Текст книги "Окраина пустыни"

Автор книги: Александр Терехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

– Вот. Возьмите, пожалуйста. И спасибо вам. – Я попытался протянуть ей букет.

– Что? От кого? Кто вам сказал? Знаете, что ему скажите… – неприязненно вздохнула она, сдвинув выщипанные брови к переносице.

– Нет! Это – только от меня. Да и от всех, я хочу… Спасибо!

– От вас? Вы подождите, за что спасибо-то? Что вы волнуетесь так. – Она поглядывала на букет, как на грязного котенка, а у меня было ощущение, что я падаю в нее, прямо в это прекрасное лицо, невероятно живой поворот головы и единственный голос, которым будто говорит то, что было когда-то твоим.

– Это вам за красоту, – ляпнул я. – Возьмите, пожалуйста. Не обижайте меня, – добавил вообще жалко, даже самому стало стыдно, и все совал ей букет.

– Ну, хорошо, хорошо, – быстро проговорила она. – Я возьму. Давайте с вами так договоримся. Мы цветы отдадим этим ребятам на КПП – пусть они тут поставят, сюда на окошко. И всем, кто будет проходить, будет приятно, вот так… Хорошо, да?

– Да. Так, – кивнул я, вздрогнув оттого, что почувствовал касание ее тела в мягком движении, которым она взяла букет.

Она сунула букет усатому прапорщику в руки, тот еле сдерживал ржание, дежурные за окном вообще стонали от смеха в голос.

И тут из черной «волжанки» высунулся черноволосый холеный старлей – адъютант институтского генерала:

– Наташа, поедем? Нет?

Он отпустил шофера величественным жестом и подошел к нам.

– Цветочки? Кто дарит?

– Да вот, – протянула Наташа свою белую руку, похожую на лебединую шею, в мою сторону. – Мальчик вот этот… Говорит, за красоту. – И она коротко усмехнулась.

Я поднял лицо – вокруг ее глаз были видны морщины.

– Ва-енный? – протянул адъютант, насмешливо приподняв брови. – Это ты, что ль? Ведь ты, наверное, месяц деньги копил? Да какой месяц, полгода! Да? Ну, ты чего стоишь? Шагай давай. На чем хоть экономил? На подворотничках? Да у тебя и сейчас подшивочка-то… да-а, шейку не моем?

Наташа вдруг откинулась назад и захохотала чужим, крикливым голосом:

– Отстань от мальчика, он помоется!

– Давай иди, – отпустил меня старлей по-хорошему.

И он отвернулся, а я стоял, я не мог понять, как люди ходят.

Старлей даже рад был этому и зашипел мне:

– Товарищ солдат, вы что, ходить разучились? С тобой что, позаниматься?

И тут я улыбнулся прямо в его холеную морду. Господи, да ведь уже все, все!

– Позанимайся!

Наряд на КПП открыл рты.

– Что-о?! – завопил старлей. – Какой части? – Я с лету назвал пять цифр, которые старлей немедленно записал в блокнотик, и заорал еще: – Я тебе настроение испорчу, сынок, шагом марш отсюда! – И он толкнул меня в плечо.

Вот этого не надо было делать.

Я шагнул назад и снизу с наслаждением ударил кулаком в его красивое смуглое лицо, по электрическому звонку в шесть утра, по одинокому куску сала в картошке, по портянкам с синеватыми разводами, по мордам, мордам, мордам и маминому голосу из белого конверта, по ушедшей жизни и растоптанному внутри, по двадцати одному тюльпану, которые получат ночные проститутки, подползающие к КПП после двенадцати, по себе, по тому, кем я никогда уже не буду.

Старлей вскрикнул, отшатнулся и стал ловить дрожащими руками свою фуражку – у него было удивительно глупое лицо. Наташа застыла с какой-то брезгливой гримасой, обезобразившей до неузнаваемости ее лик, но мне некогда было всем этим любоваться и разглядывать детали – я бежал вдоль забора, мне надо было преодолеть забор в глухом месте и успеть на построение – впереди меня ждало последнее дежурство.

После построения я сразу же рассказал все Сереге.

– Чепуха, – отрезал он и усмехнулся. – Не найдут. Чего тебе бояться, нет времени, чтобы тебя найти, два дня осталось. Только не трепись сам – отвел бы меня в туалет, там бы и рассказал, а то встал посреди казармы… Молодец, короче. Повидал свою любовь. Два дня всего!

