Текст книги "Окраина пустыни"

Автор книги: Александр Терехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Из очереди выбрался и направился к нему кудрявый и развеселый сосед Шелковников, приветственно жмурясь Грачеву, хорошо отоспавшийся, за ним семенили двс студентки в длинных провинциальных юбках и мохнатых одинаковых свитерах. Шелковников загрузил себе полный поднос, студентки тащили только сок.

– Аппетит не испортим? – освсдомилея Шелковников с середины буфета. —Так и знал: найду здесь! Загонишь его на лекцию! Ага! Девочки, сюда, тут сгружаемся.

У студенток широкие толстощекие лица раскалялись румянами.

– Это – Ирка, а это– Ольга. Они– заочное отделение, – церемонно представлял Шелковников, составляя с подноса тарелки: засохшие щепочки сыра, горку холодного пюре с горелым кругом жареной колбасы. – Они, девочки, первый раз в Москве, верно, девочки? Или нет?

– Ты нас не оскорбляй! – махнула на него рукой, унизанной тонкими браслетами та, что потолще. – Мы– третий курс!

– Я говорил, девочки, не в том смысле, что вы – девочки, а в том, что думал – первый раз в Москве, а раз нет, то какие обиды, – с наслаждением чмокал губами Шелковников, грызя сыр.– Я никого не хотел обидеть.

Студентки дробно рассмеялись, выставив подковками острые, мелкие зубки, сок плескался в их руках, от них круто разило духами.

– А поселили их неподалеку, совсем неподалеку, – плел быстро Шелковников, азартно подмигивая Грачеву. – И чайник уже запасен, пора и гостей звать, верно? Всухую никакая сессия не пойдет, верно? Смазать бы надо! А?

– А вы-то где живете? – напористо спросила опять та, что потолще. – А то все про нас, а вы?

– Мы– хорошие ребята, мы – ребята-акробаты, —бойко частил Шелковников. – Ваш этаж. Вы– от лифта налево, мы– от лифта направо. Самый конец– 423! Не путайте с чеченцами, знаете, Аслан такой, черный, знаете? Они в начале – 403, а мы в конце, где окошко и огнетушитель, представляете? А это– вот самый товарищ Грачев, учитель и вождь, вот он!

– Ой, а он нам столько про вас наговорил такого, – пропела толстая. – Что уж…

– И такого прям, ну тако-о-ого, – подтягивала вторая, и глаза ее маслились остреньким, распутным любопытством. – Даже боязно стоять рядом, такой вы…

– Это он шутит так, – важно сказал Грачев и, посмотрев, допила та девушка кофе или нет, сухо осведомился, – девчонки, ну так как насчет перепихнуться?

Шелковников задохнулся ломтем колбасы и поспешно забулькал соком.

Студентки осеклись, разом побагровели, дохлебали скорей сок и, устроив поудобнсс сумки на плечах, ушли, стуча вперебой каблуками, презрительно фыркнув на прощанье.

– Да девочки! – воскликнул умоляюще Шелковников, простирая вслед свободную от вилки руку и досадливо крякнул. – Всю малину обложил! Как с утра начал—так и дуреешь. И ведь такие хорошие бабы, эх, да что с тобой баландить?! Да ты хоть знаешь, сколько они с собой жратвы навезли? Колбаску, огурцы – все домашнее, орехов – мешок. Самогона… Три литра самогона! И ведь голодные, как собаки, – очень хотят. Как кошки лезут, эх. Ну да ладно, хоть ты и сволочь, – утешил себя Шелковников, – все равно. Наши будут.

Грачев оглянулся опять: белобрысый очкарик уже вцепился в сумочку этой девушки, но все рассуждал, поводя руками, а она крепко сжимала пустой стакан, бережно, как букетик, и посматривала в сторону– надо нести на мойку.

В буфет завалились Хруль, Аслан и еще пара смазанных лиц. Хруль радостно махал им рукой, бурчал что-то, кивал, хохотал – все они разом смотрели на Грачева. Он почувствовал – темный ветер осенил его лицо и плечи, его покрыла тень. Стало слышным всеобщее жевание, плеск воды на мойке, звяк монеты о тарелочку у кассы, шорох ветра за окном, шепот крови испуганный.

– Ты бы сходил к администраторше, —вымученно улыбнулся Грачев, осушив стакан сока. – Просит.

