Текст книги "Крысобой. Мемуары срочной службы"

Автор книги: Александр Терехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

Требуется вятич с переломанной рукой

Время «Ч» минус 10 суток

Утихомирились, словно торопясь – пламень, ветер из трав, ветер от земли; сушится обувка – табором, ордой, ратными рядами, и семьями, влюбленными парами, поругавшимися парами, изношенная; отдыхают лопаты; меня ждет постель меж боками чужих. А, уеду – ничего не будет. Вон как закручивает летучую насекомую шелуху в прозрачном дыму по-над жаром; еще должна луна явиться, какая-нибудь. Яйцом, стружкой, народившаяся, урезанная? А все уже – после лета. Хоть вот оно, еще. Даже земля не остыла. Прибрались, но не съехали.

В морду дым гонит. Поднялся от дыма, получилось, будто собрался… да не смотри ты туда. Глупо говорить себе. Выходит, как вслух, только хуже. Сразу таким дураком. Я беспокоюсь, меня мучает оттого, что я так чувствую себя; иногда мне кажется, что я чувствую сейчас, как давно; казалось, больше не будет так. Потому, что под это дело дана одна попытка. Получается, верней, только раз. А пытаться ходить по воде ты потом-то можешь сколько угодно и выжимать в крапиве свои и чужие трусы, стукать клыками «з-здорово получилось» и получать благодарный шлепок по мокрому заду.

Выдыхание. Все исходит из: не усну. Хотя бывает, сидишь, пока не лег, бодрый, не тянет. А лег – глаза слиплись. Даже после обеда. Вот сколько раз поздно придешь, зарекаешься: не буду нажираться, а то не усну. А не удержишься, всю эту колбасу и хлеб навернешь, а только лег и замечаешь, что думал сейчас какую-то несуразицу, – засыпаю.

Место мое в палатке – на пляжном лежаке матрас и солдатское одеяло.

Да, это еще прохладно и не ужинал. По жаре бы или после вкусной жрачки… Или если б за руку повела. Ага. Скрипит, воняет куревом. Зато без комаров. Конечно, побриться бы, если точно там теплая вода. Ведь не поздно еще застать! Но как-то… то туда, то сюда.

Ларионов приехал с пайкой ни свет ни заря, по-темному, но Свиридов уже подгонял кашеваров и разминал мышцы груди. Я заявил: больше не останусь. Они пошептались, и Свиридов выписал мне пропуск на «выход одного лица с пустыми карманами»; покатили, повалясь на заднее сиденье, я зевал:

– Степан Иваныч, ты что смурной? Я кайлом махал, ночь не спал, я должен быть смурной.

– Еще вечером снимали очередных. На меня… действует. Они постоянно падают и ночью. Солдатам приходится лопатками добивать. Они должны сейчас вот так? Падать?

– Конечно! Кишки печет – они носятся. Не позавидуешь, воды нет, хода нет, жратвы привычной нет. Есть новая жратва, но от нее мучительно дохнут. Крысят кормить нечем, жрут крысят. Вообще, острыми ядами нежелательно работать, нельзя допускать момент агонии у кормушки. Но у вас удобно: им деться некуда. Но это только двое суток. Дальше мы антикоагулянты выложим.

Ларионов неприязненно обернулся.

– Это зачем?

– Они уже принципиально жрать не будут, а мы им приманку сменим и выставим пойло: пиво там, грушевый сироп. Помидоры. Антикоагулянты не так явно: они еще два дня смогут лазить, а потом у них кровь перестанет свертываться и они загнутся от внутреннего кровотечения. Тут уж не будет прямой связи с кормушкой.

– И тогда… Перестанут падать?

– Еще больше. В нутрях жжет – он слепнет от боли. И нам лучше – меньше трупов снимать и наглядна действенность мероприятия. За неделю всех уберем. Степан Иваныч, а чо ты от меня морду воротишь? Я ж от вас морду не ворочу!

– Едут за нами, – оповестил Костик. – Обгонять не хотит. И не отпускает.

Ехал «Москвич», двухместный с кузовом, прозванный в русском народе за вид «каблучок» или «пирожок» по использованию при школьных буфетах.

– Двое сидят.

Ларионов поискал под сиденьем и вытащил зеленую каску.

– Константин, где ж автомат?

– Нету? Пацан заиграл! Или жена взяла. Сегодня деньги получает. В обед я им сделаю… козью морду.

