Текст книги "Окраина пустыни"

Автор книги: Александр Терехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Грачев остался сидеть на коленях. прижимая рукой там, где угодил ее удар, он вынес эту руку в сиреневый зимний свет, будто ждал увидеть на ней кровь, и растерянно выдавил:

– Мне надо пойти.

– Грачев, – лениво позвал голос Ванечки из-за двери, – мне кажется, что ты здесь со своей любовью. Ты не хочешь открыть и кое-что мне объяснить?

Грачев на цыпочках подскочил к окну и насунул пиджак. Резанул ключом утспляющую бумагу. окно радушно зевнуло и пустило в читалку зиму и ночь.

Он смахнул на пол комки грязноватой ваты, провисшие с распотрошенной рамы, спугнув шелохнувшееся и запищавшее в углу серое – за портретом посыпались листы, холст внизу раздувался и шевелился, укрывая протискивающиеся тела; и полез задом за окно, боязливо размещая ноги снаружи, отчетливо бросая в читалку:

– Шалава. Тварь. Грязная подстилка. Паскуда. Животное. Ничтожество, не смей и думать, скотина, о себе как о человеке, и не смей даже думать что-то обо мне, сволочь! Паршивая тварь!

Справа, распахнув жаркие и шумные окна, парилась кухня, и Грачев крохотными, шаткими переступами двинулся вправо, еле умещая ноги на узеньком выступе плиты и крепко перехватывая скрюченными пальцами гибкую жесть подоконника.

На полпути он остановился, успокаивая сердце и кровь, распределив руки между подоконниками читалки и кухни, и цедил, задыхаясь, себе:

– Не думай! Не думай, тварь такая! Не вздумай…

Теперь надо было вниз, нужен был другой этаж. Нижняя кухня светилась тоже, но ей было славно и без сквозняка– окон там не открывали.

Грачев отделил ставшую чугунной ногу от краешка тверди и спустил ее вниз, усердно приседая и косясь наливающимся кровью лицом за спину, – достает до окна, нет?

Когда нога достала до окна, он дал волю лицу передохнуть, посмотреть. что же сверху – сверху была только одинаковая стена и траурная кайма крыши, по сторонам были руки и подрагивающие тяжко подоконники, и теперь он стукнул ногой в светлое нижнее окно: раз, раз, раз и медленно поджал ногу обратно, чтоб не мешать открыться окну и не сорваться от усиленного движения. .

Он подождал, развлекая себя суховатым инеем на стене, темнеющим и мелеющим под его дыханием, еще не было холодно, еще было жарко, и снова посмотрел вниз: окно не открывали. Могло никого там и не быть. Или люди орут, веселятся, болтают, гремят посудой, шумит вода…

И он опять погрузил свою ногу вниз и стукнул было уже стекло, как вдруг подтаял и стерся спасительный край под опорной ногой, она съехала, слетела, жестоко дернув все тело вниз, к земле, отдавшись ударом до головы и предательски поползших пальцев, и он повис, гася этот удар, извиваясь, как флаг на ветру, и наперекор непрерывно скользящим пальцам, онемевшим на жести, перехватывая судорожно, с кряхтеньем, по очереди: левую, правую, левую и опять правую и уже заглядывал вниз на мусорные контейнеры и отсутствие сугроба, уже решая в миг паденья качнуться назад, как можно сильней, чтоб хоть на ноги, и это было един-ственное, что позволило ему визжащее, испаряющееся во влажную смятку тело…

И тут с протяжным стенаньем на нижней кухне отворилось окно, и кучерявая негритянская голова высунулась на свет божий.

– Шалава, – не успокаивался Грачев. – Просто грязная подстилка, – и ступил потихоньку на оконную раму. И она выдержала.

Негр, не обнаружив ничего заслуживающего внимания в окрестностях и пространствах отдаленных. потянул раму на себя для дальнейшего сохранения тепла.

– Мужик, – хрипел Грачев. – Милый!

Глаза негра сверкнули снизу, как два куриных яйца.

– Убрал башку, я сказал. Подставь плечо. Или руку. Руку! – лающе приказывал Грачев.

Негр потрясенно сморгнул и спрятался.

Грачев потерпел, покоряжился и вторую ногу устроил к первой, боясь лишний раз шмыгнуть носом на придавленно замершей раме, и стал изучать свою опору. На раме пониже верхнего края торчал запирающий окно крюк. На него можно было попробовать наступить.

