в Израйле, да, наверное и во всем мире, не только у приличной публики, но и в уголовной среде. Давид «котом» не был и никакого отношения к этому не имел, а кличку свою получил за то , что жена его давала всем направо и налево, а у него не хватало характера ее бросить. Несмотря на эту слабость, он был железный боец, кинжальщик, и эта характеристика на него вместе с описанием его последней драки поступила к нам в камеру еще до появления его самого.

    Несмотря на свои признанные качества бойца авторитетом Давид не был. Для этого недостаточно одних бойцовских качеств. Он был слишком прост для авторитета. Едва вступив в камеру он не только в подробностях рассказал о своей последней драке, но и вообще до бесконечности исполнял: «эх, скольких я зарезал, скольких перерезал». И ни о чем другом, кажется не умел разговаривать. Он постоянно демонстрировал свою мускулатуру, отжимаясь от пола и подбрасывая себя при этом. Настоящий авторитет не хвастает, как правило, тем, «скольких он зарезал» и предпочитает, чтоб об этом говорили за него другие. А главное это должно ощущаться само, радиироваться из него. Не обладая всем этим, Эль Арс не мог  иметь высокого ранга в уголовнолй иерархии. Но, хотя его и не уважали особенно, никто даже из больших авторитетов не решался наступать ему на мозоли, поскольку он практически всегда был при ноже и с исключительной легкостью хватался  за него против кого угодно и, как сказано, отлично владел им.

   Так вот, однажды я лежал на нарах и читал письмо, которое только что получил от жены. У меня с ней были очень бурные отношения: была большая страсть, были большие силы душевного притяжения, но в этой же плоскости и большие силы отталкивания. Мы с ней несчетное число раз сходились и расходились, и то и другое  очень бурно.  Она, как никакая другая женщина в моей жизни , умела достать мня до самых печенок. Это продолжалось и когда я сел, и этим своим письмом она как раз в очередной раз достала меня. Прочтя письмо, я некоторое время лежал погруженный в себя и отключенный от тюремной действительности. Потом у меня появилось желание тут же ей ответить и я пошарил рукой по тумбочке, где лежала ручка. Ее на месте не оказалось. «Кто взял ручку?» – спросил я как раз тем тоном, которым исполняется хорошее «ециа», хотя я и не думал об этом. «Я – сказал эль Арс – Понимаешь…» – хотел продолжить он, но я не слушая его понес: «Ты что, не умеешь порпосить, когда берешь чужую вещь?» – «Да, извини, вот она» – сказал он подходя и ложа ручку. И тут я заметил, что он ходит в моих тапочках. «Ты что, вообще оборзел, та-та-та» – И я обрушился на него, раскатываясь как по учебнику.  Железный боец заблеял что-то неопредпленное, скинул тапочки и почти бегом скрылся в туалете, он же  душевая и, чтоб я отстал от него, открыл на полную мощность воду. Но забыл при этом закрыть проем в туалет (двеврей не было) импровизированной шторой. Брызги при этом полетели в камеру. Меня эти брызги касались меньше,чем кого-либо другого, мои нары были в противоположном углу. В нормальном состоянии я не люблю делать замечания без крайней нужды по причине того самого недостатка агрессивности, от которого меня пытался излечить Лугаси. Я сам придумываю за другого возможное извинительные обстоятельства, что б только не вступать в неприятный для меня разговор. Тем более не стал бы давить на эль Арса, зная его взрывоопасность и опасность. Но тут меня несло без того , что бы я это замечал. «Ты что, не можешь закрыть занавеску? Тра-та-та-та.». Бедный эль Арс молча высунул мокрую руку и задернул занавеску.