На смене я совершил немало смешных вещей – просил прощения у свежих шнурков, одарил значками Ваську Смагина, приехавшего оформлять стенды смены, пронес на себе до туалета Курицына, я был в запале каком-то, гасил его – ходил по мокрому осеннему лесу, глазел на сосны, клены, остатки синего неба в истрепанных облаках, как клочьях тополиного пуха, я прощался и расписался кирпичом в туалете: «Осень 1983 – осень 1985 гг.».

– Мальцев! – позвал меня с крыльца дежурный по связи. Я прошагал за ним в комнату личного состава. За столом сидел командир части в шинели, замполит, слева стоял старшина и мой адъютант с натянутым лицом.

– Этот, – просто сказал адъютант. – Спасибо, что нашли. Лихо!

– Ну вот так давайте решим, – сказал командир, будто не видя меня. – Сейчас на дежурной машине в роту – собрать вещи, освидетельствовать состояние здоровья и пять суток на гауптвахту. А там видно будет. Хорошо?

Старшина посмотрел мне прямо в глаза и свистящим шепотом добавил:

– Когда снег пойдет – тогда ты маму и увидишь.

В роте я обнял Петренко – больше я его никогда не увижу, он уходит завтра. Махнул головой Баринцову – он меня дождется.

Серега строго сказал мне:

– Мы найдем эту сволочь. Он пожалеет, что родился, этот стукач.

В санчасти фельдшер Серега проверил мое давление и, когда сестра вышла, спросил:

– Хочешь, завернем твою «губу»?

– Нет.

– Чего зеленый такой? – спросила насмешливо медсестра. – Не уходи, посиди еще на лавочке в коридоре. Я тебе хоть витаминчиков принесу. Хулиган.

Сопровождавший прапорщик болтал с медсестрой про какую-то Аллочку, а я вышел из кабинета, пошел к окну – я хотел посмотреть вниз с четвертого этажа. Окно было раскрыто, на подоконнике в синей пижаме стоял Раскольников и заделывал замазкой щели на растворенной раме – скоро зима. У него было странное лицо – светящееся каким-то покоем под синим небом. Я шел к нему нескорым шагом, а когда дошел, схватил его за обе ноги и, упираясь плечом, стал вытеснять его затрясшееся тело на гибкую жесть подоконника.

– Ты что? – страдал он. Но не кричал – стонал.

Баночка с замазкой звякнула осколками внизу, за ней из его рук, вцепившихся в меня, выпала отвертка.

– Скажи мне, падла, или я тебя убью! Это ты нас стучишь?! Это ты, гнус, нас закладываешь? Скажи мне, тварь, или я убью тебя! – Я говорил спокойно – голос мой был глухой.

– Ну!!! – я дернул его изо всех сил, и он закричал:

– Ну я! Я!

Я замер, разжал руки, и он повалился прямо на пол, он не мог стоять, у него дрожали колени, он обхватил их руками и прятал свое безумное лицо.

– На витаминчики, солдатик, – позвала меня из кабинета медсестра.

После «губы» я вернулся спокойный, как лед. Я понял, что ничего у меня уже не будет.

Серега был на смене, и, дожидаясь его, я стирал «хэбэ», черное после работ на «губе», сдал в каптерку парадку, которую готовил к дембелю, – чьи-то умелые руки свинтили эмблемы и вытащили пластмассовые вставки из погон – ладно.

Смена выпрыгивала из машины, кардан Коробчик послал какого-то салабона за горячей водой. Я стоял у крыльца, меня все обходили.

– А где Баринцов? – спросил я Смагина, вытаскивавшего из кузова какой-то транспарант.

– Баринцов дембельнулся, – осторожно улыбнулся мне Смагин. – Он же в «нулевке» ушел.

Я отвернулся и прошел несколько шагов в сторону по черному асфальту. Смагин настойчиво добавил:

– А ты помнишь, он ведь и отпуск первым из шнурков получил. Раньше всех, да? Почему-то.

Он очень ждал, каким я обернусь к нему, и удивился, увидев мою улыбку. Ну и что… Какая разница.

Полтора месяца я ходил через день в наряд по кухне вместе с духами и салабонами. Последний наряд был в конце ноября за день до дембеля.

– Олег, там тебя зовут, – сказал салабон Швырин и неопределенно махнул головой.

Я обтер руки о засаленный фартук и вышел из мойки на сырой ноябрьский простор.

