Текст книги "Крысобой. Мемуары срочной службы"

Автор книги: Александр Терехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Арест снайперов

Время «Ч» минус 2 суток

Не мог спать, и Старый ворочался от возбуждения. Как пацаном перед выездом в грибные места. Как после драки. Мучает близость завтра и его ненаступаемость. Кажется, сон – миг, закрыл глаза, открыл – утро. Выходит, до все решающего дня осталось моргнуть. Так близко, что горячо. Но это отсюда, с вечера. Когда просыпаешься, уже не чуется, что вчера – миг назад. Просыпаешься другим – ощутимо прожившим сонное время. Тело помнит. Похоже, двоится дума о смерти. Если воскресенье есть – умирающего от него отделяет один последний вздох. Но с какой же тяжестью суждено отделиться от земной приснившейся жизни, если даже одна сонная ночь так тягостна? Не думать о завтра, так скорей.

Мешались обрывками хворь, московские стены, напряг побега; суть – бежать легко, явной силой они не остановят, если успеем тронуться; после бабы простуженная мокрая пустота, грязные ноги, собирал яблоки; уедем, улыбаться; завтра они подожгут – способный подонок, дорожки через улицу – и я б так сделал и еще добавил дорожки запахов; как же нас крутанули! Не посплю – откуда силы?

После бабы ноги склеились, слизь, отмыть. Как там друг наш с плугом? Вдоль дороги им незаметно. С машины, если не знать, не видно. Даже стоя заметишь не вдруг. Повалят густо лишь в первые часы. К утру растянутся. В городе первое впечатление не от числа – от непрерывности. Закон: где шли первые – пройдут до последней, хоть лопатой бей. Переселение не сворачивает, оно затапливает преграды. Куда нам до мальчика. Мать честная, сколько ж ловил?! С каждого подвала! Где-то держать. Кормить! Есть, есть тонкости, чем перед выпуском кормить – он не знает. Нет температуры – добро. Больно эта медсестра колет. Если ухудшение – то ведь не такое, чтоб я слег. Не поймешь время.

– Выспался? А кто ж тогда храпел?

Укололи – уезжаем! Укол последний. Пропахана земля у мясокомбината. Традцать семь и три. Надо было спать в шапке. Я напился – вкусная вода. Празднично смотрел на часы – они за нас.

Ни разу не кашлянул – и дышу свободней! Беленькая беременная с мочалкой и полотенцем. Жаль, не скажешь ей: хочешь выпить? Она приостановилась:

– Хочешь выпить? Заходи после ужина.

Вдоль стены поплелся за ней. Игрались дверью душевой: пусти, и я; а если кто придет? да спят все; а вдруг? Все спали, я дал знак, Старый перенес в уборную мешок с вещами и затолкал под шкаф. Лестница – рукой подать. Запоры на окнах уже ходили свободно. Я обхватил раковину.

– Ты что?

– Резко нагнулся. Замельтешило.

– Иди ляжь.

Уже нет? Браться за мыло – нет? Умоюсь, нельзя отступаться сразу же. Вытянул из стакана зубную щетку и с первого раза состыковал ее с пастой – выложил белую веревочку на мертвую щетину. Мы еще дойдем и до мыла. Ткнул щеткой в рот – изнанку губ противно ожгло, неживой вкус наступил на язык, полетела щетка, заструилась из тюбика паста, я к стене и – вырвало.

Как стал к стене, так и некуда отступить – на штаны. День начинался-то хорошим. Слабость, свет убавился, губы дергались, по нутру сквозила пахнущая чужим боль – набежали из коридора, толкаются. Больше нечем – давлюсь слюной, свожу губы – ползут безобразно. Старый подтирает, лазит вокруг, отбрасывает чужие руки: сам я, сам – вдруг кто-то увидит наш мешок! – ведите его, погодите, смочил руку и смазал мне лицо тепловатой, щекотной водой – вот мои ноги, задергалось, сжало, полезло толсто со рта, и обжала неплотная густая вата ожидания – что-то, вот-вот, я спекся. Зимним ветром дохнул нашатырный спирт – я уворачивался.