   Но сознательно сделать впечатляющее «ециа» мне никогда не удавалось. Хотя, конечно, мне приходилось говорить людям и неприятные вещи и оскорблять их, если я считал, что это очень надо. Но это получалось у меня очеь сухо, с неустранимыми интеллигентскими интонациями, что даже в нормальной среде снижает эфективность такого выступения, в уголовной же может свести его на нет и даже дать обратный результат. Тем не менее потенциальная возможноять освоить эту технику у меня, конечно была,  если б я себе такую задачу поставил. Но если бы Лугаси и попытался обучить меня всему этому, у него все равно ничего не получилось бы. Потому что применение  подобных приемчиков – это не только вопрос  техники или искусства. Это прежде всего вопрос жизненной позиции. Лугаси был не просто учитель, он был стихийный философ, задавшийся вопросами, как жить, кем быть, ответивший себе на эти вопросы и с этих позиций пытавшийся учить меня и других. Но только в моем лице он встретил другого философа, к тому же написавшего уже основную часть своей философии. (К моменту, когда я сел, моя первая книга «Неорационализм» должна была выйти в печати, и из-за посадки выход ее тогда сорвался.).

   Да и без всяких философий мне всегда было глубоко противно пресловутое «умение жить», выражающееся и в умении сожрать не морщась оскорбление от того, кому ты не можешь себе позволить  (по шкурным соображениям) дстойно ответить, а потом компенсировать уязвленное самолюбие унижением более слабых или зависящих от тебя, в умении быть «вась-вась» с людьми, чуждыми тебе по духу, в умении быть как все в любой компании, куда тебя занесло, умении накатить телегу с грязью прежде, чем ее накатили на тебя и т.д. и т.д. Конечно, я понимаю,что бывают обстоятельства, в которых применение некоторых из этих приемов, в частности «ециа», может быть оправдано. Но я почти не встречал людей, которые, освоив эти приемы,  всегда удерживались бы от нечестного применения их. И когда все овладевают этими приемами, ообщество свинеет.

  Все это не значит, конечно, что Лугаси был моим антиподом ( не считая, разумеется, его профессии грабителя). История с Софером – единственный случай в тюрьме, который я могу поставить ему в упрек. Свое же «ециа» он делал не против одного слабого, а против целого зала бандюков, которые все вместе были  намного сильнее его и, хотя в данном случае они ничего ему не сделали, но в общем были достаточными сволочами, чтобы их стоило  «макнуть» и без повода. В общем, не собирался я предоставлять Лугаси переделывать меня, но не собирался и его переделывать и принимал его таким, как есть.с симпатией. Так мы с ним мирно и досидели,сколько нам было положено судьбой, в одной камере и больше в тюрьме не  встречались.

   Но по выходе из тиюрьмы судьба еще однажды свела нас нак одной их центральных улиц левантийской Натании. Сияло солнце на безоблачном небе, сияло море и пальмы залитые солнцем и Лугаси, который и в тюрьме никогда не унывал, тоже весь сиял избытком довольства жизнью и благодушия. Увидев мен я, он просто растворился в этом сиянии. Встреча была как между друзьями детства. Лугаси тут же потащил меня в лучший ресторан, уверяя что от денег у него лопаются карманы. Но я куда-то срочно спешил. Я пообещал ему, что непременно зайду в его парикмахерскую и уж тогда мы точно покутим и вспомним тюремную жизнь. И… не зашел. Нет, и речи тут не может быть о том, что я пренебрег Лугасиком. Плевать мне было на его профессию грабителя. Ну, не совсем плевать, но не остановило бы это меня от посидеть в ресторане с человеком, с которым вместе оттянули кусок жизни за решеткой, оттянули в общем достойно. Но…-вот она обратная сторона любой жизненой позиции – я опять был весь в делах идейных. Выйдя из тюрьмы прямо на обжаловании в Верховном Суде, который снял мне 6 лет, что оставалось мне еще сидеть, и оставил те 3, что я уже отсидел, я с головой окунулся в борьбу за свое полное оправдание. И так и не нашел времени навестить Лугаси.

   Когда я вспоминаю об этом, меня немножко мучают угрызения совести, находит мимолетная печаль и легкое сомнение, а туда ли я гребу.