Это был Раскольников в парадке и с чемоданчиком.

– Это я, – сказал он.

Я кивнул – это понятно.

– Я хотел тебе сказать, что…

– Это понятно, – сипло сказал я. – Теперь я понял.

Нет сини в ноябре. Небо как снег, на котором хозяйка выбила пыльный ковер.

– Ну, что ты стоишь? – спросил я у него.

Он повернулся и ушел.

Замполит позвал меня к себе, когда документы были уже на руках и можно было ехать.

– Ну, Мальцев, что делать собираешься после дембеля? В институт? Не забыл математику? За что примешься?

– За жизнь. – Пожал я плечами.

– Слушай, Мальцев, – сказал замполит запросто. – Не езди к Баринцову. Ну ты ему морду набьешь или он тебе набьет – что толку-то?

– Да, – сказал я. – Конечно.

Дома я был на третий день. С вечера хмарило небо – оно темнело, как свежий асфальт. Мать стелила постель и плакала, включив воду в ванне. Отец сидел, положив тяжелые руки на стол, и смотрел на горлышко бутылки – все.

– Ленка Звонарева выросла-то как. Ты и не узнаешь, – сказала мать, пронося в комнату подушки. – Такая прям стала…

– Ну а ты теперь что? Сразу в институт? Или съездишь куда отдохнешь? Или к другу-приятелю. Я вот в пятьдесят четвертом после демобилизации, это тогда еще Египет начал…

– Сразу в институт.

Я вышел подышать во двор. Сильно холодало. Мимо прошли две девицы и громко засмеялись в подъезде, зашептав: «Мальцев уже вернулся».

Мальцев это я.

Я лег спать – как головой в колодец.

Рано в шесть утра я проснулся, смотрел на потолок, потом встал, напился воды и подошел к окну.

Мать смотрела мне в спину. У этого окна она ждала меня.

Небо устало прогибаться над грязью и черными трепетными ветвями. Незаметно, густея на глазах, кружась, переплетаясь, полетел вниз первый снег – легкий, пушистый, сразу тая внизу, как призрачная сеть, покрывая все, как косые мягкие пряди любимых волос, колыхаясь на ветру, – шел снег.

Я постоял, посмотрел на снег и пошел спать дальше.

Без тебя

Случай

За полтора месяца до дембеля сержанту Петренко перестала писать девушка.

Петренко курил себе в туалете и глядел в окно: за окном был мрак, и только согбенные над бетонным забором фонари брызгали, как душ, патлатые струи рыжего света.

«Паскуда, какая паскуда, – сказал себе под нос Петренко, старательно плюнул в раковину, проводил взглядом серебряный плевок и тогда вслед добавил: – Падла».

Казарма уже отдала богу души, кто-то даже храпел самым похабным образом, вызывая нервные скрипы соседа внизу. Наконец тугая подушка совершила стремительное путешествие к голове храпуна, в покое шевельнулось сонно матерное слово, и неспавшие успокоенно крякнули кроватями в благословенной тишине.

– Баринцов, – позвал Петренко. – У нас все на месте?

– Что я их порю, что ли? – буркнул с деланной грубостью Баринцов, отвлекшись от душевной беседы в углу кубрика с писарем Смагиным, и добавил что-то еще вполголоса, вызвав сдержанное ржание соседей.

«Вот паскуда, а?» – подумал Петренко уже спокойней.

– Коровина нет и этого духа… Пыжикова, – ответил наконец Баринцов, поудобней усевшись в кровати. – Коровин никак бабу из автопарка не выведет.

– А Пыжиков?

Баринцов значительно повел головой и пропел:

– А они изволят письма жечь. У них неудачи на личном фронте.

Петренко прошел мимо дневального и стал неторопливо спускаться вниз, вслушиваясь в голоса у выхода: визгливый голос Коровина был, наверное, слышен всему гарнизону.

– Такая баба… Я ее раздел – она только «ку-ку» сказала… И все. Слава богу, что Коробчик машину не закрыл, в кабине хоть ноги торчат, а все теплей, а то пришлось бы на снегу зад морозить.

Петренко прошел совсем тихо, даже приостанавливаясь на каждой ступеньке. Он четко слышал каждое слово.

