Текст книги "Крысобой. Мемуары срочной службы"

Автор книги: Александр Терехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Время «Ч»

Тишина совершенная меж зданий, над каждым подъездом полыхает фонарь. Протоптанная дорога утыкается в черное бесснежное русло – здесь под землей скрываются трубы с горячей водой и весенне пахнет грязью, дорога продлевается на той стороне.

На железном листе горел ящик из-под бутылок – солдаты грелись, один играл на баяне, с безучастным лицом, как слепой, – баян словно сам по себе сворачивался и разворачивался в его руках. Он не последовательно играл, он пробовал разные песни с середины и бросал, а припоминая, и вовсе пусто шарил пальцами по клавишам – хватало его не намного, я смотрел на горящие доски, они покрылись алой чешуей, и мне также доставалось теплого воздуха; спать захотелось.

Больше не пробовал песен. Очнулся песенник. Признался:

– Я не угадал тебя.

И я не узнал Свиридова, наряженного в новый милицейский тулуп, костер высветил ему лицо – переносицу и глазницы соединил опухший синяк с малиновыми краями, щека, обращенная к свету, выступала круглой шишкой с грецкий орех, угол губ – расцарапан, от него на шею уходили красные полосы. Прапорщик рывком обнял меня.

– Пустое. Лишь бы Отечество, что нам еще? Мы оказались нужны и вели себя, как положено. Все зачтется.

Мы сговорились попасть в школу – там командование, на двух верхних этажах, завешанных черным. Но кругом школы волнисто легла колючая проволока. Перед воротами школьного двора шалашом поставили две бетонные плиты, солдаты ходили вдоль забора, не убирая за спину автоматов. Они не отвечали, когда мы пытались спросить. Свиридов не находил знакомых, по его догадке Губина теперь охраняли переодетые солдатами курсанты областной школы милиции.

По нашим бумагам нас допустили лишь в раздевалку, в три яруса заставленную кроватями, и там Свиридов добыл две миски пшенного супа, а хлеба давали от пуза. Дважды всех строили, сверяли по списку и пытались выпереть нас. Тут прапорщик заметил направлявшегося выше Баранова и убедил дежурного по этажу, что Баранову знаком и имеет до него дело. Баранову доложили, он признал нас и взял с собой, провел сквозь три поста, на последнем, на лестнице, я заметил пулемет.

У двери на этаж, забранной в железо, нас прослушали особой машинкой, напоминающей телефонную трубку, – у Баранова взяли ключи, радиостанцию, пистолет, у Свиридова отобрали две ложки и зажигалку. Затем два молодца обыскали вручную и велели ждать.

Мы ждали на коричневой лавке. По лестнице больше никто не поднимался. Снизу до нас доносились звяканье железа, говор, зачитывали заступающих в караул, повторив одну фамилию трижды – под разным ударением. Из-за железной двери не доходило ни звука.

Минуло четверть часа. Баранов постучал в дверь и справился, точно ли про него доложили? Не отперев двери, ему повторили: ждать. Свиридов собрался поведать о своих злоключениях, но из-за двери ему тотчас велели помалкивать. Так что ждали молчком и зевали.

Как один вздрогнули, когда дверь отворилась. На этаже не горел свет. На подоконниках, через один, из мешочков с песком выложили бойницы. Под каждой, завернувшись с головой в шинель, спал человек. Мы шли на цыпочках.

Вход в приемную запирала железная дверь, откатывающаяся в сторону, как в вагоне электрички. Нас поставили против глазка, провожатый посветил на каждого фонарем – дверь отъехала и сразу вернулась на место за нами, лязгнули запоры.

Босой здоровяк, в расстегнутой рубахе, видно, его разбудили, еще кто-то спал под батареей, погрозил нам: тихо! он бесконечно прислушивался, прислушивался у прошитой гвоздиками двери в кабинет и, уловив что-то, яростно замахал: теперь давай! – будто дверь подчинялась не ему и важно успеть.

Свет жарко хлестал изо всех ламп, отражаясь в лакированном столе, длинном, как дорожка в бассейне, мы дружно уставились на пустое кожаное кресло в изголовье стола, но Витя сидел в углу, отгороженном сейфами, там ему поставили особый стол, и он безучастно ждал, когда мы его заметим.

Свиридов сбил по дороге стул, и Витя нечаянно вздрогнул, ему стало неловко, что мы это заметили. Он сидел в белой рубахе с ослабленным галстуком и разглядывал белый телефон, выдвинутый вперед из прочих.