Степан Иванович насунул каску по очки и зло моргал вперед; надо ж, как сразу осень – дорогу заляпали листья, попрозрачнели посадки, и листья сыпались еще, скользя и обрываясь у самой земли в неловкий кувырок. Я спросил:

– Костик. Ты ж знаешь, где живет красавица ваша?

– Ну. Дом знаю. Витьку туда подвозил.

– Давай проедем мимо.

– Тогда на проспект Ленина. – Свернул, «пирожок» следом. – Вон ее дом!

Вот он, в четыре кирпичных этажа, трогающий весь – не знаешь именно ее окон – я лбом боднул стекло!

– Да ты что?

Костик рулил туда! сюда!

– Какого хрена ты там объезжаешь?! Останови!

– Нет нужды, – выдавил Ларионов.

– Я кому, тварь, сказал?!

Толком еще не развиднелось. Утро смотрело хмуро, словно уже держало за щекой вечернюю долгую темь, как горькое лекарство. A-а, вот что объезжали: сначала показалось – размятая по асфальту свекла. Уже сблизи я рассмотрел в кровавой мокроте черный хвост – крыса. Посреди проспекта. Так.

Так. Самец. Я положил рядом ладонь – сантиметров восемнадцать. И хвост столько ж. Ухо разодрано, давно. Дрался. На правой передней что-то нет двух фаланг. Мордой на север. Могло развернуть при ударе. Или задавили, когда заметался. Или дохлого пацаны на дорогу кинули.

«Пирожок» также причалил.

Тут же я увидел вторую крысу, почти рядом, совсем во влажную смятку с шерстяными ошметками. Направление – только по хвосту. На север. Черт. Еще? Еще две. Первая. Так же в клочки. Вторая. Второй перемяли задние лапы, и она доползла и подохла, уже уткнувшись исковерканной оскалом мордой в обочину. Северную обочину. На первом листопаде. Падаль свежая, одновременно. Сегодня ночью. Я подманил ошалевшего от дорожных украшений архитектора.

– Вон там, вы говорили, у вас крыс нет?

– Да. Северная сторона. Что вы хотите этим сказать?

– Что у вас тут ночью много ездят?

– Свеклу возят на сахзавод. Нельзя сказать, что значительное количество машин. Что?

На севере пробуждались ранние окна, заливались желтым светом, оживляя заморские цветы и кусты на занавесках, жильцы. Трупы сохранили признаки упорядоченного движения – шли туда. Падаль на коротком участке – шла стая. Четыре раздавленных, редкое движение. Звериная осторожность. Впервые решились переплыть проспект. Могло толкнуть только наводнение. Ужас.

В результате умножения срока беременности на число выживших в помете: через три месяца стороны города сравняются по крысам. Ничего. Все живут. Самое плохое сегодня-завтра, пока еще не нарыли, где жить. Стая, чумная от бездомности и окрылившего страха, погуляет в подъездах, задирая собак, повисит на брюках и детских ладонях. Через полчаса народ двинет на работы-школы-ясли и пенсионерскими стопами – в лавки.

– Дрюг, дрюг. Пожаласта. Пад сюда. – От «пирожка» махал кавказец, второй отпер кузов.

Ларионов показал в себя – «я»?

– Нет. Не ходите! – схватился за меня.

– Когда-то все равно придется.

Обеими руками встретив мою ладонь, кавказец доверительно:

– Наши старики, их зачем обижать?

В кузове ждала миска крупного винограда, похожего на мозги, кулечки грецких орехов, хурмы, чернослива и небольшая баночка кураги – я отщипнул виноградину, косточку плюнул. Хмуро взирали две бороды.

– Как харашо, мы видим в такой утро такой болшой чаловек.

Потеснились, я подсел. Нестарые мужики. Воняет табак.

– Пуст встреча харашо. Ты нашла серебро наших хароших людей. Какой у тебя трудности? Ты так одет…

– Сойдет.

– Маладесь! Золот везде блестит! Есть одна – не можем найти. Знаешь что. Очень дорого. Найди, дрюг. Пусть тва диня. Нада. Благадаранст получишь. Иди! Мала-десь!

Провожатый опять пожал руку.

– Не скажешь где. Сам взял. Умрешь. – Ушел запирать кузов, я раздумчиво кивнул водителю:

– Припухаем?

Он отрицательно повел небритостью.

– Не из кафе. Не с ними?

Он заново отрицал.