– Тридцать семь и восемь.

Я прошептал без губ: минуло полчаса. Голос рядом продолжал: ну что, диета, язык! – язык обложен, мд-а, таблетки будет – раньше случалось? Пили небось? Желудок промыть, или подождем? Температура, что температура – это, может, и не связано. Свиридов тряс у окна черной фотобумагой – там легкие, как два батона хлеба белого. Есть уплотнение. Может, он воспаление на ногах переходил. Кровь брали? Лаборатория опечатана. Дурдом! Ну, Старый, ждешь, когда все уйдут, они ж не знают про нас, позови ее. Он – как не расслышал. Когда был последний стул? Цвет обычный? Никогда внимания не обращаете? Что ели? А кто с ним ходил? Допросите в изоляторе Шестакова: что ели? Опять судороги, тазик! Что, тазик трудно догадаться принести?! Поменяйте подушку, что он на мокром? Что он вам показывает? Старый, ты ж понял.

Старый сдержанно в общей тишине:

– Что, брат, болит? Желудок? Не беда, отравление, отлежишься, в легких ничего нет. – Отвлекал их вздором.

– Надо ее.

– Что он просит? Что он просит? – раскудахтался Свиридов. – А ну – тихо! Что он вам сказал?

Старый раздраженно мазнул ладонью по лбу и с покорно-бешеным участием переспросил:

– Что? Что?

– Ты знаешь. Как мне без нее. Зачем она умерла?

– Без ка-кого? – уточнил Свиридов, жадно задышав.

– Это он… так. – Старый в один глоток усмехнулся и поморщился, и сжал мое плечо, глядя под ноги – седая голова. – Довольно! Зачем столько народа?! Дайте ему отлежаться!

– Лишние уходят! Ирина Борисовна, в палату постоянный пост, вызовите еще медсестру – семь секунд! Даю машину.

– Не нужно пост, – вздыбился Старый. – Я сам. Что потребуется, подам. Дайте нам покоя.

Свиридов носился:

– Вы сами не рвете? Он опять! Придется промывать. Я, конечно, могу позвонить, но неудобно! Ей небось после свадьбы не до тебя. Всем молчать! Она?

– Хотя бы.

– Она. Видишь, чего ему захотелось. Всего не могу! Вдруг дома нет.

Старый запечатал ладонями глаза. Мы слушали.

– Говорит шестой. Майора Губина домашний. Ктой-то? Здравия желаю, Елена Федоровна. Точно. Есть такое дело – Свиридов. А Виктор? Понял. Ночью поджиг. А я вообще-то до вашей дочери. Нет Ольги? Да. А когда? Это дело такое…

Старый зашептал скороговорно:

– Ну что, что, что ты сразу духом пал? Скажи, не нужно! Еще ведь подсадят медсестру! Долежи до машины. Господи, с чего ты взял, что все?!

– Никак нет, Елена Федоровна, ничо военного, все московские мои подопечные. Рвет одного. Поноса нет. Просит Ольгу. Что могу? Они разве понимают? Им кажется, раз из Москвы… До шести побуду и – в штаб. Извиняюсь. Мужики, нету ее. Зуб лечит. Да и кто ты ей, чтоб: ходи сюда! Сиделку привезли?

– Свиридов. Позвони, где она лечит зубы.

– Хватит! – рубанул Старый. – Поговорим без дураков!

– Мне уйти? – обиделся Свиридов.

– Пока вы здесь, он будет просить. Такое состояние, отлежится – придет в себя, я ведь тоже немного понимаю. Не сажайте сюда никого!

Занесли стол, сиделка-старушка записывала, расспрашивала, расчертила тетрадь, читала газету, зевала, уснула.

