Текст книги "Факультет патологии"

Автор книги: Александр Минчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Мы поздоровались с Пенисом, и я, не теряя времени и не медля (от слова: не промедляя), сразу достал зачетку.

– Что такое, Саш? – спросил он, не понимая.

– Как что, Борис Наумович, – зачет, – пояснил я. Всегда поясняя, когда кто-то что-то, рядом со мной, не понимает.

– А почему вдруг такая спешка, еще одна неделя до зачета, тебе еще тысячу сдавать надо?

– Вы же сказали, что другие требования будут.

– Но я ведь не сказал, что тебе бежать не придется или ядро толкать не надо.

(О, коварная жизнь! Прямо из Шекспира…)

– Да вы что, Борис Наумович, какое ядро?! Я под ним лягу и не встану, а вы хотите, чтобы я вам еще команду сильную создал, и не просто команду, а чемпиона. Чем же я играть тогда буду, если у меня рук не будет. Или тела не останется? Ядро же ведь это не шутка: в старину им пуляли – убивали. Так вы мне жизни желаете, да?

Я начал заводиться. Он меня удивлял и поражал просто!

– Ну хорошо, хорошо, зачет я тебе поставлю. О Господи! Я ведь его на пушку брал, не думал, что он так легко сдастся.

– Только смотри, чтобы ты не подвел меня и с первого сентября стал сразу, немедленно и кропотливо, создавать команду.

– Со второго, Борис Наумович?

– Почему?

– Ну, хотя бы потому, что ни один нормальный человек не принесет с собой спортивную форму первого сентября. Даже не зная, что такая секция существует.

– Ох, филологи, – он улыбнулся, – язык у вас подвешен, покойника уговорите.

Очень лестный комплимент, подумал я.

– …Но я вам желаю долгой жизни, Борис Наумович, – сказал я, – я не вы, который желает мне смерти от ядра.

А он о своем:

– Так вот, Саш, я образно сказал, что с первого сентября. – (А я и не знал, что у них образы имеются, в физкультуре, я думал, одни фигуры…) – Но я знаю, что ты думаешь (интересно: телепат, наверное…), что сейчас получу зачет, пройдет три месяца, все забудется, физ-ра будет не нужна и так далее.

Он и вправду телепат, кажется…

Но я никогда не скрываю и говорю:

– Вы, как телепат, Борис Наумович.

– Я тебе ставлю зачет и доверяю. – (Спасибо.) – К тому же физкультура, судя по всему, вводится у вас на третьем курсе и будет в течение всего года…

Господи, как он долго торгуется.

– И если ты меня обманешь…

– Борис Наумович!

– Хорошо, подведешь, то…

– Борис Наумович, – вот, проклятый, да ставь ты уже скорее! – как вам не стыдно, раз я обещал, значит, сделаю.

– Это ты молодец! Я люблю таких ребят.

Он берет мою зачетку, которую я держу наготове в руках, ставит зачет и расписывается. Я замираю, потом выдыхаю свободно. Вот и все, думаю, и чего боялся.

– А в ведомость?

– Да, да, – говорит он, – все-то ты помнишь.

Еще бы:

– Конечно, потом в деканате будут говорить, что ваша драгоценная подпись подделана.

Он достает из своего портфеля ведомость, находит меня, ставит все туда и расписывается. Крик и вопль едва не вырываются из моего горла.

– Большое спасибо, Борис Наумович… – я опять хочу сказать Пенис, но боюсь: вдруг обидится.

– Смотри, Саш, не подведи.

По дорожкам «Лужников» я несусь, как вихрь, буря, ураган, я несусь по ним одухотворенно и возвышенно и благим матом ору: «Будь ты счастлива, физкультура!» Люди смотрят на меня, как на ненормального. То ли готовящегося к рекорду.

Добегаю до института за двадцать минут, легко, а чего там – тысячу бегать я уже научился. Влетаю в институт, а там разворачивается целая драма (я бы назвал ее: «из жизни молодого поколения»).

Юстинов не то стоит, не то мечется. А Боб потихоньку ржет.

Я вижу, Юстинов ждал меня.