– Сам сходи, – скривился Шелковников. —Ты ее раскочегарил, ты и утешай, верно? Уже мхом заросла, а все не наестся… А муж живет и не знает, женись так, твою мать… Как же она меня достала, тошнит, вспомню —тошнит. Гора сала, все висит, тьфу! И все чего-то про жизнь говорит. «А ты доволен жизнью? Есть у тебя радость?» Тоже мне – цветочек, да ну ее! И все ты выпендриваешься. Есть же хорошие крепкие девки, голодные, дают, ничего не надо. Кончится сессия – поедут и мужьям и деткам. У толстой, что Олька, – двое детей. Ну чего ты их обидел? Вот на хрена? Тебе что – уже ничего не надо? Только в крыс пулять? Да на кого ты все время пялишься?!

Белобрысый устал выступать и потащил сумку к выходу. Девушка меж столиков пробиралась к мойке.

Грачев бросил:

– Ну ты давай, – и понес свой стакан туда же.

Застолье Хруля смолкло и напряженно глядело в стаканы и тарелки.

А Грачев сначала увидел бледную до просвсченности руку, утверждающую на цветастой, желтой, красной, зеленой клеенке стакан, только руку, а потом вздымающейся медленной волной поднялось и неслось навстречу лицо, растущее, плывущее, заклубившесся и распавшееся от напряжения в стороны от чистых, пронзительно синих до крика глаз, и ма-ленький твердый подбородок взлетел на выдохе вперед на тонкой, белокаменной шее, и вся она напиталась движеньсм, неостановимым, чтобы плыть и далыше без него, не видя, протекать мимо ладным, стремительным телом чужим, навсегда.

– Ничего у меня сегодня не получается, – признался ей Грачев.

Он перегораживал ей путь. Он понимал, что все его сокровище – это крупинки от ее жизни, крупинки, крохи от ее волшебных дней, непредставимых вечеров, огромных, как простые судьбы, ночей, великих таинств пробуждений, неохватимего простора весен вечных и лет, и только крупинки – ему, пока она не догадается, что надо обойти его, и обойдет, лишь шаг в сторону и вперед.

– И тут еще вы, – говорил он спеша. – Как отблеск от… Хотя я во все такое не верю. И вы, наверное, то же самое – неправда. Но ничего поделать не могу… Пока вижу– не могу прямо взглянуть. Как в пропасть – голова сразу кружится.

Она споткнулась на нем, опалив взглядом запоминающим, удержала смутный порыв губ, ступила немного в обход, еще тревожно и болезненно заглядывая в его лицо, шагнула еще, еще раз, и ушла, скрывшись за спиной легким бесплотным звуком.

Шелковников сочувственно развел руками и присвистнул:

– Куда уж нам к красивым бабам!

Грачев сунул стакан на мойку и шепнул:

– Вот так. Так.

И он опять отправился к расписанию с безучастностью пенсионера, осматривающего пионерский лагерь, – навстречу решительно вышагивал Симбирцев с тремя соратниками – очки его млечно потели от стужи, полы куртки величаво расплылись в стороны.

– Братец, сегодня у курса аттестация по теории социализма, – сердито бросил он Грачеву. —Не пройдешь – стипендию снимут, понял? В 316-й или 333-й, глянь по расписанию.

В расписании аттестация не значилась. Грачев изучал его строчка за строчкой, уже чувствуя присутствие за спиной гнетущего ожидания.

Это был Хруль.

– Чего ты там вычитываешь? – спросил Хруль.

– Аттестация, говорят, – раздраженно пояснил Грачев. – А что?

– Да то. Говоришь – разойдемся? – сипло спросил Хруль. —Так думаешь?

– Разойдемся, – и Грачев упорно досказал, – бутылку мне купишь и– живи, порхай и ползай.

– Не нравишься ты мне. Нормальный вроде, а гниешь снутри, все не так говоришь, чего-то гнешь, все не в строчку, – прошипел недоверчиво Хруль. – Вот нет чтобы по-людски… Не, не хочешь ты по-людски. Ну и посмотришь.

Грачев отошел на онемевших ногах в сторону 316-й аудитории, глупо что-то насвистывая.

Из 316-й выбрался взъерошенный мужик и с отвращением заглянул в зачетку.