Я поднимал голову, чтоб проверить: могу? время легконого, я чуял сон, только не осиливал уснуть, лоб холодный, нутро не болело – пекло, я проглатывал воздух, воду принесли холодней, нет кашля – печет не меньше – так и должно, когда проходит? Тридцать восемь и две. Старый на часы:

– Половина двенадцатого. Еще ничего страшного.

– Сходи за ней.

– С чего ты взял, дурак?! Хватит пить, понимай: вода не утолит, начнут действовать таблетки, а-а, доктор, входите.

Ладони утопали в животе, о чем вам особенно неприятно вспоминать, я не могу, что неприятно вспоминать, врач не знал:

– Что же это…

– Обыкновенное пищевое отравление, – цедил Старый.

– Что же предложить?

– Самое простое: два пальца в рот. Или прочистить желудок: вода с содой. Или с марганцовкой.

– Давайте, тогда пускай он действительно, что ли, два пальца в рот. Или с марганцовкой. Я еще подойду к шести.

– Не беспокойтесь. Я рядом, развитие у него обнадеживающее, утром проснулся зеленей. Зайдите утром.

Попроси ее – ты меня пугаешь, ясно скажи: все, я сошел с ума, решил оставаться, и я успокоюсь. Да кто там? Опять Свиридов:

– Мужики, нашел ее по телефонам, просил, расписал, но сегодня не может. Завтра! И то – благодаря мне. Завтра до обеда. Или к вечеру.

– Товарищ прапорщик, можно мне с ней переговорить? – И Старый ушел к телефонам.

Сиделка проснулась: как?

– Уйдите. Вы мешаете. Отсюда. На хрен. Мне противно. Свали.

Она перенесла стул в угол. Я бесполезно матерился: глухая.

Старый: нет, не может сегодня. И не хочет. Хватит. В обед выпей чай, съешь сухарь – силы нужны. Болит? Ну, слабость, понятно. Раньше времени не думай.

Еще раз Свиридов:

– На завтра. Но ее сегодня повезут куда-то на процедуры, где-то рядом, – вдруг сегодня забежит? Но не настраивайся.

Метет. Всполошился: как метет? – как же дорога? Нет, просто с крыши подуло, хорошо б до обеда поспать; пойди, попроси ее лично, не откажет. Нет. Позови Свиридова. Зачем? Попрошу машину ехать к ней. Ты успокоишься? Спокойно. Мы собирались вырваться. Ты даже хотел больше, чем я, верно? Сейчас хочешь? Если ты сходишь к ней, да. Ты мне ставишь условия? Надо тебе! Срочно в Москву! В больницу! Глядеть кишки!

Нет. Нет, ничего не надо, сидите, это у нас так, рабочие вопросы. Воспоминания детства! Я лучше знаю, что ему сейчас лучше, ага, ага. Вот и сидите.

Прости, ты не виноват. Но что я ей скажу? Зачем она тебе?! Нам всего-то четверть часа, и нас нету, и все вот это останется здесь. Распахали, мы запустили ход. Утром вышли – три километра в сутки – они завтра придут! Поймут же, кто, нас же и заставят останавливать! Они не знают, что не остановишь. Уходим сегодня, все!.

– Скажи: хочу еще раз увидеть.

– Мы сегодня не едем? Не едем? А когда едем? Завтра едем? Вообще – едем?

Чтобы не ждать, я придумал уснуть, Старый отправился, раздельно и неумело матерясь. Я очнулся среди работы. Нежданно вывалился из нее и оказался лежащим в полусонной постели – что делал? Старый держит за руки – выпустил и промокнул губы мои влажной тряпицей, я хватал ее губами – пить – отнял; в комнате новая пустота и холод, вбежала со шваброй сестра – моет у кровати, испуганно поднимая взгляд. Так опять?

