Текст книги "Факультет патологии"

Автор книги: Александр Минчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– У меня память уникальная. Ответь.

– Ты первый, кто за все время спросил… Через тетю, она письма присылает, и мы перезваниваемся. По-моему, я уверена, и они все через нее узнают. Я всегда ей много рассказываю, чтобы больше знала.

– Ты… любишь их?

– Конечно. Это единственное, что есть в мире у меня.

Я не удержался, я вообще несдержанный.

– А… – Я не назвал, запнулся.

Она не сделала никакого вида и никак не отреагировала. Хотя я знал, что она девочка умная.

– Я хочу с тобой выпить. Привезла маленькую бутылочку грузинского вина, пожалуйста, оно очень вкусное.

И тут же вынула ее из пакета, как из волшебного.

– Как называется?

– «Хванчкара». Ты никогда не пил?

– Нет, я жил в другом месте, и там пили другие вина, а чаще лимонный спирт, или «лимонная водка», 60 градусов, которую производил мой дядя. Он был начальником цеха безалкогольных напитков. А этот спирт выпускал для себя и друзей.

– Это очень старое вино, ему двадцать лет, оно из особого подвала.

– А какую это играет роль? Чем старее, тем хуже?

– Нет, – она мягко улыбается, – наоборот, – вино тем вкуснее, букет его тем сочнее и терпче, чем старее оно. Видишь, наконец, я знаю что-то, чего не знаешь ты.

Мне это льстит.

– Я еще не знаю кое-что.

– Спроси. – Она наливает вино в свои тонкие стаканы, из пакета, у меня ужасные были, граненые.

– Чем от тебя пахнет?

– Это «Диор», моя любимая фирма.

– Я не слышал, кажется.

– Вот видишь, еще одно. Хотя это не важно. Но про «Шанель» ты слышал?

– Да, ею пользовалась Нат… – Я осекаюсь.

– Это то же самое, – говорит она, не обращая внимания, – только мне «Диор» больше нравится.

– Это переводится как-то?

– Нет, это имя основателя и создателя этой парфюмерно-косметической фирмы – «Кристиан Диор».

– Ну, давай выпьем. – Она прозрачным взглядом смотрит на меня. Но я-то понимаю, что она слышала.

– А почему ты принесла даже свои стаканы? Мои тебя не устраивают? Они разбиться же могли.

– Не потому. Хорошее вино нужно пить из тонкого стакана, чтобы его влага прозрачными рубинами переливалась и сверкала, иначе вкус и ощущение, восприятие будут не те. Есть такая поговорка даже: «Тонкое вино надо пить из тонкого стакана».

– О, да ты глубокий знаток!

Она улыбается, и рука ее поднимается.

– Са-ша, – (говорит она по слогам), – я хочу, чтобы…

Я поднимаю быстро свой стакан: вино сверкает, оно и вправду красиво переливается.

– …ты был у меня… всегда.

Я перестаю играть (постоянно) и наклоняюсь, целуя ее:

– Ты мне нравишься. Спасибо.

– Я буду без ума, если это будет так…

– Что? – не понимаю я.

– Всё, – не отвечая, отвечает она.

Так я и не понимаю, то ли то, что она мне нравится, то ли чтобы я был с ней всегда.

И вино тонкой струйкой падает, льется на наш поцелуй.

Она растворяется во мне настолько органично, что я не верю, что она такая, что она женщина и она моя.

И все же что-то сковывает меня с ней, стесняет, мешает, не дает до конца быть самим собой. Как я был с другими…

Она лежит на моей руке и целует мочку моего уха.

– Наташ, ты любишь Хайяма, наверно?

– Нет, не терплю, он слащавый. А почему ты вдруг спросил, а?

– Мне так показалось, когда ты говорила о вине… вдохновенно.

– Ты всегда такой?

– Какой?

– Ты все подмечаешь и анализируешь?

– Не все, но частично.

– А-а. Это мне в тебе нравится.

– Что это? – дурачусь я, играя словами.

– Наблюдательность твоя.

– Даже тебя вынаблюдал.

– Нет, это я тебя.

– Нет, я, – я.

– Когда, скажи, когда?

– Ой, ты мне ухо откусишь.

– Это и хочу я, – говорит она.

– Когда ты стояла у памятника Ленина в серой юбке и пуховом тонком свитере. Я еще удивился, что до этого не видел тебя.

– А я еще раньше увидела.

– Не-а, этого не может быть. Если я не видел тебя…

– Когда ты метался по шести номерам волейбольной площадки и орал на своих подопечных так, что в стенах звенело, отдавалось. Теперь веришь?