– Жаль. Было б удобней, если б вы объединились. Объясни вашим: я санитарный врач. Я крыс морю. Серебро их – повезло, знал из опыта, крысы любят мелочи: карандаши там, деньги. А под ларьком была нора, понял?! – талдычил в заросшую его переносицу. – Искать ничего не буду. Будете борзеть – сдам на хрен в милицию.

Провожатый всучил мне мешок базарных даров.

– Тва диня.

– Я все сказал вашему водителю.

– Он русск не понимает.

Они уехали.

Мы сняли с потолка очередную падалятину. Назавтра готовили антикоагулянты из своих чемоданных припасов, но без настроения – мимо гостиницы прогнали две кучи солдат, подвывая пронеслись милицейские «козлы», пропал вытребованный в штаб Ларионов. Старый позвал:

– Погляди.

Через площадь за гаишным мотоциклом следовали поливальные машины – на подножках висели солдаты, замыкала крестоносная «Скорая помощь»; руки зачесались – что ж нас не зовут?! Что там лязгает? С грузовика на траву выбрасывали железные щиты, солдаты складывали их стопами и скрепляли проволокой. Укрытая в пуховый платок бабища мыла крыльцо, отжала тряпку.

– Товарищ лейтенант, вернитесь в помещение!

Я взглянул на ее сапоги и пинком поддал поломойное ведро.

– Почему крысы побежали, Старый? Точно из дома, где лазили их вшивые «короли»…

– Надо глядеть место.

– Скоты, нарыпаются, все затопчут и к нам прибегут. Дернут с обеда.

Обедать нас не отпустили, привезли в гостиницу в бачках щи, плов с зелеными помидорами, видом и вкусом напоминающими лосиный помет, но зато две банки черешневого компота.

Старый прикорнул на креслах дремать, я сплевывал косточки в его сапоги. Витя что-то плел, я глотал и сплевывал.

– Говорят, вы там чего-то откопали?

«Говорят». И она вернулась.

– Не спится? – Клинский приехал под вечер. – Собирайтесь, – поворотился к Старому. – И вы.

Щебетал птахой:

– Понравилось? А что не остался? Еще мечтаю, чтоб крепость откопали. Известняк. Толщина в цоколе – четыре и пять. В семь башен: Воротная, Провиантская, Набатная и еще. Сейчас не помню. Башня – в три яруса. Боевые ходы, бойница с раструбами. Еще не решил: свободно расположить там, с углами. Или квадратом? Тайник с колодцем не забыть.

– Отсидеться хочешь?

– Я при чем? Предки хотели. Мы как раз атакуем! Я, кстати, в кратком курсе ВКП(б) знаешь что вычитал? Крепости легче всего берутся изнутри.

У школы перепрыгивали через скакалку девчонки. Мальчишки лупцевались портфелями.

– Ничего придумать не могут, – пожаловался Клинский. – Вот не подскажу я, так и будут все праздники: скакалки и портфели. А сколько народных игр есть, верно? Пойдемте за мной.

– Летописи не отрыли?

– Найдем. Уже скоро.

Я не упустил:

– А в известных летописях про ваш знаменитый город есть?

– Ну. Будет. Летописи пока еще неверно читаются. Подправить надо угол. Не забывай, мы только начинаем. Мы отсюда до многого доберемся. – Всмотрелся в меня. – Не представляешь, докуда метим шагнуть.

Губернатору на стол ставили тарелки, чашки, кувшины. Ели гурьбой, как дома – в рубахах.

– Приветствую. Дай-ка мне.

Ларионов завесил карту города тряпкой и дал губернатору листок бумаги.

– Сего числа, в микрорайоне… Короче, два дома по проспекту Ленина и три дома по Первостроителя Мокроусова – отмечено появление грызунов. Понимаете, северная часть. Бог раньше миловал. Жители стихийно недовольны, вплоть до неповиновения милиции. Обстановку я контролирую. Но. Население связывает эту напасть с вашей работой. Это раз. Как вы говорите, за вами по пятам таскается преступный элемент. Два, Милиция наша, конечно… Ничего, до всего руки дотянутся. Должны нас понять, извинить, вы у нас не одни, участков работы много. Посему, чтоб оградить, мы вас подержим до конца работы вроде бы под домашним арестом. С местожительства – на работу. Больше никуда. И обратно. Как дела? Успеваете? За такие деньги и я бы успел. – Рассмеялся, и все. Ларионов, спрятав глаза, также хихикал, вороша вилкой салат. – Чо-то хочешь?