Грачев погрел движеньем одну ладонь. другую, ладони, спасшие тело, ощупал выступ, предавший ноги. Он еще ждал чего-то, уже злясь на себя: нечего было ждать, и намокшая рубаха теперь выстудилась и ледяно трогала спину, внизу скопилась тройка запоздалых ходоков, наблюдавших за его подвигами и геройствами.

Он разозлился на себя еще сильней, ступил ногой на крюк и начал спускаться: перебросил руку единым движеньем с подоконника на стену, на крохотный выступ плиты, другой перехватился за оконную раму, смертно качнувшись спиной в пустое, скрипнув пальцами на стене, а потом уже и второй рукой за раму, и качнул ноги, повисшие вперед, и упал на кухонный пол, неуклюже перевернулся на четвереньки, попытался встать, но ничего не получилось.

– Ой-ей-ей, прыг да скок, прыг да скок…

Грачев поднял голову.

Негр возил в кастрюле ложкой и одобрительно покачивал Грачеву ночной своей головой.

– Что ты варишь? А? – сразу спросил Грачев, разминая колени и запястья, возясь по-паучьи на полу.

– Ой-ей-ей, – настаивал негр, похоже просто напевая на свои своеобразные темы.

Грачев поискал и нашел; достал из угла полную урну и, страдальчески ахнув, разогнулся.

– Сейчас посолим.

Негр прекратил песнопения на русские мотивы, и ложка его совершала в кипящей кастрюле погрустневшие круги.

В кухню прошлепала черная девочка, кучерявая, как спираль электроутюга. Она протянула негру в тарелочке соль и сердито посмотрела на Грачева.

Негр ущипнул соль не глядя, почти касаясь носом кастрюли, и потом этой рукой обнял девочку за шею. Она заглядывала в кастрюлю и стукала о плиту смородиновой коленкой, острой, как локоток.

Грачев убрал урну на место, закрыл окно за собой и на цыпочках вышел, подмигнув девчонке.

– Ой, ей, ей, – весело запел на кухне негр.

По лестницам сползали, вздымались и перемешивались потоки зрителей веселых видеосалонов. Грачев поднимался, хоронясь за спинами, чуть не тыкаясь носом в загорелую поясницу, лезущую наружу меж майкой и физкультурными трусами.

Читалка – налево от лифта, он свернул с толпой направо, к администратору, обгоняя медленных, и поймал за локоть заочницу Ирку, слушавшую яростно чем-то увлекшегося и истощенного мудростями первокурсника-каратиста, обосновавшегося теперь с книжками в коридоре.

– Ирина, – внушительно позвал Грачев, – на пару важных слов.

Первокурсник неумело и гневно сплюнул себе на танок.

Ирка упиралась и подхохатывала, он ласково и гладя подталкивал ее в спинку, первокурсник глядел теперь так, будто у него уводили маму.

– Тебя тут искали-бегали. Как с цепи посрывались, – смеялась Ирка и оборачивалась, наваливаясь на Грачева спиной. чтобы круче выгнуть грудь. – А Шелковников все с этой шлюхой Олькой у нас, пьяный совсем. И Олька хороша – оба ! Хоть забери его. А ты когда хоть освободишься? Сколько мне тебя ждать?

– Очень скоро, если не будешь больше пить, – пообещал Грачев, взял ее за плечи и посмотрел сумрачно на сразу отвернувшегося первокурсника. – Ирина, я должен вас предупредить. Будьте осторожны, он– несовершеннолетний.

И завернул к администратору, привычно запер за собой дверь, свет в комнатку сочился откуда-то из-за стеллажей, и он позвал тихо:

– Вера. Вера.

За стеллажами готова была постель – два уложенных на пол матраса, запорошенные слипающимся и жестким после прачечной бельем. Рядом на полу желтела лампа, выжигая на морщинистом паркете золотистую окружность. На столике, на застекленных фотографиях детей горным массивом вспучилась салфетка. скрывая пахнущее консервами и еще чем-то горячим.

Она плакала прямо с краю, у занавески, не бросая сигареты и ломко улыбаясь лилово раскрашенными губами, в черном воздушном до прозрачности платье, не прячущем белья, она плакала, теребя на груди медальон с чем-то религиозным, и стряхивала непел в выпитый стакан. Увидела его и потянулась вниз – воткнула с сухим целующим звуком чайник в розетку.

