Текст книги "Виноградники ночи"

Автор книги: Александр Любинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Фыркнула. Перегнулась к нему через стол.

– Послушай, нужен человек, знающий языки и умеющий писать. Но только не трепло. Вообще, чтоб ты знал, трепаться – нельзя. Ты немножко дурачок, за тобой присмотр нужен. Но ты неопасный. Я так и скажу.

– Кому? Этому бритому черту в круглых очках?

– А хотя бы и ему.

Откинувшись на спинку стула, он глядел в окно. Белые дома, черепичные крыши, густая синева летнего дня. Вдалеке, на горизонте – сверкающий шлем Кипат ха-Села.

– Что молчишь?

– Думаю…

– О чем?

– Так… Мир большой, а деваться некуда… От себя не убежишь.

– И не надо! Набегался! Приходи сегодня вечером… нет, лучше завтра утром, часам к девяти в Мошаву Германит…

– Гидеон 12?

– О, да уже знаешь… Откуда?

– Бритый черт сказал.

– Отлично!

Встала, расправила платье. Направилась к двери. Остановилась на пороге. Хохотнула.

– А я к тебе буду заходить!

Сквозь платье просвечивала нежная, невесомая, словно прочерченная рукою мастера, линия тела.

В перерыве между дневной и вечерней сменой ел шварму за столиком на углу Агриппас и Кинг-Джордж. Самое бойкое место. Как и полвека назад. А чуть дальше, там, где была кофейня моего араба – глухая стена, огораживающая пустырь, переоборудованный в автостоянку. Пока сидел за столиком, мимо прошла монашка. Лет сорока. Худая и высокая, в темных очках, с черной прямоугольной сумкой через локоть. Заметила мой взгляд и продефилировала под его обстрелом, слегка покачивая бедрами, раздвинув в загадочной улыбке тонкие губы. Она вела себя как нормальная женщина, а черная хламида была лишь очередной экстравагантностью модельера.

Я доел свою питу, допил колу из пластмассовой бутылки, встал, надел рюкзак. Я кружил по улицам, пока не стемнело, а потом поднялся к Невиим. Ресторан уже был освещен по-вечернему, Лена и Игаль расставляли стулья и столы на веранде. Стенли в своем френче стоял возле гриля и подкручивал куски мяса, исходящие жаром на стальных, похожих на шпаги, шампурах. Если судить по количеству мяса, вечер ожидался бойкий.

Я встал у ворот, достал из рюкзака пистолет, заткнул за широкий ремень брюк. Все было как всегда. До первых посетителей оставалось полчаса. Я стоял спиной к дому, глядя на улицу, где было меньше машин, и арабы попадались реже – многие уже вернулись домой, в свой Старый город. И вдруг – я услышал пенье… Обернулся. Оно доносилось с верхнего этажа, где вместо окон – черные дыры и дряхлые полусгнившие ставни. Высокий сильный женский голос летел над кронами деревьев, над крышами, над улочками, петляющими по холмам. И звенело, и плакало, и обрывалось, и снова принималось за свое… И я видел зеленый, уходящий к горизонту луг, лето и далекие высокие облака. Мина пела, и лишь я один ее слышал. Она пела – для меня.

…Прекратила – так же неожиданно, как начала. Она стояла у окна, глядя на вечернюю Невиим. Вот-вот зажгутся редкие фонари, справа, над кипарисом, выступит из темноты бледный лик, и протянется тень от кипариса к ее ногам. Ребекка, как всегда, где-то в городе с очередным офицером, и даже Залмана нет, все чаще он задерживается в своем Сохнуте – в полукруглом здании в начале Рехавии… В прошлом месяце какой-то араб, подбежав к подъезду, открыл стрельбу и убил охранника у входа. Его расстрелял в упор другой охранник. А еще раньше, полгода назад, машина, начиненная взрывчаткой, едва не врезалась в стену. Спасли бетонные надолбы на тротуаре. Был сильный взрыв – такой сильный, что слышал весь город Но, слава Богу, обошлось без жертв