Старый внушительно начал:

– Нам понятна ваша беда. Миграция грызунов – редкость… Я надеюсь, что это никак не связано с действиями ваших подчиненных, это было бы преступлением… Чем мы можем помочь? Я не стану обманывать. Вернуть крыс не удастся. Истребить тоже. Но, если с нами заключат отдельный договор, мы без урона основной задаче сгладим эпидемиологическую обстановку, обеспечим покой.

– Вы и так много получите, – заключил Шестаков и взял ложку.

– Речь идет о приемлемой сумме. Две тысячи долларов.

– Закончили.

К нам пододвинулся Баранов и бровями, носом, пузом указывал на дверь. Нас выдавили дверьми.

Еще выскользнул Ларионов и понурил безвласую главу.

– Дикари, – припечатал Старый. – Да мы бесплатно бы помогли.

Ларионов виновно шелохнулся. Погодя зыркнул на меня:

– Вы нынче утром поняли?

– Вы хотели, чтоб я орал благим матом?!

– Что – творится в тех домах…

– Если уж вашим плевать… Пойдем, Старый, что нам с ним баландить.

Мы достигли первого этажа, постовой велел обождать.

Через минут двадцать возник Баранов и попросил с близка:

– Помогите. Лично мне. А я вам еще пригожусь.

У Старого борода продырявилась усмешкой.

– Видимо, родственники? В тех домах?

– Нет. Завтра на предприятиях получка. Кассиры со всего района, а банк забунтовал.

Я расплылся. Баранов посмурнел.

– Смеха нет. Народ напсиховался. Полный день на нерве. Падла забежала в кассовый зал – не можем бабье вернуть на места, истерика. Мои разве найдут? Вам дело извычное…

Он смешался, кто-то был за моей спиной. Я обернулся:

– Алла Иванна, сбылось? Как обещал?

– Когда ты успеваешь, – пробормотал Старый.

Баба стояла колоколом. Финифтевая брошь сдерживала ворот синего платья, желающего поползти и свернуться с тяжелых плечей – она опиралась рукой на стол, согнув для удобства колено, но не горбилась, и вся ее мощь виднелась дивно: где надо выкатилась двуглаво; где надо – пологой широченной ступенью отбегала назад; Алла Ивановна попросила Старого:

– Пойдемте. Я – управляющая банка.

Старый вдруг живенько передернулся и простонал, получив малозаметный пинок в щиколотку:

– Вы-и, ох, черти ж тебя… Мы. Используем приманочные способы борьбы, самое меньшее – нужны сутки. Вам – вручную, срочно. Это – к моему сотруднику, он м-мастак. – Старый брезгливо показал на меня и, хромыльнув, отвел в сторону Баранова вроде для дела.

Я осведомился:

– Все будет?

Алла Ивановна насмешливо сощурилась и кивнула: да. Да.

– И чтоб по первому требованию.

– Да.

Баранов отрядил с нами своих и Ларионова, чтобы мы не попали на лоскуты разгневанному люду.

У банка куталось на сыром ветерке злобное бабье, ожидали разномастные инкассаторы.

– Кто видел?

Постовой видел, как забегала. Одна. Две служащие – как промелькнула под столами. Кассирша хлюпала:

– Жуковая, черная. Как котенок. Может, котенок? – Безошибочно поняла, для чего я открыл рот. – Я с вами не пойду!

– Лена, пойди. Они ж не могут одни – ключи на столах, сейфы не заперты, мало ли, – обняла ее управляющая.

Мы со Старым расклинили двери настежь, наказали постовому отвести народ. На крыльце я объяснил кассирше и Ларионову:

– Поперек коридора не становиться. Чтоб выход свободен. Побежит – ни с места!

Старый с кассиршей – в зал. Ларионова я отправил в кабинеты, сам топал по коридору, постукивая в двери, стены, шкафы. Ларионов доложил:

– Что-то нету.

У меня зазвенело в ушах – так завопила кассирша. Соскочила!

Я стоял неплохо, но только к выходу спиной, Ларионов оставался крайним, да еще дурак постовой забежал на крик в коридор! – в оставшийся мне миг я прошипел:

– Шевельнетесь – в пятак! – Хотел еще опустить подбородок, улучшить обзор, но крыса уже шла – мент выпучился, но устоял – умница! Я опустил глаза – нет. Либо поздно, либо она прошла у меня меж ног назад. Сзади что-то шорохнулось! А с улицы победного визга нет. Только завывает кассирша.