Бакланы

   Венечка был классический российский баклан. К своим 19 годам, в которые он крепко засел в израильской тюрьме,он успел уже дважды отсидеть в тюрьме московской, небольшими сроками месяца по 3, по статье – хулиганство. Хулиганство в Венечкином исполнении означало исключительно драки. Дрался он абсолютно бескорыстно, мало того по причинам, которые для нормального не бакланьего ума были за пределами постижения. Просто Бог не обидел Веню ростом и силушкой, зато обидел умом и драки были одним из двух его интересов в жизни, ее наполнением и содержанием. О втором расскажу позже.

   В Израиле Веня сел, естественно, тоже за драку. Вскоре по его прибытии, какие-то практически незнакомые ему грузины пригласили его драться вместе с ними против каких-то и вовсе неизвестных мароканцев. За что и почему драться Веня не выяснял, для него все было просто, как помидор: грузины – это наши, в смысле из Союза, а мараканцы – не наши. О том, что и те и другие, как и он сам, – прежде всего евреи, Веня, конечно, не подумал. Ну а то, что все они к тому же люди – это уже была абстракция за порогом Вениного восприятия. Зато сведение о применении мароканцами в предыдущей драке каких-то железяк, Веня воспринял в высшей стадии делово и запасся неизвестно откуда добытым пистолетом. Когда в драке наступил момент, в который мароканцы взялись за свои железяки (без железяк им против Вени было слабо) Веня вынул пистолет и положил одного из них на месте. Тут же все кинулись врассыпную, кроме Вени. Он, как капитан должен был оставить корабль последним и не спеша, величественной поступью. По этой причине полиция застала его на месте, но Веня не собирался сдаваться и полицейским и открыл по ним пальбу. По счастливой случайности он никого не убил, а только одного ранил.

По всем правилам израильской Фемиды Ване светило пожизненное заключение. Но поскольку это было время, когда «алия» т. е. приезд евреев из Союза в Израиль только начиналась, и приезд этот имел чрезвычайную важность для Израиля, а Венечка имел какие-то отношения к ведущим московским сионистам (охранял их от антисемитов?), то он отделался «всего лишь» 12ю годами.

   В тюрьме Веня продолжал свой бакланий образ жизни и прославился грандиозными драками с охраной. Для того, чтобы обуздать его вызывались подкрепления за ними еще подкрепления и в конечном счете набегало человек до 15 вохры, прежде чем им удавалось повязать его и как следует отлупив отправить в карцер. Но любое битие сходило с него как с гуся вода и выйдя из карцера он продолжал все по новой. Наконец начальству это надоело и оно упекло его в тюремную психушку. Мне повезло в оной не сидеть, но по общему мнению как израильских, так и советских зэков это самое страшное место в тюрьме. У Венечки, конечно, не хватало клепки в голове, но отклонений психики, по которым его по закону можно было бы сажать в психушку у него не было. Но в пенетенциарной системе любой страны, в израильской в частности, с этим не считаются и наружный мир ради своего спокойствия делает вид, что ничего не знает. Веню там накололи какой-то дрянью, и буйная Венина силушка ушла из него, вместе с радостью жизни. Через год где-то его выпустили из психушки, но он уже не выдерживал жизни в общей камере и его посадили в одиночку. Потом его еще несколько раз пробовали вернуть в общую, но с тем же результатом и так прошло 4 года.

   Сидение в одиночке мало способствует коммуникабельности, а поскольку Веня по причине своих скромных умственных способностей и в дотюремной жизни имел проблемы общения, а психушка отняла у него его главную опору в жизни, то, отсиди Веня остаток срока в одиночке, вернуть его обществу было бы невозможно. Не знаю, волновало ли это тюремное начальство, но нашелся один тюремщик, редкий случай порядочного человека на этой службе (и такое бывает), которому было жалко Венечку. И когда я появился в этом отделении и уже обжился и как казалось этому тюремщику «сидел хорошо», он обратился ко мне, рассказал все про Венечку и сказал: «Вот вы оба из России, если ты возьмешь его под свою опеку в камере, может быть он и приживется. Я согласился, но задача оказалась для меня нелегкой.