Только здесь окна были свободны от черных занавесок и полны до краев ночью и огнями, окна загораживали щиты из толстого стекла, к щитам, раскинув беспалые руки, в разных положениях прислонились грузные куклы, на которых упражняются борцы, одну куклу нарядили в генеральскую фуражку с золотыми листьями.

На полу, за спиной Губина, посадили еще двух кукол, мы приблизились, и я разглядел: это живые охранники не шевелились.

– Столько света, – прищурился Свиридов, мы усаживались.

Витя равнодушно сказал:

– Пусть видят. – И вперился взором в герб на телефонном диске, изредка колупая его ногтем. – Баранов, прости, ты ждал. Были люди.

Я подумал: нам не встретилось ни души.

– Виктор Алексеич, разреши мне, – сочно начал Баранов, но тут же убавил голос. – Войска сосредоточены. Командование округа отнеслось с пониманием, выделено еще два батальона, они на подходе. Где-то через час разводим приветствующих на улицы, балконы, случайные прохожие, празднующие на площади открытие памятника, посетители раскопок – туда, мне кажется, за глаза хватит трех тысяч. Последними – участников собрания в гостинице.

– Что сейчас?

– Одеваем, повторяем слова. Букеты вяжут. Примут горячую пищу, и разведем. Войскам доводятся приказы. Необученное население охраняется по месту отдыха – им готовим прямую телевизионную передачу.

– Женщин хватает?

– Одеваем по зиме, а зимой, Виктор Алексеич, внешность одинакова, тем более издали, раздадим солдатам платки – сойдет. Виктор Алексеич. Виктор Алексеич!

– А?

– Самолет сел?

– Уже и второй сел – телевидение. Еще триста человек. – Витя услал стражников. – Промнитесь. – Бросил царапать телефон и улыбнулся Баранову. – Так, ты говоришь, многовато у меня охраны?

– Кто сказал? Что за бред?! Кому я так говорил? Я ж за вас вон с какого…

– А думал?

– И не думал! Сердцем матери клянусь! Кто вам такое плетет?

– Ладно. Ты здесь не сидел. Ты не пробовал отвечать за праздник. Здесь у человека отрастает много рук. И все они чуют холод. На моем месте будешь, вот тогда… – Витя перегнулся через стол и ухватил милиционера за локоть. – Вот тогда… Ты… Хе-хе.

Баранов неуверенно подхихикнул, облизнув заблестевшую губу.

– Вот тогда-а… Уж ты… Хочешь? На мое место?! – заливался Витя, выпучил глаза и утвердил: – Хочешь. Немного остается, торопись, а?

– Виктор Алексеич!

– Сейчас так говоришь…

– Хватит! – Баранов чуть не плакал. – Я ж вон с каких с вами. Зачем вы?

– Не приедет. – Витя зевнул и белый телефон задвинул в общий ряд. – У них. Изменилась программа. Уже есть в московских вечерних газетах. Что теперь… Можете подумать. – Губин коряво улыбнулся и добавил: – Но немного.

– А самолеты? – оглушенно спросил Баранов. – Назад?

– Ты их видел? Какие самолеты?!

После этих слов молчали долго.

Витя изучающе смотрел на Баранова. Свиридов заткнул уши кулаками.

– Ну, ну, полно вам, – Витя шутливо насупил брови. – Что скажем народу?

– А что надо сказать народу? – отнял руки от головы Свиридов.

– Что. Ну как – что? Правду, наверное, да?

– Правду. Да… Наверное.

– Ну, сказать правильную речь, – подхватил милиционер, а прапорщик фыркнул:

– Где ж вы видали неправильные речи?

Губин несвободно рассмеялся, вскочил, прошелся, ничуть не выйдя из-за стены, образованной сейфами, и цапнул Баранова за плечи.

– С чего ты взял, что я не пошутил? Может, мне важно глянуть, как себя поведешь?!

Баранов бросился на выход, дернул дверь, Витя хохотал.

– Открой! Сволочь!