Я потрясен.

– Не-а.

– Вы играли за третье место. А я еще подумала, ты смотри, как мальчик старается. В белых носочках. И тогда мне что-то понравилось в тебе.

(Это точно, белые носки – моя слабость, я всегда в них играл.)

– Что, скажи?

– Не скажу, ты и так избалованный.

– Да, зато ты в скромности росла! Она вздрагивает.

– Я не то имел в виду. Я имел в виду, когда выросла – не имела внимания. Имела ведь?

Она молчит.

– Я надеюсь, ты не обиделась.

– На что?

– Нет, я так, не важно. И она говорит:

– Я стою у входа в спортивный зал, смотрю на тебя и думаю: смотри, какая звезда, и чего они его слушают. Но играл ты хорошо, почти классно, я согласна.

– Еще б они меня не слушали. Я из них команду создал. Из ничего.

– А вот я бы тебя не слушалась, никогда.

– Хочешь поспорим, что бы слушалась.

– На все что хочешь, никогда.

– Наташ, не целуй меня.

Она не понимает, потом поняла и целует меня.

– А я этого и хотел, – смеюсь я, и мы снова целуемся в губы. И так всегда я – выигрываю… – А почему ж ты ко мне не подошла?

– Вот еще, а почему я должна была к тебе подходить?

– Ну, поздравить с победой, я все-таки за твой факультет играл тоже, сказать, что ты восхищена, как ты восхищена и так далее…

– Не догадалась.

– А почему ж потом подошла?

– Забыть не могла.

– Неправда.

– Правда, то, что увидела тогда… Нет, не скажу. И ты очень внимательно смотрел наверху тогда, начал. А я думаю, чего это он так пристально смотрит на меня, я же ему не волейбольный мячик и не судья, на которого он смотрел пристально, споря, когда было не в его пользу, а он считал, что в его. Я смеюсь, не могу остановиться.

– Я не знал, что у тебя такое тонкое чувство юмора – есть.

Она неожиданно замолкает и говорит очень серьезно:

– Во мне все есть, что хочешь; и все для тебя…

Ее грудь касается моей, нежно.

– Ты понимаешь меня?..

Я молчу и только мну ее грудь своими губами. У нее божественная грудь с неописуемыми сосками, розово-красными, пурпурного цвета, и они такие какие-то небольшие, мягкие, то твердеющие, нежные, то безвольные и слабеющие под моими губами, то напрягающиеся, но беззащитные.

Я останавливаюсь, мне кажется, она вздрогнула.

– Что такое?

– Нет, ничего, мне очень приятно, не обращай внимания.

Я вхожу в нее медленно. Она отдается мне долго и страстно, растворяется во мне страстно и долго. Она моя.

Поздно вечером мы едим большой второй апельсин, и она сначала кормит меня.

– Какой у тебя большой рот, я хотела сказать – глубокий…

– Разве это плохо?

– Смотря для чего. – Она смеется. – Мне кажется, что ты иногда ее съешь…

– Кого ее, тебя?

– Мою грудь.

– Она мне нравится.

– Мне нравится, что она тебе нравится, – говорит она и наклоняется.

– Ты ее съешь, если тебе хочется. Я разрешаю, пожалуйста.

Я улыбаюсь смущенно, стараюсь, чтобы не увидели ее фосфоресцирующие глаза.

Раздается звонок телефона в коридоре.

– Отвернись, пожалуйста, – говорю я.

– Ты всегда такой застенчивый? Я не люблю своего тела.

– Ну пожалуйста, Наташ.

– Не-а. – Она смеется. – Я ни разу тебя не видела смущенным, я и не знала, что ты стесняешься.

Я резко набрасываю ей простыню на лицо, и, пока она приходит в себя, я уже за шкафом, бегу в коридор, по пути к телефону. И слышу, как она смеется.

– Да.

– Санечка, здравствуй.

– Здравствуй.

Молчание в трубке.

– Ты не рад, что я тебе звоню?

– Нет, почему, это нормально.

– Ты же мне оставил телефон и разрешил, чтобы я звонила. – Она подчеркивает слова.

– Да, мама.

– Как живешь, мой родной?

– Нормально, спасибо.

– Ты был сегодня дома?

– Да, но скажи ему, что я ничего не ел из его холодильника, а кормил мальчика, он бедный и вечно голодный. Я всего пробыл там полчаса.