– Аттестация? – уточнил Грачев.

– Она, – подтвердил мужик. – Ух, проститутка!

– Баба принимает? Сильно сажает, да?

– Не то слово, Стерва, – потряхивал головой мужик. – Аспирантка, а дерьма из нее лезет, как из профессора. По всему курсу мутузит, на датах ловит..

– Списать можно?

– Мастер спишет. Давай за последний стол, там учебник, бумажки какие-то бабы оставили, пошаришь. Но аспирантка – это просто облом какой-то, ну валяй. Ты не видал, в «Российские вина» очередь стоит?

Грачев помялся у двери, подержал рукой грозный холод дверной ручки, ухмыльнулся и сильно постучал: так, так, так, так.

Четыре товарища гнулись за столами слева и справа, как гребцы на галерах, прикованные к веслам. Пятый сидел на стуле, словно на колу, с лицом подвергнутого клизме и невнятно булькал что-то по-бульдожьи подобравшейся аспирантке.

– Вы ничего не знаете! – с отвращением резала аспирантка. – И списать пытались, все, все, ну все, не надо мне ничего говорить, недоноски просто какие-то, все! Вон!

Товарищ заерзал, будто на сковороде:

– Я читал, памяти просто нет никакой: ребенок болеет, спать не дает. Может, я по кусочкам отвечу?

– По кусочкам ты будешь туалетную бумагу рвать, – аспирантка переправила зачетку в помертвевшие руки товарища – тот пошатался и двери слепцом, аспирантка повернулась к скромно ждущему очереди Грачеву.

Это была Нина Эдуардовна. Утренняя аспирантка из читалки в общаге.

Грачев, очень глупо ухмыляясь, пятился назад и наскоро объяснял прерывистым голосом:

– Я– следующий раз. У меня содоклад на другой кафедре и курсовой коллоквиум, я просто зашел предупредить, очень жаль, следующий раз, уж тогда…

– А что? А? Что там мальчишечка говорит? Что? Малышик, а ты знаешь, сынулька, что ссгодня последняя сдача? И сдают те, кто уже пытался по одному разу? А? Что? Ах, ты масечка ненаглядная, – плотоядно облизывалась аспирантка, и лицо ее смерзалось в глыбу льда. – Через час я вообще ведомости закрою! И сдам в учебную часть. Набегаешься без стипендии! Очень уверен, да? Раз ждал до последнего. Ну что, так, может, без подготовки, а? Гений времен и народов? Рулевой и кормчий, умник?

– Да нет, отчего же, хотелось бы суммировать как-то мысли, – канючил Грачев, внушительно шевеля глазами товарищу за последним столом, —тот что-то интимно пощупал у себя между ногами и пересел к стене, освобождая место.

– Сядь. Готовься, – позволила Нина Эдуардовна и, наслаждаясь, улыбнулась. – Вот тут будет удобно.

И показала на свой стол.

– Легче припомнится, – объясняла она, клацая зубами. – Все, что знаете.

Грачев сел камнем, у аспирантки над бровями крепли гневные ямки. Грачев смотрел на ее шелушащиеся от стирок пальцы с дешевеньким колечком и ярким до неряшливости лаком, он успокоился совсем.

– Ну-ка не списывать там! – громыхнула аспирантка, и позади что-то трусливо трепыхнулось.

– Готов? А? – осведомилась она у Грачева. – Время, время. Так, товарищи, этот студент первый раз и очень спешит, я думаю, позволим ему без очереди, согласны? Итак, мой ученый друг, о чем бы вы хотели нам поведать? – она развалилась на стуле, который страдал под ней всеми суставами. – Ну, товарищ, но только не надо нас задерживать, мы ждем, все ждут вашего слова… Ну хотя бы какую тему вы затронете? Как? Неужели совсем ничего? Накая жалость! Я так мечтала вас послушать, наслышана, наслышана… Ведь так надеешься услышать приличный ответ.

Грачев помалкивал, тело аспирантки томилось в одежде, как тесто в кастрюле, ему всегда было очень жаль таких женщин – просто женился бы на всех сразу, пожалел и утешил, в коридоре постукивали каблуки, не сужденные сму никогда.