– Ся-адь! – весело восклицал Губин. – Пошутил. Он, правда, не приедет. Просто… Смешная вещь. Но я как надо не расскажу. Есть смешные вещи, очень смешные, но их не расскажешь. Сейчас сижу и думаю: объявлю им… Так не поверят! Как доказать? Газету? Газету и здесь напечатают. Подумают, что испытываю. – Витя серьезно спросил: – Видите, как смешно? Плюнул – ну и хрен с ним, завтра не приедет – сами убедятся. А потом понял: нет, не поверят. Подумают, на самом-то деле приехал, а мне для чего-то надо изобразить, что – нет. Я не могу ничего. Одно осталось. У нас уже есть удачный опыт. Поверьте на слово – не приедет.

Баранов отпустил дверь, нашел задом ближайший стул и смежил веки.

– Попросил кинуть нам хотя б министра культуры. Но он в Германии. Как только передумали ехать – я не могу никому дозвониться. Так что? – Витя покраснел и закричал, злобно взглядывая на Баранова: – Что такое?!

Еще раньше я услышал за дверьми возню – женский голос, не удержали – невеста ворвалась, нетвердо, как на высоких каблуках, пошла к Вите, протягивая руку к его лбу.

– Что ты придумал? – На свету огромная, неуклюжая. – На улицах одни солдаты… Меня хватали за руки. Я что, я уже не могу видеть тебя? Мне страшно!

– Кто пустил?! – надсаживался за спину ей Витя. – Уберите это, это! Отставить. – Отстранялся от ее руки. – Вон! Я – маршал республики!

Услышав сапоги, она проворно села, обняла его колени, жалась к ним головой, Витя откинулся и встряхивал ногами, будто вцепилась собака, и колотил рукой по столу, как от боли, ее оторвали, Баранов заломил вырвавшуюся руку, выволокли, за дверью страшно выкрикнула его имя, громыхнули двери – тишь.

– Извините. Нет понимания. Они еще не знают, какое… Продолжайте.

Баранов докусал ноготь на большом пальце – сломал и признался:

– Никому не говорить, радио глушить. Но вообще страшно. Хочешь обижайся на меня, хочешь уволь, но я, раз такое дело, всех бы наших отпустил. Теперь-то зачем? Надо быть рядком. И дальше думать.

– И Трофимыча! – подхватил Свиридов, все на него взглянули удивленно. – Я даже рад. Что-то такое должно было вылезть под конец. Раз мы вышли на битву – нас будут искушать до конца. Обязательно в конце привидится: все пропало, И наша святость – последним подвигом превзойти. Я принимаю ответственность на себя. Помилование: всех задержанных отпускаем с этого света. Второе, самое важное. Вы не знаете, как с народом, – подмигнул Свиридов. – А я знаю русского человека! Настроение народу нужно переломить, и все забудут.

– Каким образом?

– Собрать всех, на площади молебен и объявить: ближайший вторник – день введения счастья.

– А что во вторник? – растерялся Баранов.

– Первое, до вторника еще есть время. – Свиридов обвел всех взором. – Второе, во вторник – введем счастье. Ведь, если не врать, – лукаво прошептал, – ведь это именно и было в замысле, чего ж нам этого стыдиться?

– Благодарю, – крякнул Витя и выразительно взглянул на Баранова. – Свиридов, убирайся в лечебный отпуск. На десять суток на раскопки. Отлучишься – уволю без пенсии. – И рявкнул: – А ну пошел на хрен отсюда!

Свиридов пообещал от дверей:

– Короче, на коленях будете просить!

Той же ночью мы выехали на раскопки.

Нам дали грузовик. Заодно он вез археологам хлеб и воду. Мы сели в кузов придерживать молочные бидоны с водой. Пришлось ждать, в город вводили людей, мы возвышались надо всеми, смотрели в черные окна того берега, под нами вели людей быстрым, рабочим шагом, мужчины и женщины врозь, несли бумажные цветы и картинки на палках, словно дворницкие лопаты, воспитательницы гнали детей.

В хороших шубах и полушубках, рослый и молодой народ расходился в согласии с числами, начертанными мелом на стенах, и особый человек затирал мокрой тряпкой число.

Долго тянулись народные хоры и плясуны в русских нарядах с длинными рукавами, женщины в унизанных жемчугом круглых шапочках, мужчины в картузах несли балалайки, ложки, дудки, пересмеивались, женщины, сцепившись рядами, напевали на ходу.