– Санечка, ну не надо так говорить. Ты же знаешь, что ему не жалко, он и живет-то для тебя. У него тяжелый характер, но он хочет, чтобы из тебя человек получился. «A mensh», как он говорит, а по-другому он с тобой справиться не может и, как всегда, перегибает палку. Я ему говорила много раз. Ты же его знаешь: упрется и все, даже когда не прав. Я сама от этого нередко страдаю. Но он же любит тебя.

– Я согласен. Что еще?

– Я тебе помешала? Ты так говоришь.

– Нет, я просто спал и раздетый стою в коридоре.

– Папа хочет пригласить тебя завтра на обед, у него годовщина, юбилей. Я приготовлю много вкусного. Ты… придешь?..

– Я не знаю, мам, рано еще.

– Я тебя очень прошу, будь умней его, хоть раз. Ты же у меня умница, ты мое золотко. Для кого же мне еще жить, если не для тебя.

– Хорошо, хорошо, мам. Только не говори так, мне больно.

– Так что, сыночек, мне сказать ему? И вдруг у меня мелькает в голове:

– А если я приеду не один, это ничего?

– Конечно, – счастлив ее голос, – с кем угодно и сколько угодно. Ты же знаешь, я всегда твоим близким и друзьям рада. Это что, тот мальчик, ну, голодный?

– Нет, девочка.

– Я ее знаю? Или это новая девочка?

– Это не важно, мам, увидишь завтра.

Она счастлива, что я приеду, и ее уже не волнует ничего больше: у меня самая лучшая мама. Но я вырос уже и, к сожалению, сам не понимаю этого. Я изменился.

– Значит, вечером мы ждем тебя. Спокойной ночи. Извини, что разбудила.

Я смеюсь:

– Это ничего.

Она лежит и спит, так мирно дышит. Я стараюсь очень тихо, бесшумно лечь рядом, не потревожив ее.

Я ложусь и закрываю глаза устало, я не знаю, от чего, почему, но мне как-то устало. И вдруг она прыгает на меня, я вздрагиваю от неожиданности.

– А-а, испугался, один-один, ты ловко провел меня, теперь я сравняла счет.

– Наташ, у меня разрыв сердца так случиться может, тебе не жалко его?

– Жалко, но я сберегу твое сердце.

– Спасибо большое.

– Но – сначала я его разбить должна и – взять себе кусочек. – Она целует мой подбородок.

– Кто это был, очередная девочка, которых ты сюда не приводишь?

– Нет, это была моя мама, мы приглашены завтра на обед.

Она замирает, не дыша.

– И ты возьмешь меня с собой? К твоим родителям?

– А что, ты прокаженная?

Она не выдыхает и очень серьезно говорит:

– Просто это очень неожиданно, я не готова.

– Пустяки, это в шесть часов, подготовишься, еще целый день будет.

– Я о другом. Я не думала, что у тебя… это так, я думала… это все поверхностней, проще…

– А в этом ничего такого нет, мои родители всегда знали всех моих друзей, знакомых.

– А-а… я думала…

Она не договаривает. А я думаю: до конца ли я был искренен в предыдущей фразе и просто ли она моя знакомая.

– И девушек?

– Ты же взрослая, Наташ, что с тобой. Или я должен был знать, что встречу тебя? Но даже если б я и знал, – ни с кем не встречаться?

– Я просто расслабилась, извини. Мне очень приятно, что ты пригласил меня… И немного забылась.

Она целует меня, я целую ее глаза, которые в моих губах закрываются.

Я просыпаюсь поздно утром. Она уже не спит и смотрит в потолок.

– О чем ты думаешь? – Я бегу уже в ванную чистить зубы: у меня патология ко всяким запахам.

– О тебе, – слышу я.

– Что же ты думаешь обо мне? – спрашиваю я, когда возвращаюсь.

– Многое.

– Например?

– Если все скажу, я тебе буду неинтересна.

– Почему?

– Так мир устроен.

– Но ты мне и так неинтересна. Она смеется.

– Иди сюда.

Я иду. Она снимает с меня все снова.

– Наташ, я тебя уставшей, наверно, никогда не увижу.

– А ты устал?

– Нет, что ты, я никогда не устаю. Она обнимает меня нежно.

– Я слишком долго ждала тебя…

Мы встаем с кровати через отрезок времени, равный любви.

– Во сколько мы должны быть у твоих родителей?

– В шесть часов.

– Мне еще нужно заехать, переодеться, привести себя в порядок.

– Да ты что, ты прекрасно одета и выглядишь чудесно. – Я улыбаюсь. Она не обращает внимания.

– Неужели ты думаешь, что я в таком виде появлюсь перед твоими родителями?

