Текст книги "Факультет патологии"

Автор книги: Александр Минчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

Я смеюсь.

– Сколько ты сказал, пять?! – Я смеюсь, чуть ли не надрываясь, и не могу остановиться, но это чисто нервное у меня, так мне кажется.

Она глядит долго и больно на меня, я успокаиваюсь – нельзя так распускаться. Я все понимаю, я умный мальчик, я умненький, но я не могу с собой справиться.

Остаток вечера мы проводим чудесно… за чаем, конфетами, «Наполеоном»-тортом и вкусными вареньями.

– Все недоволен, – говорит папа, – смотри, какая сладкая жизнь у тебя.

Я не хочу, чтобы в эту ночь она оставалась у меня.

В понедельник она появляется в моей комнате, открывает свою изящную сумку, которая мне всегда нравилась, и достает что-то белое.

– Что это? – безразлично спрашиваю я.

– Билеты до Адлера, мы вылетаем послезавтра, на раньше я не смогла и, может, тебе нужно собраться. А там – в любую сторону побережья, куда ты скажешь.

Я не спрашиваю на сколько, хотя бы на два дня только, чтобы она была моя, никому, ничья…

Я взношу ее вверх на руках, и мы падаем в объятия друг друга.

– Я не смогу без тебя, – последнее, что шепчет перед тем мне она.

Деньги – главное в нашей жизни. На следующий день я появляюсь в доме Маши. Маша достаточно удивлена.

– Что это с тобой, красивый, вещи решил покупать, что ли, или свои продавать принес? Или Ирка двери не открыла, опять с Юстиновым гавкается?

– Маша, у меня мало времени, короче, слушай. Я тебе даю, достаю, дарю – как хочешь – пятнадцать пачек «Овулена».

– А я? – (Умная девочка. Но с ней по-другому нельзя.)

– Двести рублей, и я выплачиваю их в четы-ре раза до января.

– Всего лишь, Ланин, да ты золотой человек, проси больше, я тебе дам.

– Нет, от тебя не надо.

– Какие мы гордые, на. – Она вынимает из полочного ящика старинного комода две бумажки. – А когда таблетки? Когда-то?

Я протягиваю ей толстый пакет. Держал в руке, не показывая.

– Спасибо! Ты смотри, молодец, а то все накалывают, все, а Куркова – одна. Сколько я тебе должна за это?

– Нисколько, это подарок для тебя, я все равно собирался… мне тебя жалко.

– Ну, спасибо, ты не такое говно, как я, – это ее любимое слово, – а все остальные г…о, еще хуже, чем я.

Я выхожу из Машкиного дома. Я не хочу это делать, но делаю и звоню.

– Яша?

– Да, Сашенька, рад слышать твой голос. Чем занимаешься?

– Как ты узнал меня?

– Потому что ты не звонишь никогда! Я слышал о твоей истории с Храпицкой, но ты все равно – молодец. Сдал и ладно.

– Да, спасибо. Не в этом дело. Яша, ты сказал, что… когда мне что-то нужно будет, мне очень неудобно…

– Что, Саша, скажи, что? Деньги?

– Да, – выдыхаю я, ненавижу просить.

– Пожалуйста, в любое время, скажи сколько.

– Полтысячи, – говорю я, мне почему-то неудобно было больше, и это, я думаю, ненормальная сумма.

– Конечно, хоть сейчас, куда привезти, – я подвезу.

– Ну, что ты, что ты, – я не знал, что он такой, – я сам подъеду.

– О чем ты говоришь, Саш, я все равно в центр еду, говори, где тебе удобно. – Он даже не спрашивает меня, на сколько.

– Мне всего на два месяца, я отдам в сентябре.

– Хоть на два года, до конца института, хоть вообще не отдавай, какая разница, это ж пустяки. Где тебе удобно?

Мы встречаемся у телеграфа, он отдает мне набитый конверт. Я благодарю его, чуть ли не кланяясь…

В последний вечер этот, я сплю дома, папа дает мне какие-то бумажки плюс летняя стипендия, опять стипендия…

Я еду за ней на такси, она уже собрана и ждет меня. До того я пересчитываю деньги: у меня набирается тысяча, я хочу, чтобы это ей запомнилось и осталось навсегда.