Безо всякой передышки вслед потащили белых голубей в клетках с купольными верхами, несли вчетвером, как ларцы, свободные от ноши собирали в кулак сроненные перья. Казаки проехали быстро, и мы смогли бы протиснуться, но водитель уснул, пока его толкали, нескончаемо повели людей именно для площади, с разбивкой на мужиков и женщин, ветеранов, детей, они двигались еле, их поминутно останавливали, отделяли отряд и смешивали, как надо, показывали, кто с кем стоит, раздавали детей, флажки, знамена, представляли начальников, первые отряды уже достигли площади – оттуда доносились пробные крики «ура!», пока еще жидковатые; отдельно, обочиной, гнали людей для балконов, офицеры фонариками указывали им места, где придется стоять, загорались первые окна, в них показывались головы или высовывалась рука с флажком, кричали: так видно? Чаще махать? Пробовали, куда падает цветок, как его лучше бросить; в толчее прошли фигуристки на белых коньках, я поздно приметил, только со спины, толстые накладные косы, и повалили духовые оркестры: железнодорожный, пожарный, музучилища, мясокомбината, птицефабрики, с трубами, начищенными, как яичные желтки.

Свиридов не вытерпел и вылез искать ближайшего коменданта, нашел какого-то генерала, но тот не брался остановить людей, зато по его команде раздвинули рогатки с колючей проволокой поперек переулка, и мы двинулись в объезд.

Приехали, и там сильнее пахло снегом, я выглянул – березы снег застелил до верхушек, словно белые тропки ведут в небеса, под ними кутались елочки-церковки с зелеными крестиками на макушках, еще, невидимый, стучал дятел в небесные двери, но его не пускали. На вылет. На выезд. Но оказалось, глубоко внизу постукивал мотор.

– Вот ведь, – зацедил Свиридов. – Мачту так и не подняли!

– Товарищ прапорщик, – ахнул у грузовика знакомый мне с прошлого раза мужик. – А мы думали, шо… А нам брехали!

– Прохоров, скоро светает, а мачта где? Вот так, оставь вас. – Почти бежали вниз, темные края раскопа двинулись наверх и срастались с небом.

– Та бурим.

– Шо – бурим? До сих пор? Где мачта? На что шатер тянуть? А если растеплеет и дождь?

Внизу, на дне, успокоился мотор, у буровой установки собирались рабочие и стражники – работали ночь напролет? Мы пропускали ступеньки, то и дело переходя на прыжки.

Свиридов наконец спрыгнул на дно, обогнул лужу целебной воды, закрытую льдом, и влез на ящик.

– К утру! Мачта должна стоять! И шатер должен быть, так сказать, натянут – художники его расписали. А то шо ж, накопали богатств, а сохранить ума нету? Что гости подумают? Елена Федоровна тут? Тут. Что?

– Старались.

– Шо – старались, время – пять сорок! Старались они – третьи сутки, а мачта не стоит! Где мачта? – Свиридов пощурился, ему указывали все, чуть выше, на уровне древнерусского кремля, лежала длиннючая металлическая мачта с выдвижным наконечником, зацепленная лебедкой за основание. – Готова. Раствор намешали? Щебенка? А в чем же трудность? Прохоров!

– Та забуриться не можем.

– Шо? Пять метров не забурить? – Свиридов в сердцах плюнул.

– Та камень. Не можем место выбрать. Всю площадку из-буравили – один гранит. Во, – Прохоров пнул светлокаменную колоду, зеленую от мха. – Бурим – натыкаемся. Вытаскиваем – на ей надпись. И так везде. И бурить страшно – вдруг шо разорим?

– Какой гранит? Как везде? – всплескивал руками Свиридов. – А ну свети.

Очертаниями колода напоминала гроб, я сразу понял, она рукотворна – по краю плоской поверхности ровные бороздки, по углам переходящие в узор узелками, как девичья коса. В широкой части зияла выструганная воронка от касания бура, но сама колода даже не треснула. То, что сперва показалось мне следами корней и влажными отпечатками земли, и, правда, были тесно вырубленные буквы. Под ними разборчиво читались сложенные попарно ЦС, ИС, КТ. Свиридов, натужно сопя, поковырял надпись, противно стряхивая с пальцев налипшую глину, позвал:

– Елена Федоровна, ты… Что тут, эта?

– Отойдите от света, вы ж мне загораживаете, тут… Э-э… «Лета 7115 февраля в 23 дн…» Так написано: дн. «На памят святого священномученика Поликарпа Змирского убиен бысть на государевой службе князь-стольник Юрий Мещера, а погребен того же мсца 27 дн на памят прпдобного исповедника Прокофя…»

– Ничего себе, – промямлил Свиридов и зашипел: – Елена Федоровна, какой гранит?! Ты ж говорила: глина! Должна глина!