Меня удивляет и трогает, что она так к этому относится, серьезно и торжественно и как-то напряженно.

– Значит, ко мне ты могла прийти в таком виде? Ко мне по-всякому можно, чего там, все сойдет. А к ним так нельзя, да?!

– Ну, Саша, пожалуйста, я к тебе тоже очень тщательно собиралась.

Я смеюсь и не могу остановиться.

– Но к ним надо по-другому, я знаю, они же не ты.

– Я ненавижу ждать, когда кто-то собирается, это убивает меня. Убей меня лучше сначала, хочешь, на, убей, – я бросаюсь к ней, – только не ждать и не переодеваться.

Она целует меня и смеется. Совсем всерьез не воспринимает.

Я расплачиваюсь, когда она выходит, я не люблю это делать при ком-то, при ней тем более. Вся эта денежная процедура мне неприятна.

Машина отъезжает, улыбка у водителя довольная, слава богу; им вечно мало.

– Ты подождешь меня, я быстро, вот увидишь. Это не займет много времени.

– Хорошо, – старчески ворчу я, и она целует мои глаза.

А я стою и думаю, сколько девочек из нашей группы живет в общежитии, и сколько из них это видело, и через какое время это разнесется по всем закоулкам факультета: с кем встречаюсь я. Эта «тайна» их вечно волновала. Просто жизни им не давала. Они ни одну не видели.

Она скрывается в плаще, идущем по ее ногам.

И тут я вспоминаю, что у меня сегодня лекция по зарубежной литературе… была. И читала ее Храпицкая, доцент, страшная, но умная. Ладно, переживет как-то, думаю я.

Напротив ворот общежития, наискось в двух шагах маленький стеклянный магазинчик. После такси у меня еще остается пять рублей. Ровно на шампанское, как раз, и я знаю, что в этом магазинчике оно всегда бывает, продается.

Я покупаю бутылку шампанского, которое нравится отцу. Только один сорт – полусухое. Он вообще не пьет ничего другого, кроме этого, и то по праздникам, событийно. Просто так себе позволить не может. Старая гвардия. (Фронт и все такое прочее.)

В кармане у меня остается мелочь. Я иду обратно и думаю, сколько мне еще ждать надо. И тут неожиданно наталкиваюсь на нашу старосту Городулю.

– О, Саш, а ты чего это здесь делаешь? Ты смотри, с бутылкой шампанского!

– Люба, – говорю я, – ты секреты хранить умеешь?

– А что? Конечно, – Она становится необыкновенно серьезна, я с ней никогда откровенным не был.

– Ты никому не скажешь?..

– Что ты, честно, никому!..

– Як тебе пришел, для свидания!

– Да ну тебя, вечно шутки одни. Ничего серьезного.

– А жаль, да, Люб?..

– Ну ты и жук, Сашка, еще тот.

– Но не пожучистей тебя, – продолжаю традиционно я.

– А что, я – девушка.

– Ладно, я тебе верю, Люба. – У меня хорошее настроение в этот раз, и я не хочу ей портить его. – Вот поэтому ты сама понимаешь, что я не могу приходить к тебе на свидания…

– Почему?

– Потому что ты – девушка. Она сияет.

– Ну ты даешь, а с виду тихий такой.

К счастью, она сама спешит куда-то и скрывается быстро, вся расфуфыренная, в сторону метро.

Фу-у, с облегчением вздыхаю я. И думаю: будь ты счастлива, девушка.

Прошло минут всего десять, я стою с бутылкой в руке и думаю, ну, еще полчаса, как минимум, это точно. И собираюсь набраться сил для душевного и телесного томления.

И вдруг она неожиданно появляется передо мной:

– Вот и все, я готова.

– О, чудо, – говорю, – ты правда необыкновенная женщина, что не заставила ждать так долго.

– Пошли? – Она делает первый шаг.

И тут я продираю глаза и смотрю на нее. Она одевается так, что мне стыдно идти с ней рядом по улице. Нет, не броско, а очень тонко, со вкусом и обалденно выдержанно: в кофейный костюм с поднятыми плечами и удлиненную юбку с изящным разрезом сбоку от колена, кофты не видно, так как на шее что-то легкое и воздушное повязано. И все в тон – от туфель до сумки и платка. Феноменальный ансамбль, мне не верится, что она когда-то давно, сегодня, была моя. (Эта женщина из какого-то чудного журнала, прекрасная фотография законченного совершенства.) Такая женщина не могла быть моей: она совершенство. Я стою и не двигаюсь.