– А что… Петренко же на снегу порол. Я думал: врут. Ходил специально посмотреть, и правда: на снегу – зад и две коленки, прямо под домом, жильцы небось охреневали, я торчу…

Коровин примолк, видно, затянулся сигареткой; плутающий, нервный голос Пыжикова спросил:

– В-валер, а вот как ты начинаешь?

– Чего? – не понял Коровин.

– Ну вот, с бабой чтоб… Ну, чтоб она поняла, если не пьяная.

– Да ты что, братан, мальчик, что ли? – захихикал Коровин.

– Да ты что, охренел, хлоп тать, – громко заспешил Пыжиков, и Петренко поморщился, покачиваясь на носках на последней ступеньке. – Мне просто интересно.

– Ну что, – Коровину, видно, уже совсем хотелось спать, и он зевал. – Это само как-то, так…

Петренко прокашлялся совершенно без нужды и вышел на крыльцо.

Коровин трогательно приподнял в знак приветствия лихо задвинутую на затылок шапку и показал зубастую, как кукурузный початок, улыбку.

Пыжиков только покосился и помрачнел.

– Не спится? – участливо спросил Петренко у него и тяжело рукой направил к двери. – Шагом марш в кровать!

Пыжиков, не смотря на него, выдернул плечо из-под его лапы и враскачку шагнул к двери, длинно сплюнул в снег.

– Стой! – рявкнул Петренко. – Я что сказал?! Что надо ответить, сынок?

Пыжиков лениво повернулся и с натянутой усмешкой выговорил:

– Есть, товарищ сержант.

– Иди, сынок, – напутствовал его Петренко и прикурил у Коровина.

– Коровин, – сказал он, когда некстати проснувшийся дежурный по части кончил орать, где это на ночь глядя шлялся Пыжиков. – Ты завтра в увольнении?

– В увал, конечно, к бабам, – сладко прищурился Коровин и соединил улыбкой уши. – В общагу кондитеров. Конфеты «Мишка на севере». Чай и бабы. Хочешь со мной? Я с Поповым думал, а он в карауле.

– Коровин, возьмешь с собой завтра Пыжикова, – сказал Петренко и почесал усы.

– На хрена? – отлепил губу от сигаретки Коровин. – Мне и так неплохо будет.

Была уже глубокая ночь, и Петренко совсем было пора в кровать, несмотря на бессонницу – верную спутницу всех дембелей.

Он протер кулаком правый глаз, посмотрел на этот самый правый кулак и легонько ударил Коровина в грудь, потом, задумчиво глядя ему прямо в глаза, размахнулся побольше и двинул сильнее уже, с неприятной, натянутой гримасой, с силой размахнулся еще раз, но Коровин уже отпрыгнул в снег и старательно выдавливал из себя вынужденный смешок – ведь это была шутка, только шутка, что же еще…

– Ты следи всегда за интонацией, Коровин. Я же не сказал: возьмешь с собой завтра Пыжикова? Я сказал: Коровин, ты возьмешь с собой завтра Пыжикова.

– Пол-автороты. И кто только службу тащит? – хмыкнул Коровин, оглядев машины у общаги.

Уже в лифте он потянул носом и, отвалившись в угол, оглядел сжавшегося Пыжикова.

– Ну, ты и одеколона извел… Лучше бы выпили. Кто тебя здесь шохать-то будет?

Общага была шумная: вываливались в коридор веселые компании, растрепанные, по-домашнему в халатиках, девчонки с цепкими взглядами густо накрашенных глаз громко перекликались, смеялись, кто-то хрипло орал под гитару песню без слов, пытаясь перекрыть магнитофонные вопли, у туалетов курили, и оттуда, из дрожащего марева, Коровина окликнули – он кивнул, пытаясь увидеть, кто это был, и топал дальше, считая вслух номерки комнат и уже загодя улыбаясь.

– Мож-на? – вкрадчиво спросил он после стука в последнюю дверь направо и властно подергал ручку.

За дверью сделали потише музыку, голоса притихли, и тонкий женский голос жеманно вытянул:

– Кто-о?

– Открывай! – рыкнул Коровин, хозяйски долбанул сапогом пару раз внизу двери и заговорщически подмигнул Пыжикову, прилипшему к стене.

После короткого сердитого лязга щеколды дверь выпустила высокую девицу с растрепанной прической, царапавшей острыми прядями лоб. Она то и дело недовольно поправляла эти пряди, глядела в сторону, недовольно поджимая губы, открывала рот и коротко дула на покрасневшее лицо, крепко сжимая за спиной дверную ручку.