Наконец, вернулся Залман, и она подогрела для него остатки жаркого (Христи нет – ушла в Старый город на вечернюю службу), а потом подала чай – как он любил, в серебряном подстаканнике, с тонкой долькой лимона. Но, видно, он не заметил – сидел, глядя прямо перед собой, сложив на скатерти руки. «Почему ты не пьёшь?» – спросила она, а Залман сказал, что «Лехи» убили трех британских солдат возле Латруна. И он не знает, чем это кончится. Это безумие какое-то! Неужели они не понимают, что все висит на волоске?… Что висит? – спросила она, а Залман стал пить чай – быстро, маленькими глотками… Поднялся из-за стола, молча ушел к себе. Мина убрала посуду и вдруг подумала о том человеке, что живет у рынка. Может быть, он тоже сумерничает один. Она почувствовала, как грудь сжимается, что-то накатывает, подымается к горлу, просится и рвется наружу – то ли песня, то ли плач!.. Но она – сдержалась. Поднялась в свою комнату, зажгла настольную лампу, заставила себя прочесть несколько страниц книги, купленной на днях в лавке этого забавного старика, мара Меира… Она незаметно вчиталась, потому что было хорошо, и про Париж, в котором ей ни разу не довелось побывать… И все прошло.

Сдвинув шляпу на лоб, Марк читал газету. Он стоял на Яффо рядом с мальчишкой-арабом – тот сидел на корточках возле кипы газет, валявшихся на земле. В жестянке посверкивали на солнце несколько медяков. На первой странице – во всю полосу крупными буквами: ОБНАРУЖЕНЫ ТЕЛА ТРЕХ БРИТАНСКИХ СОЛДАТ. И фотографии… Черт бы побрал эти фотографии! Он свернул газету и, сунув в карман пиджака, двинулся по улице. Вот такие дела… К тому же один из них оказался еврей… Сейчас англичане начнут мстить – с методичной жестокостью, как умеют только они. А может быть, подымет голос их общественное мнение, и они ускорят свой уход? Нужно как можно скорее связаться с Тель-Авивом! Отправить телеграмму? Но ее могут перехватить ребята Стилмаунта… Как и телефонный разговор. Или воспользоваться каналом этого Руди? Что о нем известно? Ничего.

Марк прошел до рынка, свернул в заполненный толпой центральный проход, потом в боковой направо, сразу влево, и еще раз… Вышел на тихую улочку, сбегающую к Агриппас. Никто не следил за ним. Он пересек Агриппас, спустился вниз к обрыву мимо серых развалюх, возле которых сопливые мальчишки в кипах и девочки в длинных юбках, похожие на маленьких старушек, играли в пыли. При его появлении вскидывали головы, провожали долгими взглядами… Он был пришельцем из другого мира, даже если этот мир начинался за соседним поворотом. Сколько же этих миров в Иерусалиме, отгороженных друг от друга прозрачной, невидимой стеной!

А вот уже иной мир: окраина Рехавии с особняками из белого камня. Если Руди дома, они встретятся; а если нет… Он огляделся. Улица пуста, и этот огненный шар, зависший над головой… Чужаки, чужаки построили свои дома среди колючек, валунов и оливковых деревьев, оловянно посверкивающих листьями на склонах; чужаки – на фоне дальних стен монастыря и плетущейся в гору арбы. И он – чужак… Нет-нет, что за глупости от усталости лезут в голову! И он провел рукой по влажному от пота лбу… Что ж, Руди так Руди.

Вошел в прохладный сумрачный подъезд. Аккуратная надпись на почтовом ящике – Полак, квартира № 3. Поднялся на второй этаж. По обе стороны площадки – тяжелые дубовые двери. Где-то наверху, под самой крышей нетвердая детская рука разучивает вальс Шопена. Марк подошел к двери квартиры, прислушался… Ни звука. Нажал на кнопку звонка. Где-то в глубине – долгая звонкая трель… Умолкла. И только вальс, словно слепой в темноте, кружит, и спотыкается, и снова принимается за свое…

Внимательно и быстро провел сверху вниз по косяку… Так и есть: едва заметная белая нитка. Итак, нашего героя точно нет дома. А ниточку мы сорвем – дернем за ниточку!

Достал из внутреннего кармана пиджака увесистую связку, помедлил… А что, если он вернется? Ничего, перетерпит. У каждого – своя работа… Да, для таких дверей вот это в самый раз! Резким движением вставил отмычку, повернул еще и еще… Дверь поддалась.

Среди зимы выдался теплый, какой-то неожиданно весенний день. Мы сидели с Владой на улице в проулке, за столиком кафе. За соседним столиком двое туристов, по-видимому, скандинавы, не спеша расправлялись с пиццой. Рядом, на плетенном стуле, лежали путеводитель и фотоаппарат.