Мы летим в самолете, и я боюсь. Я всегда боялся самолетов, единственных, они так часто бьются. А это глупо, думаю я, дожить до двадцати одного года, сдать сессию и разбиться. Она успокаивает меня, целуя, а я делаю вид, что мне не страшно, совсем. И молю проклятого бога, чтобы он не трогал нашего самолета, а если и трогал, то чтобы быстро. Надо срочно отвлечься.

– Наташ, – говорю я, – зачем тебе нужно было на пятерки все сдавать и так стараться?

– Для родителей. Показать, что не зря училась и не самое худшее они вырастили из меня, что не зря воспитывали. Ну, совсем как твой папа!

– Ты поэтому поцеловала его чуть дольше обычного?

Она вскидывает удивленно глаза:

– Я всегда поражалась твоей наблюдательности. Но сейчас она изумляет меня.

Я доволен и на минуты забываю о разбивающемся самолете. Не думая. – А как они узнают?

– Через тетю. Я уже передала, сделала копию, копии. Мы, может, увидим ее и встретимся.

– Ты волнуешься, что летишь на море? В свои края, где родилась, выросла, – все родное.

– Не совсем, Сашенька. Если б летела в свой дом, который и был всем – и родиной, и морем, и краем, то – да. А так…

Я смотрю на нее и не знаю, чего больше в моих чувствах. Но я не люблю в них разбираться. (Или ковыряться; возможно, после того – да, но не во время.)

Мы прилетаем и не разбиваемся.

А то было бы обидно… По многим причинам, сессия сдана…

Нам сразу предлагают снять много мест, но одна старуха умнее всех и говорит, что ей будет достаточно одного моего паспорта, даже если моя девушка забыла свой. И кто-то еще забыл поставить в этот паспорт печать, что эта девушка моя.

И едем на море. Мы селимся под Гантиади у какой-то старухи. (В маленьком домике, белом, отдельно.)

Все то, что было там, было прекрасно, и останется в памяти моей навсегда, даже когда памяти не будет. Даже когда два раза она не давала мне драться – к ней кто-то приставал, цеплялся – и объясняла с улыбкой, что у меня был перелом носа и мне еще два года этим нельзя заниматься. Даже это мне в ней нравилось, хотя я ненавидел, когда женщины вмешивались в эти дела или, еще хуже, висли на шее. Сковывая действия. Или когда она ездила специально в Адлер, чтобы купить мне пляжные тапочки, которые я обожал, даже не разбудив меня. Узнав, что они там продаются. Их нигде невозможно было купить. Или поздним вечером в летнем кино согревала меня телом, прижимаясь. Не думая совсем о себе. Все это, – и тысячи другого.

Я любил наблюдать, глядя вниз – дом был на горе, – как она спешила с мелкими покупками, типа лимонада, чая, конфет к нему (ее всегда надуривали торговцы), взбегая вся в белом – брюках джинсового типа и белой маечке, с эмблемой какого-то темно-синего клуба – и сразу целовала меня. (Ты для этого и бежала?)

Днем мы ели, она чудесно готовила, купались на море, одни загорая, прекрасно – ее тело, другие сгорая, в лице моего тела, а вечерами ездили в Гагру или Сочи (ее город), на такси развлекаться.

Ночью мы отдавались друг другу страстно и душно в раскаленном воздухе белых стен, который не спасал морской воздух, – каля его своей влагой, – и была в этом какая-то исступленность, истома и утомленное прощание.

Будто тела наши силились, бились и мучались вырвать что-то друг из друга невозможное, небывалое, – в крике, боли, стонах радости и редкого опустошения. Она была необыкновенная…

Вместо недели мы пробыли две. И она уже смотрела на меня, как будто ей пора. Я знал это и не хотел подавать вида. А потом сказал:

– Даже лишних несколько дней тебе жалко подарить для меня.

На что она ответила:

– Милый мой, я уже полмесяца, как должна была быть там… и у меня нет оправдания.

– Разве оно нужно? – удивился я.

Мы прилетали назад в макушку лета – середину июля, и мне оставалось, и нам оставалось два дня.

Она попросила, чтобы я сразу отвез ее на ул. Димитрова и не ждал: она приедет вечером сама.

– Какое место там? – спросил таксист.

– Французское посольство, – промолвила она.