– Наташа-а, – Коровин привычно потянулся руками к ее лицу.

– Да иди ты! – вяло отпихнула она Коровина и передразнила: – На-та-ша-а-а…

– А чего? – радостно моргнул Коровин. – Вот друган со мной, Аркаша, ну, познакомься. Ну, да познакомься с человеком. – И подтолкнул ее, взяв за локти, к Пыжикову. – Ну! Да познакомься с человеком. Ну!

– Пусти, – раздраженно повела она головой и кисло взглянула на Пыжикова. – Меня зовут Наташа, понял? И вот что, Валера, у меня люди, – она заговорила тише, и Коровин склонился к ней, нервно зацарапав ладонью по стенке.

– Ну, так че? И че? Ну? – бубнил Коровин.

Пыжиков чувствовал, что вспотел, и с омерзением пытался унюхать тяжелый прелый дух, идущий из-под застегнутой наглухо шинели.

Он отклонился от стены, снял шапку и неловкими пальцами принялся расстегивать великоватую шинель, делавшую его похожим на бабу. Уставил руки в бока, будто участвуя в разговоре, а сам глядел в стену и ни о чем совсем не думал.

Из комнаты вылезла еще одна девица – в синем батнике и белесых джинсах, мельком оценила Пыжикова и, опершись подбородком на плечо Наташи, узнавающе-ехидно улыбнулась Коровину, поправила у него что-то на груди; Коровин сбавил накалу в беседе, но тут из комнаты дернулся пьяный бас:

– Ну, какого там хрена?!

Коровин сразу вытянулся злобно, сжав губы, но Наташа буркнула за спину:

– Да погоди ты.

Она переглянулась с подругой, пошептала ей на ухо и важно решила:

– Ну ладно.

– Ну а его куда? – осведомился повеселевший Коровин, не оборачиваясь, показал на Пыжикова, старательно смотрящего в окно.

– Ну-у, – протянула Наташа и стала нетерпеливо постукивать тапочкой по полу. – Может, ты еще взвод приведешь?

Ее подружка в синем опять что-то шепнула на ухо.

– К кому? – в полный голос спросила изумленно Наташа и прыснула. – Я щас умру.

– А чего-о ты? – удивилась, в свою очередь, подруга. – Давай!

– Ну, веди. Мне-то что, – засмеялась Наташа и уже потащила Коровина в комнату, расстегивая на нем шинель, а тот говорил Пыжикову оттуда:

– Ну, в общем, ты иди вон туда, с ней. Давай, короче, гуд бай. Не срами роту, слышь, давай, в кругу друзей ничем не щелкай. Если хочешь есть варенье, не лови этим самым мух, – и смеялся.

Девица в синем прикрыла осторожно за ним дверь, тряхнула кудряшками и позвала Пыжикова:

– Пошли.

Он поскрипел сапожищами за ней по коридору – с утра у него было чувство, будто он рвет мамину скатерть на портянки.

Они спустились на этаж. Провожатая толкнулась в крайнюю дверь, крикнула в шумящую кухню:

– Машка, ты здесь?

Оттуда выплыла толстая девушка в спортивном синем костюме с тонкими белыми лампасами.

– Чего?

Провожатая пошла с ней на кухню шептаться, а Пыжиков опять ждал, постукивая затылком о стену за спиной.

– О господи, – пробормотала Маша, проплывая мимо него и наклоняясь к двери – она долго не угадывала ключом скважину, потом, плюнув, достала из кармана и нацепила на нос очки – открыла.

– Ты заходи и давай здесь, сюда, – неопределенно проговорила девушка в синем и пошла к лестнице, мельком полюбовавшись своим отражением в стекле, – она торопилась. Пыжиков неуверенно зашел и остановился, видя себя в небольшом квадратном зеркале, чуть ржавом в углу, – лысого, с рыжими бровями, тонким и длинным носом.

– Раздевайся, что ждешь? За тобой ухаживать, что ли, надо?

Маша вышла из-за створки шкафа, причесываясь, уже в короткой юбке, пятнистой, как шкура леопарда, белой кофте из плащевки на кнопках, туго натянувшейся на широкой, оплывшей груди, и невозможных черных колготках в крупную клетку.