– Без-зобразно подготовлен курс, —скорбно вещала аспирантка, – что за люди, не человеческие лица, а рожи… Ни гордости, ни желания честно работать, ни стремлений, ни честолюбия, начнут что рассказывать про себя, так только пошлости и разврат, да морду кому в кровь разбили, а если увидят кнут – только подлизаться да унизиться. Срам! И курс на курс похож– одно и то же, улучшения никакого, только хуже. Сидят и хвалятся только своей грязью. Неужели так приятно вот сидеть и знать про себя: я—балдей! я– дурак! Даже помечтать не можете, а только прижмешь – сразу плакать да каяться. Ни мечтаний, ни порыва, вам даже судьба-то своя и та безразлична. Только пожевать. И поразвратничать, обидеть честную девушку какую-нибудь. Да в вас мужского-то ничего вовсе нет.

Позади иронично покашляли.

Грачев пошевелился и негромко проговорил:

– 4 мая 1805 года во рву Венсенского замка был расстрелян герцог Энгиенский, захваченный на чужой – баденской территории по вздорному обвинению в причастности к заговору роялиста Жоржа Надуля, Россия резко протестовала против этого злодейства– это стало формальным предлогом для обострения отношений с Францией– так в русскую жизнь ворвался Бонапарт.

– Это очень по теме, – прервала его аспирантка со вздохом.

– Много лет спустя, в изгнании, в своей «Настольной книге наблюдений за природой и атмосферой острова Эльба императора всей Франции Бонапарта Н.» он записал примерно такое: «Меня спрашивают, с каким чувством я вырывался из снегов Россин… Пожалуй, это был стыд. Там, вдали от любезного Отечества, понял я цену себе, душе своей и сердцу. Столкнувшись с огромным, бескрайним отображением своим, я с потрясшей меня четкостью осознал, что я – ничтожество. И я бежал. С этой землей нет надобности воевать – она не способна принять чужое надолго, и верно – эти люди слишком искренни, и в порыве своем быстро устают и умирают, и убивают. Их нельзя победить —у них нет дна, они опустятся ниже любой низости, но им всегда есть откуда вернуться. Это единственное место в созданном Богом мире, где поражения и победы совпадают – им не нужны герои, они их не хоронят и не хранят, я понял все про себя, но земли этой постичь до конца не сумел, и бежал, и быстрые кони понесли меня к Березине».

– Так, затыкай – нанюхались! Издеваться решил? Я ведь не буду разбираться – дурак ты или больной, отведу к декану, да и все, – завелась Нина Эдуардовна, довольно поглядывая на ожидающих своей участи товарищей. – Лапшу оставь себе. Девушкам на уши вешай, если они у тебя есть. Только языком трепать, разные лживые сказки плести высокоумныс, а по предмету я от тебя, милый, ничего не усльшшала. Работать не умеете, так послушаешь, и руки тянет помыть с мылом, как…

– Отхожее место почистили…

– Вот! Да! Сам сказал. И сам понимаешь, а сделать ничего не можешь, – аспирантка полезла в ведомости. —Так, Грачев, Грачев, это какая у нас группа, так, стыд какой, четвертый курс… и так заниматься, переучился, что ли, был вроде на виду, вот как вас общага ломает… Так, ну какая группа-то твоя, а?

– Четыреста четвертая.

– Как? А ты группу свою точно помнишь? Не путаешь?

– Четыреста четвертая.

Аспирантка залистала с поскучневшим лицом его зачетку, убедилась и кинула ее через стол Грачеву:

– Иди отсюда! И здесь наплел! Только и знают, что расписание безобразничать. Хоть объявление на дверях прочел бы! Идиот. Твоя группа сдает в Коммунистической аудитории, сколько времени украл, дожил – читать не может, сиди тут и слушай бредни его, псих какой-то… Недоумок. Та-ак, кто следующий? А это что там в парту бросил? Как ничего? А я подойду, подойду: что здесь? Уберите колени, студент, ну! Да что вы со мной бороться будете? Что вот это? Вот это – я спрашиваю. Ничего? Ах, ничего, раз ничего —так берите ваши вещи и идите отсюда. нет, ничего не знаю, не знаю, вон, вон, стыдно, стыдно в вашем возрасте, да, да, тем более, поговори еще, да, хорошо, всего доброго…

Грачев стоял в коридоре. На подоконнике курил чеченец Аслан и уверенно смотрел на него.