– Пошли, Саша. Ты что стал?

– Э-э… Наташа, мне неудобно идти с тобой.

– Это почему? Что, я плохо выгляжу? Неужели она не знает цену себе? И на такого недоделанного позарилась! А я еще там выставляюсь, делаю всепобеждающего героя из себя, победителя.

– Нет! Ты чудесно выглядишь…

– Я рада, что тебе нравится… что нравлюсь тебе.

– Но я плохо выгляжу, мне неудобно идти с тобой.

Я взглядываю на вытертовато-потертые джинсы песочного вельвета, туфли…

– Пойдем, не придумывай, Саш. Мы же идем к твоим родителям, и я должна была как-то одеться… скромно.

Нет, обалденная девчонка.

– Хороша скромность…

– Ну, Саш. Ты же не хочешь, чтобы тебя здесь кто-то увидел.

Я подпрыгиваю как ужаленный, и мы быстро удаляемся.

– Откуда ты знаешь?

– Я видела, как с тобой Городуля разговаривала, она живет этажом ниже меня.

– Как, ты уже тогда была готова?

– Да, я стояла в подъезде и ждала, пока она уйдет.

Изумительная женщина.

– Я же тебе говорила, что быстро все делаю, я тебя не обманывала.

Я еще прибавляю шаг, ускоряя.

– Почему ты боишься, чтобы тебя увидели со мной?

– Ну… это сложно.

– Нет, ты смотри, ему даже не стыдно подтверждать. – Она смеется. – Удивительный мальчик, первый, кому со мной стыдно появляться. Хоть бы отказался!

Я улыбаюсь, глядя на нее, мы приближаемся к Новодевичьему.

– Я что, такая уродина, и тебе поэтому неудобно, что тебя увидят рядом, да?

– Нет, я не хочу и не желаю, чтобы увидели тебя, а не меня. Я ненавижу, чтобы МОЕ перемалывали на курсе и щупали все, кому не лень. Тебе понятно?!

– Хорошо, хорошо, успокойся, я не думала, что это заденет тебя.

Я погорячился. И целую ее в щеку, остужаясь. Но не до конца.

– Поэтому не задавай ненужных вопросов, я всегда делаю то, что правильно. И единственно верно.

Она расплывается в улыбке, бесподобной.

– Что вы говорите?! Я этого не знала.

И тут я не выдерживаю своего напыженного вида и смеюсь.

– Саша, а куда мы идем? – спрашивает она. Тут я вспоминаю, что забыл спросить ее.

– У нас еще целый час, ты не хочешь прогуляться до моста, а потом по той стороне набережной?

– Конечно. С тобой…

– Спасибо.

– За что ты меня благодаришь, это мне приятно, что мы дольше будем идти… А ты любишь гулять, ходить, брести? – мечтательно спрашивает она.

Но не могу же я ей сказать, что за 33 копейки ни одно такси не довезет нас до моего дома.

– Да, очень, – отвечаю я.

Мы идем мимо Новодевичьего кладбища, которое уже закрывается, и последних посетителей выпроваживает человек в форме милиционера.

Вдруг взгляд ее грустнеет.

– Что случилось, а? Она сжимает мой локоть.

– Здесь лежит мой дедушка.

Мы почти до моста идем молча. Мне нравится ее походка, какая-то необыкновенная. Она вообще вся необыкновенная.

– Он очень любил меня…

Я вежливо молчу. Чтобы не мешать, не перебивать ее воспоминания.

Мы поднимаемся на мост, она идет рядом.

И вдруг грохочет поезд, нарастая, и вот уже несется в метре, шаге от нас; она охватывает меня руками, вжимаясь в мое тело, и вздрагивает сильно. Я же говорил, в первый раз впечатление, что мост в реку рушится, и вы вместе с ним.

Сумка ее, в виде конверта, падает, я поднимаю, когда поезд прошел, и спрашиваю: все ли в порядке?

– Да, я просто испугалась.

– А я думал, что ты бесстрашная. Она улыбается.

– Почему?

– Ну, если уж согласилась на меня…

Ее улыбка окрашивается, и губы, что-то шепча, произносят.

– Что ты сказала, быстро?

– Как ты узнал, ах, да, я забыла, что ты наблюдательный.

– Быстро, а то не пойдем никуда.

– Чтобы тебя обошли все несчастья…

Я целую ее губы долго, сильно, больно, бесконечно, вечно.

Я не знаю, сколько проходит времени, но его проходит ровно столько, сколько нужно до начала самого обеда.