– Все воюешь? Тут прибегали, как оглашенные, ключ от 402 спрашивали – запер, что ли, там кого-то? —буднично рассказала она, разглаживая платье на сильных коленях.

Грачев наклонился и остановил ее руки, и она заплакала опять, уже уткнувшись в него.

– Сама не знаю… Прямо сама не знаю. Сижу, как дура, и плачу – все в голову лезет. Вот тебя жду. Жду и жду. Шаги слушаю. А ну и что? Дальше что будет? Потом?

– Вера.

– Да что Вера?! Что ты, мальчишка, мне можешь сказать? Вера Александровна сама все знает, сама все сделала, как захотела. Чего ж теперь голосить: получила – ни конца ни краю не видно, жду и жду. Тут еще у Кольки нашего лысого жена в больнице померла.

– Я не смогу сегодня, Вера. Правда, я очень хотел. Но все не складывается.

Она бросила сигарету и мужским голосом, не прервавшись, продолжала:

– Да ну тебя совсем. Так другой сможет, да ты вообще хоть не приходи никогда. Ну разве я об этом? Вот скажи мне, ты кто у нас будешь?

– Географ, открыватель земель.

– Пусть. Ну и за каким ты меня открыл? Что ты ко мне прицепился тогда? Любопытно было со старухой? Только? И ладно бы просто взял, а говорил со мной зачем? Ты. все мозги мне забил своей смертью, время уходит, уходит… Ты разве мужик? Да ты не мужик! Что ты мне дал? Ничего. Только взял. Я думать после тебя перестала : ни вчера, ни завтра. Все порхаю, гуляю – лишь бы не думать. А я– мать, Грачев. Ты понял? Я – жена, в конце концов. Я бабкой скоро буду, вот о чем мне думать надо! Вот чем жить! Зачем ты это сделал со мной? Да убери ты свои руки… Ты ничего не понял. Ты о своем. Ты все во что-то играешь, тебе никто не нужен всерьез, тебе все нравятся – лишь бы мимо проходили. Ладно, уходи, не майся. Там в коридоре уже ждет с первого курса. Нежный такой мальчишка. Я люблю теперь таких… в очках. А тебе, милый мой, уже пора дипломчик писать, заканчивать, да? Ну что тебе еще? Чего ты хочешь?

– Вера, если кто-то постучит, дверь открой. И сразу садись за стол.

Вера Александровна насмешливо цыкнула, повела головой в сторону и. потянувшись, вытряхнула пепел из стакана в урну.

В дверь вежливо стукнули два раза.

Грачев беззвучно укрылся занавеской.

Вера Александровна подняла брови и тяжело поднялась, оправила сзади платье, будто отцепляя репьи, и пошла враскачку открывать. Сразу вернулась за стол и достала свежую сигарету.

– Добрый вечер, Вера Александровна, – накатисто начал свеженький и смуглый Ванечка. – Вы так сегодня обалденно выглядите. Не обижайтесь. бога ради, но так хочется застрять у вас на целую ночь.

– Застревай, пожалуйста, – хладнокровно оторвала губы от сигареты администратор. – Ну чего надо, Ваня?

– Ключики от читалки – на четвертом, пятом и шестом. Где-то учебник мой посеяли. брали, затаскали и вспомнить не могут, а тут зачет завтра. сессия на носу. Что делать… Буду искать по всем читалкам, прочесывать.

– Ваня, читалки работают только до двенадцати. И у меня после двенадцати отдых, я день отработала, ты понял? У меня, может, ноги не ходят, знаешь, как сегодня в прачечной с бельем? И Салих ваш с магнитофоном. А из-за тебя я должна еще сидеть и дожидаться тебя, в свое время для отдыха. Дня тебе не хватило! – свирепо бубнила Вера. – Достали уже все совсем, у одного магнитофон, к другому друг приехал, той белья не досталось, ты теперь… На! Но чтоб десять минут, и тут был. А то я сама посмотрю. что там за учебник ты ищешь. И с кем, – и она сунула ему три ключа, зевнула утомленно и покосилась за спину.

Грачев выступил из-за занавески и согнул чуть руки, горячие от бега крови.

Ваня повернулся. Он разглядывал ключи – те ему дали или не те.И вдруг он почуял, что в темноте перед ним кто-то есть. он прищурился, и Грачев рванулся вперед, отбил руки с прозвеневшими ключами в сторону, придвинулся плотнее еще, и коротко, резко саданул поддых, в мягкое, вздрогнувшее, мясное, сквозь одежду.