– Да-a, и что-то по типу судорог, – подтвердил Старый. – А сейчас тошнит? Дай-ка. Тридцать восемь и шесть. Ого.

Что в комнате нового? В каждом ухе свои звуки – посреди головы они бумажно терлись. Поиграл челюстями: не трещит в ушах? не заложило? Поднял часы к левому уху. К правому. Одинаково слышно. Без пяти пять. Старый тепло одет, с улицы. Я вспомнил.

– Нет. Я ее не нашел. Дома нет. Никто не знает. Только завтра. – И громче: – Пей чай горячий. – На кровати появился мой бушлат, шапка, теплые носки. – Дует. Ты оденься. На улице так тихо. Готовятся поджигать. У подъездов коробки с крысами, банки, керосин, ветошь, из проволоки крутят что-то вроде факелов. Подвалы настежь. Через проспект бревна, это им кажется – дорожка мусора. Баррикады! Хэх, так пусто… Хоть пьяного увидеть, или чтоб выматерил кто. Надевай вторые носки! Знаешь… – Старый поджидал ухода сиделки – тоскливый, куксился. – Может, прямо скажу им, что подыхаешь, пусть выпустят одного, лечиться. Мы выдумываем про них ужасы, если по-людски обратиться – отпустят?

– Нет. У меня же нет ничего страшного.

Вернувшаяся сиделка вытерла руки, значительно оглядела нас и уселась.

– Тогда одевайся.

Поедем. Упростилось. Чуя себя заново, я без помощи сел, натянул бушлат, взял шапку; спросить воды? Старый сходил осмотрел коридор и успокаивающе кивнул. Проверил тумбочки: ничего нужного? И – на подоконник. За ним в млечно-мутном воздухе едва виднелись очертания домов. А приехали летом.

Я пробовал, как держусь на ногах. В коридоре санитарки и беременные обсели телевизор, на лежаке поперек выхода на лестницу спал Заборов, спрятав голову под бушлат, рядом на корточках – солдат. Уборщица гнала щеткой бумажки в сторону уборной. Если задержится там?

– Как чувствуешь? Не пей.

– Так, глаза слипаются, вроде жар, а голова – обычно.

– А живот?

– Меньше. – Пекло глуше, но внутри пухло холодное, резиновое мясо, все давя. Успеем.

Как ни настраивались – дрогнули, когда засигналила машина. Старый выглянул и необычно медленно проговорил:

– Что там у нас? Молоко привезли. Сядь, чего ты?

Все, обнял жар и защипало, заныло – от затылка к ступням, тяжело взлетал из нутра воздух, я сорвался на кашель, не спуская со Старого глаз, вцепившись в шапку, не забыть, чтоб там, где мы будем, не простывать.

Старый высунулся в коридор, скоро вернулся, у него появилась одышка, жадно смотрел в окно – Старый ждал, дождался и близко подошел к сонно нахохлившейся сиделке.

– Так и будете сутки? Ночь впереди. Ваша помощь понадобится главным образом ночью, когда я, как вы понимаете, сплю. Сейчас мы бы и без вас бы. – Перервалось дыхание, сиделка его не понимала, но приподнялась.

Автомобиль «Молоко» развернулся и пятился к подвальному окну – от крыльца к нему семенили буфетчицы. На дороге, до самых ворот, – ни души, один часовой прихлопывал лопатой сугробы.

– Пойдите отдохнуть. Набраться сил.

– При-ивыкла я. Сорок лет уже! Да ладно ва-ам. – Она оставалась стоять.

Автомобиль вдруг замедлил, повело на льду – забуксовал. Он не встанет под лестницу.

– Вы так еще порядочные, – прыскала старуха, благодарно шлепала Старого в плечо. – У нас такие – веревкой вяжем.

Водитель – в тулупе, собачья шапка – смотрел под задние колеса: лед. Все. Буфетчицы закричали ему: далеко вон таскать – еще попробуй! Ругань. А если это не тот водитель, если он не уходит в подвал, если он сегодня не уйдет – чем пригрозим? Завел. Старый бессильно усмехнулся сиделке и вышел.