Грачев почувствовал свои ладони липкими, сунул их сохнуть в карман и, сгорбившись, отправился искать свой курс – чеченец шел следом.

День переламывался надвое, снег валил коровьими ресницами, и в сиреневых тенях копилась вечерняя тьма и ночь. Грачев шел под ровными сводами, как в чреве вымершего чудовища незапамятных времен, по этажам острова вчерашнего века, где его никто не оставит, он не хотел вечера, возвращения, но шел в Коммунистическую аудиторию, что было все равно– в этом направлении.

Он еще выдумывал: не спуститься ли ему во двор, где есть лавки, подсоленные наледью, и ветер ручной в окружении стен, и меж черных коленей скорбных деревьев, у которых внутри, пусть скромное, но вее равно– тепло, течет, копится и ожидает в терпении великом, и где совсем нет людей и не так зримо одиночество, но там еще ржавый бак с паршивой, вонючей рвотой мусора вокруг и в нем что-то ворохнулось серое – или под ветром, или само, – Грачев наклонился к окну с лихора-дочной, обреченной зоркостью, прося силы, жмясь ногой к дебильно горячей жизнерадостности батареи – но это был голубь.

Голубь лазил по мусору, перебирался повыше, не взлетая, пешком, и копал ногами, как безрукий, пропитания ради.

Грачев потрогал в кармане свисток из дерева лозы, достал и обнял губами иссушенную теплую кору: не получилось сразу, но затем прорвалось и выросло – с комариного нытья на ветровую жалобу, свист взлетел и пал, Грачев спрятал, испугавшись, свисток и пошагал скорее, обходя углы, заглядывая под батареи, прислушиваясь, что за спиной – за спиной следом шел чеченец Аслан, и весь мир будто разворачивался навстречу и тащился, придвигался неотвратимо, как ледник.

Коммунистическая аудитория с древним балконом и тающим эхом, негусто засеянная людьми, шевелилась и потрескивала, как остывающий костер, преподавателя не было, зевали, дремали, ржали, ерзали, три отличницы с натруженными глазами и задницами переписывали друг у дружки конспекты и страшились аттестации. Симбирцев, лишившись где-то своих соратников, ожидал отстраненно, с видом принца на городской свалке, и опять что-то нудил во втором ряду белобрысый басистый очкарик, и ладони его порхали, как две ощипанные птицы, а та, что слушала его, освободив круглые плечи из дубленки своей серебристой, даже не увидела Грачева, улыбалась сфинксом – все, кто не дремал, ржал, зевал, смотрели на нее —будто оттуда шел свет – Грачев поднялся к Симбирцеву и кивнул вниз, на нее.

– Да, – подтвердил Симбирцев. – Очень даже. Положить на плечо и отнести на сеновал. Больше, на мой взгляд, ни для чего не годна. Проститутка. К нам с вечернего только такие и переводятся.

– Вы простой очень человек из народа нашего, товарищ Симбирцев, —сказал Грачев и успокаивающе помахал чеченцу Аслану, суетливо озиравшему аудиторию. – Раз в короткой юбке, красивая и не с тобой – значит, проститутка. И если не очень похожа на мужика – тоже проститутка. Но вот в этом цветке как раз больше возможностей найти и откопать мечту. И ослепление. И даже озарение. И что-то такое, ну вы понимаете, коллега, – рассуждал Грачев, хитро поигрывая бровями.

– И у ней, братец, гораздо больше возможностей оказаться тварью.

– И это тоже. А твой соратник – скромный аспирант Нина Эдуардовна – оч-чень крутой товарищ.

– Она – хорошая, – Симбирцев подобрел. – Хорошая. Но очень трудно с ней работать вдвоем. Знаешь, личный фактор у нее, как-то э-э…

– Обострен?

– Угу. И это мешает работе. Скверно! Она– живая женщина. Это я понял. Ей хочется рожать. мужа супом кормить…

– Борщом.

– А ничего не выходит, черт побери. Сколько я ни содействовал – и дельных товарищей вроде рекомендовал, а все – неудачно. Жалко девушку. Очень жалко, опускается она потихоньку, совсем духом упала. Мне уже думается, что она готова уже на все, лишь бы начать свое, женское, существенное, с ее, конечно, точки зрения… Я думаю, этого нельзя презирать, я это вполне понимаю. Но в работе – просто беда, Вечером пишу – сидит и сидит у меня в комнате. Уже не могу – спать хочется, говорю: идите, Нина, мне ложиться пора. Нет, я еще немного посижу, может, понадоблюсь, что помочь. Дэ нет, говорю, не надо…

– Это с твоей точки зрення.