Она наклонилась к туалетному столику. Пыжиков увидел в разъехавшемся разрезе юбки ее округлые, расплывающиеся на коленях ноги – он почувствовал сухость во рту и с первого раза не смог попасть вешалкой шинели на крючок, на котором уже висела черная шуба и желто-коричневая фуфайка с биркой «Метрострой».

Маша внимательно глянула на него через очки, прошла мимо, чуть задев, в коридор и громко щелкнула щеколдой.

– Ну что? Чай будем пить?

– Да, – кивнул Пыжиков. – Может, я помогу чем?

– Вот это не надо, вот это мы сами, – запротестовала Маша. – Да ты хоть китель расстегни, ва-аенный!

Пыжиков прошел в комнату, сел на кровать, быстро обернулся на окно, на туалетный столик с дешевой косметикой, на календарь с красивым мужиком на тыльной стороне шифоньера, потрогал зачем-то букетик искусственных цветов в глиняной вазочке – руки подрагивали, он пытался думать о чем-нибудь, чтобы меньше чувствовать ноющую струну напряжения, пронизывающую все тело, – ему было душно.

Маша подвинула столик к нему, выставила две чашки, одну – с отбитой ручкой, при этом она задумчиво потрогала пухлым пальцем с оранжевым лаком отбитое место и поправила затем этим же пальчиком очки на переносице, выложила на стол целлофановый пакет с сухарями – на дне пакета толстым слоем лежали ржавые крошки. Осторожно налила из блестящего электрического чайника дымящуюся воду в чашки, отправила в них по пакетику заварки, причмокнув при этом: «Оп-ля!» Пыжиков смотрел без движения за ее руками, не отрываясь. Она поглядывала на него. Стекла очков у нее чуть запотели, и поэтому Маша напряженно подрагивала веками.

– Ну, все, – решила она.

Пыжиков видел ее тело, сильно набрякшее в немилосердно тесной юбке, колени, сладко белеющие сквозь клеточки колготок, – сердце билось у него в голове. Он потерянно улыбался, дул на чай, не решаясь взять кружку в дрожащие пальцы.

Маша села рядом, сразу привалившись к Пыжикову мягким, будто горячим изнутри, большим упругим телом, а Пыжиков уже не мог наклониться или повернуться к ней и только потирал ладони о брюки.

– Ой, а сахар забыла… И не вылезешь теперь, – порывисто засмеялась Маша, как-то мутно поглядев на Пыжикова порозовевшим лицом, – она дышала ртом.

– Ну-ка, – отстранила она его рукой и неловко перегнулась через Пыжикова к шкафчику, вдруг потеряла равновесие и оперлась локтем на живот и ниже – Пыжиков чувствовал дрожащее нытье в коленях и все свое тело будто клеткой для чего-то слепого, бешеного, бушевавшего внутри, он выдохнул с шумом воздух, обнял Машу и потянул к себе сильно и резко, но она успела осторожно поставить пол-литровую баночку с сахаром на столик, где еще испускал дымок чай, боясь увидеть ее лицо, он скорее поцеловал ее теплую щеку, почувствовав губами легкий пушок, потом – краешек губ и, неловко повернувшись в кровати, стал укладывать это чужое, зовущее тело, услышав, как она с веселым стуком скинула тапки с ног. Она еще медленно сняла очки, сложила дужки, положила их на столик, стеклами вверх и, поправляя под головой поудобней подушку, обняла его за шею свободной рукой и поглядела ему в глаза, ожидающе и добро, неровно дыша и подрагивая уголками губ.

Он мял, вжимая в себя, с силой проводил ладонями по груди, задерживаясь в ложбине посреди, вздрагивал, сжимал колени, постанывая от ноющего озноба, разливающегося трепещущей волной от живота, он еще поцеловал ее в губы, неумело и робко, и вдруг задохнулся ее жарким и сильным языком, метнувшимся ему в рот, опаляя неистовым, быстрым движением; он неуклюжими руками чуть ли не рвал одну за другой кнопки на кофте, и погрузил дрожащие губы в горячие груди, высоко поднятые черным кружевным бюстгальтером, он отстегнул наконец последнюю кнопку, провел ладонью по нависшему над тугой резинкой колготок животу с нежным, курчавым пушком, и, с натугой приподняв это грузное тело, он скользнул рукой по налитой спине, расстегнул два крючка бюстгальтера и трепещущими ладонями выпустил на свободу огромные белые груди, тягучими плавными каплями расползшиеся в разные стороны, он гладил большие розовые соски, припадал к ним губами – и она, подрагивая плечами, ловила его голову руками и обжигала быстрым языком, щекотно и томительно, ушные раковины, дышала ему в шею – и все внутри сжималось; и опускала откровенные жадные руки вниз, и он не мог больше, и с ужасным треском расстегнул «молнию» на юбке, и силой потянул ее вниз, упираясь руками в зажатые до барабанной прочности бедра.