Ваня вскрикнул, нелепо, истошно, мотнулся назад, ослепнув от боли, раскрывшись, и Грачев ступил за ним, впритирку и без перерыва: левой в лицо, а потом, вслед посильней и весомей – правой, уже по падающему, вдогон.

Ваня рухнул подкошенным, сбив раскинутыми руками карандашницу и календарь со стола, и здорово приложился затылком.

Администратор печально смотрела, как отражается в синей, застекленной ночи багровая муха ее сигареты.

Грачев подождал, пока Ваня решит открыть глаза, и сунул к его лицу поближе свой сапог.

Вера Александровна, недовольно покряхтывая, нагнулась подбирать с пола рассыпанные карандаши.

Ваня повозился на полу, выдохнул пару раз, простонал что-то невнятное и уставшее, и сел, и трогал не своей будто рукой морщившееся лицо, здесь и там, и затылок, там, где болело.

– Мразь, – сказал ему Грачев. – Я отпустил ее давно. Но для тебя этим не кончится. Еще не все.

Ваня увидел его с трудом, его изнурял свет и боль, и несмело, презрительно он говорил:

– Ну… Ну вот зачем ты себе портишь жизнь? Совсем ведь испортил. Ну зачем, а?– и махнул рукой, оскалившись, —а, ладно… Иди теперь. Еще посмотришь, увидишь. Посмотрим. Беги теперь.

Вера Александровна перегнулась через стол и протянула вниз руку:

– А ну-ка, дай ты мне эти ключи. А то ищи потом, ходи.

В коридоре, как мумия, застыл первокурсник. Грачев, проходя мимо него вдруг поинтересовался:

– А вот вы, кстати говоря, не знаете: правду говорят, что сифилис лечится в две недели?

Первокурсник закрыл за очками глаза.

Внизу у столовой гудели лампы и влажно дрожали отражением на каменном полу, вытертом шваброй уборщицы; долготерпеливые товарищи ждали очередь на междугородный телефон-автомат, пересыпая чешуйки мелочи на ладони, уборщица перетаскивала ведро дальше и опять начинала тереть, спрятав в карман потерянный теннисный шарик, теннисный стол стоял пустой, но сетка еще натянута и лежали ракетки: розовая и синяя, и Грачев подошел поближе.

Хруль сидел на скамеечке с тихонькой маленькой девушкой, ждущей телефон, и, ероша лапой прическу, живо болтал, постукивая кроссовкой о пол: та-да-дах, та-да-дах…

– Вот, нет, вы, девушка, не поверите, а я – честное слово! Кот был, урчал вот так: ур-ррр, хах-ха, так. И бока, такие вот, толстые бока, они вот так вот ходили, вот так вот– бочонок, правда! Но лени-ивый, лежень, и побродяга! Ночью не усидит. Тыкаю мордой в дыру: крысы, Кузя, крысы нас заедят! Не-а, только ночь, к дверям подходит и орет: Мяв! Мя-а-ав! Мяа-а-ав! – Хруль быстро посмотрел, как Грачев берет ракетку со стола и шлепает ею по ладони. – Я его с вот такого вот выкормил, как мама. Соску из тряпки делал. Ведь ночей не спал, грудью почти что кормил, ха-ха, – Хруль оперся поудобней на скамеечку и запечалился, – и бросили с шестнадцатого этажа. Рука поднялась у кого-то, эх. Похоронили. Как кошки теперь без него… У него же потомства… Толпы! Давал, короче. шороху. котяра. А теперь – конец, все, отгулялся. Вот Грачев его помнит. Чего тебе, Грачев? Сыграть хочешь? А мы тут шарик куда-то закатили.

Тихонькая девушка возвела на Грачева чистые, погрустневшие глазки, свежо разомкнув малиновый рот. Грачев посмотрел на ее подбородок с припудренными прыщиками, почесал ракеткой за ухом и, опуская ее, врезал рукоятью Хрулю в лицо.

Потом он поспешил в сторону выхода. Он поглядывал на свою тень, телесную, уверенную, на стеклянных стенах столовой.