Старый заткнул ее и бесшумно заглянул в коридор:

– Порядок?

Я взвился как ужаленный и схватил чуть живого Ларионова.

– Дергался, дед?!

– Ногу подвинул. Прямо на ногу бежала. – Стащил очки и растирал нос. – Кажется, в кабинет…

– Еще и зажмурился?! Черт! Чо теперь-то вылупился? Тащите стол!

– Набрал… инвалидов, – фыркал Старый.

– Ты мне еще здесь будешь вонять?

Стол я завалил поперек коридора, оградив отвоеванную у крысы местность, запер оставшиеся по пути на волю двери. Пошукал дырки – нет.

Менту я вручил швабру:

– Садись на стол. Выйдет – гони на хрен. Архитектор тоже. Не подпускайте к себе. Чтоб не прыгнула, так вас и так!

На самом деле нахождение грызуна, спрятавшегося в жилье, – задача. Точнее, немедленное нахождение. Ежели искать часами кряду, свихнешься. В обжитом пространстве крыса волей-неволей проявится на три стороны: жранье, питье, хата, – и, коль ты установил нору, «столик» и «туалет» или хотя бы тропы, только обалдуй через сутки не подымет ее за хвост. Правда, бывают норы, постижимые лишь ветеранами.

Так в квартире покойного театрального режиссера Э. на Тверской сдалась районная санэпидстанция. Крысы гуляют – норы нет. Они наугад зашпаклевали кухню-ванну-туалет, дюжину свалили давилками, а – наступает ночь: новые коготки – ц-рап. Тап-тап.

Нас соблазнили на эту квартиру валютой.

У Старого первая догадка: нора высоко. В сантиметрах двадцати от пола. Крыса грызет ход, руководствуясь ультразвуковой башкой, – через пустоты, так легче грызть, оттого норы ветвисты, а выходы вылезают где попало. А бабье государственных санслужб, травящее меж покупками и забиранием внуков из школ, шарит плоско: или в плинтусе нора, или под трубой.

Но – не вышло. Мы сутки пролазили на карачках. С мужиками-соседями передвинули шкафы-сундуки – хрен. Несмотря на валюту. Пришлось потребовать от семьи убыть на дачу. На ночь я залег на пыльный шкаф с «Вестником дератизатора» и карманом семечек, включив настольную лампу, только отвернул ее к стене и обернул тряпьем, а Старый крючился на кухонном буфете. Кухня – ключевое место.

Я читал; крысы пойдут – услышу. Тело подскажет. Сколько раз задремлешь, вдруг – бах! Будто оскользнулся со всего маху, и тошнота затеснит горло. Еще не слышно ничего, а знаешь: вышли.

Часы я забывал шабашить – они баюкали.

Первая ночь – пусто. На вторую: на кухне звякнула о пол ложка – Старый крысу приметил и пуганул, чтоб отследить пути отхода. Ушла в коридор. Но коридор гнутый, и еще две комнаты есть. Следующую ночь мы пасли коридор. В полночь они вышли. Егозили, пищали во тьме, мы ждали. Пырск! – черная струйка сторожко просеменила в кухонный проем. Из туалета? Старый переполз к туалетной двери ближе, я хлопнул в ладоши. Так мы нащупали ход.

Из туалета крысы просовывались под дверью, хоть прогал там всего в два мизинца. Я потом потрогал дверной низ – доска чуть щетинилась древесным пушком, у меня на пальцах остались крысиные шерстинки – наш промах, ход могли б найти.

Но в туалет-то они всплывали из унитаза! Спасибо, Старый расслышал «бултых!» и мы застали волнение воды в унитазной глотке – такой путь не допетришь. Я читал: в послевоенной Германии всплывали и кусали в неожиданные места, но в Союзе крыса всплыла в унитазе однажды – в бывшем Кенигсберге, лет сорок назад. Мы не предполагали такого изворота посреди Москвы.

Пришлось вычистить все квартиры, соединенные канализационным стоком, хотя заплатили нам за одну.

Так вот, поселенная крыса поддается догадке, а вот если она юркнула в жилье от топающей смерти, убежище твари непостижимо, черезъестественно, да и у тебя настрой не весенний: ковыряешься, а где-то под рукой частит сердечко, маслятся глаза, и после любого движения с истошным визгом может скакнуть серый мячик на шею.

Комната, все – другое, если знать: внутри крыса.