– Ты представляешь, Саш, эта идиотка, Ирка, твоя подружка, что вытворила. Нет, ну ты себе представляешь! Захожу в спальню, а она с Лилькой Улановой в кровати лежит уже голая, а с той комбинацию снимает и целует ее в плечо. А потом ниже…

Я ей говорю:

– Ира, ты что охуела?! Она мне:

– А что, Андрюшенька, у меня разболелась голова, и Лиля массирует ее.

– А почему ты голая? – спрашиваю я.

– Ну, чтобы платье не мешало… массажировать.

– А сама – в жопу пьяная, ты ж знаешь, ей немного надо, полстакана выпьет и готова. Ты представляешь?!

– Не представляю, но это очень интересная форма любви, я думаю, самая совершенная в мире…

Он не обращает внимания на мои слова толком. Однако реагирует:

– Ну да, мне еще п…лизки дома не хватало. А Лилька мне говорит: Андрюшенька, ложись к нам, хочешь ее помассажировать вместо меня. А Ирка уже глаза закатывает от предстоящего массажа.

Я им говорю:

– Ах вы, суки! Я вам ваши клиторы сейчас так помассирую, что они у вас поотскакивают с лобков от губ. Чтобы через минуту, сучки, одеты были, – и ушел на кухню. Ирка мне вдогонку:

– Андрюшенька, не кричи на Лиличку, она мне добра желала.

– Ну, как тебе это нравится, Саш?!

Мне это нравится – Ирка талантливой ученицей оказалась.

– Теперь я с ней не разговариваю, пускай со своей Лилькой живет, которая ей добра хотела.

И в этот момент на лестнице появляется Ирка:

– Андрюшенька, вот ты где, а я тебя искала!

– Иди отсюда, не хочу с тобой разговаривать.

– Ну почему, Андрюшенька?

– Ты помнишь, что вчера было? А? Ирка скромно вставляет:

– Воскресенье. Он кричит:

– Ты вся в жопу пьяная была. Помнишь, что вчера делала?! Расскажи Ланину, расскажи!

Я не любил, когда меня называли по фамилии, но на этом курсе было принято.

– А что, Андрюшенька, я не помню, что я делала?

– Ир, ну ты только не п…и, пожалуйста, а то я тебе сейчас по роже так дам, что сразу вспомнишь. Что ты там с Лилькой в постели голая вытворяла, не помнишь, да?!

– Ну я же не нарочно, Андрюшенька, я пьяная была. Разве тебе меня не жалко, у меня головка болела.

– Ну блядь, Саш, как тебе это нравится, – («у нее головка болела», передразнил он), – клитор у тебя болел, да еще чесался, потаскуха.

– А у меня нету клитора, – вставила скромно Ирка.

Мы полегли со смеха.

– Саш, а что такое клитор?

– Вот блядь, – давился, сдерживаясь, Юстинов, – даже своих половых органов не знает.

– Она их тебе доверяет, – реготал Боб.

– Конечно, – наивно ответила Ирка, – он лучше знает, как с ними обращаться… – Вроде комплимент отпуская.

Ирка была великая актриса, не только трагедийного, но и комедийного таланта.

Она повисла на него, уловя мгновение:

– Андрюшенька!..

– Пошла, Ир, отсюда, пошла, – но она его уже целовала, а у него проскальзывал наигрыш на губах.

Странный был Юстинов человек, он рассказывал всем, что делала и как Ирка, в какой позиции стояла или лежала… и как он с ней обращался: «Я на Ирку всегда клал», – любил повторять он, однако Ирка тут же встревала, что «не клал, а вставлял», и ему как филологу надо знать разницу между словами. Все свое грязное белье он вывешивал на факультете, и весь курс обсуждал их интимно-публичную, эротическую жизнь.

В этом была какая-то анормальность, но ему, видимо, нравилось.

Наконец мы с Иркой остались вдвоем, Юстинов, выговорившись, пошел с Бобом пить пиво.

– Ира, как же ты умудрилась… – говорю я. Она перебивает меня:

– Ой, Саш, какая у Лильки кожа, обалденная. Я даже не представляла…

– …попасться, – продолжаю я.

– Ой, Саш, я так испугалась, когда Юстинов вошел, ты же ему про лесбос не рассказывал.

Я засмеялся.

– Откуда ему знать, что такая Билитис была. – Ирка улыбается.