У девушки рот расползся пошире. Она, откинувшись к стене, смотрела, как Хруль сидит на полу, поднимает ладони к лицу, и навстречу ладоням капает безводная, темная кровь длинными каплями, и Хруль вытирает где-то там, на лице, где он прячет, сгибаясь к полу, а на ладони остается размашистый мазок красного, жирного, и кровь роняется еще, а Хруль вытирает ее, трогает что-то на себе н мычит, когда под пальцами – хруст, и сразу капает сильнее и вытирает накопившееся на руках об пол, оберегая сверкающий красиво костюм, спортивный костюм.

Девушка вскрикнула, будто разорвалось, рвануло что-то живое, и уборщица грохнула ведром, и побежали люди от оглохшей телефонной очереди, а Грачев, выйдя на стужу и ночь, глядя в снег, побежал на трамвай, мягко толкая дорогу ногами и скользя, и заглатывая смертельно уверенную ледяную ночь, и она поджигала там внутри все, и все там горело ровным, обманчиво невысоким пламенем и немело.

Черные рельсы, вцепившись в снег, сияли сталью, за мостом у «Вино – Водка» менялся светофор, и были огоньки.

Грачеву приспичило, и он нашел за ларьком «Пиво» круглые дыры в промерзлой, незанесенной снегом земле и направил в дыры облегчающую струю, довольный.

Из дыры в тень ног выбралась скачком скачала голова, потом продолговатый комок и вытащился хвост, окользнув между ног. Грачев смело улыбался и наводил порядок в штанах, а крыса дотекла до кустов, присела, потом перебралась, смешно раскачиваясь на ходу, подальше, мелко семеня, даже остановившись, как от холода.

Грачев выбил из сугроба ногой затвердевшую глыбу и, вцепившись в нее припустил что есть духу за крысой, пробиваясь сквозь ветер с отчаянным радостным посвистом.

Крыса постелилась к дому, в укрытие, толкнулась в глухой угол у крайнего подъезда, и он накрыл с широкого размаха этот угол ледяной глыбой и вдруг, передернувшись, полетел обратно, подбил на скользком одну ногу другой, свалился на бок, вскочил скорей и понесся дальше, высоко поднимая ноги, словно чувствуя на штанах цепкий, шевелящийся, мелкий вес, шарахаясь от теней человеческих следов на снегу, и в трамвае, уже когда ехал, все смотрел в окно на высвеченные обочины, наблюдал – но за ним никто не гнался.

И трамвай, теплый, подрагивающий, вез его дальше вместе с похожим на монаха железнодорожником в форме, и Грачев растопыривал на коленях пальцы, поднося их ближе, оглядывал ногти, тут же обкусывая неровности и лишнее. Если подносить ладони ближе – они темнеют, если дальше– они собирают свет и копят его в сальных бороздах и сгибах – они меньше согревались, они хотели под рубашку, к Горячему – но там уже было не то, и ладони были жалки так, что Грачев отвернулся, покусывая губы, тер плаксивые глаза и стылые, холодные и грязные бока, и волосатые ноги с единственным изгибом под черепастым коленом.

Трамвай повторял плавные, карусельные, ласковые повороты и ехал на гору с присвистом, считая остановки взмаргиванием дверей, и Грачев считал остановки тоже, и вышел на пятой, сразу побежав к синеватой табличке «89-е отделение милиции», мимо машин с зарешеченными задними пассажирскими окнами, по белому снегу, за тяжелую дверь с толстым и круглым стеклянным глазком. В коричневом коридоре пахнуло предбанником в конце дня и паршивым, подобранным с пола куревом, там дальше шумно дышала. как мученик астматик, рация, за окошком спал дежурный затылок, и рыжеусый милиционер, сграбастанный черным полушубком, крутил на пальце гибкую дубинку, как черт свой хвост.

В камере беседовали две головы:

– Так я там скотник.

– Скотник? А ты хоть знаешь, сколько у коровы сисек?

В камере что-то стали складывать на пальцах. Чмокнули сверху часы, и рыжеусый милиционер тронул дубинкой плечо Грачева:

– Кого ты ищешь? Друг, что ль, его? – и показал дубинкой в камеру. – Не запарился в пиджаке?

В камере продолжали общаться:

– Так что потянуло-то?

– Что потянуло? А вам на что это? Я ж признал, подписал…

– Ну мне для интереса.

– Психологии тебе хочется? Так ты палей мне бокал пива, я тебе всю психологию точно представлю.