Мы осмотрелись. Запорошенные бумагой столы – три. Хилый сейф. Шкаф с выгоревшими занавесками. Три полки, утопленные в стене. Вешалка. Шестнадцать квадратных метров.

Начали с памятных мест, хоть и глупо. Старый осмотрел шторы, припомнив трехмесячную командировку в гостиницу наших рабочих во вьетнамской провинции Куандонг; я свернутой газетой прочесал за батареей, не забывая опыт детского сада на Университетском проспекте. Там я два часа рыл носом спальню с двумя нянечками, пока не спросил: а что у вас за тряпка воткнута в батарею?

Сложили бумаги на столах в стопы. Старый с подоконника оглядел карниз и подоткнул шторы, я выставил на середину стулья, под каждый заглянув. Извлек урны из-под столов, предварительно пнув. Мусор повытряс на пол, урны воткнул одна в одну и отнес на подоконник, заодно простучав его снизу и с торцов.

Старый заелозил бородой вдоль стен, я покачал сейф и нагнулся под него: пусто. Опустился на цыпочки у первого стола. Не хватало человека. Пока двое уткнуты в углы – крыса перешмыгнет в пройденное место. Но бесполезно звать Ларионова. Я верил в свою хитрость: крыса непременно прошурухтит в просыпанном мусоре.

Выдвигал ящик, поднимал бумаги, постукивал, и ящик на пол. Старый не надыбал в стенах дыр и принялся за полки. На верхней торчали бумаги, скрученные трубой, – вероятное место, я все время косил туда глаз. Старый швырял все подчистую на пол, но подальше от себя, делая перерывы: не выскочит?

Нижний ящик – и потянул ласково – отдернул руку! Обувь.

Дамские сапоги и туфли. Протирочное тряпье. Сразу: тут.

Сам не знаю. Так решилось. Сапоги мягко раздуты. И в туфель крыса поместится. Старому: кажись, есть! Он набегло разгреб в бумагах проход к двери и оповестил мента:

– Бросаем. Шваброй разгребете!

Я, отвернув морду и задрав плечи, чтоб шею утопить, вытянул ящик совсем – тяжелый. Да?

До предела вытянув руки, не качая – понес ношу к дверям – без замаха бросил в коридор – лишь бы не перевернулась! – и мент лупцанул шваброй: раз! другой! Разгорнул обувь, тряпки – мы стояли. Нет. Шалава. Ларионову:

– Рукой. Рукой сапоги поднимай, вытряси! Если там – уже хребет перешиблен!

Старый, добрый, тварь, сам полез и вытряхнул из сапог газетные комки – они так обувь на зиму сохраняют.

Я вернулся ворочать ящики. Потом смерклось. Старый зажег свет. На злобном свету я стал уставать, злиться, забываться – однообразно, надоедает, притупляется. Столы докурочил. Старый добил полки и шкаф – безбарышно. Комната не тяжкая: мало рухляди, нету антресолей, одежи, шапок…

Разогнулись, мяли поясницы, пожрать бы. Приподнял за край стол и грохнул о пол. И два остальных – так же. Нет.

– Она не здесь, – предположил Старый. С улицы кричали: долго еще? – заглядывали в окна, топтались.

Разумные дела истощились – мы закружили бездумно: подоконник, углы, штукатурка, вокруг розеток, выводы труб, еще шторы, под сейфом – пусто; столы, бумажные трубки, ящики, за шкафом, под шкафом, на шкафу, плинтусы, пол – где ж еще?

Старый поднял голову к люстре, я лег на пол и бессмысленно пялился под сейф. Дед мог ошибиться? Но была отворена эта дверь – ближняя.

– Старый, за трубой под потолком.

– Я там два раза смотрел!

Тупость заразна. Старый полез смотреть в третий раз – убрал с сейфа графин, поднос, салфетку, с подоконника переступил на сейф, просунул руку за трубу. Показал мне: ничего.

– Сейф закрыт?

– Ты ж запирал. – Старый опустился коленями на сейф и заглянул за него.

– Запирал.

– И я запирал.

– Все равно она здесь.

Старый устало согласился:

– Да. Вот она.

Я налег животом на сейф и заглянул в щель за ним, упершись маковкой в стену.

– Почти внизу, – подвякнул Старый.

– Да я вижу.

Карамазая, здоровая крыса раскорячилась меж сейфом и стеной, как застрявшая варежка. Падла уперлась загривком в стену, а задранным хвостом – в сейф. Поэтому-то снизу и не видно ни черта.