– Ир, ты у меня просто ласточка, самый талантливый ребенок, которого я когда-либо встречал. Бесподобнейшая ученица!

Ирка сияет:

– Да, я такая. Но мы с ней все равно доделаем до конца. Лесбос – это прекрасно, – мечтательно говорит она. – Лилька тоже так считает. Она тебя очень уважает и говорит мне: все, что ты говоришь, – правильно.

Ирка мне нравится, она меня умиляет. И какое-то постоянное желание о ней заботиться, хотя я понимаю, что во многом она – актриса.

Кончается лекция, кажется, «Зарубежная литература XVII века», то ли что-то в этом роде. Появляется Лиля Уланова.

– Сашенька, здравствуй. – Она целует меня, как своего давнего знакомого, примерно с семнадцатого века.

– Мы по твоей системе попробовали вчера, Ирка тебе рассказывала?

Ирка хищно и сексуально улыбается.

– Юстинова нет?.. – Лилька быстро оглядывается. И они резво целуются с Иркой в губы, прямо на глазах у меня. Глаза мои открываются.

– Хорошо-то как, – мечтательно говорит Ирка, – Лиль, когда встретимся?

– Давай еще раз, Ир. – Они опять целуются. Глаза мои расширяются. Мне это нравится: их даже не волнует, что сокурсники ходят и могут увидеть, – им это все до лампочки. Этот курс ошарашивал меня. Звенит звонок, и Лиля скрывается. Она ходит на все занятия. Так как хорошая ученица.

– Саш, жалко, что ты не девушка, я бы отдалась тебе, – говорит раздумывающе Ирка.

– А что, уже как мужик я тебя не устраиваю?..

Мы смеемся вместе долго. Это, правда, смешно, как Ирка быстро переделалась: за два дня!

– Нет, я теперь по женщинам, – говорит она, – лесбос – это божественно.

– Ты знаешь, я сегодня у Пениса зачет получил.

– Да ты что?! Поздравляю, Санечка. – Она целует меня.

– Вот, уже с Сашкой целуется, – раздается голос появляющегося Юстинова.

– Так, вчера с Лилькой, сегодня с Сашкой, что же завтра будет?

– Андрюшенька, он зачет по физ-ре сдал.

И все начинают обсуждать. Я рассказываю про секцию по волейболу, ведомости, факультетскую команду, и они говорят, что если на третьем курсе будет введена физкультура, все запишутся ко мне, и даже Ирка.

Я ей говорю, что команда-то мужская будет, должна быть.

Она задумывается.

– Да, Ир, – говорит Юстинов, – тебе не подходит, ты ж теперь только по девочкам. Давай уж не изменяй им… с мальчиками.

Она таинственно смотрит ему в глаза. И что-то там такое… Видимо, что Юстинова ожидает.

– Ир, – говорю я, – пойдем выясним хоть, какие зачеты будут?

– Я тебе и так скажу, – говорит Юстинов, который страшно гордился тем, что все знал. Он просто больным себя чувствовал, если что-то, какой-то пустяк не знал. – Прежде всего психология.

– Ира, а что такое психология? В этот раз Юстинов не встрял.

– Есть такой преподаватель Берхин, я его не видела никогда. Он лекции сам читает и ведет семинары, и, говорят, на зачете лекции написанные спрашивает и по ним учить надо. Так как книг никаких по этому предмету не написано для институтов еще. То есть только в медицине, а нам не с точки зрения медицины, а педагогики надо.

Ирка – умная девочка и тоже все знает. Но мне приятны ее знания…

– А что он за человек? – говорю я. Юстинов не выдерживает и встревает:

– Полный мудак, говорят, зачет ему очень трудно сдавать. Носится со своими теориями, как импотент с поднятием члена.

– Андрюш, – говорит Боб, – интересные у тебя сравнения, что, уже не поднимается?

– Ирка и не до того доведет, – отвечает Юстинов, и они смеются.

На этом разговор «по психологии» кончается. А я задумываюсь, что же делать: где взять эти лекции?

В перемену я иду на свой старый курс. Из всего курса у меня там остались две подружки (и то случайно), Алина и Мальвина, обе очень красивые и модненько одетые девочки, которые всегда следили за собой. И при этом старались примерно учиться.