– Ты знаешь что, – тронул Грачева рыжеусый милиционер, – ты подойди к тому. кто в камере допрашивает, он справа. и скажи: товарищ генерал…

– Не надо! Не надо, Зускин. Не трогай, парня, устало сказал из-за окошка дежурный с красными нятнами на щеках, – ну что там?

– У нас в общежитии украли магнитофон у араба из 411-й комнаты, – выговорил ровно Грачев и откинулся на острые ключицы батареи, до боли, к теплу.

– А тебя раздели? – спросил рыжеусый.

– Это он, чтоб побыстрей. Бежал, – раздумчиво зевнул дежурный и крикнул в камеру: – Вылезай, Бескровный.

Из камеры появился лобастый из-за ранних залысин парень в сером костюме и покрутил круглой головой:

– Что? Что такое?

– В общаге магнитофон дернули, – поведал ему рыжеусый Зускин. —У араба. Вот этот пришел рассказать.

– А араб? – тонко спросил лобастый Бескровный, выпучив голубые круглые глаза с крохотными, острыми ресницами.

– Араб боится, – объяснил Грачев, помолчал, отчужденно уставившись на Бескровного, подтолкнул себя и тяжело досказал все, что хотел:

– Я знаю, кто украл. Я их видел. Я покажу.

– Ваши? С общаги? Сколько их? Где живут, знаешь? – пищал Бескровный. – Во сколько?

– Наши, двое… Нет, трое. Я все знаю, покажу, Утром, в часов одиннадцать.

– Чего ж ты столько ждал? – весело спросил Зускин. – Давно бы взяли. А что за магнитофон?

Одинокий постоялец камеры протиснул нос и губы меж железных прутов:

– Хлопец, у тебя курить нема?

– А? А-а, – вскрикивал в захрипевший телефон дежурный. – Так они выехали уже! Я говорю: вы-е-ха-ли! Уже-е! Что? А? А я откуда знаю? Ну давай.

– Погоди, слышишь ты, – нагнулся к окошку Бескровный, и из-под его пиджака вылезла кобура. – Я протокол вот на этого запер в сейфе на втором. Да ты понял, что на втором? А? Вот там, ага. Ты чай пил? Есть у нас кто из ребят? И Хиснутдинов ушел?

Зускин звонко шлепнул дубинкой по его заду и моментально отвернулся к плакату с разборкой пистолета Макарова.

Личность в камере старчески отстраненно улыбалась и сминала покучней пальто, изготовляясь для сна.

Бескровный хватанул грозно кобуру и погнался за Зускиным по коричневому коридору, тот отпрыгивал и отбивался шапкой.

– Бескровный, – монотонной сиреной канючил дежурный. – Ну поехай с парнем. Давай. Араб напишет, посмотришь, и ребята подъедут как раз. Давай, ехай с парнем.

– Небось, бабу хочешь в общаге снять, —тыкал Зускин дубинкой в бок закидывающего на шею шарф Бескровного. – Кудрявый ты наш.

– Я тебя убью! – грозился и прижимал подбородном шарф, влезая в пальто, Бескровный и говорил стиснуто дежурному. – Чай без нас не пей. Пожевать оставь.

– А что жевать? – уныло спросил дежурный, оглаживая принухшее лицо. – Мыши все печенье съели.

Зускин простучал дубинкой батареи и, скрипя сапогами, отправился к машине, крикнув на выходе:

– Ну где ты там, герой?!

– Иду! Иду! – откликнулся Бескровный, заправляя безволосые руки в теплые перчатки. – Да не ты, коряга. Герой! Грачев поднял себя и выставил из-за угла:

– Это я. Иду. – Ни кола, ни двора… Ни хрена, – жаловался в потолок обитатель камеры. – Поехали. По ровненькой дороженьке. Товарищ дежурный, а чо, вправду мыши, что ли, есть?

Машина, размазавшая Грачева в совсем чужого, ехала быстрее. чем он ждал, и все, что было, это – белые цифры и стрелки нод рулем, ныряющие тропинки света от фар, елочные игрушки, качающиеся в такт над головой, пружинящее сиденье, запахи жаркого мангинного чрева и не отдохнувшей обуви, голоса.

– Ну так что у тебя со Светкой? – поглядел на Бескровного Зускин.

– Да ничего. Ничего я в ней пока такого не нахожу. Да ты сам знаешь. Жениться для меня – это проблема.