– Ах, что я могу знать? Вы уехали, про вас такое говорили… Я одна. Сказали, бурить. Откуда я могу знать? Может, так и надо!

– Ну, тихо… И что же, Прохоров, что ли?.. И еще, значит, как бы, такое, есть?

– Сплошь! Вон – мы сколь раз пробовали, столько и вывернули. – Прохоров раздвинул людей, давая простор взгляду.

Свиридов смурно уставился на каменные колоды, побольше и меньше, разно раскинутые по всей площадке, дыхнул и слабо сказал:

– Ну, а хоть вот эту прочти…

– Лета 6814 преставись раб Божий князь и старец Исаия Петров…

– Еврей, – заметил кто-то, Свиридов вскинулся:

– Кто сказал? А ну отставить! Я покажу… Я… в общем, разойдись. Пятнадцать минут технологический перерыв. Закурить и оправиться. Можно в туалет – малая нужда. Всем покинуть рабочую площадку! Поживее, живее. – Он уже нетерпеливо манил: – Прохоров, поди-ка, ага, сюда. – Схватил того за ремень и впечатал кулаком точно в лоб. – Ты мне что, мразь, откопал? Ты откуда достал эту пакость? – Прохоров угибался, норовя перехватить кулак, свалился на колени, Свиридов гвоздил. – Убью, тварь! Уволю без пенсии!

– Так находки ж! Федоровна!

– Прекратите… Или я уйду!

– Стоять! Все-все-все, прости, ну-ну… Ну вот здесь – что написано?

– «Анастасия Бахтеярова доч».

– А, тварь… А тут? Тут?

– «Священноиерей окольничий Борисов. Схимница Надежда. Волею Божею не ста Андрея Стефанова Веламинова. Иоанн… Калашшжов. Князь Прокопий Смойлов Траханиотов».

– Черт, черт!

– Не торопите меня! «Стряпчий Барнышлев преставися… Аврам Григорьевич Огин-Плещеев». Это… Не разберу. «Стольник Клешнин. Старец именем Андрей. Монахиня Елена, в миру Потемкина, преставися с миром. Зубачева Елизавета. Засекин. Епископ Крутицкий Пафнутий. Инок Григорий. В месяц януаре 24 день Федор Михайлович Мстиславский. С нами Бог, никто же на ны». Сколько еще? Да что мы глаза ломаем, где ваши накладные – сверьте!

– Рот закрой! – Свиридов отступил в сторону, развернул на каменном гробу свиток, выуженный из потайного кармана, и уперся в него фонарным лучом.

Прохоров потрогал голову, на четвереньках добрался до груды палок и присел на них – палки, видно, наносили для костра, женщина темнела недвижно, как столб – там, выше, над нами, завиднелось небо, словно чья-то рука оторвала его от земли; Свиридов листал-листал, страницы всхлипывали, женщина крикнула:

– Смотрите на «эн»! Надгробья! О господи…

Свиридов согнулся – страницы хлестали его по лицу, там, выше, теплело – снежная соль, щепотками достигавшая нас, словно ветер стряхивал ее с невидимых деревьев, теперь обратилась в холодные крапины – они кололи лицо.

– Нету. – Свиридов потушил фонарь, в темноте еще потерянно, пусто перебирал листы. – Нету такого. И что ж, Прохоров, вывернули, и еще, думаешь?..

– Вообще земли нет под ногами! Глина – тока на штык. И сразу эти камни, где ни забуриваемся! Вынимаем, под ей – другая. В одном месте решили вынать, пока будут – шесть штук вынули, и все равно еще есть. А попробуй их вручную вынуй – окапывать надо, кран. Тесно лежат. Чуть костей только между. – Прохоров указал на кучу под своим задом. – Я уж приказал сносить на всякий случай. То монета попадется, то пряжечка, кресты. Вы говорите, забуриться. Сразу, прям, бить. Разобрались бы сперва. Шестой бур выщербили.

– Что за гадство! – вздрогнул Свиридов от дождинки, угодившей в глаз. – Елена Федоровна! Что за гадство?!