– Погоди, дурачок, это я сама, – тихо сказала Маша.

Он сел, потом встал, тяжело дыша и глядя исподлобья, – она вытащила из-под себя кофту, повесила, аккуратно вывернув, ее на стул, под нее подсунула бюстгальтер, на котором еще была этикетка, и встала, отвернулась и принялась стягивать через голову тесную юбку – юбка застряла на плечах, и Маша недовольно дергала пухлым телом и поводила здоровым, будто обрубленным внизу задом, как поднимающееся тесто, выпирающим из узенькой полоски черных плавок.

Пыжиков смотрел на белый снег за окном – зимой мир белый, и зимняя стужа касалась, благословляя его, чистыми белыми перстами, болезненно и пусто билось тупое сердце, и начинало подташнивать, и тяжелые комки путешествовали в горле, распирая грудь, белый иней опушил изящным узором черные ветки, и за окном прыгали два воробья, он стал смотреть на пол, ему казалось, что кто-то кричит внутри его, тонко и протяжно, и он все хотел погубить его, этот крик, выдыхая, выпуская из себя чужой воздух, напитанный густым запахом пудры и приторным жирным вкусом помады, – белый снег осыпался призрачным занавесом за окном – совсем как тополиный пух, когда лето, и чисто все, и сухой асфальт.

Он отступил к двери, себе не веря и не помня себя, а Маша быстро задвигала шторами белый вечерний мир и, сев на кровать, быстро стаскивала сначала с одной, потом с другой ноги колготки и за ними спустила черные, маловатые ей плавки, оставившие на теле красноватые полоски-следы, она сидела, одной рукой держась за подбородок, локтем прикрывая, сжимая воедино груди, другую опустив в сумрачную тень между ногами – он не видел ее глаз и вообще потом отвернулся, сорвал с вешалки шинель, схватил шапку и стал дергать щеколду сильнее и сильнее, чтобы выскочить, выбежать в коридор, прежде чем она успеет и сумеет что-нибудь сказать, – он не мог никак открыть эту чертову щеколду, она закрывалась хитро как-то, и дергал еще, уже поняв, что не откроет сам, и жег, подступал к нему жирный мазок жгучего позора, и он остановился – медленно стал напяливать шинель, вздыхая и шмыгая носом, крутил носом, крутил в руках шапку – с какой стороны кокарда, потом было тихо, он глядел на календарь с красивым мужиком и услышал: женщина плакала за спиной, куда-то уткнувшись, сдержанно и обычно, высморкалась, страдальчески скрипнула кроватью и, не торопясь, подошла к нему, стала рядом, пытаясь сделать ровными губы, застегивая халатик на бесформенном теле.

– Ну, хорошо, хорошо, успокойся, уйдешь, – шептала она и пыталась спокойно смеяться. – Сейчас я тебя пущу, родной. Но ты вот мне скажи – ну какого хрена ты приходил?! Ну чего тебе не хватило? Ну не такая я ведь уж… – Она не выдержала и зарыдала, не прикрывая лицо, безобразно расплываясь ртом, покачиваясь от нестерпимой обиды и стыда. – Мужики, господи.

– Я, – сказал Пыжиков. – Ты, вот, – он сразу забыл, что хотел сказать… Он не смог ничего выговорить – разводил глупо руками и делал малопонятные гримасы стене, – голос внутри его выл, пусть тише, но по-прежнему жалобно и тонко.

Маша тронулась с места, отмотала какую-то проволоку, швырнула ее в угол, лязгнул шпингалет – она распахнула рывком дверь, сотрясаясь спиной, и крикнула:

– Иди!

И грязно выругалась вслед.

За полтора месяца до дембеля сержанту Петренко перестала писать девушка.

Петренко сидел на месте дежурного по части, прижал щекой телефонную черную трубку и слушал шуршание в проводах – шуршало разнообразно, ему был виден краешек окна, то и дело перечеркиваемый шустрой капелью. Петренко смотрел в окно неподвижными глазами. В трубке что-то пискнуло, и нарочито важный голос возмутился:

– Так… Это какое там чмо так долго провод занимает, а?!