– Так погоди. Тебе тесть ключи от машины показывал? Да? Дачу он строит? Построил почти? Сколько там соток?

– Двадцать.

– Во! Двадцать соток! Ну и чего ты думаешь? Женись – это любовь! В гости зовет?

– Вчера ходил.

– Папашка еще в захват шеяку не брал? Маманя продолжительно не целует? Со Светкой внезапно не запирают? Или ты садишься спиной к дверям и не снимаешь верхней одежды? Шапку в руках держишь?

– Иди ты…

– А по мне; Светка – стильная девка. Я бы на ней женился. Кормить будет, стирать, спину на ночь почесывать. Не надо будет по общагам ночью ездить баб искать – одни плюсы…

– Ты рули лучше, советчик. Тебя послушаешь – вообще все мрачно, и ни черта не хочется, все вывернешь!

Зускин напел что-то и доложил:

– Хочу к вам в угрозыск. У вас хоть швабода. Первый корпус?

– Да, – подтвердил Грачев и взялся за железный клюв дверцы, которую надо будет открывать, когда все начнет кончаться и надо будет потечь дальше, расти, не отмечая уже границ, прямо в потолок, во тьму. Грачеву хотелось подушки, одеяла, жалующихся, запыхавшихся вздохов ветра в окно, мерной раскачки бельевой веревки и забвения в тепле, и пока его тащило, он пытался даже подремывать на ходу, прежде чем это будет потом и тогда, когда вынесет и на что-то поставит, а Бескровный сошел с сиденья на пустые ступени общаги и велел величавой рукой рыжеусому Зускину ждать, а потом уже, если что… А вахта спала и пробуждалась тяжко после многих и частых ударов и глядела сквозь стекла, закрываясь руками от света, отодвинув от глаз пушистые, пыльные шали, а косая в вязаной игапочке ковыряла ключом незажившую ранку замка, отпирая…

– Этаж? – и лобастый Бескровный показывал удостоверение и не видел Грачева, а этаж был четвертый и весь спал под солдатскими одеялами с тремя белыми лычками в сторону ног, на подушках впалогрудых и хилых, отправляясь на сонных лыжах поскользить вдоль краешка последнего, откуда когда-то придется лететь, – никто не слышал, как шли их ноги, никто не видел, как важно ходит лобастый человек с коричневой папкой в руке и Грачев, и никого не разбудил равнодушный, дежурный стук в дверь.

Потом они застучали по очереди, Грачев помогал, торопя, ускоряя, ища глубины и странно забывая, зачем это все затеяно, а внутри шаркали, окликали друг друга, просили вставать, рядились, кому вперед, и тот, кому вперед, сидел очумело на краешке сна, как сушился, и его звало назад и трудно отпускало – он спотыкался на обуви и шарил ладонью по белесой, вытертой вокруг выключателя стене, гася сон.

– А кто там? – донеслось.

– Он что? Не знает? – жарившийся в пальто лобастый вглядывался уточняюще в Грачева и заорал, – это из милиции!

– Салих дома? —выжал из себя Грачев, и его гнул к земле собственный голос, двигал к стене, мял и душил невыносимым стыдом.

Открыл длинный негр в тельняшке и чесал ушастую голову и мямлил:

– Здраста-ти.

– Салих, —четко сказал лобастый с коричневой папкой, сверяя правильность нужного имени по Грачеву. – Тоже, что ль, спит?

– Салих! —и забулькал негр в комнату, уставше согнув колено и покачивая дверью, закончил чем-то вопросительным в конце – в ответ ему кричали птичьи и горячо, прерывисто, недовольно.

– Ни можит идти. Спит. Устал очень сильно.

Негр с намеком пошевелил дверью.

– Это что за ерунда? —запищал лобастый, уже взмокнув. – Хищение у этого Салиха было?

Негр опять обратился в глубины комнаты, но запнулся на переводе «хищение» и пошел сам в сонную тьму.

– А при каких обстоятельствах случилось? – затараторил лобастый, озлобляясь. – Отсюда брали? Из комнаты? Ты точно видел? А как сам оказался тут?

Грачев смел с лица неотвязное, липкое, мутное и словно провалился в комнату, отстранив негра, с громыханьем отталкивая с пути занавески, вскрикивающие женские плечи, стулья. коробки, нащупал лампу, засветил всему миру – и какой-то старик араб испуганно взметнулся на кровати, моргая редко, как счетчик в такси.