– Ну откуда я могу знать? – приговаривала женщина. – Что я вам, археолог, что ли? Кости. Думайте скорей. Сюда же приедут. Надо как-то сохранить вид, чтоб раскоп…

Дождь соткал из нитей сеть и мелко зашуршал по клеенке, прикрывавшей находки, рабочие возвращались, надевая на шапки пластиковые кульки и капюшоны из плащевки, становились забором вокруг.

– Думать нечего, – выдавил Свиридов. – Нечего думать! Превозможение! Ребята, колоды зарыть на хрен обратно. Наносить глины и заровнять в гладкое место – до лучшего времени!

– А костяки?

– Кости побить в мелочь и раскидать в поле. Прохоров, приказывай! Елена Федоровна, к одиннадцати будут плясуны, певцы, подвезут местных жителей, наше дело – помост, лесенки и лампы, на случай, в городе запразднуют и к нам припозднятся. А? Чего тебе, Костромин?

Свиридова тронул за хлястик стриженый парнишка:

– Товарищ прапорщик…

– Слушаю. – Свиридов будто обрадовался и уже наступал на него. – Чо такое?!

– Может, хоть для истории надписи списать, или хоть кости оставим, там – тряпки, одежа.

– Для истории? – скорчил рожу Свиридов. – Молчи. Я сам знаю, какая нужна история. Ты вон туда смотри. – Пальцем ввысь. – Там что?! Там дождь. Дождь! Смотри туда – дождь! Иди вон зарывай, ломик возьми, на руках не подымете, ну! Дождь! Дождь!

Дождь зачастил. Заблестевшие сапоги растаптывали дно в жижу. Небо холодно пасмурилось. Не верилось, что наверху сплошь лежит снег и лиственницы стоят в хвостатых шубах. Пусть дождь сильнее – побыстрее пройдет.

Дождь сверкал спицами, ветер немного добавил ему наклон, плечи темнели. Я не взялся помогать – людей набралось вдосталь, одни спины. Поддевали ломами колоды и перекатывали к ямам, ломы вязли в глине, принесли березовые чурбачки, чтоб подкладывать.

Отдельная артель собирала черепа и кости в ведра и вереницей тащила наверх, держась за протянутый канат. Рядом блестели свежеоструганные мостки с площадками и перилами, но их берегли, а то потом не отскребешь. И я поднялся выше на два яруса.

Я встал под клеенку, берегущую отрытое поселение – горшки и какие-то осколки, уже заделанные под стекло. Рядом на щите написали красиво, что где – дождь баюкал легчайшим грохотом, травяным громом, под клеенкой затеплилась и вспыхнула на всю яркость лампочка, рядом пережидали дождь две женщины в пушистых одинаковых шубах, они держали указки, как шпаги.

Свиридов командовал слышно. Здесь – удивительно слышно. Зажмуришься: люди рядом, отчетлив каждый матерок и хрип, а по правде – вон они где.

Свиридов проломил на луже лед и ковырнул дно палкой – мягко. Воткнули в воду заостренный кол и забивали кувалдой – пошел, пошел! – нет камней? – поддается!

От лужи прокопали канавки и выгоняли воду лопатами, выбрасывали синеватые ломти льда, друг друга пятная брызгами из-под ног, дождь торопил и добавлял злости.