   Во-первых, я и сам сидел лишь по видимости хорошо, а вскоре и видимость эта рассеялась. Видимость эта для тюремщика возникла из того, что на тот период у меня было еще мало драк. Люди, которые в тюрьме вообще не дерутся, если они не безусловные авторитеты, подозрительны на то, что они слизняки и все о них вытирают ноги. Тот, кто дерется слишком много – ясно, что не уживается со средой и это тоже плохо. Чисто статистически я попадал тогда в золотую середину, по чему тюремщик и заключил, что я сижу хорошо. Но на самом деле у меня не было контакта со средой, а это даже вне тюрьмы рано или поздно ведет к конфликтности, в тюрьме же это происходит гораздо быстрее. И не столько из-за специфической публики, сколько из-за условий – даже животные в клетке становятся более агрессивными. Поэтому вскоре после описываемых событий число драк у меня возросло и никто уже и по этому внешнему признаку не мог сказать, что я сижу хорошо. А поскольку я сам не был вписан в эту среду, то тем более не мог помочь вписаться в нее Вене. Конечно, я мог защитить его от физического насилия и прямых нападок, что и делал. Но и то и другое составляет лишь малую часть насилия в тюрьме и вне ее. Более тонкое плевание в душу, против которого, как правило неэффективно применение силы, составляет главную часть. Для противостояния такому насилию важны ум, знание и понимание среды, хорошее владение ее сленгом. Это было и моим слабым местом, уголовная среда и российская была далека от меня, израильская тем более, израильской же феней на том периоде я почти не владел. В результате я и сам не всегда понимал, сказано ли мне что-то обидное или это просто шутка, и не знал как реагировать, а неправильная реакция в том или другом случае усугубляет ситуацию: обижаешься на шутки – тебя сторонятся, пропускаешь оскорбления – плюйте на него ребята, он это любит.

Веня же на иврите разговаривал очень слабо, а по причине своего неразвитого ума он и в России наверняка имел проблему этого рода. Но Россия – это не Израиль, разные народы. Русские к дуракам относятся гораздо снисходительнее, чем евреи. Недаром главный герой русских сказок – Иванушка-дурачок. Да и у Ильи Муромца и Добрыни Никитича не проблескивают искры ума. И даже наоборот, ум в традиции русского народа слегка подозрителен на хитрость, а хитрость воспринимается резко отрицательно «У крестьянина три сына, старший умный был детина, средний был и так и сяк, младший вовсе был дурак». Ну а кто они были на самом деле, мы знаем. У евреев же картина прямо противоположная. Даже хитрость воспринимается с оттенком положительности, как одно из проявлений ума. Достаточно вспомнить Иакова– Израиля и Исава. В русском восприятии положительным героем оказался бы простой, незатейливый, близкий к природе Исав. У евреев – умный и безусловно хитрый Иаков. Конечно, главный водораздел между ними вовсе не в этом, а в том что Иаков твердо привязан к духовной идее, и высшей цели, а Исав пренебрегает ею. Но и та, первая антитеза и расклад предпочтительностей все равно имеет место. Так что дуракам в еврейской среде приходится хуже, чем в русской.

   Тут надо сказать, что Веня не был вполне и вовсе дурак. Выражение лица его не было дегенеративным, а напротив, как бы даже освещалось изнутри светом недюжинного ума. И ум и незаурядный действительно был. Но по какой-то странной  игре природы он светил наружу очень узко направленным лучом, как будто в коробке, вмещавшей его, была прорублена для этого лишь узкая щель. Я уже упоминал, что кроме драк был у Вани и еще один интерес и смысл в жизни и это была игра в шашки. Вполне возможно, что в Ване пропал шашечный гений. Во всяком случае в тюрьме он в шашки обыгрывал с легкостью всех, меня в том числе. Я, правда, не шашнист, но шахматист весьма недурный, и хотя разряда не имею, но играл всегда на равных с перворазрядниками и даже кандидатами в мастера. И поскольку шахматы все же более интеллектуальная игра чем шашки, полагал, что уж в тюрьме то я обыграю в шашки любого. В шахматах, кстати, я и был там чемпионом. Но у Вени в шашки я не мог выиграть ни одной партии.