– А вам и совсем не надо у окна. Ишь молчит. Пойду жаловаться вашим.

Враскачку, взяв левее, автомобиль дотянул, дополз, додрожал – теперь лестница обрывалась над кабиной. Я вернулся в кровать, показал старухе: утихни, ничего нет, она куталась, засквозило – Старый открыл в уборной окно.

И вернулся бегом, уставился на улицу – глаза блестели, наверное, коридор спокоен, спят; сипло погромыхивали железные ящики – разгружают. Разгружают. Старый загляделся, как на реку, его медленные пальцы наконец-то поползли по подоконнику, показывая: водитель уходит, уходит медленно.

– Я вас попрошу, принесите клизму.

Сиделка отправилась. Старый считал:

– Осталось… шесть ящиков – пошли!

Коридор оказался новым – телевизор погас, остался брошенным кружок стульев и скамеечки в два крыла. Еще стул у поста старшей медсестры – яркая лампа, свет бил. Пустой лежак, где спал Заборов. К стене прислонилась швабра, под нею – с половой тряпкой ведро. Над выходом зияло багровое дежурное освещение.

Из растворенного окна уборной несло зимой, и дверь в палату захлопнулась – мы оказались в тени. Громыхали проволочные, суставчатые ящики, казалось, рядом, последние звуки, остается тишина снега, лестница, страх – тяжело отъехала зачерненная тенью дверь: из буфета вперевалку вышла сиделка, слепо глянула на нас:

– Гдей-то вы? Как полдник – все за сметаной. – Подергала процедурную. – Иду на первый этаж. Дотерпишь?

Мучительно долго шаркала – трогая двери, поправляя стулья, звякнул местный телефон – подняла и не расслышала. Вдруг я понял: тихо – они разгрузились, уже Старый манил меня.

– Стоят пока две. Запирают подвал. Говорят. Я – на лестницу, ты подашь мешок. Уходят! Сейчас, до угла. Пошел! – С воем-треском до упора размахнулось окно, Старый поймал лестницу, переставил ногу – вот снаружи весь, глянул вниз, захрипел:

– Мешок! Ну! Что ты слушаешь?! Ну!

– Пришли.

– Кто-о?!

В коридоре – каблуки запинались в поиске, я Старому – назад, все, потом, он кричал и вздрагивал на лестнице, лестница тряслась.

Я вышатнулся на вид.

– Мы тут. Здравствуйте.

– A-а, где они, оторвали от важных дел. Где здесь свет-то?

Осветилось, Свиридов обнимал, ковырял пальцем под ребро: а? угодил? Показывал бровями: тяжело, но привел! Видите, до уборной сам гуляет, а утром хоронить собирались, что значит: вы пришли, во-от; рядом еще переминалась мать ее в очках и неприязненно торопилась, вся росла: руки какие-то большие, будто накачивают. Невеста оказалась за спинами у всех – лицо выбеленное, черные глазастые, губастые дыры – она отворачивалась, волосы переливались в моих глазах, мелькали – волнуется? блин! – рявкнул Старый и, – о господи, – опустился на лежак, забивая слова-гвозди: все! все! Итак? Ну, итак? – мать торопилась и она, им надо: зуб удалили так неудачно – загноилась десна, да, вот такие врачи. Во-от такая дуля напухла, тронули – гной струей! Все – в гное! Дряни вылезло – чуть ли не кусок спички вылез, выдавливали-выдавливали, стакан, наверное, ватой заткнули – полон рот ваты. Немного расступились, и меж нами оставались только шаги – она едва поклонилась: здра… – я мелко кивал, тряс, – сиделка бросила на колени Старому клизму со змеиной трубкой, желтый наконечник; вазелин нести? Что молчите? – справились уже? Нести? Да-а, – провыл Старый, – да. Да! – и прочь, смотреть за улицей. У вас… процедуры, тогда мы пойдем? А то уже время. До свиданья? Она спрашивала, чуть приблизясь, – рукой не достану. До свиданья. Выздоравливайте. А-а-ам, запел Свиридов, так э-м-м, ведь д-д-для чего-то, вроде что-то…