– И сидит. Чего сидеть-то ?!

Грачев поморщил лоб и предложил:

– А может. взять тебе этот фактор и сгладить?

Симбирцев не отвечал.

– Конечно, вы, коллега, можете этот варнант предложить и мне, но мои силы на исходе, я и не смогу, а вот вы. Взять и сгладить! Ничего другого у нее уже не будет, чего ждать? Ты к ней вроде неплохо относишься. Ну потерпишь, в крайнем случае. Хотя я не думаю, чтобы это было так невыносимо неприятно и омерзительно. Зная твой’ образ жизни; я прикидываю, это и тебе было бы очень удобно, спать будешь ложиться пораньше… Тем более – для пользы общего дела.

– Ты заткнешься наконец?

– Пожалуйста, но ведь ей же счастье!

– Люди так не поступают.

– Это тупые бараны так не поступают. Коллега, рассудим: ты за руку ее берешь? Когда приветствуешь? Или когда пересекаете оживленную автостраду? Берешь, я надеюсь. не хам же ты немытый. А в щеку поцеловать можешь? Чуть? Я думаю, да, и не вырвет. Да она симпатичная девчонка, о чем мы говорим. Так это– то же самое: одна часть твоего тела касается, скажем так, другой части уже ее тела—ну почему вышеперечисленное возможно, а последнее – нет? Это же, как рукопожатие, но с гигантски возросшей эффективностью. Я бы сказал даже– самое искреннее и доверительное рукопожатие, возможное только между истинными товарищами, Даже соратниками, что мы имеем в твоем случае. В этом подлинная простота и пролетарская культура. В этом самая большая человечность, стать простыми, как правда, человечными, как жизнь. Она останется тебе на всю жизнь благодарна. Ты, так сказать, вольешь в нее уверенность в силу и жизненность женского природного начала, ну сколько ей еще в девках сидеть? Она мигом изменится, образумится – мигом себе жизнь устроит, только шорох будет стоять, ты носом шмыгнуть не успеешь – кадра себе найдет. Так дай же ей ее главное оружие, не томи девку! За что ей пропадать? За твои великие идеи? За то, что ты дурак? Ну чем она, если без деталей, хуже хотя бы вот этой, – Грачев указал вниз и закончил завистливо, – а хороша, сволочь, цену знает – хоть бы раз оглянулась. И почему она к нам раньше не перевелась!

– Не ори ты так, скоморох! – Симбирцев поозирался разозленным взором. – Все не так. Не так, как ты городишь. Желание голое – это ее внешнее, одежда, а внутри-то она– все равно надеется, что будет единственный, тот самый, супруг, который оценит ее чистоту. Может, она думает, что это буду—я. И она положительно знает мою порядочность, что я без серьезных намерений никогда не позволю себе покушаться… Грачев, я порядочный человек!

– У тебя, коллега, есть единственная в жизни возможность, – твердил веселый Грачев, —без идиотских планов студенческих ассоциаций и союзов подлинно нравственно свободной молодежи с работой на будущее нации, без всего этого, сейчас, почти моментально, я надеюсь, сделать человека счастливым! Своими, если так можно выразиться, руками! Вот где подлинное историческое творчество. А что касается ее иллюзий… Ну что ж, ей даже легкое потрясение, прозрение, накопление мудрости будет только на пользу огромную. Надо только-только немножко так ее подтолкнуть, последнюю такую точечку махонькую поставить, а уже дальше! – с новой строки! Новыми буквами! Я! Люблю тебя! И подпись: жизнь!

– Подтолкнуть?

– Ну конечно.

– Чуть-чуть?

– Ну а как без этого? Исцеление через боль. Надо уметь жертвовать мелкими личными потерями. Можно ли говорить об идеологической целомудренности, когда речь идет о судьбе человека? Тут где-то с большой буквы, потом расставишь.

– Ты последний подонок, Грачев!