   Но этот Венин талант мало облегчал ему тюремную жизнь. Израильские зэки и шахматами не очень увлекаются, хотя все же поигрывают: в любом отделении находилось 2-3 человека, которые охотно играли и с которыми играть мне было достаточно интересно. Но шашки почти совсем у них не в чести, может быть по причине повального увлечения нардами.

Кроме того, что Ваня великолепно играл, он был весьма эрудирован в этой области. Это была одна из двух тем (вторая, естественно, драки), на которую Ваня мог поговорить и делал это с увлечением, просто зажигался и из него так и сыпались всякие имена вроде Исэра Купермана, Бабы Сали и прочих шашечных чемпионов и всякие казусные истории, случавшиеся во время чемпионатов. Я с удовольствием послушал пару его лекций об этом, но поскольку этой парой он исчерпал всю тему, то дальше и мне это стало не интересно. Других же и вовсе это не интересовало, а что касается арабов, те вообще подозревали, что Исер Куперман это Ясир Арафат, имя которого Венечка специально и назло им коверкает. В былые времена, кстати, в израильских тюрьмах происходили грандиозные побоища между зэками евреями и арабами на национальной почве. Ко времени моей отсидки они ушли, правда, в прошлое, оставив после себя легенды. Уголовникам обоих национальностей удалось договорить между собой и установить мир раньше, чем правительствам их стран. Решено было, что если еврей и араб подрались, то это касается лишь их двоих и прочие евреи и арабы не должны вмешиваться в драку на стороне своего. И эта «сухаревская конвенция» с тех пор в общем соблюдалась под наблюдением высших авторитетов с обеих сторон. Но формальный мир миром, а человеческие отношения этим не исчерпываются. Напряженность, взаимная подозрительность и чувствительность к возможным оскорблениям на национальной почве сохранялись. Так что и это было не в пользу Венечки вообще и его любимой шашечной темы тоже. В результате, выдержав с моей помощью аж целый месяц, что превосходило предыдущие попытки его возвращения обществу, Венечка вновь запросился в одиночку. Но еще до этого произошла такая история.

   Вечером после работы мы сидели с ним в комнате именуемой клубом и я сочинял для него какое-то прошение начальству. Хоть комната эта и называлась клубом но кроме нескольких стульев и пары горшков для цветов на стенах ( естественно, без цветов) в ней ничего не было. Предназначалась она как раз для подобных писаний, чтения, игры в настольные игры типа шашек-шахмат и прочих культурных занятий, но редко использовались по назначению. Даже в нарды и шахматы зэки предпочитали играть в камерах или во дворе. Одно время там стоял стол для пинг-понга и зэки не только активно играли в эту игру но из-за очереди кому играть часто происходили драки и поэтому стол убрали. Еще в этой комнате время от времени происходили тюремные дуэли. Естественно они так не назывались, но кроме того, что дрались в них на ножах, а не на пистолетах или шпагах, они мало чем от настоящих дуэлей отличались: о них предварительно договаривались, они происходили по правилам и были даже секунданты, заботившиеся о соблюдении этих правил. Естественно, такие дуэли случались лишь между достаточно крупными калибрами и то не всегда, остальные сводили друг с другом счеты гораздо менее благородным образом и нередко исподтишка. Не знаю сколь часто происходили такие дуэли, но на одну из них я как-то нарвался, когда полез в эту комнату зачем-то, не отреагировав на предупреждение секундантов сидящих под дверью. Но это было уже после истории с Венечкой поэтому об этом в другой раз.