Бур подкатили, не опуская, стоймя, впряглись в два каната, Свиридов руководил взмахами шапки – бур подвигался тяжкий, как царь-пушка, доски подсовывали под колеса, и, уже быстрее, он съехал по наклону, на осушенное дно, растопырили лапы, подставив под каждую железную плиту. Попробовали движок, незаметно пал ливень, шорох потяжелел, и клеенка прогибалась, с краев ее брызнули веселые струйки, опускалась мгла, вода мельтешила, несясь с сухим треском, разламываясь на лету и с шипом входя в замаслившуюся землю. Над раскопом повис тихий, ровный вой, я поджидал облегчения – очистится небо, сбавит напор, но небо темнело и дождь обваливался весомо, усиливаясь с каждым приступом, убыстряясь, люди хотели переждать, но Свиридов, заглушая вой, кричал: нету времени, колеса бура заблестели сапожной ваксой, люди спешно затаптывали ямы, набросанную глину, кто закончил, и лишние брели наверх, цепляясь мокрыми пальцами за глину – канат давно выдернули. Люди поднимались, отдыхая на уступах, одни спины, будто влажная чешуя – змея ползла, кто срывался и ехал вниз, того подхватывали и возвращали в цепь. Ливень глушил; женщины, спасавшиеся со мной, встрепенулись – вода просочилась меж клеенкой и задней стеной уступа, заровненный лопатами пол мигом вымок, вода сплелась в канатик, и он на глазах протер в глине извилистый путь и сильно брызнул вниз, на следующий уступ, вода разветвилась под ногами, запружая поверхность вокруг ящиков с находками, слева прыгнул, промяв клеенку, еще ручей, я показал женщинам: уходите, они боялись; Свиридову кричали со всех сторон – вот! – по уступам вокруг провисли мохнатые, зажурчавшие ручьи, пронзая палатки и найденные древности насквозь, обламывая края уступов, резко высветив глину, завихряясь на пути ко дну. Свиридов плаксиво наморщился и отвернулся – движок взвыл, бур крутанулся, лопасти слились в мельтешащее пятно, Свиридов потянул вниз рукоятку с красным шариком на конце – бур легко опустился до земли, вонзился в грязь и с изменившимся, утробным звуком, задрожав, двинулся вглубь, труднее, но все так же последовательно ровно, рука у Свиридова напряглась, и он вернул рукоятку вверх, чтоб прочистить скважину – обратно бур пошел весело, выскочил с чмокающим звуком и одним движением раскидал темную грязь, облепившую его валиком, и заблестел, как прежде.

Свиридов заглушил движок, особой палкой с черными метками замерили глубину, показали ему, сколько есть и сколько осталось, – бур взвыл и снова погрузился в скважину уже совершенно легко и в глубине достиг наконец плоти; теперь Свиридов не спешил возвращать бур, гнал глубже. Запела лебедка – мачту стаскивали ниже, от ее маковки тянулись канаты к катушкам, расставленным вокруг раскопа. Оставшиеся окружили бур, ждали, опершись на лопаты, смутные и безлицые в ливне, как рыбы.

От нашего уступа отломился край, вода уперлась в него вдогон, обежала, подмыла, и он поехал дальше, еще по течению раскисая в грязь, я оказался в луже, и бабы скулили в луже – они решились и побрели к лестнице, поднимались, перехватываясь по перилам, снаружи лестница оставалась чистой.

Свиридов еще дважды поднял бур, очистил, замерили – осталось немного. Показали – на локоть, одежда вымокла, и сразу перестал чувствовать холод, под шапкой таился еще кругляш сухого тепла, ливень не смирялся, но бил уже равномерно, без обвалов – выдыхается, все! бур победно выскочил – смеялись и протягивали руки – на самом острие налип кружок жирной земли, чернозем! конец глине! Отламывали, мяли землю, перебрасывали Свиридову, показывали большой палец: «Советский Союз!» – к шуму воды приплелись истошные возгласы, я высунулся из-под клеенки – бабы испугались, почти добрались, но от их дерганий снялся с места и поехал пролет лестницы, они вовремя отцепились и теперь ползли на карачках, марая шубы, им бросали веревки, но они не видели, лестница искривилась, отделивши щелями пролет от пролета. Вдруг спокойно всхлипнула вода, словно покидая ванну, я обомлел: бур проваливался, лишь верхушка еще торчала над землей, люди лежали вразброс, приваленные землей по плечи, одинаково барахтаясь, сверху закричали все по-птичьи, непрерывно. Я, пьяно шатаясь, подбежал к лестнице на помощь, дождь редел, бур проваливался глубже, дно так страшно приближалось, будто я падал сам, я заметил пену, крутит вода! – не проваливается бур, тонет, это поднимается вода, лестница стонала и раскачивалась. Лезли ко мне брызгающиеся грязные кульки, перебирающие розовыми когтями под визг, рвущийся отовсюду, они словно отпихивали воду ногами, а вода гналась, с шипением распираясь на каждом уступе, срывая клеенки, выдирая палатки, заглатывая доски и коробки и опять распухая, я бросился прочь, от притяжения грязного клокочущего пузыря, я давал себе слово оглянуться на каждом следующем уступе, но смог остановиться только наверху, попробовав землю, заметив деревья – куда лезть. Вслед за мной пружинистая сила выбрасывала других, они кулями валились в грязь, задыхаясь и отплевываясь, унимая в руках дергающиеся, хватающие движения, разрывая ремни, сбрасывая брюки, исподнее, стаскивая друг с друга сапоги, никто нижним не помогал: смотрели и кричали, снизу доносились кличи Свиридова:

– На-за-ад! Спасать! Вязать плоты!