– Знаешь, – сказала Влада, – у тебя есть одна интересная особенность. Ты никогда не рассказываешь о себе.

– А мне кажется, что я болтаю о себе без умолку!

– Нет-нет, ты не понимаешь…

– Так объясни!

Рука с тяжелым браслетом на узком запястье потянулась к фужеру с соком. Маленькие губы втянули соломинку в свой розовый полукруг.

Отставила фужер.

– Ты, словно, все время кружишь вокруг главного… И не называешь… Как-будто на что-то намекаешь или указываешь… Кажется, вот-вот проговоришься… Но не тут-то было!

– По-моему, я рассказал тебе всё. Как на духу. Ты даже знаешь, что у меня была жена.

– И она… живет здесь?…

– Она живет здесь. В Иерусалиме. И работает в городской библиотеке. Что уж ясней!

– Да-да… Встречаются люди. И за каждым – как за дребезжащей телегой – пыльный хвост прошлой жизни.

– Ты умница. С тобой приятно иметь дело.

Хриплый смешок.

– Спасибо.

Достала длинную сигаретку, чиркнула зажигалкой. Отвернув лицо, выпустила струйку дыма. Тонкие пальцы подрагивали.

– Можно спросить тебя…

– Ладно. Спрашивай. Сегодня я добрый.

– А почему вы расстались?

– А почему расстаются люди? Наверно, потому что не могут больше быть вместе…

– Но раньше-то могли!

– Раньше… Раньше была другая жизнь. Понимаешь… Та, предыдущая, была словно подготовкой к главной, которая должна была начаться по приезде сюда…

– И эта главная так и не началась?

– Началась. У меня появилась работа в газете, можно сказать по специальности, она – устроилась, как и в России, библиотекарем… Мы купили квартиру, машину…

– Какая скука!

– Поначалу было приятно: чего-то достигли… Ехали не зря… И вдруг – это чувство: и всё? И больше – ничего? Жить в центре мира, и с каждым годом все меньше осознавать это…

– Но иной жизни нет! Ты ведь не собираешься идти в бомжи?

– Нет… Хотя иногда я их понимаю… Годы, проходящие как один день, поскольку все они неотличимо одинаковы… Эти бесконечные, как заезженная пластинка, разговоры…

– Инициатором был ты?

– Да… Она, похоже, до сих пор ничего не понимает.

– И тебе ее не жаль?

– Жаль… Очень жаль.

– Но тогда, может быть, стоит снова сойтись?

– Нет-нет!

Растянула в медленной улыбке губы.

– Я тебя не заставляю…

С намеренно-безразличной интонацией:

– У тебя, ведь, есть ребенок…

– Дочь.

– И что же?…

– Она уехала. Вернулась в Россию. Отслужила здесь в армии, собрала манатки – и уехала. Поселилась у бабушки в ее комнате… На Петровке. Хочет восстановить прописку… Так что, надеюсь, комната останется у нее… Видишь, я ничего не скрываю!

– Если бы между вами все было нормально, она бы не уехала…

– Не думаю. Она ненавидит Восток с его ленью, грязью и визгом.

– А жена осталась здесь…

– Осталась.

– Интересно, что ее удерживает?..

– Не знаю. Мне это все равно!

– Правда?

– Послушай, давай вернемся к литературным проблемам!

Губы, сложившись узким колечком, втягивают сигарету.

– Не буду тебя мучить. Обещаю.

Скандинавы подзывают официантку. С равнодушной готовностью щелкает кнопкой аппарата. Мгновенная вспышка. Сидят, обнявшись, за клеенчатым столиком. Сзади – перспектива переулка с уходящими вдаль деревьями. Там и мы с Владой – размытыми тенями. В чей-то семейный альбом.

– Что-то пишешь? Ты ведь, надеюсь, не зря ушел из газеты?

– Пишу.

– Дашь почитать?

– Когда закончу. Если закончу…

– Трудно идет?

Настороженный взгляд. Рука с сигаретой тянется к пепельнице. Зажигаются фонари. Посверкивает браслет, пляшут светлые точки в темной глубине глаз.

– Видишь ли… Я уже тебе говорил, что…

– Так что же?

– Я остался один.

– Но ведь у тебя есть, насколько я понимаю, родители?

– Мама… Очень старенькая. Но я не об этом… Не для кого писать!

– Глупости! Если будет хорошо, прочтут. Знаешь что… – рука ползет по столу, словно хочет дотронуться до моей руки. На полдороге – замирает… – Пиши для меня.

– И только?

– Ну, правда, мне ужасно интересно!

Откидывается на спинку стула. Струйка дыма. Маленький рот кривится в полуулыбке. Настороженный, внимательный взгляд. Протягиваю руку. Накрываю своею – ее ладонь… Все с той же полуулыбкой вытягивает руку… Взгляд на часы.

– О! Заболталась! Пора.

Пока расплачивался с официанткой, скандинавы исчезли. Остатки пиццы на столе. Подсвеченная фонарем крона дерева, белая стена дома напротив.

– Я провожу тебя.

– Не надо. Позвони на следующей неделе. Если захочешь… Ладно?

…Проскользнул в переднюю, прикрыл дверь. Медленно двинулся вперед. Слева – кухня, прямо – небольшая гостиная с кожаным черным диваном и журнальным столиком, сверкающим чистотой. Направо – кабинет… О, да, у этого человека есть вкус! Большой письменный стол, два мягких кресла с темно-зеленой обивкой, тяжелые книжные полки… На столе – телефон; рядом, в хрустальной пепельнице – трубка. В изголовье кушетки – небрежно брошенный мягкий плед… Рядом с кушеткой, на круглой подставке с резными ножками – прямоугольник радиоприемника… Такой сибарит – руководитель боевиков?! Здесь что-то не так… И домашний телефон, эта роскошь для немногих, и новенький приемник… Интересно, кому он звонит по своему телефону?

Окно выходило во двор соседнего дома, и ветви миндального дерева, склонив тонкие шеи, заглядывали в комнату сквозь приоткрытую створку. Марк прошел в гостиную. Здесь окно уже было большое, высокое. И зеленые холмы вдалеке, и небо над ними, заключенные в оконную раму – стали нереальны, словно картина, висящая на стене… Отсюда монастырь был едва различим, и лишь тонкие руки креста на колокольне, воздетые вверх, проступали на золотисто-маревном фоне… Сколько же комнат ты уже видел, Марк? Сквозь одни ты проходил скользящей тенью, как вон та – тень ветки на стене. По другим проносился порывом ветра – опрокидывающим, сдвигающим предметы с привычных мест. И нигде не задержался… Только и осталось – то ли запах пыли, то ли пятно света на полу…

Когда же это началось? Не тогда ли, когда – вдруг – захотелось вырваться из той комнатки в дощатом бараке, показавшейся невыносимо убогой? И уехать навсегда, и не оглянуться… Чтобы теперь, казалось бы, в самый разгар своего путешествия, оказаться ни с чем… То ли с запахом пыли, то ли с пятном света на полу. И невозможно уже вернуться в тот дощатый барак, к старику в холщовых трусах, с жилистыми, словно корни дерева, ногами. Он будет смотреть на него и молчать. А потом уйдет к своим пчелам. Только муха жужжит в душной тишине, кружит над столом, над засохшим пятном от меда…

Резко зазвонил телефон. Он звонил и звонил, и смолк. Марк вышел на площадку, прихлопнул дверь. На лестнице было пусто и тихо. Только в квартире под крышей детская рука разучивала вальс – спотыкалась, смолкала, начинала снова.

Не знаю, как бы повернулось мое повествованье, если бы в дело не вмешался случай. Я и не мог предположить, что именно в тот момент, когда Марк выйдет из подъезда дома, где расположена квартира Руди, он едва не столкнется с самим хозяином квартиры! Тот как раз вынырнул из-за угла вместе с неразлучным Шломо, и вдруг – увидел Марка.

Схватив Шломо за руку, дернул ее… Шломо хотел было возмутиться, но не успел – прижав палец к губам, Руди следил за незнакомцем… Тот остановился посреди улицы под отвесными лучами солнца; засунув руки в карманы пиджака, взглянул на дом, словно оценивая его. Странный тип… Да, похоже, это он. Пришел навестить. А если нет?… Незнакомец между тем направился в противоположную сторону, к уходящему вверх переулку. Руди обернулся к Шломо.

– Иди за ним!

– Что?…

Мясистый нос – в мелких капельках пота. Темные пятна на рубахе подмышками и на груди.

– Я должен бежать за ним в такую жару?!

– Он опасен.

– Англичанин?

– Возможно…

– Так может, убрать его, и дело с концом?

– Не надо. Проследи.

– Ладно уж…. Черт с тобой!

Подтянул брюки, затрусил по улице.

– Будь осторожен! Не засветись!

Не прерывая бега, мотнул курчавой головой.

Руди вошел в подъезд. В квартире Ауэрбахов наверху маленькая Соня неутомимо насиловала пианино. Подошел к двери, проверил растяжку – едва заметный волосок на уровне колен. Так и есть – порван. Вошел, внимательно – комната за комнатой – осмотрел квартиру. Все было на своих местах… Но это ощущенье – другого, взгляда – другого, присутствия – другого!

Сел в кресло у стола, потянулся за трубкой в пепельнице – одернул руку… Все пошло наперекосяк с приездом этого чертова контролера. Он действует нелогично, допускает ошибки… А, может, он хочет, чтобы так о нем думали? И у него есть какой-то план… Но какой?

Встал с кресла, заходил из угла в угол.

Зазвонил телефон. Это был Шломо.

– Я его упустил! – кричал Шломо, – он вдруг рванул! Я побежал за ним… и потерял! Слышишь?

– Слышу. Ты, наверно, спугнул его.

– Да нет же!

– Ты откуда звонишь?

– Из Центральной почты.

– Иди домой. Я свяжусь с тобой.

– Домой?

– Да-да! Я дам знать!..

Застыл с трубкой в руке, передернул плечами. Как тяжело иметь дело с дураками и дилетантами! И – снова это чувство, будто кто-то подглядывает за тобой… Помедлил – крутанул телефонный диск.

Яков вдруг увидел того человека. Тот шел по Бен-Иегуда слева от него и немного впереди в своей мятой шляпе и потертом, посверкивающем на сгибах локтей, пиджаке. Шел быстро, не глядя по сторонам, опустив голову. Он поравнялся с кафе «Европа», что на углу Яффо и Бен-Иегуда, и остановился. Это было неожиданно – Яков резко сбавил шаг, какая-то женщина, шедшая сзади, резко толкнула его в спину, вскрикнула. Человек оглянулся… Несколько мгновений он стоял, тревожно глядя по сторонам, словно пробудился от сна – и уже размеренно и неторопливо зашагал вниз по Яффо, в направлении Старого города.

С того момента, как Яков увидел незнакомца в своем дворе, он больше не встречал его, и как тогда, вдруг почувствовал, будто его втягивает в себя как щепку, невидимый водоворот – надо было развернуться и уйти, но вместо этого Яков двинулся вслед за ним. Тот шел все быстрей, и Яков тоже ускорил шаг. Он уже почти бежал, чтобы не потерять из вида эту шляпу, мелькавшую среди платков и фесок, куфий, фуражек… Вдруг кто-то дернул его за руку, да так сильно, что Яков едва не упал. Рядом стоял белобрысый крепыш. И с другой стороны сильные руки подхватили его, потащили к проезжей части, где стояла черная «Эмка» с распахнутой задней дверью. Он закричал, но крик потонул в вязкой вате уличного шума. Втолкнули в душную тьму, стиснули с двух сторон. Машина рванулась с места. «Куда вы везете меня? Что вы хотите?» – выкрикнул Яков, но белобрысый, сидевший справа, так стиснул его руку, что он задохнулся от боли. А они уже заскользили, набирая скорость, вниз и вниз… Мелькнул обрыв и стены Старого города, и Яков понял – его везут в Мошаву Германит. Машина уже ехала под купами эвкалиптов Эмек Рефаим, свернула в проулок, проскочила через железнодорожный переезд и, проехав еще сотню метров по петляющему желобу переулка, остановилась возле глухого забора. Водитель вышел, распахнул створки ворот, и машина подъехала к небольшому двухэтажному каменному флигелю под островерхой черепичной крышей, на стене которого синей краской была выведена цифра 12.

Просторный двор был окружен со всех сторон густой шпалерой кустов. За купами кипарисов, вознесших к небу свои зеленые свечи, загудел поезд, надвинулся, заполонив все пространство лязгом и стуком колес, простучал, смолк… «Пошли, – проговорил тот, что сидел слева, и взял Якова под руку. – И не дергайся! Все равно никто не услышит».

Деревянная резная дверь распахнулась неслышно.

– Дорогой мой, – раздался знакомый голос, – а мы вас заждались!

Приподнялся из-за стола. Сверкнули навстречу гостю очки, расплылись в улыбке тонкие губы. Протянул Якову вялую воблу ладони – Яков коснулся ее.

– Садитесь же!

Яков сел на стул и огляделся: у окна стоял еще один маленький стол с пишущей машинкой (из каретки выглядывала полоска бумаги), а всю дальнюю стену от пола до потолка занимали полки, плотно заставленные книгами вперемежку с канцелярскими папками.

– О, нет, между нами не будет формальностей, не беспокойтесь! – вскричал хозяин. – Помните ли вы? Меня зовут Генрих Ильич. Прошу любить и жаловать…

В комнату мягким кошачьими шагом вошел белобрысый; склонившись над ухом хозяина, зашептал… Лицо Генриха Ильича вдруг застыло, губы дернулись… Обернувшись к белобрысому что-то сказал – тот поспешно вышел из комнаты Во дворе взревел мотор, зашелестели шины по гравию…

– Да… – проговорил хозяин, снова обернувшись к гостю, – ваш знакомец в шляпе доставляет много хлопот. Но… если бы не он, мы с вами никогда бы не встретились. Только прошу вас, держитесь от него подальше.

– Зачем вы привезли меня сюда? Что за шутки?

– Это вы хорошо сказали… Как заметил наш великий поэт, и жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка…

– К чему вы демонстрируете передо мной свои школьные знания?! Что вам нужно от меня?

Хихикнул тонкой фистулой:

– Не злитесь! Доставили вас, потому что вы сами, ножками своими никак сюда не доберетесь. Да и увязались вы совсем некстати за этим чертовым… киногероем.

Откинулся на спинку кресла. Склонил голову на грудь.

– Людей не хватает. Вот беда! Казалось, выманили зверя из логова… Ан нет! Проскочил, потому что не углядели… И важнейшие документы оказались в чужих руках!

Помолчал, глядя в окно.

– Надоел мне этот город… Как там на местном наречии? Иерушалаим… Ир-шалом? Город мира. Большего издевательства и придумать трудно! Иногда мне кажется, что это – какая-то дыра в пространстве, засасывающая тебя… И нужны неимоверные усилия, чтобы в нее не свалиться.

Подался вперед, сверкнули круглые стекла очков.

– Как вы себя чувствуете? Как ваше драгоценное? Лена сказала, что вы хм… в порядке. Я знаю о вас все. Во всяком случае, все, что мне нужно знать. А Лена лишь подтвердила мои выводы.

– Не сомневаюсь!

– Да бросьте вы этот свой тон! Вы мне нужны. Вы ведь владеете языками, правда? Можете переводить, анализировать, грамотно и быстро писать… Вы уже знакомы с местной ситуацией, ориентируетесь в ней… Вы не трепач. Вы – извините меня, – типичный русский интеллигент.

– Сомнительная похвала…

– Да уж не взыщите, другой нет! Я хочу быть с вами вполне откровенным, поскольку мне нужен помощник, а не марионетка… Мы здесь обосновываемся. И надеюсь, надолго. У России здесь всегда были – и будут – свои интересы. Сегодня – одни. Завтра – другие. Мы возвращаемся после длительного перерыва. И вынужденно пребываем в тени… Даже домик вот выбрали… крайне невзрачный. Поймите, Яков, я вам не враг. А то, что с вами было… что ж, мы с вами родились в России, и не в лучшие времена. И от нее, нашей России-матушки, как бы мы не хотели, нам не убежать… Хватит раздумывать! Хотя я и знаю, что нерешительность – характерная черта русского интеллигента. Большевики возникли из этой самоненависти, ненависти интеллигента к самому себе! – достал платок, вытер капельки пота со лба. – Я жду вас здесь завтра. В десять утра. Начинаем работать… И возьмите их, они ведь вам нужны!

Яков, все это это время упорно глядевший в пол, поднял голову. В протянутой к нему руке подрагивали несколько бумажек… Встал, вытянул – одну за другой – повернулся, направился к двери.

– Так я жду вас завтра утром! Слышите?

– Ладно… Завтра так завтра.

– Уж не взыщите – машина в разъезде. Придется добираться ножками!

– Ничего, я привычный, – сказал Яков и вышел из комнаты.

Марк поравнялся с магазином мара Меира, хотел, было, войти; в последний момент, уже взявшись за ручку двери, оглянулся: в двух шагах от него стоял парень лет двадцати, лохматый, в цветастой навыпуск рубахе. Правая рука его была скрыта под рубахой. Выпростал руку. И показалось Марку – что-то сверкнуло в руке… Пистолет?

Марк бросился влево через дорогу, перескочил через застрявшую на перекрестке телегу, побежал вниз по камням Мамиллы, мимо ее сонных лавочек.

Он оглянулся. Преследователь бежал за ним. Тяжелый нос его, классический еврейский нос, от возбуждения был словно свернут в сторону. Марк налетел на араба в куфие, едва не сбил с ног, нырнул в проход между домами. И сразу, не раздумывая, в зеленую калитку, за которой оказался маленький сад, в центре которого стояла гипсовая фигурка богоматери с младенцем. Вжавшись в стену, Марк выглянул в прорезь калитки: преследователь пробежал мимо, неуклюже припадая на левую ногу. С растрепанными черными волосами и сверкающими, налитыми кровью глазами он был нелеп, нелеп – и страшен.

Марк подождал… снова выглянул наружу: проулок, зажатый с двух сторон высокими глухими стенами, был пуст. Марк огляделся: фигурка богоматери, окруженная низким парапетом, стояла в центре маленького бассейна, покрытого зеленоватой ряской тины. Подошел, наклонился… Вода текла едва заметной струйкой из стены бассейна. Сдвинув шляпу на затылок, Марк встал на колени, подставил ладони, плеснул в лицо, еще и еще… Сел на ноздреватый камень парапета. День клонился к вечеру, и как всегда в этот час неустойчивого равновесия между ночью и днем поднялся ветер, разворошил ветви кустов, и они зашумели.

О чем думал Марк, настороженно поглядывая на калитку? Наверное, о том, что имелась несомненная связь между посещением квартиры Руди и этой слежкой… Значит, Руди засек его… И встревожился. Встревожился всерьез. И этот телефон на столе. Как все просто, когда живешь в такой квартире! Или наоборот, как сложно, ведь этот мирок нужно защищать, беречь от вторжения чужаков! Возвратиться на Невиим? Но это снова стало небезопасно. Или пойти к Герде? Нет-нет, нельзя ее подставлять! А пока – затаиться… Да, переждать…

Поднялся, открыл калитку – проулок был по-прежнему пуст, погруженный в вечернюю тень.

Марк вышел на улицу, зашагал по камням к стенам Старого города мимо домиков Мамиллы, в окнах которых сотнями бликов посверкивало закатное солнце. Ближе к Яффским воротам стали попадаться прохожие – в основном, арабы. Группка туристов: дамы в широкополых шляпах, мужчины в пробковых шлемах, сгрудившись у входа в Яффские ворота, слушала чичероне – в костюме и при галстуке, с напомаженными волосами. Рядом стоял патруль: двое сенегальцев с иссиня-черными лицами.

Марк прошел мимо них и оказался на маленькой площади, от которой в разные стороны расходились проулки. Возле входа в приземистое здание гостиницы «Плаза» стоял православный священник в рясе и, позевывая, крестил рот. Марк подошел к нему, спросил… Перестал зевать, оглядел Марка с ног до головы. Марк повторил просьбу. Священник поднял руку и указал куда-то вглубь квартала. Поклонившись, Марк приподнял шляпу и двинулся вниз по каменному желобу, пока не уперся в белую стену, над которой нависла налившаяся багровой закатной кровью маковка церкви. Слева над створом плотно закрытых железных ворот Марк разглядел бронзовый колокольчик…

Я вхожу в хостель, подымаюсь на второй этаж. Длинный коридор, одинаковые двери. Открываю самую дальнюю, рядом со щитом, из-под которого торчит ярко-красный пожарный кран. «Женя, это ты?» Она выходит из спальни; вытянув чашечкой губы, целует меня в щеку. «Хочешь есть?» «Не очень». «Я все-таки подогрею мясо. Попробуй».

Она вся сморщилась как сухая груша, ей все время нехорошо; неподвижную тяжесть ее взгляда заволокло отупляющей поволокой боли. «Видишь, я увеличила фотографии? Правда, хорошо?» Осторожно, опасливо движется между холодильником и плитой. «Помочь?» «Нет-нет, я сама». На стене – увеличенные – фотоснимки бабушки Ривы и деда. Рядом – фотография отца. «Я люблю этот бабушкин снимок…» «Правда? И я тоже. Она здесь такая красивая, величественная». «А дед – ушастый. Прямо какой-то… упырь!» «Да, рядом с ней он смотрелся очень странно! Но и у него были хорошие черты… Он очень любил папу… И тебя. И никогда не жалел для вас денег». Поджимает губы, с трудом приподняв сковородку, ставит на плиту. «А эту папину фотографию я помню». «Чудесная, правда? Это для Доски почета. Залман здесь даже какой-то… одухотворенный!» «О, да!» Гладко причесанный, в темном костюме и белой рубашке, задумчиво смотрит в даль коммунизма так нежно и трогательно, как никогда не смотрел на меня. Да и на нее тоже.

Ей не сидится. Пока я ем, она стоит рядом. «Тебя что-то волнует?» «Я все время думаю… О папе, о нас… Все-таки он был очень жесткий человек… Я никогда не слышала от него хорошего слова. Может быть, он ревновал меня?» «Что ты!» «Да-да, ты не знаешь! Я давала поводы! А он – ни разу, понимаешь, ни разу не сказал мне ни слова…» «Так, может, наоборот, не ревновал?» «Нет-нет, он был настоящий мужчина и не снисходил до этого… Боже мой, как мне тяжело без него!» Она садится на край дивана, опускает голову. И снова вскидывается, и говорит, говорит. Ничто не прошло. Все осталось, пока существуют еще эта комната, эта мебель, фотографии на стене, пока эта женщина – один на один с невидимой тенью – все не может успокоиться, не понимает, и возмущается, и все-таки, прощает… А потом и ее не станет – я вынесу мебель, сниму фотографии со стены и сдам ключи коменданту.

…Жили на Петровке в пустой комнате, размерами напоминавшей залу. Возле одной из стен стояли диван и стол, возле другой – детская кроватка. В конце октября, в канун зимних холодов, шпаклевали щели двух огромных окон, глядевших в колодец двора, внизу которого первая наледь уже покрывала разломанную в щепы бочкотару.

Встав коленками на подоконник, она утрамбовывала ножом вату, а он доставал из упаковки и подавал ей белые хлопья. Во дворе кружили первые едва заметные мотыльки, и комната словно плыла в жемчужном прозрачном свете.

Ночами девочка беспокоилась, плакала. Надев байковый халатик, едва прикрывавший ноги, вставала, брала на руки, ходила по комнате, пока та не засыпала. Ложилась, прижималась к его плечу. Когда размыкали руки, сквозь серую пелену начинало проклевываться зимнее солнце…

Он открыл глаза. Прямо над головой – пыльная лампа на перекрученном проводе. Тарахтенье телеги за окном… Боже мой, почему все снится та комната – та же, и совсем другая? Чья-то другая жизнь… Ведь на самом деле в ту комнату вселили молодого милиционера с женой-продавщицей. Дверь все время была распахнута настежь, и неслась оттуда ругань вперемежку с женскими криками. Они жили напротив, в комнате ее матери-фельдшерицы, где у окна стоял дубовый стол с бочонками-ножками, а кровать их задвинули в угол, за платяной шкаф… Желтый фонарный свет едва пробивался в комнату, и кумач транспаранта плескал на ветру… Но ребенка не было. Никогда.

Встал, взглянул на часы, плеснул в лицо водой, поставил чайник на керосинку, Потом медленно пил, пока голова не стала прозрачно-ясной. Итак, первый рабочий день… И он надел лучшую рубаху, и брюки с широким ремнем, и вышел сквозь гулкую Агриппас на Яффо. Утро было прохладным, но в автобусе – душно от спресованных тел. Он встал у задней двери, и заглатывал воздух всякий раз, когда она открывалась. Возле Старого города народу поубавилось, а на Эмек Рефаим, где он вышел, автобус и вовсе опустел. Отсюда уже не больше десяти минут: через железнодорожный переезд и мимо тихих, с заколоченными окнами домов (выгнали англичане тамплиеров за их фанатичную любовь к своему фюреру) – к островерхому флигелю в окружении высоких сосен и кипарисов.