Хотели? Да, хотел. Я: можно вас – одну минуту? Сюда. Стойте, куда это сюда? Елена Федоровна, да это их палата, да ничего страшного – пусть. А мы тут раскопки обсудим. У нее температура, еле жива! Побыстрей, слышишь, Ольга? А она поколебалась, тварь, она непритворно раздумывала. А это необходимо? Я прошу!

Говорите. Дверь плотно. Сядь. Нет, так говорите. Говори теперь. Я хотел – я хочу, так выходит: нету времени – я потянулся к ее руке. Сиделка занесла клизму – тут положу. Оторвала руку: что такое? Для чего? Начинайте говорить, или я уйду. Да. Она отшатнулась и выронила сумку, она не побежала, упорно, молча, срывала мои руки, пока не упала на кровать, но пыталась еще встать, и мы съехали на пол, не била, только упиралась, и, я чуял изо всех сил, все молча, пока я погружал руки в покровы смертной слитой плоти, вянущих, за вздох до касания, цветов, – на лицо ей упала моя шапка, она выдернулась из меня, содрогнувшись, как от касания мерзкого, мохнатого зверька, – сверкнула белая вывернутая шея, – закричала страшно так, изогнувшись, я перестал видеть: какое-то мельтешение, вскрики, беготня, я откатывался, не могу ж я кашлять в нее, нашел плоское место, сесть, пока еще могу; что за похабщина?! Руки отрубить! Как меня подводишь! – на другом конце молчала она, трогая больную щеку, обиженно плача, волосы рассыпались и раскачивались.

– Где она? Они ее увели.

Старый бормотал, не мог убрать со стола руку с часами. Одетые мы, как на поезд. Руки еще помнят, какое тело, какая ткань. Я погладил одеяло – совсем другое. На одеяле остался сгусток ваты – из ее рта. Я понюхал пальцы, ожидая особенного запаха, кажется – да. Но слишком скоро – нет. Если бы она пришла еще. Не успеет. Вот они – скоро будут. По снегу они ходят быстрей – не лето. Выпалил:

– Старый, а машина?! Что мы сопли жуем?

– Ждет! – взвился Старый. – Ждет тебя! – Лупил по столу. – Целый день! Дурак! Дурак! – Отбросил стул и подлетел к окну. – Стоит… Слышишь? Ох ты. Все равно – водитель сейчас придет. Нет смысла. Бесполезно. – Мы вынеслись в коридор – пусто; окликнут – не оборачиваться! Ходу! Скорей! Пока дойдет, пока заведет. Я – в окно: синяя спина автомобиля так близко, хоть прыгай. Лестница! Пошел, пошел, Старый, мешок – он вырвал мешок из-под шкафа, выбрасывал из него грязные наволочки, хрипело в горле, праздничная дрожь.

– Тяжелый, ты что наложил? – Поднял. – Железо… – Он вытягивал из мешка желтую лакированную доску.

Да потом! – я переставил ноги на лестницу.

– Вот черт… – Все ковырялся, и я узнал: в его руках приклад, забывшись, он подымал, тащил из тяжко повисшего мешка и вытащил ружье, перегнутое пополам, с особым стеклянным прицелом трубочкой. – Еще коробки…

– Бросай! Всю эту… Скорей!

Он потерянно уставился вниз, не выпуская оружия, – под лестницей стояла синяя «Нива».

В уборной – куда? Нет. Кому бессильно улыбнуться? Кто? Пнул дверь – нет. И не слышно. За окном – нет. Мы на холме.