И сейчас же его вышвырнула наверх та же страшная сила, и он взбрыкивал, скидывал одежду, истощенно хрипел и выжимал шапку, мутная вода без ряби казалась неподвижной, но, если глянуть на края, заметно, как поднимается она, мерно раскачиваясь, как опирается на уступы и разливается шире, опять показалось: мы падаем – невольно все отступали; противоположный край раскопа вдруг оказался другим берегом – далеко, грязное тесто пучилось и соединяло берега, люди замолкали, носились и кричали две чайки, ныряя к воде и качаясь в воздухе, вода замедливала подъем и вращение, в ней можно было различить тряпки, черенки лопат, доски, кверху днищами плавали лестничные звенья, то и дело вода выпускала из нутра неприятно рыгающие пузыри. Дождь истощился, небо выбелилось. Дождь растопил снег, и кругом открылось поле, слегшая трава, похожая на бурые водоросли, весенне пахло хвойными иглами, в мокрых кустах с сухим трепыханием путались воробьи, деревья почернели, разжигали костры, я нашел Свиридова, он, приплясывая, переодевался в сухое, слезы сползали с его лица сами собой, я спросил:

– Докопался?

Он зашатался меж молчащих, сбивающихся у костров людей, оборачивался, замирая на пузыри, выпрыгивающие из глуби, он хватал неуверенно за ближние рукава.

– Все здоровы? Что, или кого-то нет? Слава богу – живы! Или кого-то нет? Носить дрова, установить очередь! Посмотрите друг на друга – кого не хватает? Все? – И возвышал голос: – Ничего, ребята, подымемся! Возьмем у американцев опыт. Американцы давно придумали, как поднять. Не повезло – подземная вода, избыточное давление. Нам поверят!

Свиридов закрыл обеими руками лицо – по дороге спешили черные автомобили и останавливались «елочкой», крылышками распахивались дверцы, последним прибыл автобус Львовского автозавода.

Прапорщик едва не упал, но освобождался от подхватывающих рук.

– Уже. Умеют работать. – У него слезливо схватывался подбородок. – Я отвечу! За мной не ходить! – И покачался навстречу бежавшим от автомобилей – развевались плащи, я не отставал, Свиридов что-то приговаривал себе под нос, смазывая ладонью по бровям, негромко запел, тяжким вздохом набирая дыхания для очередного куплета, остановился, дойдя до отведенного себе предела, и опустился на колени, расставив руки коромыслом, и заплакал в голос, я вцепился в его плечо.

– Товарищ прапорщик! Встаньте!!

– Пусть! Теперь – их воля. Девять областных музеев…

– Свиридов, отставить! Вста-ать! – просил его Губин, он добежал первым. – Что за проявления? Смотрит же личный состав! – Витя остановил своих. – Не подходить!

– Решил для жителей водоем. Пусть моются. Белье можно постирать. Теперь мы здесь отдохнем. – Прапорщик опустил руки и броском попытался ухватить Губина за колено. – Прости!

– Что? Свиридов, я прошу вас! Что вы такое… Встать, смирно! С вами просто невозможно по-людски… Мы торопимся, внимательно прошу. – Витя зацепил за шею Свиридова и меня, мы ткнулись в его щеки. – Кончено! Едем встречать Президента. Город ждет. Будем праздновать. Недостойно отменять. Тем более – все готово, осталось заполнить чем-то место. – Губин тряхнул меня. – Вас в городе мало кто видел. Рост подходит. Оденут. Парикмахер, волосы. Ваше отсутствие, товарищ прапорщик, также не заметят. Только немного подкрасить. Молчать! Вы сделаете, я прошу. Кому зря не поручишь. От вас всего ничего – выйдете на крыльцо, посмотрите, на вас посмотрят, снимут, и проезд по городу – распорядок сократим. Вам – только рукой помахать. Я придумал, товарищи подсказали. Знает еще один. И вы. Я буду рядом. Все время буду рядом. Никто близко не подойдет. Да их никто близко и не видел. Это последнее, честно. – Губин заново встряхнул меня. – Это не противоречит… В полдень – на вокзале. Успеем. Все, идем, идемте, ходу, вон, в автобус, там занавесочки. – Повлек нас, но Свиридов дурашливо начал упираться. – Товарищ прапорщик, вы что?