– Салих. Салих, – твердил Грачев в это старое лицо, – Салих!

– Вон там, вон там, пожаста.

За шкафом уже был свет, и худощавый Салих гордо ожидал гостей, опираясь плечами на стену, увешанную цветными картами, палестинскими флагами, небритыми черными портретами с червячками арабской вязи, крепкими руками, сжимающими автоматы, и написанными на разный манер ручкой и красками словами «Абу Нидаль».

Лобастый значительно опустился на стул и с облегчением расстегнул пальто.

– Салих, —закончил Грачев путь, —у тебя украли сегодня магнитофон. Я знаю этих людей, кто взял.

Лобастый одобрительно улыбнулся Салиху, вытащил из папки нетронутый белоснежный лист бумаги и испытал ручку —она писала исправно.

Грачев гладил рукой по плакатам, лицам, флагам, автоматам, словам, стене.

– Это я думал. что украли, так, – живо воскликнул Салих. подняв обе руки. —Но ребята просто послушать брали. У нас комната просто открыта была. Тараканов травили. Наверно, не закрыли. И я подумал: украли. А они вот сейчас почти принесли. Это наши ребята, у них день рождения, музыку слушали. Я сначала думал: украли. Но я никого искать не просил. Завтра думал. Да это и не страшно. Еще куплю, я не просил ничего. Зачем? А потом принесли. Это с нашего этажа. Наши ребята. Они послушать брали. Зачем тут милиция? Смешно, я не звал.

– Да ясно, ясно, ладно, – поглядел тускло в сторону лобастый и засунул бумагу в коричневую папку, щелкнул тугой кнопкой, застегнул. – Спите! Это вот просто чересчур бдительный товарищ суматоху поднял. Проявить себя захотелось. Отличиться, – в глазах лобастого наметились дымящийся чай и кожаный лежак у батареи, и он быстро покидал комнату. – Спите, спокойно тут вам… Извините, разбудили.

Спасибо! – выкрикнул на всякий случай араб в спину властям, – но только я не просил никого, зачем мне это надо. магнитофон там какой-то…

Ну вот, ну вот, темно-белесыми клавишами на полу через одну, так падает на пол свет, ноги в тени, ноги на свету, когда идут и смотришь на них; засохшим, раздавленным после питья крови комаром висят на стенах тушители огня, и ветерок, который зимой везде, теребит на плетеной веревочке гвоздик – раз-раз, раз-раз, на черном ошейнике огнетушителя, этим гвоздиком надо проткнуть засохшую дырочку, откуда хлынет пена, если будет дымить, чадить, и пылать, и побежать тогда на аварийную лестницу, если ты не в пожарном расчете и не должен крутить телефон по самым коротким номерам и кричать о себе и о том, что…

– Машину сгоняли – раз. А бензин денег стоит – два. Но за спрос денег не берут – три. Ты разберись сначала сам. Ты во всем разберись сначала сам. А потом иди к людям. Ну давай, все. Спи теперь, высыпайся. .

Ну вот, ну вот. Сон сперва ставит колени на грудь, колени, как свежие метлы, густые, упругие, сон – дворник, он не душит, ему так удобней мести – он метет: начиная с груди– к подбородку и выше, к глазам, выметая из них жизнь и биение дня, а потом доходит до лба и всего, что с ним, разметая теснение и вечную боль, перетряхнув всего прощальным движеньем – жив еще? Проверяя крепость узлов на плоту и укладку привычной поклажи, и сон начинается сгущением места, смирением шага, настойчиво-мягко, и всюду мягко, куда ни толкнись – не больно, а мягко и тепловато, но глухо насовсем – никуда, никогда, и теснит, как и день, теснит, кутает, обездвиживает…

А когда лобастый достиг машины, он уже злой, ему в тепло надо и спать скорей, он сегодня сутки, а потом – домой, ну что еще…

– Что еще?

– Это они просто узнали, что я пошел… Догадались и отдали… Они крали… Вам надо знать их фамилии… Они, наверняка, не первый раз… Ведь есть что-то еще у нас по кражам…

Рыжеусый милиционер Зускин ждет лобастого, курит. Его угостил сигаретой Аслан – никому не спится. В их глазах постельное тепло и податливость бабушкиных перин, а ночи сломали хребет на сегодня, и земля хоть немножко вздохнет, приподнимет чуть-чуть эту тьму от себя, теперь нестрашное время…