Я звоню в дверь. И нутро мое подбирается. Я взглядываю на свою спутницу: она чиста. Только губа немного кривится и вздута. От моего поцелуя.

Открывает мама. Прихожая у нас большая… Она входит, мною вперед пропущенная, тихая, скромная, стройная.

– Здравствуй, мама. Это Наташа.

– Здравствуйте, – она улыбается, – очень приятно.

И в этот момент выходит мой отец. Я застываю. Он останавливается и долго смотрит на меня. Не моргая. Потом вдруг раскрывает руки, и мы обнимаемся, похлопывая друг друга.

– Блудный сын, – шепчет он, я целую его всегда и вечно выбритую щеку. Он разжимает объятия.

– Простите, девушка, у меня с сыном свои проблемы. Поэтому вы – не первая… Не по приличиям.

– Ты ее тоже обнимать собираешься? – шучу я.

– С удовольствием, если она не против, она очень стройная. Как вас зовут?

– Наташа.

Он представляется полностью. Со всеми регалиями.

– Мне очень приятно, – говорит она.

– Знакомое имя. У тебя, кажется, была Наталь… – он осекается.

Она делает вид, что не слышала.

– Пап, это тебе, – протягиваю я.

– Спасибо большое, уважил отца.

И мама кладет в испаритель шампанское.

– Как вам мой сын, Наташа? Не устали еще?

– Что вы, это он немного устал от меня.

– Это у него случается. Я бы не устал, это точно…

Она улыбается. Батя молодых любит больше, чем солнце и его сияние.

– Прошу в комнату, Наташа.

Она проходит, он открывает дверь, ухаживая за ней. Стол накрыт очень красиво, хрусталь, посуда, серебро, как всегда умеет накрывать только моя мама.

– Садитесь на диван, Наташа, чувствуйте себя, как дома, свободно.

– Благодарю вас.

Я не узнаю ее. Он садится в кресло.

– Чем вы занимаетесь, если не секрет? – Учусь в том же институте, что и Саша.

– И по какой специальности?

– Русский язык и литература.

– Приятное совпадение. – Он расплывается в улыбке, и я улыбаюсь, на него глядя. Мы знаем, почему мы улыбаемся: он меня из-под палки туда загонял, я не хотел там учиться, в театральный все рвался.

– Вы не обращайте внимания, Наташа, это у нас семейное. Саша вам потом, если будет интересно, расскажет. А вы живете в Москве, с родителями?

– Нет, я из Сочи, они живут там.

– Но они вас не загоняли и не заставляли в этом институте учиться? Как я Сашу, он меня этим до сих пор упрекает.

– Нет, что вы, я сама хотела, они, наоборот, не желали.

– А почему вы хотели?

– Я всегда мечтала быть учительницей, учить детей.

– О! Вот видишь, – теперь она для отца лучший человек, – тебе надо с Наташи пример брать, выбрала институт и хочет работать по специальности. Его же, – и он показывает на меня, – от школы, как черта от ладана тянет. У него, видимо, еще не прошли воспоминания, когда он сам в ней учился. Ох и нахлебался я с его учебой, Наташа, сказать кому, не поверят! Учителя руки к небу воздели, когда он ее закончил, и на Восток молиться собирались. Хоть и неверующие были.

Она вежливо улыбается. А я смеюсь, вспоминая.

– Директор школы его фамилию без крика вообще произносить не мог. Только в крике и получалось. Первый драчун и хулиган в школе был, и какой! Даже вам сказать неудобно, стесняюсь.

Ну, батя сел на своего коня. Пора его останавливать.

– Пап, сейчас ты начнешь, какой ты усидчивый был, работоспособный и как любил учиться прилежно, и как я не в тебя.

– Вот видите, – мы смеемся, – он все сам знает. А до сих пор такой же остается, не меняется.

Она сидит и слушает.

Я смотрю на нее. Какая ж она обалденная. И так сидит красиво, очень элегантно, то ли изящно, не знаю точно слова, но напряженно.

– Вы, Наташа, явную ошибку сделали, с ним связавшись, позвольте мне вам как старшему заметить. И немного знающему.

Она почти смеется:

– Почему?

– О, если бы я знал это «почему», я бы его сам с ног до головы переделал.

– Такой плохой? – спрашивает она.

– Нет, он не плохой мальчик, в нем много есть хорошего, добрый. Но непослушный. Абсолютно. Так что вы учтите и проверьте, не ошибаетесь ли вы, с ним встречаясь.

– Хорошо. – Теперь она смеется, расслабляясь.

– Пап, с чего ты взял, что мы встречаемся?