У них занятия на третьем этаже, раньше это был и мой курс, но я на нем никогда не появлялся.

Они мне рады, и мы долго треплемся, они даже опаздывают минут на тридцать на вторую половину.

– Мальвин, вы сдавали зачет в прошлом году, когда меня уже не было, по психологии?

– Берхину, что ли? – Они смеются.

– Вот-вот, кажется, эта фамилия.

– Саш, – говорит Мальвина, она стройная, – пора бы тебе знать фамилию преподавателя, у которого через неделю зачеты начинаются.

– Санечка, он всегда такой, – говорит Алина и ласково смотрит на меня.

– А у вас что-нибудь осталось после этого?

– Тетрадь с лекциями, что ли? – спрашивает Мальвина, она более подвижная.

– У меня, кажется, где-то валялась, – вяло говорит Алина.

Я даже не представлял, что в этом институте кто-то мог записывать лекции.

– Алиночка, – я хватаю ее за руку, – найди, пожалуйста, или я не сдам этот зачет никогда: даже не представляю, о чем там речь.

– Хорошо, я постараюсь. – Она снова улыбается и касается моей щеки, нехотя. У нее очень красивый лак на ногтях, они как пурпуром лакированы. Я люблю, мне нравится, когда у женщин ногти накрашены. А у Алинки еще и красивые, холеные. И рука приятная.

– Ишь, как лекции понадобились, так сразу разыскал, – язвит Мальвина. – «Старые друзья» – когда надо только, оказывается.

– Меня же целый год на курсе не было, я только несколько недель назад появился.

– Ладно уж, прощаем, – говорит Алина, – но чтобы в следующем году вел себя примерно. И лучше – чаще появлялся, а то нам скучно без тебя.

– Ни повеселить некому, ни поговорить не с кем, – говорит Мальвина, и мы смеемся, вспоминая.

После института я иду по пустым улицам, не садясь ни на что, а шагая. Большая Пироговка пуста, все заведения кончают работу в пять, и только редкие прохожие попадаются.

Это мой самый любимый район Москвы. А мы живем на набережной какого-то Макарова (кажется, адмирал такой был исторический, потом стерся из потомковского сознания, а название осталось), это недалеко от Киевского вокзала. Но сейчас я иду мимо Новодевичьего монастыря, пруда и захожу с другой стороны, переходя мост через Москву-реку возле стадиона. Там дамба, на ней железнодорожный мост, но есть и пешеходная дорожка.

Страшно только в первый раз, когда поезд проносится: кажется, что сейчас вместе с тобой в реку обвалится. Но я спускаюсь с моста – он не обваливается – и спокойно иду домой. А может, и жаль, что он не обвалился? (Все короче б история была… И вы не мучились так…) Мимо проносятся машины, транспорт и всякая другая ездовая (х-ня) живность. Не волнующая меня. Через сорок пять минут, как я вышел из института, я дохожу домой: как раз в это время должны кончаться занятия. Иначе шел бы я!

Мама в последнее время готовит редко, и ужин я беру себе сам. Кушать хочется мало, и я сижу и думаю: будь ты проклята, эта сессия, эти экзамены, зачеты, и все то, что портит человеку настроение. И зачем она должна существовать, чтобы делать людей неврастениками, дергающимися, и отвлекать от необходимых мыслей и важных размышлений.

Какие у меня могут быть необходимые мысли, важные размышления, я так и не придумываю. Но все равно она мне портит настроение, эта сессия.

Звонит телефон, и папа берет трубку.

– Одну минуточку, – говорит он. Я понимаю, что это меня.

– Иди, какая-то молодая и красивая.

– Как ты понял, что красивая? – устало шучу я.

– Раз молодая, должна быть красивая. – Он сияет во весь рот и показывает мне один жест… движения. Я знаю у отца слабость к молодым девушкам в области двадцати лет.

Он уходит, напевая: «Студенточка, вечерняя заря, студенточка, люби меня».

– Алло?

– Саш, это я, Алина. – У нее такой тянущийся московский говор, который я мечтаю приобрести и которого нет у меня, а есть «южная напевность». Кому она нужна здесь.

– Здравствуй, Алиночка.

– Ну я нашла тетрадку, которую ты просил, завтра принесу в институт. Ты будешь завтра, чтобы зря не таскать?

– Да, конечно. Спасибо большое, ты моя ласточка! Очень выручила.

– Чем занимаешься?

– Ужинал.

– Я оторвала тебя?

– Нет, мне приятно слышать твой голос…

– И что есть тетрадка, да? Я смеюсь.

– Иди кушай, увидимся завтра.

Она прощается. Тут же появляется папа.

– Что, очередная, да? Новая?

– Нет, пап, старая, – говорю я и иду доедать свой остывший, никчемный ужин.

На следующий день мы обсуждаем, что делать с сессией и как она будет сдаваться. Мы не говорим, как мы будем ее сдавать, а как «она» будет сдаваться. Сессия у нас абстрагированное понятие. Она должна сама сдаваться, без нас. И какой дурак придумал только это слово – сессия!

Боб сидит, положив руку Ленке на грудь.

– У меня день рождения в середине июня, – говорит она, – но я перенесла его на конец, когда окончатся экзамены.

– Ох и напьемся, – мечтательно говорит Боб, которого ничто другое, по-моему, не волнует.

– Подожди ты напиваться, – говорит Юстинов, – как сессию сдавать будем?

– А сама сдастся! – ржет Боб.

Вот уж правда, кого не волновала сессия и никак не интересовала, так это Боба. Он и книжки принципиально не открывал, никогда. Ходил сдавать, не зная, ни одного слова не читая, – и всегда сдавал. Хотя ему больше тройки ничего не надо было, он так и говорил, что хорошо учиться – дураку надо, и всегда натягивал, выскребывал, выцарапывал, вытаскивал свои три балла. Как он это делал, это была загадка, которую я не мог понять. Я не понимал, как он умудрялся, но он умудрялся, это был феномен феномена Боба. А делал он одно: никогда не учил и не учился.

Все стали обсуждать, как сдавать и сдаваться. Вернее, Боб поправил, надо ли сдаваться?! Заговорили о мучителях – так я впервые услышал о своих преподавателях. Потом это был коронный вопрос каждого преподавателя:

– А вы кто такой? Я вас никогда не видела. Все это напоминало мне начало спора Шуры

Балаганова и Паниковского, и по идее содержательного диалога я тоже должен был спросить: «А вы кто такой?», но я сдерживался и не спрашивал. Я вообще скромный от природы.

Неожиданно появилась Алинка. Я ушел, не дослушав их обсуждения.

Алинка отдала мне тетрадь, которую принесла, и осталась со мной до звонка.

– Саш, я хочу покурить, пойдем куда-нибудь отсюда. – Мы уже сидели в центре пустого пространства площади напротив памятника Троцкому. Как бы сбоку его, а по всему институту (дурацкому нашему) были развешаны объявления, что курить-строго-воспрещается и полагается в специаль-но-по-доброму-отведенных местах: на лестницах или вне стен института. Какой дурак придумал только эти объявления. Хотел бы я на него посмотреть. Кто бы мог знать, как я был недалек от взгляда на него: всего лишь в двух предложениях.

Предложение первое:

– Да кури, Алин, здесь, еще ходить куда-то. – Мне было лень двигаться, уж очень удобно мы сидели на скамеечке, и Алина мне в этой позе нравилась.

Предложение второе:

– Ты думаешь, можно? – и она закурила. Сигарета ее струисто дымилась. Третье предложение было уже не наше, а постороннее…

Глядя на площадь в это время, вернее, на ее пространство, я увидел, как с другой стороны появился человек в шляпе на плаще (или в шляпе над плащом, как угодно, но он уже появился) и стал ее пересекать, направляясь в нашу сторону, где находились канцелярия, приемная ректора и даже туалет. Однако, проходя мимо нас, он остановился: скорее всего, лишь за тем, чтобы произнести третье предложение, отличное и в самом корне несогласное с нашими согласованными двумя.

– А вы, молодые люди, почему здесь курите? Ах, как это было сказано!

– А что? – спросил я, хотя и не курил.

– Вы что, разве не читали объявления, что курить нужно в отведенных местах, а не в середине института. Пойдите сейчас же выбросите. Алина встала.

– Сядь, Алин, – сказал я. Взял ее окурок, пошел и выбросил в урну у памятника Троцкого. Потом вернулся.

– Спасибо, – сказал он. Он, видимо, не знал, что сейчас и начнется. Что сейчас все только и начинается.

– Ну, теперь успокоились? – спросил я.

– Как вы со мной разговариваете? – Он почти возмутился.

– И спать будете спокойно? – продолжал я.

– Саш, не надо. – Алина взяла меня за руку, я стоял.

– А что «не надо», Алин, – громко сказал Саша, – будет всякий деревенский учителишка, приехавший на побывку – (шляпа, плащ…), – учить нас, что красиво и что не прекрасно. Сам при этом еще шляпу не научился снимать, когда с дамой разговаривает, да еще окурки тебя посылает выбрасывать уверенно. Тоже мне джентльмен называется. – (Опять же – плащ и шляпа).

– Да как вы… – У него даже слюна горлом пошла, но не показалась. – А ну-ка пройдемте сейчас же в спецотдел!

– Что? – Я даже рассмеялся от неожиданности. – Вы бы шли лучше…

– Да как вы смеете, вы кто такой?

– Я учусь здесь, студент этого института, – Я приветливой язвой улыбался ему. – Позвольте узнать, кто вы? Если это не секрет, конечно. Безотлагательно.

Этот необструганный кусок колбасного живота был весь красный и уже задыхался.

– А я… я – ректор этого института!

– Да что вы! А вы, случайно, не Наполеон Третий к тому же. Там, где я был раньше, таких много встречалось.

На этом я успокоился от его невоспитанности и невежливого бескультурья и сел рядом с Алиной, давая понять, что разговор окончен.

Однако он стоял, не уходил и бушевал:

– А я требую, чтобы вы немедленно прошли в спецотдел и там объяснили свое поведение.

И он протянул руку, чтобы схватиться за меня. Я отбросил резко его руку и проговорил:

– Но только не надо за меня хвататься. – Я не терпел, когда меня за руки цепляли.

Все это напоминало старые времена, менты, вокзал, меня снимают с поезда из-за того, что какого-то гнилого подонка уложил у газетного киоска. С одного удара.

А он уже шипит:

– Пройдемте немедленно – и кажется, что ему сейчас станет дурно: если я не пройду.

– Хорошо, пойдем, – говорю я, – а то не отцепишься. Алина, я сейчас вернусь, не уходи никуда.

Мы идем к спецотделу, это еще та контора (я вам опишу ее позже: это КГБ, МВО и разведчасть армии вместе взятые, только приспособленные для института).

Они там все поповскакивали, как увидели его. Самого зав. спецчастью не было, была его заместительница, тоже дура, и ее помощницы – две кретинки комсомольского разлива.

– Да, Павел Павлович, чем могу быть полезна? – залепетала заместительница.

– Что у вас тут происходит, – загремел гром и заметались молнии. – Студенты посылают меня куда попало, курят где хотят, ведут себя, как им нравится. (Уж неужели, как тебе, подумал я.) Что это такое у вас творится?!

Хотя при чем здесь «у вас», когда я не у них, а у себя. Когда творилось это у меня, и я был сам по себе, они сами по себе, и никаких отношений между нами не наблюдалось.

– Да что вы, Павел Павлович? Как же это возможно! – и она воздела руки у лица, то ли у неба. Лицо, как небо, широкое было.

– А вот спросите это у вашего, с позволения сказать, студента. Отвечайте!

– Ну, не надо только мне приказывать, – сказал я, – на мою голову и без вас приказчиков хватает, от моего отца до Пениса.

– Кого? – У него полезли на лоб глаза.

– Фамилия преподавателя.

Он имел неочухавшийся вид, но это уже начиналась комедия.

У заместительницы чуть не повыскакивали глаза из глазниц от моего кощунства.

– Да вы знаете, кто это такой?

– Нет, – сказал я, – не знаю, пусть представится.

– Да это же ректор нашего института Павел Павлович Пашутин.

Первая мысль, которая мелькнула у меня: оказывается, вот какой дурак придумывал объявления. Вторая: оказывается, он не врал.

– А-а. А я думал, что какой-то учителишка из села приехал на повышение квалификации и качает здесь свои сельские права.

Мне стало забавно: в кого вляпался. Вечно я нахожу какое-нибудь болото, когда сухо. Его чуть не вывернуло от моей фразы.

– Немедленно разобраться и доложить! – проревел он и выметнулся из кабинета.

Они стояли и, совершенно обалдевши, глядели на меня.

– С какого факультета? – заорала, видимо, от страха, по инерции, заместительница, сапогового типа такая дура.

– Ну, ладно, орать только на меня не надо, – перебил ее я, – а то вообще ничего не выясните: повернусь и уйду просто, и ищи как звали.

Возразить было нечего, я логично объяснял.

– Как фамилия? – тихо в громкость спросила она.

Я назвал себя, курс и наименование факультета.

– Немедленно к декану, – рявкнула она.

– Я кому сказал! – повысил голос я.

Она притихла, и мы вышли из кабинета вместе. Через две двери уже находился наш деканат. Но мы не успели до него дойти.

Как будто специально навстречу нам шли Дина Дмитриевна (моя телохранительница и ангел-спасительница, благожелательница благодеятельная), зам. декана факультета, и рядом – сам декан. Я даже не поверил, что такое возможно, такой марьяж. Как нарочно, при мизерной игре… Я всего-то декана видел второй раз, за всю историю моего обучения: он редко появлялся.

Мы столкнулись через три шага и два вздоха. На два выдоха.

Дина Дмитриевна мне заулыбалась и хотела что-то сказать (видимо, с деканом познакомить…), но тут заголосила эта чокнутая заместительница:

– Степан Степанович, что же это такое творится, студент вашего факультета курит где попало, нецензурно выражается и вообще оскорбил ректора, Павла Павловича.

Мне нравилась ее интерпретация: как она свалила в кучу все эти причины и перетасовала. Я вообще не люблю оригинала, и только вариации утешают меня.

Дина Дмитриевна согнала улыбку с лица и передумала – нас знакомить. При декане она молчала, но без него была начальница. А так как декан бывал редко, а по возможности еще реже, то в основном всем народом на факультете командовала она. Он же нами не интересовался. Но сейчас должен был быть главой и распорядиться. – Во-первых, – начал я, – никого нецензурными словами я не оскорблял. И если у вас плохо с русским языком (как наукой), то нужно подучить, что значат слова, фразы и выражения, которые говорятся, а не выдумываются.

Степан Степанович внимательно смотрел на меня, слушая.

– Далее, он сказал, что «студенты посылают его куда попало». Согласен. Но при этом, посылая, нецензурных слов я не употреблял, а сказал, что шел бы он и не надоедал, мешая.

Декан кашлянул как-то.

– Во-вторых, я не курил, я вообще некурящий, только иногда (если выпью…). А курила девушка, к которой он невежливо обратился, не сняв шляпу, хотя и не имел никакого права, так как мужчина. А в-третьих…

– Хватит, – сказал главный, и я остановился. Чем-то он мне нравился, а людям, которые мне нравятся, я прощаю все и не выступаю никогда.

– И все-таки, в-третьих, еще одна вещь, – не удержался я.

Но хамская заместительница перебила меня:

– Тот ушел просто вне себя, сказал, чтобы я немедленно разобралась и доложила. – Она преданно посмотрела на Степан Степановича.

– Никаких разборов, – сказал он, ему было уже все ясно, – строгий выговор в устной форме, без занесения в личное дело. А в следующий раз, если такое повторится: с занесением в личное дело и предупреждением об исключении из института. – (Тогда я не верил, что это повторится.)

Он был суровый мужик, этот Степан Степанович Чешуков из-под Урала. Своим хребтом везде пробивался и дошел до декана факультета. Докторская у него была по огненной литературе двадцатых, любимым писателем был, который уже не был – А. Фадеев, но который много (даже чересчур) оставил после себя и сурово ушел из жизни, застрелился. У него, видимо, Степан Степанович суровости и набрался.

Заместительница из спецотдела улизнула, как волной смыло, докладывать. Тоже работа. Я продолжал стоять перед ними двумя.

– Можете идти, – сказал он, не глядя.

– Как, и это все? – Я удивился.

– А что еще, вы свободны, – Он посмотрел. Но так мне было неинтересно.

– А как же текст выговора, слова, ведь если он устный, я хочу его услышать, невзирая…

В глазах его мелькнули лучики, и он улыбнулся.