Отчего мне так неприятен тон, которым таксисты задают вопросы, а? И эта манера – задавать их? Скверная привычка. Почему нужно все время задавать вопросы, постоянно?!

Я высаживаю ее, подавая большую голубую сумку, с картинкой мальчика на ней, в двух черных полосах, и еду домой, чтобы заснуть. Заснуть и провалиться, навсегда. И не просыпаться никогда. Сон – это спасение, мое. Я сплю до вечера, даже не позвонив родителям, что я приехал.

Я неплохо держусь, кажется, – мне кажется, что крепко…

Вечером она появляется, тихая, чистая, переодетая. Загорелая. Я стараюсь держаться. Она уезжает послезавтра, с Киевского вокзала, говорит она. Я держусь еще крепче. Вот-вот не упаду. Мы сидим и глядим друг на друга, глаза в те самые глаза.

– Что ты хочешь на прощанье?..

– Пойти с тобой в ресторан и чтобы не было людей.

– В какой?

– Мне безразлично, только ты и я. (Я договариваюсь с Торнике…

– Конечно, дарагой, даже не начинай так, – перебивает он меня, – после жены и детей ты самый… Что тебе нужно, назови, пожалуйста!

– Я хочу… чтобы мы были вдвоем там, только вдвоем, если это возможно, и больше никого…

Он молчит, сопя и слушая.

– Хотя бы час или два?..

– Музыка?

Ох, уж эти мне грузины. – Я вздыхаю облегченно.

– Единственная музыка – тишина.

– Такого никогда не было. Но для тебя, конечно, пожалуйста… С пяти до десяти вечера тебя устроит? Всё и все будут служить для вас. Или я не хозяин этого непослушного ресторана!

– Никого не надо…

– Невозможно, хотя бы Зураба разреши: ты же сам не будешь ходить себя обслуживать.

Грузины на редкость умные люди.

– Хорошо, – соглашаюсь я.

– И когда скажи, завтра?

Я говорю и прощаюсь с ним.

Я возвращаюсь в комнату, она раздета, на ней совсем ничего нет, и, закрыв глаза, ждет. Мне кажется, ее веки горят. Я раздеваюсь, и горящие веки испепеляют меня. Выпивая до дна дна.

Мы приезжаем в ресторан к пяти часам. Зураб сразу открывает нам и задергивает гардины снова. Проводит и сажает за стол, ресторан пустой, кругом сумрак и тишина.

Она озирается:

– Ты второй раз удивил меня.

– Ты так хотела.

– Я не знала, что мои слова так важны для тебя…

– Ты очень многого не знаешь, но ты очень много значишь для меня… и каждое твое слово.

– Спасибо… – обрывается ее дыхание.

– Я не показывал это никогда, старался, но думаю, что ты все понимала: как ты меня назвала?..

– Взрослеющий мальчик. – Мягкая улыбка окрашивает ее глаза.

Моя голова задумывается.

Зураб все подает сам, ничего не спрашивая: бутылку «Твиши», ее любимого вина, зелень, капусту по-гурийски, сыры, маслины, хачапури, сулугуни, лобио, сацибели, еще что-то.

– Что жарить будем, дорогой?

– Ничего, Зураб, пожалуйста.

Он исчезает, как скрывается. Кажется, что больше никого нигде нет, тишина, во всем мире. Мы поднимаем бокалы налитого вина.

– За тебя, моя хорошая.

– За тебя, мой милый.

– За тебя, моя Наташа.

– За тебя, мой любимый… Мы целуемся.

И весь вечер мы просидели, глядя друг другу в глаза, почти молча. Зураб только появлялся каждый час, ждал моего взгляда и исчезал безмолвно. Потому что ничего не было надо. Потом я слышал, как кому-то в дверь он отвечал, не открывая, что закрыты до десяти часов и чей это приказ, – тишина гулко разносила эхо в пустом полумраке зала.

Я все слышал. Зачем я это слушал? Она, по-моему, не слышала ничего. Ни на что не обращая внимания. И уронив свой взгляд в мои глаза.

Потом, все-таки не выдержав, принес сациви, сказав, что это не горячее, а холодное, и уговорил попробовать, его собственного приготовления.

Она что-то надкусила, я пригубил вино. И мы опять смотрели в глаза друг другу: нам больше ничего не было нужно. А потом мы танцевали, без музыки, не двигаясь, это был странный танец, и целовались без слов.

Она берет свою сумку, я щедро рассчитываюсь с Зурабом, у меня еще куча денег, нерастраченная. Зная мою привычку, она отворачивается, это трогает.

– Это был удивительный вечер, – говорит она, касаясь. – У меня никогда такого не было, благодарю тебя.

– Это я… обожествляю тебя.

Наши губы сливаются, как навсегда. А я хотел – чтобы была удивительная ночь.

Уезжаем мы в десять часов, когда все начинают съезжаться.

Потом была ночь, которой лучше бы не было. (Я только боялся, что с меня сейчас все польется – хлынет из глаз, и я не выдержу, начав уговаривать ее, зная, что она сделает всё для меня. Не уезжай! не уезжай!! не уезжай!!! Но это было бы нечестно, этим пользоваться, у меня было преимущество… Пускай решает сама. О чем я думаю?! о какой дикости и глупости? Ненормальный я!..

И вот я провожаю ее, сейчас, сегодня, больше не будет завтра. Никогда.

Я молчу, отвернувшись дико в сторону, чтобы она не видела моих глаз, моего лица, странного выражения.

Она смотрит сверху на меня, уже из окна:

– Я не знаю: вернусь ли я. Сашенька, пойми меня. Он одинок, я нужна ему, вся его жизнь, я что-то… ему должна, он как-то спас меня. И я не знаю, вернусь ли я.

А я-то до последнего мгновения надеялся. (До сейчасного…)

И вдруг я поворачиваюсь к ней:

– Уезжай, я тебя ненавижу, никогда не возвращайся, никому не надо!!!

Поезд трогается в это же мгновение, она машет мне рукой, впервые – слезы на ее лице, они не трогают меня.

– Скажи мне что-то, только не это, последнее, я прошу, умоляю тебя, пожалуйста!

– Я ненавижу тебя!..

Все набирает ход, я больше не смотрю на уплывающее окно проклятого поезда.

Я отворачиваюсь и иду, прочь, с Киевского вокзала, который отныне будет ее вокзалом. Ничего не соображая и не замечая никого. Потом переезжаю домой, такой опустошенный, такой одинокий, такой ничтожный и совсем пустой.

Я плачу два дня и три ночи, в ванне, не выходя.

Дома папа поет:

Утомленное море нежно с солнцем прощалось.

А при чем здесь мой папа? Это не его вина, что он родил меня. Такого. – Конец.

2 авг. – 22 авг. 1979 г.

ОБ АВТОРЕ

Александр Минчин – американский писатель. Родился в Москве, с середины 70-х живет в США. Выпускник Мичиганского университета.

Пишет на русском и английском языках: автор десяти романов и пяти пьес. Среди них – «Факультет патологии», «Юджиния», «Актриса», «Лита» и «Богема и любовь» (пьеса).

Первый роман «Псих» (1978) был написан в Детройте. По инсценировке, сделанной автором, поставлен спектакль в театре О. Табакова (1995).

Первая публикация писателя в России – роман «Наталья» (1993).

Для Голлливуда А. Минчиным написаны три киносценария: «Юджиния», «Из жизни кинозвезды» и «Русская любовь».

Над книгой «20 интервью» автор – с большими перерывами – работал в течение двадцати лет. «20 интервью» – это итог личных встреч автора с великими творцами прекрасного (В. Аксенов, И. Бродский, И. Воннегут, В. Максимов, Э. Неизвестный, М. Шемякин и другие) и их размышления об искусстве.

Зимой 2000 года Александр Минчин выступил в качестве режиссера-постановщика пьесы Ж. Кокто «Непристойности».

В этом году автором сделана инсценировка «Факультета патологии» и предложена сразу трем московским театрам. (По словам писателя ему предстоят театральные «хождения по мукам»).

В настоящее время готовятся к публикации в России два новых произведения писателя: эротический роман «Девушка с экрана» и «Половое воспитание Августа Флана». Название последнего говорит само за себя.

Этим летом писатель приступает к работе над романом-эпопеей под условным названием «Богема», действие которого будет происходить на протяжении 90-х годов ушедшего века в Москве и Нью-Йорке, с набегами в Париж. Это будет, как предполагает автор, прощальный роман писателя на русском языке.

Итак, время, и только время покажет, какую нишу и в какой стране займет творчество Александра Минчина.