Они отвернулись друг от друга, а в аудиторию на коротеньких ножках вбежала седенькая тетенька в пушистой теплой кофте пыльного цвета и с раздутой хозяйственной сумкой в руках. Она уже с порога запричитала:

– Ой, дождались, ребятки, ждут меня, старую, а я бегу, я бегу. Знаю: ой, опаздываю, сейчас, быстренько, в этот троллейбус – да разве влезешь… Опоздала– виновата, и так уж спешила, думала – не дождутся меня, уйдут, разбегутся, а вот молодцы, умнички, ждут.

– Еще эта древность приперлась, – долбанул кулаком по коленке Симбирцев. Грачев рассмеялся и уселся поудобней.

– Садитесь ближе, ребятки, кучнее, – тетка засучила рукава, открыв руки серые и высохшие, как заплесневелые батоны.

Народ с кряхтеньем собрался в комок, поближе к ее столу, а тетка уперлась дряблыми кулачками в стол, сильно запрокинув голову, и проговорила, закусывая губу в паузах: |

– Товарищи, я преподаю свой предмет вот уже скоро тридцать семь лет. Вот вы улыбнулись. да ? Да, это конечно много. Вам трудно это понять, вы ребята молодые… Это, можно сказать, вся моя жизнь. Жизнь сознательного человека. И коммуниста. Сейчас, в последние годы, многие оценки и углы зрения существенно меняются, вы знаете об этом… Я не могу сказать, что была к этому полностью готова. Это трудно невероятно. Не-ве-ро-ят-но. Это – тяжело. Хотя даже и в те годы я понимала, что мы очень часто формально подходим к своей дисциплине, старалась как-то оживить учебный процесс, предлагала, вводила новшества. Не все, к сожалению, удалось. А что-то и удавалось, были активные студенты, интересные диспуты… Но я все равно свою вину чувствую, я переживаю, мне жутко трудно порой…

Симбирцев смурно посмотрел по сторонам – на коленях листали серые учебники, шушукались, хихикали; три отличницы, вспотев, сидели истуканами, белобрысый очкарик, снисходительно улыбаясь, продвигал руку за прямую спину своей спутнице – Симбирцев закрыл лицо руками.

– Я виновата, – с усилием повторила тетка, глаза ее искали себе приюта поверх голов, на древнем балконе и синеватых окнах. – Мне важно сказать это вам. Сегодня я начинаю учиться вместе с вами, и буду стараться только помогать. Все-таки опыт есть. Аттестация сегодня пройдет как свободная дискуссия. Жизнеспособен ли социализм? Вы, пожалуйста, говорите, что хотите, без всяких стеснений, а я послушаю. Кто будет активен – тому аттестация. Я хочу, чтобы каждый определил свою позицию,

Она опустилась, как упала, на стул, но подумала, и встала мишенью опять:

– Ну так что, ребятки?

– Вот мне кажется, что в исторически конкретных условиях нашей страны социализм был необходимым этапом, – вывела преданно одна из отличниц. – Была произведена культурная революция, облик страны преобразила индустриализация, в войне была одержана победа, несмотря на ошибки и ошибочные извращения…

– Хватит молоть чепуху!– важно крикнул белобрысый очкарик, и со всех сторон вяло потекло:

– Какая там жизнеспособность, нам нужно, как в Швеции, такую модель, чтоб народ зажил.

– Но сначала пусть коммунисты ответят!

– А мне кажется, мы из дерьма никогда не вылезем, загнали нас в коммуну, сделали народ рабами – самый настоящий фашизм, и мололи людей, гноили, пока от красного не отмоемся – жить не сможем как люди.

– Да и так не будем никогда, провели на нас опыт…

– Да ты чо, земляк, плохо живешь?

– А ты сравни жизненный уровень, а у нас? Если взять только мясо…

– Ну и езжай туда. Я смотрю, у тебя там родственников уже, небось, хватает.

– Нужен сначала свой Нюрнбергский процесс, посадить их всех. Можно даже не вешать– выдать толпе, Кто принес к нам эту заразу?!

– Чтоб полетели и партбилетами зашелестели.

Грачев, воодушевясь, блеснул глазами и крикнул, косясь на Симбирцева:

– А судьи кто? Агенты либеральной буржуазии! Товарищ не знает диалектики!

Тетка чуть встрепенулась на его крик и опять смежила веки.

– А народу – колбаса чтоб была, и автобусы пусть по расписанию ходят, а это можно просто…

– В двадцать четыре часа!