– Закрой рот, Коровин, я это, – сухо сказал Петренко. – Как там у вас на смене?

– Все пучком, спим, – забубнил в трубке Коровин. – Баринцов тут общее поведение разбирает, ха-ха, так, в общем… А! А ты хоть слыхал, как твой перщик Пыжиков в общаге отличился?! Вот ведь!..

– Отбой! Дежурный идет, – шепотом сказал вдруг Петренко и опять стал смотреть в тишине на окно, ожидая, когда ж «Рокада» даст ему «Орион».

Время от времени он приглаживал волосы и откашливался. Перед тумбочкой дневального строился караул – свежеиспеченный младший сержант Кожан, только что оторванный от телевизора, бегло осматривал экипировку личного состава, сокрушительно зевая.

– Кожа-ан, – негромко позвал его Петренко.

Кожан даже ухом не повел, оправляя подсумок, хотя, конечно, услышал.

– Младший сержант Кожан! – пролаял с ненавистью к своему голосу Петренко.

– А? Что, Игорь? – как ни в чем не бывало, недоуменно обернулся Кожан.

– Иди сюда.

Кожан подошел, прикрыв за собой дверь, чтобы личный состав не возомнил себе бог весть что, узрев все варианты возможного общения ветерана со шнурком.

– Я вот что думаю, Кожан, – тихо сказал ему Петренко, не выпуская телефона и жалея, что окна больше не видно. – Вот как был ты гнилым по салабонству – так гнилым и остался. А? Чего так сразу резвость потерял? А?

– Да ты че, Игорь? – грустно оскорбился понурившийся Кожан.

– Да вот так, – объяснил Петренко, тоскливо глядя на Кожана, испытывая себя: хочется ударить или нет.

– Кто у тебя в карауле из салабонов? – наконец спросил он, так ничего и не решив насчет в морду.

– Пыжиков.

– Пыжиков не пойдет. Курицына возьми.

Кожан начал было говорить, что как посмотрят на такую вот замену ротный, дедушки и ветераны, но у Петренко шевельнулось бешеное в глазах, и несчастный двухцветный карандаш дежурного по части невинно хрустнул в его пальцах, вывалив на стол сизый грифель, и тогда Кожан стал объяснять, что он-то, Кожан, имел в виду совсем другое, а замена эта, в общем-то, плевое дело, что там мудрить, меняя салабона на салабона, – он прям сейчас ее произведет запросто и без промедления, сей момент.

И тут «Рокада» дала Петренко «Орион»: в ожидавшей трубке тонко запищал далекий, как с Марса, приятный девичий голосок.

– Девушка, – ласково попросил в трубку Петренко, – дайте, пожалуйста, мне «Алмаз».

– Я не даю. Я соединяю, – обиделась слегка девушка, но через мгновение в трубке пробурчал отчасти сонный голос:

– Млад… шант… ицын, слушш вас…

– Друган, набери мне, пожалуйста, город, – неуверенно попросил Петренко – лоб его страдальчески наморщился.

– Номер какой в городе-то? – хмыкнул через зевок далекий друган. – А?

– Номер – два двадцать шесть восемнадцать, но ты погоди вообще-то, друган, – Петренко тер ладонью вспотевший лоб. – Ну, как там у вас с погодой? Тает?

– Весна, травка, – осторожно обозначал погодные условия друган через полторы тысячи километров. – Щепка на щепку – и то лезет. Бабе, что ль, звонишь? Не из медучилища она? Нет?

– Весна вовсю, значит, – повторил за ним Петренко. Ему вдруг стало скучно-скучно, до смерти.

За окном крыши роняли вялую капель вперемешку с талым снегом, пахло сапожной ваксой – дневальный салабон Шаповаленко драил линолеум огромной щеткой, в простонародье именуемой «машкой».

– Все тает, – философствовал далекий друган. – Даю номер.

И оглушающий, нежданный гудок впился в уши.

– Не надо, не надо, друган! – крикнул Петренко сквозь рвущий душу гудок, запнулся о сердечный стук снимаемой трубки и что есть силы тянул телефон от себя, но все-таки услышал первые ростки ненавистного, известного до дыхания голоса и бухнул наконец-то трубку на аппарат, как горячую, промычал что-то, поерзывая на стуле, и поглядел на дневального бессонным, воспаленным взором: