Текст книги "Виноградники ночи"

Автор книги: Александр Любинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Год назад мы совсем уже было решили уехать. Но кто-то там высоко-высоко, наравне с самим Господом Богом – начал войну. Тысячи солдат стронулись с мест, тысячи вагонов наперегонки застучали по рельсам, мир всколыхнулся, словно огромная молния полыхнула над планетой…

Ночью мы не спали, проговорили до рассвета. Я сказал Тане, что мы не сможем уехать – отныне граница будет наглухо закрыта. Когда-нибудь, да… когда-нибудь ситуация изменится. Но нам остается лишь надеяться и ждать. Таня не поверила мне, но я оказался прав.

И тогда я решил уйти хотя-бы из-за стола, за которым уже десятилетие бессмысленно протирал штаны. Куда? Да хотя бы в поле, под открытое небо. Как можно дальше от их ненавистных собраний, райкомовских разнарядок; от их отупевших от демагогии и безделья лиц… Ближе к звездам.

Из подъезда дома № 52, что по улице Невиим, вышел высокий молодой человек, одетый в темно-серый изрядно помятый пиджак. Голову его украшала надвинутая на лоб фетровая шляпа. Был поздний вечер 24 декабря 194… года.

Весь день молодой человек по имени Марк провел в своей комнате, на втором этаже этого дома. Но я бы отступил от истины, если бы не сказал, что днем он все же вышел на улицу, чтобы купить питу в йеменской фалафельной, расположенной неподалеку. И тут же вернулся обратно.

Но на сей раз он направился в противоположную сторону и по проулку спустился к Яффо. Здесь он сел в полупустой автобус; доехав до Шотландской церкви, вышел и неторопливо двинулся направо, вглубь квартала. Вдруг – разом – в Старом городе ударили колокола. Густой низкий гул плыл над городом, и тучи как декорация неподвижно стоявшие в небе, казалось, своей ватой укутывали и усиливали его. Свернув за угол, Марк увидел внизу метрах в ста от себя ярко освещенный подъезд «Семирамиса». Швейцар у подъезда, одетый во фрак, наклонившись, говорил через стекло с водителем стоявшего у подъезда «Опеля»… От стены отделился человек, шагнул к Марку… Это был один из его ребят – худой, в фуражке с длинным козырьком, глубоко надвинутой на лоб. Глаза парня лихорадочно блестели.

– Все на местах. Уже скоро!

Голос дрожал Марк протянул руку, сжал худое плечо

– Не волнуйся так. возьми себя в руки!

– Да-да!..

– Где Руди? Ты видел его?

– Он там… – парень махнул рукой в направлении ресторана, – с той стороны!

– И джип…

– Конечно!.. Во дворе! Как и договаривались!

Перебежал на противоположную от ресторана сторону, свернул за угол дома. Еще три дня назад Марк выбрал это место: отсюда все хорошо просматривалось, и был надежный отход – назад, через низкий забор и по заброшенному саду – на соседнюю улицу. Машина уехала, швейцар вернулся к парадному. Колокола разом смолкли… В гулкой ночной пустоте прошумели – и стихли деревья. Три окна ресторана, выходящие на проезжую часть, были ярко освещены. Марк взглянул на часы… Вот-вот должно начаться! Достал пистолет. Вздернул затвор. Сзади скрипнула дверь. Обернулся… Во двор вышел старик, держа на поводке собаку. Остановился… взглянул на Марка…

– Добрый вечер! – сказал Марк, прижимая пистолет к бедру.

– Добрый вечер…

Старик вышел на улицу. Хозяин и собака дышали с трудом. Слава Богу, повернул в противоположную от ресторана сторону! Старик сделал несколько шагов по тротуару… В этот момент – распахнулось среднее окно и тут же, за спиной швейцара, словно из-под земли вырос человек, обхватил одной рукой, с силой притянул к себе… Швейцар обмяк, соскользнул на тротуар. Двое парней, выскочили из-за угла дома, бросились к подъезду, и вдруг… вдруг вспыхнул на крыше ресторана прожектор; резко, отрывисто залаял пулемет. Старик обернулся, застыл… Собака с силой дернула поводок, поволокла прочь. Марк стоял, сжимая в потной ладони пистолет…

Один из парней, словно споткнувшись, рухнул на тротуар. Другой успел подхватить товарища на руки, потянул прочь. В беспощадном свете прожектора он волочил распластанное тело, а пулемет продолжал бить… И он – упал на колени, и вниз головой – ткнулся в землю… За спиной Марка хрустнула ветка. Обернулся. В последний момент успел заметить направленный на него, сверкнувший в полутьме ствол и – выстрелил, мгновенно, не раздумывая! Нападавший упал. Знакомое лицо: крупный нос, вислые губы… Подельник Руди сидел на земле и глухо мычал от боли, сжимая руками низ живота. Марк перемахнул через низкий каменный забор и, – спотыкаясь о корни кустов, едва не падая, – выскочил на соседнюю улицу.

Остановился, прислушиваясь: причитали женские голоса, вскрикивали мужские… Но выстрелов больше не было.

Он все еще держал пистолет в руке. Огляделся, подошел к мусорному ящику; не раздумывая, швырнул пистолет в его вонючее темное нутро. Свернул в улочку, круто забирающую вниз. Его сотрясала дрожь, и он не мог ее унять. Вышел на перекресток, сел на скамью под густой тенью нависшего платана, прикрыл лицо руками… Где-то, совсем рядом, промчалась вверх машина… еще одна.

– Добрый вечер!

Отдернул руки, вскинул голову… Передним стоял полный господин в белом парусиновом костюме. Зачесанные назад волосы, круглые очки… Что-то знакомое… Ну, конечно, – тот самый тип из кафе «Европа»!

– Простите, что нарушаю ваше уединенье.

Английский звучал четко, без интонаций.

– Вы со мной незнакомы. Но я о вас наслышан.

Не отвечая, Марк смотрел на него…

– Давно хотел встретиться с вами, правда, отвлекали другие дела. Но, думаю, надо, в конце концов, встретиться с интересным человеком.

Подсел на край скамьи.

– Что вы хотите… – проговорил Марк, и едва услышал свой голос. – Что вам надо от меня?

– Прежде всего, я хочу, чтобы в наших отношениях была полная ясность. Я представляю Российское Палестинское общество. Уверяю вас, это очень серьезная организация.

– Не сомневаюсь.

Склонив голову, полный господин помолчал.

– Возможно, мы причинили вам и вашим друзьям… определенные неудобства. Но, как говорится, volens nolens. Каждый выполняет свою работу.

Из-под тени платана шагнул в полосу света широкоплечий крепыш. И тут же, за спиной Марка возник другой.

Марк поднялся.

– Кажется, я этому типу врезал в морду? – проговорил он, указывая на одного из подручных.

– Не надо так! Присядьте, пожалуйста! – вскрикнул полный господин, словно в мольбе простирая к Марку руку.

Марк продолжал стоять.

– Хорошо… Я буду краток. Мы знаем, что важные документы попали, возможно, не без вашей помощи, не к тем людям, поскольку уже пущены ими в оборот… Это печально, но не трагично – ведь мы представляем государство, а они – лишь горстку отколовшихся оппортунистов. Поэтому мы все равно вернем все, что нам причитается. Но я хочу, чтобы вы избежали новых ошибок… Мы знаем, что у вас находится крайне нужный нам документ. Если он не у вас, то вы, во всяком случае, можете указать его местонахождение. Для вас он не представляет никакого интереса. Даже если вы захотите, вы не сможете им воспользоваться.

Марк молчал.

– Поверьте, мне совсем не хочется применять к вам физическое насилие! Вы слышите меня?

Что-то заклокотало у Марка в груди, вырвалось из горла хриплыми судорожными звуками – то ли смех, то ли плач. Тело его содрогалось, голова тряслась! Сжался, умолк… Но в груди еще продолжало клокотать.

– Как я вам сочувствую! – вскричал полный господин. – Видит Бог, у вас сегодня был не лучший день!

Не отвечая, Марк полез в нагрудный карман, вытащил слипшуюся, пропахшую потом бумажку. Кончиками пальцев протянул собеседнику… Тот охнул, схватил!

Марк повернулся, двинулся прочь. Его не удерживали.

В тот год, когда началась война, я впервые очутился в церкви – не так, как в дни юности, когда заходил из праздного любопытства в любой храм, но отстоял всю службу в тесноте и чаде, под пение молитв, посверкиванье свечей и сусального золота алтаря, под равномерное колыханье кадильницы, которую раскачивал на длинной цепи старичок-священник, одетый в белый, расшитый золотом стихарь. Было тягомотно, душно, сладко – так сладко стать этими завораживающими глазами, дрожащей рукой, которая все движется без остановки сверху-вниз, слева-направо, и снова, снова… Так хочется стать этой белой рукой, этой кадильницей, взмывающей вверх, стелющей над толпой сизый приторно-сладкий дым… А потом, выйдя в черно-белый, мартовский, всклянь раздолбанный проулок, вдруг – с привычной неотвратимостью – стать снова собой, бредущим прочь среди прыскающих в разные стороны старушечьих салопов…

В тот год, когда началась война, я познакомился с евреями, которые никуда не хотели уезжать. Мы пришли с Таней на квартиру одного из них – сквозь строй занесенных снегом пятиэтажек. Нас встретила худенькая молчаливая хозяйка, проводила в гостиную, всю заставленную какой-то продавленной мебелью, где сидел он у стола – прекрасный, со смоляной бородой и сверкающими глазами пророка. Он сидел у стола в окружении трех крохотных детей, копошившихся на грязном ковре – и говорил… Ах, как он говорил! «Господь – огонь пожирающий! – произносил он, и борода тряслась в такт его словам. – Господь да взыщет за грехи наши, ибо ему подвластно все, и суд его – праведен!» В углу горела лампадка; жена, сидя в кресле, штопала носки, а Дух – веял, незримый, ибо сказано: где двое соберутся во имя мое, там и я буду с ними…

Я стал приходить в этот дом, слушать хозяина, спорить с ним. Пару раз он брал меня с собой на службу, и даже дал нательный крестик и нацарапанную на жестянке иконку богоматери. Таня кричала, что разведется со мной, если я поддамся уговорам и крещусь – так ненавистно было ей тогда любое поповство. Если бы она знала в те годы известные строки Гейне о том, что «священник, рав и поп одинаково воняют», то, конечно, цитировала бы мне их денно и нощно… Теперь я понимаю: подсознательно мне хотелось найти решение невыносимой ситуации: если нельзя уехать, то, может быть, слиться с ними – с их животным теплом, затеряться в их просторах, затупить свой ум обволакивающими, как шаманские заклинания, разговорами…

Я не стал одним из них. Не получилось. Наверное, потому что мой Бог оказался другим. Я чувствовал, как он нависает надо мной, огромный и страшный, ревниво следит за мной, не отпускает ни на секунду. Я впал в руки Бога Живого – не милосердного, не прощающего. «Элоим цваот» – «Бог воинств» сказано о Нем в Пятикнижии.

И тогда, чтобы не сойти с ума, последним усилием воли я – разорвал связь… Снял крестик, засунул подальше иконку, перестал общаться с пророком их хрущовской пятиэтажки… И стало снова – безнадежно, укачивающе, бесчувственно-спокойно…

…Он шел вниз и вниз, пока снова не оказался на маленькой площади с ее шестью проулками-ручьями. Свернул за угол дома, вошел в парадное; отрывисто стукнул в дверь… Тея открыла, словно ждала. Встала на пороге, придерживая рукою ночной халат. И под неподвижным взглядом ее темных глаз он сказал: «Я не хотел впутывать тебя в свои дела… Извини, так уж получилось».

Подвинулась, и он шагнул в полутьму, перерезанную желтым лучом, проникавшим из спальни.

– Разбудил тебя?

– Нет. Я читала.

Сел на продавленную тахту.

– Я слышала выстрелы Что-то случилось?

– Да…

Снял шляпу, швырнул на пол.

– Хотел пойти в Старый город. Укрыться в монастыре.

– И почему же не пошел?

Нервно хохотнул.

– Не с чем… Хотел явиться с подарком. А его уже нет.

Развел руками.

– А подарочка-то и нет!

Прошла на кухню. Вернулась со стаканом воды.

– Пей.

– Зачем это?

– Я говорю, пей!

Взял стакан подрагивающими пальцами. Осушил в несколько глотков. Откинулся на спинку дивана. Прикрыл глаза.

Села рядом.

– Так что же произошло?

– Мы хотели совершить акцию… в ресторане «Семирамис»… когда они праздновали свое Рождество… Это там, в Мошаве Яванит… Наверху.

– Да-да… И что? Сорвалось?

– Нас предали!

Разжала его сведенные пальцы, взяла стакан.

– Ты знаешь, кто?

Выпрямился, взглянул в упор.

– Да!.. Но как они узнали и про документ?

Поднялась, поставила стакан на стол.

– И что ты намереваешься делать?

– Не знаю…

Снова села рядом. Положила руку на его плечо.

– Послушай меня… Уезжай. И поскорей. Не надо отвечать ударом на удар.

– Почему?

– Потому что ты устал… Очень устал. Я даже думаю, что все эти игры не для тебя.

– Я не могу вот так просто – уехать…

Повернул к ней погасшее лицо.

– Как я ненавижу этот город! Здесь каждый норовит ударить в спину…

– Это Восток.

– Именно!.. Но ведь есть еще Европа… Правда?

Провела ладонью по его волосам.

– Какой же ты еще маленький!

– Почему?

– Потому, что ты хочешь убежать от самого себя.

– А ты разве не хочешь?

Отдернула руку. Встала. Прошла в спальню. Вернулась с подушкой и пледом. Сложила на диван.

– Отоспись. А завтра видно будет.

– Это вечное завтра, завтра, завтра… Как там у…

– У кого?

Но он уже спал, свесив голову на грудь.

Я не смог дозвониться до нее – ни утром, ни вечером. Обычно она выходила гулять перед сном: делала круг, подолгу отдыхая на расставленных по периметру двора скамейках. Но к девяти она должна была прийти. Я звонил снова и снова – она не отзывалась. Потом начались короткие гудки, словно она без устали разговаривала с кем-то…

Я вызвал такси, и уже через полчаса своим ключом открыл дверь ее квартиры. Было темно.

– Мама! – сказал я, – мама!

И зажег свет.

Она лежала на диване; испуганно смотрела на меня.

– Господи, – выдохнула она. – Как хорошо, что ты приехал! Ничего не понимаю… Ужасная слабость!

На полу рядом с диваном лежала телефонная трубка. Я поднял ее, положил на рычаг. В квартире, как всегда, было прибрано и чисто, и лишь она сама, беспомощно распластавшаяся на съехавшей на бок подушке, нарушала эту чистоту.

– Надо ехать в больницу.

– Ты думаешь?! Может, обойдется?

– Я не могу подвергать тебя риску и оставлять дома на ночь.

– Не знаю… Не знаю… Но у меня нет направления!

– Я уверен, что тебя оставят.

– А я нет!

– Ты просто боишься. Ей-богу, ты ведешь себя как маленький ребенок!

– Ладно… Не сердись…

Я приподнял ее, она опустила ноги. Я принес ей платье из спальни, она сняла халат, кое-как втиснулась в платье, и я расправил его на бедрах и коленях. У нее было гладкое молочно-белое тело женщины, всю жизнь тщательно следившей за собой.

– Лучше бы ты был девочкой.

– Что поделать…

– Должна была родиться девочка… Ей бы сейчас было… да, она была бы моложе тебя… восемь лет… на восемь… да-да!

Она разговаривала тревожно и быстро, спотыкалась; не доканчивая одно предложение, начинала другое… Но глаза были все те же: большие, немигающие, и ничто не отражалось в их темной глубине.

А про девочку я уже слышал не раз. Даже вспомнил, как ездил с отцом в какой-то роддом в Сокольниках. Мы оставляли передачу санитарке, выходили во двор, заглядывали в окна… «Вон, вон, видишь маму?» – говорил отец, и указывал пальцем куда-то вверх. Но я видел за стеклом только серый размытый профиль. Было много снега, и сильный ветер морозил щеки, когда мы шли назад, к метро.

Под ее неумолчное тревожное верещанье я собрал пакет с бельем, положил в сумку документы и паспорт. Вызвал такси. Я едва оторвал от дивана ее округлое маленькое тело; дотащились до двери. Я погасил свет и закрыл дверь.

…Снова ударили колокола. Яков поднял голову от книги и взглянул в окно: день стоял молочно-белый, над городом летели растрепанные облака, и в их разрывах проступала – исчезла, и снова появлялась синева. Вот уже несколько дней колокола не умолкали; бодро и радостно гремели, перебивали, заглушая друг друга. Одно Рождество спешило на смену другому, будто Он мог дважды явиться в мир в течение двух недель. И это никого не удивляло.

Но я неправ: вот ведь, Яков поднял голову от книги – и прислушался, и удивился… Человеку, находящемуся в центре событий, не пристало удивляться, но книга была о других временах и других людях, и, оторвавшись от нее, Яков – вдруг – вернулся в свой век.

Всю неделю в Храме Троицы шла служба, которая должна была завершиться сегодня торжественной Всенощной. Отец Владимир не выдержал бы нагрузки, если бы к нему на помощь не прибыл дьякон из какого-то монастыря под Иерусалимом. Вместе они несли на своих плечах тяжесть этих дней. Как сообщали газеты, которые Яков по долгу службы должен был читать, некие злоумышленники (вспоминая, Яков печально улыбнулся) дважды под покровом ночи пытались проникнуть в Храм и нанести ущерб алтарю и богослужебной утвари. К счастью, они неизменно встречали отпор со стороны охранявших здание прихожан…

Комментаторы отмечали также, что в этом году Рождество проходит без особых эксцессов. Не то что на Пасху, когда в ночь нисхождения Божественного огня в Храме гроба Господня произошла драка: на следующее утро газеты пестрели фотографиями дрожащего старичка в белых одеяниях, окруженного разъяренной толпой. В руках его – факел с Божественным огнем; вокруг – орущие, перекошенные от ненависти лица. Старичка отстояли греки, – они в кровь избили армян, которых греки не допустили к Божественному огню. Но, как справедливо отмечали комментаторы, это было ничто в сравнении с еврейско-мусульманскими погромами прошлого года, которые начались после того, как мусульмане потребовали от евреев убрать навес и коврики для моленья возле Стены плача, а евреи не согласились на это наглое требованье. Краткие сообщения о неудачном нападении боевиков «Эцел» на военнослужащих армии Его Величества, отмечавших Рождество в ресторане «Семирамис», Яков на следующий же день выписал на отдельный листок и передал Генриху.

Он снова склонился над книгой. Это была «История лангобардов» Павла Диакона, выпущенная до октябрьского переворота в Питере и какими-то таинственными путями достигшая магазина мара Меира, чтобы – в конце концов – очутиться у Якова на кухонном столе. …Более тысячи лет назад варвары полонили Италию и, казалось, до основания разрушили древнее ее устройство. Но всего через три поколения ростки цивилизации снова пробились сквозь толщу пепла. А в следующем столетии превратились в цветущий сад… И это чудо совершили потомки тех людей, которые могли лишь громоздить до неба горы трупов… Но что бы стоили они, если бы в толще их, в их вонючем, кровавом, страшном месиве не вершили свой подвиг любви – спасали, обогревали, лечили, наставляли собственным примером, проповедовали свет среди, казалось бы, непроглядной тьмы – монахи, священники, папы… Так хранили они едва теплящееся пламя, не давая ему погаснуть, но вошли со временем в силу, приобрели безграничную власть, и – стали предметом оскорблений и насмешек. «Совев, совев, олех а-руах, вэ эль свиватав шав а-руах»… Кружится, кружится, движется ветер, и на круги свои возвращается ветер… Кажется, так… Яков потянулся к книге, открыл на закладке, сверился: все точно – память его пока не подводит.

День за окном померк, мелкие капли дождя, как неровные строки, испещрили стекло. Яков прикрыл створки, но и сквозь них проникал слитный гул колоколов. Память, память… Вот ведь – по своему усмотрению вычеркивает целые пласты: Лубянка, смерть Оли от тифа, фронт с его штабной тягомотиной, лагерь перемещенных лиц, переполненный беженцами пароход… Нет-нет, не помнится почти ничего! Только обрывки, пятна, расплывающиеся лица… Но зато – как ярко – Петровка, довоенная жизнь… Словно все, что было, стягивается в одну точку. Может быть, только для того, чтобы начать с чистого листа иную, более счастливую историю? С теми же людьми – но другую?

Я вернулся домой. Сел в кресло, включил телевизор. Война продолжалась. Весь Север страны находился под обстрелом, но уже не было так страшно, как в первые дни: служба тыла наконец-то заработала да и жители сами покидали дома, переезжали в Центр и на Юг, благо – полстраны знакомых и родственников, готовых принять и обогреть. Но в Ливане творилось непонятное: несмотря на отчаянные бои, десятки убитых и сотни раненых, продвижения не было. Похожа, Хизбалла подготовилась к войне лучше нас.

Как странно наблюдать за войной – по телевизору. Все разворачивается в трехстах километрах от меня, а воспринимается так, словно происходит в Афганистане или Ираке: иллюзия отстраненности, взгляд со стороны, и нужно сделать усилие, чтобы вернуться из виртуального мира – в реальный… Но Иерусалим – вне их страшных игр: нельзя ведь подвергать опасности Аль-Аксу, Восточный Иерусалим, арабские кварталы и селения, неразделимо и неотделимо перемешанные с еврейскими кварталами.

Выключил телевизор, прошёл на кухню, зажёг красный огонек чайника. Представил, как она лежит на кушетке в ночной полутьме приемного покоя… На сей раз обошлось: молодой энергичный врач, бегло говоривший на иврите с американским акцентом, поставил диагноз: острая нехватка какой-то составляющей в крови. Но беде можно помочь – пусть останется в больнице и полежит несколько дней под капельницей.

Я перевез ее на каталке в какой-то закуток, перетащил на кровать: в отделении наверху не было мест, и ночь она должна была провести здесь. Она вдруг успокоилась. Лежала с широко открытыми глазами. Смотрела в потолок. Молчала. Я нашел в соседнем закутке подушку, положил ей под голову. Было холодно. Я попросил у проходившего санитара одеяло. Принес – колкое, плотное. Я накрыл ее. «Как тебе?» «Ничего… Иди домой». «Ты сможешь уснуть?» «Не знаю… Постараюсь». «Ты что-нибудь хочешь?» «Попить». Рядом с туалетом был кран с водой: я налили ей воду в бутылочку, и она с наслаждением выпила. Я подоткнул одеяло. «Ну, как ты, правда?» «Уже лучше. Иди». «Завтра утром вернусь. Врач сказал, что тебе нужно побыть здесь несколько дней, ладно?» «Ладно…» Я поцеловал ее в прохладную мягкую щеку, вышел в коридор. И вдруг – раздался этот вой, отчаянный, безнадежный. Женский вопль где-то на задворках больницы, в ее темной, беспросветной утробе. И пока я шел к выходу, он все не умолкал, надрывно звенел во дворе, и только на улице я перестал его слышать.

Мина подняла голову от шитья и увидела кота. Он сидел на задних лапах и смотрел на нее сквозь стеклянную дверь веранды. Створка была приоткрыта, но он не вошел внутрь – с минуту он разглядывал Мину, потом, видимо, удовлетворенный увиденным, растянулся на коврике у входа и прикрыл глаза… Он был рыжий и пушистый, с неторопливыми важным движеньями и в полном сознаньи своей красоты. Он совсем не был похож на бездомных облезлых кошек, шмыгавших вокруг бака с отходами на заднем дворе – он явно был из приличного дома…

Мина прошла на кухню, соскребла со сковородки в миску остатки яичницы с колбасой, недоеденной утром Залманом; поставила миску перед котом. Он приоткрыл один глаз, взглянул на миску, но есть не стал. И только когда Мина отошла, приподнялся и, опустив морду в миску, принялся за еду.

Утро стояло солнечное и прохладное. Во дворе еще не просохли лужи после ночного дождя. Мина была одна. Впрочем, она уже привыкла к этому. Почти привыкла. Кот оторвался от миски и принялся наводить марафет – лизать шерстку на лапках и груди. Закончив работу, растянулся на коврике, удовлетворенно прикрыв глаза. Вот и она вроде этого кота – сидит у входа в пустой дом.

Сегодня суббота… Завтра надо снова сходить в управление полиции, может быть, хоть что-то прояснится о Ребекке… Вот уже неделя, как она арестована, и даже неизвестно, где ее содержат! Находится под следствием… А сколько времени будет продолжаться это следствие? Залман хотел нанять адвоката… И правильно, как же без адвоката? Но ему не позволили. Ваша сестра обвиняется в организации теракта. Ну и что, разве и в этом случае не полагается адвокат? На прошлой неделе газеты писали о неудачном нападении боевиков «Лехи» на английских офицеров, праздновавших Рождество в каком-то ресторане… И конечно, ничем хорошим это не могло закончиться: среди боевиков есть убитые и раненые. Несколько человек арестованы. Вот так! И Рива в их числе… А ведь сколько раз Залман ее предупреждал! Упрямая и жесткая… Вся в отца. Но он-то хотя бы делом занимался: со всей Европой торговал! Состоянье нажил, оставил детям… И перед смертью все повторял: «Залман, Залман, как ты будешь жить без меня?» И впрямь, Залман ведь только и умеет бумажки писать да подшивать их в папочки. В последнее время напоминает о необходимости экономии – мол, проценты с капитала уменьшились и зарплату ему в его Сохнуте платят лишь по большим праздникам. Поэтому и экономку после смерти Христи не взяли… Действительно, надо продать дом. Давно пора продать… Правда, сейчас «застой на рынке недвижимости»… Но все кончается в этом мире – даже застой. Резко повела рукой – иголка скакнула вверх, царапнула о наперсток. Вот так – приходится перешивать платье вместо того, чтобы купить новое.

Она подняла голову… Кота не было. За стеклом стоял человек и смотрел на нее!.. Как и в ту ночь он был в пиджаке и мятой шляпе, надвинутой на лоб. Отвел раму, неслышно шагнул в гостиную.

– О Господи! – Мина прижала руку к груди, – как вы меня испугали!

Не отвечая, он оглядывался по сторонам.

– Вы знаете, что Ребекка арестована?

Сел на край стула, закинул ногу на ногу, скрестил на коленях нервные длинные пальцы.

– Когда?

– В ночь на Рождество…Я ничего не понимаю в политике… Но это так гадко! Убивать людей!.. Гадко и преступно!

В первый раз взглянул ей в глаза:

– Или они нас – или мы их… Третьего не дано.

Помолчал.

– Скажите… а как она была арестована? Они явились за ней сюда?

– Нет. Просто не вернулась домой. А утром пришел какой-то солдатик и сообщил, что она содержится в камере полицейского управления. На Русском подворье.

– Как трогательно!

– Что вы имеете ввиду?

– Так, ничего… А обыск делали?

– Нет. Вы хотели бы, чтобы у нас провели обыск?!

– К вам никто не заходил? Из друзей Ребекки? Например, молодой человек… Такой высокий, светловолосый?..

– Нет.

Поднялся.

– Хотите поесть? Я приготовлю!

– Не надо.

С церемонной вежливостью приподнял шляпу.

– Будьте здоровы… Это важно.

Выскользнул сквозь приоткрытую створку во двор. Мина видела, как он вышел на улицу, остановился… Он стоял, словно думал неотступно о чем-то, и все не мог додумать до конца… Наконец, повернулся, (как на шарнирах, подумала Мина), и торопливо зашагал в сторону рынка.

Возможно, у него было какое-то неотложное, не терпящее отлагательств, дело… Но дойдя до железных ворот с вознесенным над ними крестом, он вдруг замедлил шаг… тронул задвижку калитки – отдернул руку. «Нет, нет! – проговорил он вслух, – еще не пора!» Словно испугавшись собственного голоса, оглянулся; улица, протянувшаяся вдаль в прозрачном свете, была пуста. И он снова пустился в путь, опустив голову, уже не глядя по сторонам.