– Ох, сорванец, иди на занятия, желаю удачи, – и он подмигнул мне. И только тогда Дина Дмитриевна вздохнула облегченно, но я знал, что она очень переживала и испугалась за меня. И ждала, чем это кончится, пока не вмешиваясь.

Это был еще тот ректор, на него все клали, без исключения: чего же я должен был выделяться и составлять исключение.

Я поблагодарил Степан Степановича, уже во все лицо мне улыбавшегося, за доставленное удовольствие получить устный выговор от него лично, повернулся и пошел.

Алина ожидала меня на том же месте, нетерпеливо.

– Саш, ты знаешь, я вспомнила, это, правда, был ректор: он выступал перед нами на первом курсе, когда нас приняли, поздравляя.

– Спасибо, Алин, я уже догадался.

– Ты видишь, сколько я тебе неприятностей доставила со своей сигаретой. Лучше бы я не курила.

Она ласково смотрит на меня.

На нашем факультете разносится все мгновенно. На следующий день я стал героем факультета, курса, дня, и все обсуждали это событие в самых тончайших деталях: «как я послал ректора». Приходили смотреть на меня, показывали рукой, переходящей в пальцы, и еще следующие полгода эта история не забывалась, обсуждалась.

Так меня узнал весь курс, а я на нем еще и не появлялся.

Все смотрят на меня на теплой лестнице.

– Саш, как же это ты так ректора отделал, – подкалывает меня Юстинов и улыбается. – Ты подумал, что это на Кавказе, во дворе, чужой дядя вошел, его бить надо! А?

Мы заливаемся.

– Откуда я знал, что это ректор, надо чаще среди студентов появляться.

– Конечно, он ради тебя только и будет приезжать. Чтобы с тобой культурно, вежливо и воспитанно побеседовать. Может, ты его куда еще в другое место, снизойдешь, и пошлешь подальше.

Боб катается от смеха. Ему всегда весело было.

А Юстинов потом часто говорил, подкалывая:

– Сашку теперь не трожь. У него лучший друг – ректор. Да Ирка: хорошая компания подобралась.

Шутки шутками, но наступила сессия, и следующая неделя была зачетная.

Зачеты начинались с понедельника, а в воскресенье я сидел и читал тетрадку по психологии, ничего не понимая.

Первые два зачета я, непонятно как, проскочил, Ирка везде меня представляла как лучшего друга и, что я так долго болел и со здоровьем у меня плохо. Просто беда. И они жалились и ставили, почти не спрашивая, чтобы со здоровьем у меня стало лучше.

Вот-вот приближалась психология, но в данный момент у меня возникла другая проблема. Шурик куда-то исчез, и долгое время я не мог его найти ни в одном углу института. Наконец он объявился – через месяц – и рассказал, что лечился, его лечили – от запоя. Ему не понравилась его жизнь и захотелось напиться. Пил он двадцать три дня, а потом двадцать девять лечился. Теперь же его определили в мою группу – он просил, – но на занятиях еще не появлялся. Словом, компания у нас подобралась замшевая. И если раньше на первом месте шла первая группа, где учился Юстинов, Васильвайкин и Ленка, то теперь вроде на первое место выходила наша группа: Ирка, Шурик и я. Плюс Светка, возбуждающая желание всего факультета (горящее в глазах и глубоко внизу, под глазами), плюс Городуля, староста-поблядушка, прикидывающаяся девушкой. Так что в соревновании групп факультета по качественному составу некачественного контингента мы четко выходили на первое место. Ирка была счастлива, ведь это ж она притащила меня в свою группу, а так, одной, ей было скучно, или, как она говорила, «совсем бесцветная группа была». Ей цвета не хватало. И Шурик был завершающим мазком в победе нашей группы. В цветовой гамме ее.

Но он не только появился и не просто показался (все было далеко не так просто), в жизни все гораздо сложнее: ему нужен был зачет, от одного наименования которого меня трясло и знобило – физкультура. А тот его и в глаза не видел. Тот, у которого фамилия больше подходила к ногам, чем к лицу.

Я опять поехал на проклятый стадион, на который, думал, мне уже до конца жизни ездить не придется, разве что в качестве болельщика. И прихватил с собой Шурика, который плелся позади меня.