– А ты народ, что ли? Ты по себе не суди!

– А мне кажется – России нужен свой путь.

– Да хватит молоть, какой там путь, уж лучше как Сингапур. Пока ищем, вечно нам кто-то на шею сядет, до сих пор партию скинуть не можем, кто будет отвечать за все? Я это хочу спросить.

– Надо ехать отсюда на хрен, чего ждать. Пусть голое место, японцы до ума доведут, не бросят.

– Ну о чем разговор, партия уничтожила народ, самые лучшие силы, пока партия есть – всегда палки в колеса, надо просто аккуратно выявить всех этих, сторонников, коммунистов и отодвинуть отовсюду. Пусть не трепыхаются!

– Где ты столько людей для этого возьмешь?

– Я сам готов, а чего?

– Лучше поздно, чем никогда! Мягко стелют, да жестко спать! – привстал Грачев. – Лучше меньше, да лучше!

– Социализм – изначально власть черни, подонков и грязи, – небрежно разъяснял белобрысый, его соседка даже не оборачивалась на говорящих. – И только с нашими холуями и дураками мужиками можно было такое сотворить. Надо объяснить нашему быдлу, что оно – быдло, что единственное, чего быдло боится, – это плетка, что убийца Ленин сделал из страны тюремный барак, надо вытравливать из крови все коммунистическое…

– Я уже слышать не могу про этого лысого и картавого…

– Плюс электрификация всей страны.

‘– Леш, а ты читал, что он был больной? Врачи определили. Это Плеханов сразу разглядел.

– Ага, и с Мартовым они разнюхались из-за этого.

– Немцы купили и завербовали, а дальше уже винтовки и евреи…

– Да ладно…

– А что? Нет, а что, имею право! Разве не правда? Ты вон почитай!

– Управлял державой… это позор!

– У нас в архиве американцы нашли любительский кинофильм, где на Капри Ленин, Троцкий и голый Каганович играют в карты на животе какой-то бабы. Плохое качество, но подлинность уже установили. Да им жрать да пить надо было!

– А тебе не надо?

– Наша сила в заявлении правды! Шаг вперед– два шага назад! – выпалил это Грачев, успокоился и приземлился на место, испытующе глянув на безжизненного Симбирцева.

– Отдайте посылочки детям, а себе сколько оставил?

– Небось, не подыхал.

– Куда не ткнись: плакат и его морда. Надо собрать все в одну кучу вместе с книжками да пожечь!

– Странно, что про туалеты ничего не писал.

– Писал: партия – это ум, честь и совесть нашей эпохи! Ха-ха.

– Пусть сидят и молятся на бюсты. Похудеют-то без пайков, ножки без привычки заболят-то от дорог.

– Я б на каждой улице сделал пивбар.

– И баб. Вообще – публичный дом, это лучше.

– А пока бутылок даже нельзя сдать.

– И курить.

– Ничего не изменится, как были азиатами…

– Азиаты сейчас как раз – очень хорошо.

Вторая отличница, устав тянуть руку, осмелела и встала сама, пролепетала:

– При всей противоречивости этой личности, сложности международного положения того времени, особого характера русской революции и неоднозначности развития производительных сил и производственных отношений, уникальности сложившейся ситуации и совокупности индивидуальных качеств…

– Спасибо, – вдруг дребезжащим голосом сказала тетка. – Спасибо.

Она провела смутной ладонью по лбу. Нашла неуверенной рукой стул за спиной, придвинула его ближе, уселась. Поправила сумку рядом и потерла руки с сухим шелестом. Потрогала часы, глянув на время. И занесла после долгого припоминания сегодняшнее число в ведомости, шумно сопя носом и обижаясь на ручку – та плохо писала.

В тишине стало слышно, как тихонько плачет третья отличница– она так и не успела хоть что-то вставить.

Тетка раскладывала ведомости шеренгой, подправляла, чтобы получились ровные ряды, перекладывала, меняла местами, если номера групп лежали не в порядке возрастания. Затем занялась ручкой. В сумке нашелся ненужный измятый рецепт, и она, тряся головой, пустила ручку плясать по нему, пока та, наконец, не сдалась и не засочила из себя фиолетовую кровь – тетка удовлетворенно оставила ручку в покое и больными глазами провела по аудитории.