– А-а… ну как тебе сказать, догадался. Я все-таки прожил немалую жизнь, могу разобраться. А ты хочешь сказать, что нет?

– А-а, ну как тебе сказать. Я прожил недолгую жизнь, и я не знаю, как это называется, может, и встречаться.

– А я бы встречался, – уверенно говорит он, – она красивая девушка, эффектная.

– Благодарю вас за комплимент, вы очень добры.

– Что же тебя останавливает?

– Ну, не думаю, что я бы Наташе понравился… тем более после тебя, такого «крассавца».

Он вечно меня подкалывает.

– Почему, вы мне нравитесь, – тихо говорит она.

– А, вот как! Может, я тогда выйду, чтобы не мешать, – говорю я.

– Ладно, стой уж, Отелло. Вы так не шутите, Наташа, он ревнивый, как сто чеченцев, глотку перережет. Он, собственно, и вырос среди них, вместе с ними якшался, к умным мальчикам, начитанным, его не тянуло.

Я улыбаюсь, мне забавно слушать отца. Все то же самое, все одно и то же, только интонации другие, мягче.

– Пап, а у нее не плохие ноги, да? – спрашиваю я, так как он часто смотрит на разрез у колена.

Он не смущается:

– Как тебе сказать, даже очень не. Но в этом ничего зазорного нет, ты не смутишь меня…

– Еще бы!..

– Это приятно, когда женщина обладает красивыми, я бы сказал, зовущими ногами. Как вы считаете, Наташа?

Она делает движение.

– Мне трудно судить…

– Как сказал еще Пушкин: «В России вряд ли вы найдете две пары стройных женских ног!» Замечательно сказано. Так что вы, Наташа, составляете прекрасное исключение. И я только восхищаюсь, любуясь, а плохих мыслей у меня нет, как Саша представляет.

Мы смеемся.

– Пап, а чего сегодня празднуем?

– Спроси у матери.

– Мам, – кричу я, – какое торжество?

– У папы пять лет, как он защитил докторскую диссертацию.

– Не в пример некоторым, – говорит он, – кого за письменный стол не загонишь.

Тут я согласен. Бате есть что праздновать, ему эта диссертация боком далась: семь лет ночами писал, а днем работал, и в отделении оперировал, и на кафедре преподавал, – нелегко было.

– Пап, поздравляю от всей души.

– Простите, – сказала Наташа, – я не знала, какое у вас событие, поэтому… – она встала, взяла конвертную сумочку и быстро ее раскрыла, протянув ему маленький бархатистый коробочек.

– Не стоило, право, Наташа. Но благодарю нас от всей души. Вы очень тронули меня.

Я смотрю на нее удивленно.

Господи, почему все так поздно замечаю я. Он раскрывает коробочку черного бархата, там запонки, они сияют и переливчато горят.

– Я очень люблю запонки, Наташа, и у меня их вечно нет, жена теряет. Так что большое спасибо!

– Я рада, что вам нравится, я, правда, не успела…

– Что вы, это прекрасный подарок. – И тут он вглядывается. – Подождите, да это же золото.

Она стоит молча. Нет, я балдею от нее, ее фигуры, бедер, всего ее вида, – я уже опять хочу в ту старую маленькую комнату и мять, ломать, сжимать ее страстно бьющееся тело.

– Это очень дорогой подарок, Наташа, я не ожидал. Я не могу принять его.

– Что вы, не стоит упоминания.

– Вы студенты, вам нужно деньги экономить.

– Папа, успокойся, это от чистого сердца, и не надо никого обижать.

Вечно деньги для него роль необыкновенную играют. Может, потому, что трудно даются. Давались, сам все зарабатывал.

– Ну, хорошо, уговорили. Тогда за мной вам тоже подарок к вашему дню рождения.

– Спасибо большое. – Она садится. Он добавляет:

– Хотя я считаю, что первый и самый ценный подарок я вам уже сделал: Сашу…

Мы все смеемся.

– Нелегкий подарок, должен вам сказать, Наташа, тяжелая ноша. Так что не обижайтесь на меня!

Она смеется очень звонко.

– Санечка, пойди на минуту сюда, – зовет мама.

Я иду на кухню, она раскладывает все по тарелкам сразу из холодильника: отец любит, чтобы то, что должно быть холодным, было холодным, ледяным, а что горячим, то таким, чтобы в рот невозможно было взять.

– Очень приятная девочка. Это что, новая? У нее сильный вкус.

– Ма, какие-то ты слова находишь.