   А этот раз мы сидели на двух стульях под стенкой, а на третьем я разложил бумаги и писал. Вдруг в комнату вошли 3 араба. Один из них здоровый, ростом с Венечку, т. е. на пол головы выше меня, грузный, с массивной как котел головой, явно предводительствовал. Они направились прямо к нам и предводитель, подойдя, сказал, с трудом лепя из слов предложения (видно было, он – не мастер разговаривать): «Что это? Разве тут можно писать?» Я, конечно, сразу почувствовал что вопрос провокативный, для завязки скандала, нечто вроде просьба горчицы в советском ресторане. Я с детства не люблю скандалов, оскорблений и драк и потому всегда и всячески оттягиваю их начало в надежде, что может быть я ошибся, может быть тут действительно нельзя писать, может быть его дезинформировали и мы сейчас вежливо поговорим и недоразумение утрясется. Поэтому я достаточно любезно спросил его «А почему ты думаешь, что тут нельзя писать». Но араб, которому действовать было легче чем разговаривать, решил что он уже выполнил необходимый словесный ритуал вступления и можно переходить к действиям. Ни слова больше не говоря он размашисто двинул ногой по стулу, на котором лежали бумаги, стул отлетел и перевернулся и бумаги рассыпались. Тут Венечка, который хоть и ослабел после психушки, но сохранил свою взрывную бакланью натуру, подскочил к арабу вплотную и бурно жестикулируя и брызгая слюной тому в лицо, заорал на смеси иврита и русского нечто невразумительное даже для меня, не то что для араба, не понимающего по-русски. Араб по-прежнему ни слова не говоря двинул Вене прямым в переносицу с такой силой, что Веня отлетел к стене, трахнулся об нее затылком и осел на пол в отключении. Вот тут уже интеллигентская рефлексия слетела с меня мгновенно. Я вскочил и, как говорят в Израиле, вошел в араба в челюсть с левой, но правой завершить не успел. Он отскочил схватил стул и ринулся с ним на меня широко размахнувшись, чтоб опустить мне его на голову. Но я тоже успел схватить стул и принял на него его удар, отразив который, сам попытался навернуть его стулом по голове. Но и он оказался не лыком шит и стулья наши скрещивались вновь и вновь. К счастью для них они были сделаны из гнутых железный трубок свареных в общий каркас и деревянными были только спинка и сидение. Поэтому стулья выдерживали,но шум поднялся такой, что вскоре прибежали тюремщики. К этому времени я успел оттеснить араба к дверям и стоя в проеме он своей широкой спиной загораживал от тюремщиков картину внутри комнаты. Пока они, навалясь на него сзади, крутили ему руки, я, руководимый тюремным инстинктом, быстро поставил стул и начал собирать бумаги, изображая, что к драке я никакого отношения не имею. Зато Веня, который как раз к этому моменту очухался, увидев, что его врага держат, схватил со стены горшок для цветов и запустил им в обидчика. Горшок цели не достиг, но это дало повод тюремщикам заключить, что именно Веня дрался с арабом. Не пытаясь проверить свою гипотезу, они повязали и Веню. Во мне при этом зашевелились противоречивые мысли и чувства. С одной стороны я знал, что в тюрьме не принято сознаваться в своих проступках, даже если за них наказывают другого. Этот другой, кстати, и думать не имеет права о том, чтобы выдать истинно виновного, выгораживая себя. С другой стороны это тюремное правило противоречило общечеловеческим и моим нормам, по крайней мере в той части, чтобы не сознаваться, если за тебя другого тащат на цугундер. За неимением времени я не успел окончательно уяснить себе эту делему и поступил компромисно. Я не стал выступать громогласно, но подошел к тюремщику-грузину и сказал ему по-русски: «Послушай, Иллюшка, а это я, а не Венечка дрался». «Ты что, идиот?» – спросил меня Иллюшка, выразительно покрутив пальцем у виска. Это разрешило мои сомнения. Я понял, что публичное признание и настаивание, чтоб наказали меня, а не Венечку, в данном случае будет просто никому не нужным благородным выпендриванием. Меня бы решительно никто не понял, включая Венечку, для которого отсидеть 3 дня в карцере, после того, как он 4 года отсидел в одиночке, отличающейся от карцера лишь наличием нар, и в эту одиночку и сейчас стремящегося, не составляло никакого труда.

   Так оно и оказалось и по возвращении из карцера Веня и не думал на меня обижаться. Наоборот, единственное, о чем он переживал это, что не видел как я дрался с его обидчиком и поэтому долго приставал ко мне с вопросом, хорошо ли я тому врезал и требовал еще и еще подробностей.