– Да, Старый, ты – ветеран. Неси швабру. И чтоб там свет загасили. Степан Иваныч, ты где? Зайди. Товарищ милиционер, вы на месте, провожаем на улицу. Степан Иваныч, гляди: опущу швабру за сейф, ты с-под низу пихай, ну хоть вон те плакаты, только торцы закомкай, чтоб в них не залезла. Чтоб ей выход в сторону двери. Ну! – Я примерился и столкнул крысу на пол, Ларионов, опять зажмурясь – скотина! – шваркнул под сейф бумажки, расщетинившаяся крыса выскочила на свет и волнистыми скачками улетела по стеночке в разверстую дверь, почти не касаясь хвостом пола, затопал милиционер, через мгновение гагакнули на улице бабы-все. Извели.

Искали-искали мы. Больше нет. Сразу стали неприкаянны; попросили – и мы снова вытолкали время, и оно уехало вперед – не за что держаться. Привык вести рукой по стене. Надо ж – сыплются листья. На подоконнике уже столько. И слабо ударяют в окно. Мы не жрали. По банку заходили, рассаживались, сразу столько звуков, хоть прячься.

– Умаялись? – Ларионов заметил: у меня руки ходуном.

Еще годится, вот позапрошлый год мы шерстили торговый зал на шестьдесят квадратов. Четыре часа. Два стула, кадушка с фикусом, картина на стене – нарисованы яблоки. Зал после починки пустой. Точно знали – здесь крыса. Муторно, мало вещей, негде искать. Вот там мы дошли до безумия: стучали снятыми ботинками, бумажки жгли. Безумие – блестящий лакированный паркет шесть на десять. Сиреневые стены. Ровная побелка, фикус – растение. Нарисованные яблоки. За витриной ходят люди. Зима. Ты уже делаешь вид, будто ищешь. Ползаешь, приседаешь. Жгут натертые колени, жарко. И не нашли.

Нашла уборщица. Мы одевались, возвращали задаток, она вытирала листья у фикуса. Крыса висела на фикусе, вцепившись снизу в лист, – четыре часа. Убили, конечно.

– Ничего-о, – протянул Старый. – Скоро домой.

Два веселых придурка в разгромленной комнате, люди заглядывают, сейчас придет, вот и:

– Шторы задрали… Шторы чем помешали?

– Давай сейчас?

– Чо давай? Крыса в наш же подвал и забегла. Достанешь – тогда подойдешь.

Старый вкрадчиво заметил:

– Помнится, мы уговаривались на извод, а не на изъятие.

– Тебе я не договаривалась!

Оказалось, прямо с крыльца крыса сиганула в подвальное оконце, в раздолбанный уголок.

Алла Ивановна вела нас. Старый спускался замыкающим и бубнил:

– Ты думаешь, я жадный. Ты все время смотришь, сколько я ем. Я не жадный. Хочешь, я тебе в Москве сто долларов подарю? За сто долларов и не такое купишь. Даже на размер больше.

Согнувшись, расшвыривали коробки и банки, она бряцала ключами. Последняя коробка у стены – из-под можайского молока. Я придержал Старого:

– Стой.

– Ну что? – уже все надоело.

– Она под коробком.

– Ладно тебе. – Старый укоризненно зыркнул на меня и сбил коробок на бок.

Крыса осталась сидеть, не сообразив, что открыта. Вдруг – резко повела башкой и безошибочно метнулась на белые ноги управляющей! – та выронила ключи и, повизгивая, будто щипали ее бока, отпрыгивала к выходу, держа подол; Старый перепрыгнул коробок и бросился вдоль стены, но крыса точно вошла в единственную щель в углу, хвост провалился споро – глубокая дыра.

Алла Ивановна нервно прыскала, взглядывая на Старого, и затыкала ладошкой смех. Я обнял ее и провел губами по щеке, шершавой от песчинок пудры.

– Завтра ее оприходую.

– Не обмани. Я девушка наивная. Меня не трогай так, я – заводная, я так просто не могу. – И подразнила синеватовлажным языком.

Старый скрепился, смолчал.