(Писатель, живший в начале прошлого века, уж точно поведал бы во всех подробностях, куда направляется наш герой, что он думает, какие страсти его обуревают. Он вторгся бы в его хрупкий мир, с безжалостностью полиграфа записал бы все мельчайшие движенья его души. Он выпотрошил бы своего героя как ни на что не годную куклу. Но постепенно писатели стали понимать, что это тиранство есть лишь отраженье в творчестве того тиранства, которое властвовало в ту эпоху повсюду. И потому герою следует предоставить свободу, которую жаждет ведь и сам писатель. Некоторые сочинители в своем порыве вчуже захотели уничтожить своего героя как некую целостность, превратить его в ускользающую, никогда не равную себе величину, дабы тиранство утратило точку опоры, приложения своих варварских сил. Но в своем стремлении они зашли так далеко, что уже ради свободы – принесли в жертву человека. Эти метания отражают всю противоречивость прошедшей эпохи, а потому писатель нового времени должен соблюдать меру – даже будучи творцом своих героев, он не в состоянии знать всю их подноготную: они сложнее и интересней его).

Однако, пока мы рассуждали, Марк проделал уже довольно большой путь – он пересек Яффо, шумную рыночную Агриппас и углубился в узкие проулочки, застроенные лепящимися друг к другу домами с их дворами-колодцами, увитыми виноградом. Где-то здесь должен быть тот двор с чугунной лестницей, ведущей на второй этаж; слепое немытое окно. Здесь… Или там? Марк оглянулся – на сей раз тощий Джони, стуча палкой и воздев очи к небу, не следовал за ним. Никто не следил за ним. Ошибиться невозможно. С той ночи он уже никому не нужен… Никому не нужен… Как странно!

Он спустился к оврагу. Слева, на его противоположной стороне, почти сливались с желтовато-бурым выжженным склоном холма стены монастыря. По дну оврага тянулась узкоколейка[22]22
  Узкоколейка. Была построена англичанами для скорейшей переброски военных грузов из южных районов города в северные. В настоящее время не существует.


[Закрыть]. Отсюда она была отчетливо видна. Прямо напротив монастыря на рельсах стояла длинная платформа, груженная трубами и железными ящиками.

У дома Руди сидел на лавочке старик и, опустив голову на локти, скрещенные на набалдашнике трости, смотрел вдаль. Перед ним тянулись до горизонта поросшие сухим кустарником холмы. Но, может быть, ему мерещился колоннадный Кнессет? Белые кубики Музеона Исраэль?

Марк прошел мимо старика в подъезд, поднялся на второй этаж. Где-то наверху, наверное, под самой крышей, нетвердая детская рука разыгрывала гамму – спотыкалась, начинала снова… Марк подошел к квартире Руди. Осторожно, миллиметр за миллиметром, стал ощупывать дверной косяк… Вот она – тонкая, едва различимая ниточка волоса! Хлопнула за спиною дверь. Он обернулся. На лестничной площадке стояла женщина лет семидесяти, в сером халате, как балахон болтающемся на ее тощем теле, в туфлях со шпильками и с помойным ведром в руке. Поджав губы, выкрашенные в ярко-красный цвет, она смотрела на Марка.

– Простите, – проговорил Марк, – не знаете ли вы, что с вашим соседом? Пришел навестить, а его нет дома!

– Не знаю. За ним не уследишь.

Подозрительно и цепко она всё разглядывала его…

– А вы, вроде, похожи на приличного человека.

– Спасибо…

– У него были очень приличные родители.

– Правда?

– А вы не знали? Он вам не говорил?

– Н…нет. Не успел, наверное…

– Отец-профессор… Преподавал в университете. Этот дом ведь – от университета.

– Понятно…

– Да. Но отец умер, а мать (она позволяла себе не работать… красивая женщина) вышла замуж за какого-то англичанина – и укатила из страны… Вот как бывает!

Последние слова она произнесла то ли с завистью, то ли с осужденьем и медленно двинулась на своих шпильках вниз.

Марк вышел вслед за ней из подъезда. Старик сидел на скамейке в той же позе и смотрел вдаль. Прошла мимо него, слегка покачивая бедрами, к мусорному ящику.

Где-то наверху едва слышно детская рука, спотыкаясь, разучивала гаммы… Было солнечно и очень тихо.

Сразу после Рождества Генрих вызвал Якова в свой кабинет. Это случалось нечасто – Генрих не любил формальностей, и все вопросы обычно решались между делом. На сей раз молча указав Якову на стул, располагавшийся по другую сторону стола, он достал из его ящика четырехугольный предмет, похожий с виду на большой портсигар.

– Это магнитофон, – проговорил он, передавая Якову предмет, оказавшийся неожиданно тяжелым. – Умеешь пользоваться?