– Успеть самим это сдать! – в коридор! под ожиданием окрика. Кто тут? – лампы горят, никто еще не вернулся? Старый нес в охапке – не останавливаться, я валял стулья, не скрываться, кулаком по дверям. – Так! Чье это хозяйство? – в буфете тарелки с кашей на раздаче, черный хлеб – я звал на лестнице: – Кто живой? – на первом этаже работал телевизор, на вешалках – прогулочные теплые пальто и шинели, на столиках – стаканы сметаны. – Эй, хозяева?! – из урны дымила, наверное, папироса, но даже на вахте – нет людей, я ткнулся и в женскую уборную, уже бегом, жадной опрометью, бросился к хлопнувшей двери – Свиридов!

Он плевался:

– Ну ты дал! Ну ты! Еле упросил… А что у нас вахта не охраняется? Чья-то машина. – Он помучил телефон. – Нет гудка. Вы почему без сиделки? Где Заборов?

– Мы нашли оружие! В мешке! В уборной!

Свиридов ошарашенно озирался:

– Ни хрена себе вояки, вон уж где оружие бросают, я покажу им, где орехи растут. Но где народ? Ведь только что… Кто есть на этаже?

– Никого.

– Как? А где бабы? Ладно бабы, где охрана? Раздевалка. – Бухал в дверь. – Раздевалка, твою мать!

Он потолкался в комнаты, пожал плечами, сызнова помучил телефон, плюнул, и мы вывалили на крыльцо, в тишину – в темнеющий, но еще не перепоясанный фонарями вечер, стужу. Старый прижимал к себе приклады-стволы, как сломанные лыжи.

Свиридов побежал, вздрагивая от собственных шагов, заглянул под черные елки, постучал в сугроб, ответивший деревянным отзвуком, и посулил чьей-то матери сто чертей. Хмуро посмотрел вдоль дорожки – подальше, у ворот, расхаживал часовой.

– Тревога! – гаркнул прапорщик. – Шагом марш ко мне! Что за дела…

Неживые окна, хоть бы очертания головы, движение белого халата, голос; скелеты деревьев, крыша, ровно присыпанная бесследным снегом. Часовой продолжал выхаживать туда-сюда.

Свиридов не снес и широко пошел к воротам, свирепо взрыкивая:

– Товарищ солдат!

Часовой стал, снял шапку и прислушался. Скользнул в калитку, и нам было видно, как он, что есть сил, вдарил бежать через площадь, набычившись против ветра.

Свиридов остолбенел, пощупал у пояса:

– Ракетницу я… Так вот отойди на час. Так, та-ак, а чьяй-то машина? Кто разрешил машину? Пропуск на машину есть?

Тишина нестерпима, она придвигалась, мы бежали за ним, страшась, что и он пропадет.

– Товарищ прапорщик, потом машину…

– Как могли въехать? – Свиридов с пьяным упорством перся к «Ниве». – И не закрыта. Ну. И где пропуск?

– Товарищ прапорщик…

– Ну-ка, – он залез, загудел. – А? Во народ, – загудел. – Я покажу, – и гудок.

– Мы больше не играем, – зажмурясь посильней, закричал я с холма. – Выходите! – и споткнулся о свою черную тень – обрушился свет!

Гудки слиплись в вой, я уворачивался от света, Свиридов переломился через сиденье, цепляясь за руль, его тянули за подбородок черные лапы и вырвали! Старый осел на колени, вскинув дрожащие пальцы, и взвыл от первого чужого прикосновения, я очумело двинулся припасть хоть к Старому, уже волоча на себе щупальца, но немного они дали себя потянуть – на сажень, и вмерзли ноги, а я все тянулся – хоть головой, я спасал глаза, сейчас упаду, но подхватили, волоком потащили, ноги сгребали снег, подхватили ноги, закрыл глаза, чтобы они не знали. Что я вижу.