– У-у, давно ли ты такой выборочный к словам стал? Неужели это серьезно, такое только с Натальей было.

– Ма, мы потом поговорим, хорошо?

– Хорошо, – она улыбается, – помоги мне это отнести.

И тут меня как током обжигает. Я бросаюсь в комнату, и вовремя: ее рука уже к сумочке тянется. Я наклоняюсь и шепчу:

– Наташ, не кури, умоляю, он ненавидит, когда кто-либо курит из близких ему, особенно женщины.

Она улыбается мне, когда я отклоняюсь, и говорит:

– Спасибо, – и вздыхает плечами облегченно.

– Прошу к столу, – говорит мама, и мы садимся.

– Наташа, вы где предпочитаете сидеть? Ну, конечно, возле меня, а не возле Саши, – новая пластинка всегда приятней, чем старая.

Она улыбается, а губа вспухшая. Мне ее жалко.

– Я только, простите, если можно, руки сначала помою.

– Да, конечно, всегда пожалуйста.

Мама показывает ей ванну и дает чистое полотенце.

Отец открывает шампанское и разливает по бокалам.

– Ну, как живешь, Саня?

– Неплохо, пап, спасибо.

– Девочка у тебя, вижу, новая, приятная, а чем в занятиях порадуешь, сколько оценок хороших получил, сколько похвал от преподавателей заработал, как в науке продвинулся?

– Пап, оценки и похвалы нам ставят только в сессию, а сейчас еще…

– То есть ты хочешь сказать, как это по-твоему, «рано суетиться». Понятно, от сессии до сессии живут студенты весело! – Он смеется.

И в этот момент появляется она.

– Где мне можно садиться? – сама скромность, очарование, и губы уже не заметно.

– Где пожелаете, Наташа, гостю почетное место. – Она садится рядом, с другой стороны ее – папа, он на почетном месте, как всегда.

– Мам, сядь уже, – говорю я, она вечно суетится, что-то добавляет и прибавляет.

Я встаю и поднимаю бокал.

– Папа, я тебя поздравляю от всей души с успешным завершением диссертации, тогда. Рад, что не в сына растешь, не в меня удался, грызешь гранит науки, нам его осколки собирать предоставляя…

Мама усмехнулась чуть-чуть, вспоминая.

– И я желаю тебе только здоровья, потому что, когда есть оно, есть все, – счастья, исполнения, долгих лет жизни – и чтобы ты пережил еще меня.

Батю это тронуло, он встал.

– Ответный тост. Пережить тебя, сынок, я не хочу, не дай бог, как говорится. Мой отец, твой дед, говорил, что родители не должны переживать своих детей. А вот я желаю тебе, чтобы ты пошел по стопам отца, и если уж не на учителя, как Наташа, то в ученые, и внес свою посильную лепту, желательно побольше, в прекрасную науку – литература!

Я улыбаюсь: батя, батя, он педагог от рождения.

– И в заключение, если ты, конечно, позволишь, если, конечно, – и Наташа поцелует меня, я буду полностью вознагражден и отмщен за все мои страдания.

Она все еще удерживает хрустальный бокал, не ставя.

И смотрит на меня.

– Ты как, чеченец, не против, не убьешь отца?

– Конечно, пожалуйста.

Она встает, наклоняется и целует его в щеку. Папа расплывается от счастья.

– Поцелуй Чаниты, теперь я понимаю, почему Саша с вами встречается… С молодыми я просто молодею, должен сказать вам. Ну, на здоровье и спасибо за все!

Мы пьем шампанское.

На столе мои любимые салаты, которые делает мама. Отец ухаживает за Наташей и говорит:

– Наташа, если вы еще захотите, говорите, не стесняйтесь.

– Нет, спасибо, этого достаточно.

– Я не о салате…

Я уже понимаю о чем.

– Я о поцелуях…

Мама смеется, не останавливаясь. Наташа тоже от души смеется, она, правда, не поняла сначала. Батя, когда есть кто-то третий, бесподобный, острит и добрый, и чувство юмора у него прекрасное, но как со мной наедине – опять то же самое, опять к проблемам образования, поведения и воспитания.

Я смотрю на нее, как она ест: очень воспитанно. Мне почему-то было неудобно приводить ее к нам в дом, маленькая квартира, сжатая с туалетом ванная, мне все время вспоминается наша квартира на Кавказе, она была огромная, а в коридоре я и кегли играл, бросая шар из одного конца в другой. Но она как-то сразу вписалась в эту комнату заставленным столом, что чувство этой неловкости и тесноты московского жилья у меня исчезло.