Прикусывая теплый хлеб – досталась горбушка, жареную картошку я соскребал со сковороды, отвлекая вилку лишь на прокол маслянистого ломтя колбасы или захват соленого салата из нарезанных огурцов, кумачовых помидоров, луковых колец и дробинок перца; вот пельменей я смог только девять, ободрив их соленым огурцом, – мясо нежное, свинина – я таких не люблю; развели на запивку вишневого варенья со студеной водой – компот, что ль, иссяк? На сладкое – две конфеты, седые от возраста, но шоколад, всего две.

– Старый, бойцы что-то строятся…

Старый свесился с балкона – я одним движением слямзил его сладости и:

– Где ж наша повариха?

Витя кратко оторвался от миски:

– Отдыхает дома. Весь день у Иван Трофимыча.

– Степан Иваныч, а и вправду: куда солдаты на ночь глядя? – полюбопытствовал Старый.

– В пострадавший район. Дыры цементировать, капканы ставить. Хоть успокоить людей. Всего не могу сказать, но… Огорчился народ. Там победнее живут, но чуть что: мы зато без крыс! А теперь… Я буду вам признателен, если не сопроводите затеянные меры унизительными оценками, тем паче при военнослужащих. Мы с Виктором исполняем все, что придумала санэпидстанция. – Зажмурился, подсунул пальцы под очки и надавил на глаза, показалось, едва не плакал.

– А чо ж ваш «Король», товарищ Губин? Народным способом?

– И капканами можно что-то сделать. Я полежу немного и к вам подойду, поставим по уму, – проникся Старый.

– Вам запрещено выходить. Вот если посоветуете…

– Ребята! Подойдите. Каждый взял свои капканы и показал мне. – Старый выступил прямиком с балкона. – Все понимают механизм работы? Все понимают разницу меж капканом заряженным и капканом настороженным? Заряжаем кружком копченой колбасы, капкан натирается чесноком, руки – маслом. Ставить устойчиво, вдоль стены. Нельзя – на трубу. Крыса подталкивает незнакомые предметы.

Витя записывал, я Ларионову прошептал:

– Солдат не оставляйте. Порядок и присмотр. И освоение навыков. Особо, чтоб Виктор. Не меньше часа.

– Как справимся.

– Перевожу на русский: ежели его отпустишь прежде часа, я тебя утоплю, как урода!

Я спустился к воротам, на лавочку; беременные нарядились в теплые халаты, собирали листья, хихикали, когда я икал. Отряд нестройно потек за ворота, я поймал рукав замыкающего.

– Стой. Покажь давилку. Запор неисправен. Покричи, что догонишь…

– Я щас! Догоню!

– К Владимиру Степанычу – вишь, на балконе торчит, он исправит. Беги. Дай мне бушлат и пилотку, хоть под бок себе постелю – холодает! Шагом марш на хрен.

Он умелся, я влез в бушлат, насунул пилотку и порысил догонять отряд, особо к нему не приближаясь и отвернув морду от охраны на вратах, успев сообщить улыбчивой белокурой беременной:

– Мать, нравишься ты мне. Ха-рошая ты девка!

В начале проспекта я накинул бушлат на ближайшую урну и достиг знакомого дома. Солдаты на той стороне разбивались на кучки по числу пострадавших домов.

Я осмотрел окрестности и прошел в подъезд невесты мимо пацанячих посиделок и перекуров.

– Да зачем? – Она через ступеньки спешила навстречу. – О господи… И как бы вы искали? В каждую дверь? Чтоб все соседи…

– Вы ж все равно смотрели в окно.

– Я просто не знаю! Ну хорошо, пойдемте. – Снова в долгом, белом, трогала губы, перекладывала волосы на плечах, она не знала, как быть, врала. – Нет. Сейчас у меня соседка. Я быстро ее… Два слова…

– Я поднимусь, услышу. Квартира?

Назвала и убежала, махнув набористым подолом; я глубоко задышал: нужно вольно сейчас говорить, должен, у меня дрожит голос – воздуха не хватает. С ней я стиснуто говорю; пахнет гарью – несет со двора костром. Вверху хлопнули двери, без слов, должны – разные двери, по звуку – одна. Только делала вид, что провожает соседку. Идти.

– Скорей. – Она манила с порога душистой, вечерней, незнакомой квартиры с девичьим диваном, зеркалом на тумбочке, уставленной духами, тушью, баночками, игольницами, копилками, с наклеенным календарем и швейной машиной, купленной впрок.

– Хочу тебе сказать. Нравитесь вы мне. Хорошая ты девка. – И я задохнулся, незряче тронул ее руку, сухую, покорную, не ответившую. – Как хоть это делается. – И отпустил.