Текст книги "Виноградники ночи"

Автор книги: Александр Любинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Марк достал кошелек, пересчитал деньги. За три дня, проведенные в монастыре, он выспался, но не наелся. В кошельке осталось лишь несколько монет, и все же хватило на свежую булку, густо обсыпанную кунжутом. Марк расправился с ней уже у выхода из Шхемских ворот. Остановился возле колодца. Ухватившись за маленький медный рычаг, подставил воде ладонь, напился. Была середина дня.

Уже через несколько минут он выяснил, что магазин мара Меира закрыт – верно, хозяин начал готовиться к встрече субботы… И Марк двинулся по Яффо – прочь от Старого города. Пару раз, у Центральной почты и на углы Бен-Иегуды проверил, нет ли слежки. Но никто не шел за ним – и впрямь, время, проведенное в монастыре, не пропало даром.

Свернул на круто взмывающую вверх улочку, вышел к Невиим. У клиники доктора Коэна посверкивал серебристой эмалью «форд» с откидным верхом, рядом с фалафельной сидел на земле араб в своей халибие. Марк прошел, не останавливаясь, мимо подъезда дома № 52, мимо особняка, где меня еще нет, к синим воротам с крестом, оберегавшим тенистую глубь двора. Дверь в белую мазанку была распахнута настежь, деловито стучала швабра.

– Добрый день! – крикнул Марк – можно войти?

Стук прекратился, и Герда возникла перед ним – в переднике, с волосами, туго перехваченными косынкой.

Она стояла и молча смотрела на Марка.

– Здравствуй! – сказал Марк. – Шабат шалом!

– Я тебе снова понадобилась?

Развел удивленно руками.

– Ты всегда мне нужна.

– Ладно… Проходи. И вытри ноги!

– Да-да, конечно.

– Я уже заканчиваю уборку.

Огляделся, повесил шляпу на гвоздь, подсел к столу. С момента первого посещения ничего не изменилось… Цветы в высокой жестяной кружке – на сей раз хризантемы. Сняла передник и косынку. Упали на плечи тяжелые волны волос.

– Хочешь пить?

– Да.

Плеснула в стакан воды из кувшина. Поставила перед ним. Села напротив.

– Ты мне не рада…

– Чему радоваться? Если ты появляешься, жди неприятностей. А потом исчезаешь, не попрощавшись.

– Прости.

– Ты был в магазине. Разговаривал с этой… накрашенной толстухой. И даже не поздоровался со мной!

– Я не мог этого сделать. Мне очень неприятно, – помедлил, и снова, с расстановкой, – мне, действительно, неприятно…

– Она тоже… в деле?

Взял стакан, выпил залпом воду. Она была теплая, с кисловатым привкусом.

– Мы все в деле – хотим мы или нет. Когда это понимаешь, становится легче…

– Бедный! И тебе бывает трудно?

Поднял на Герду глаза.

– Трудно. Но я должен справиться. Иначе перестану уважать себя… А потом уеду.

– Куда?

– Не знаю… Куда-нибудь в Европу.

– В Европу?! Ты не понимаешь, о чем говоришь! Ты знаешь, что такое Европа? Ты жил там?

– Нет.

– А я жила! Они ненавидят нас! И если не убивают, то только потому, что не могут! Я никуда отсюда не уеду! Хватит!

На мгновенье он прикрыл лицо руками… Отдернул руки. Герда молча смотрела на него…

– Хочешь есть?

– Не знаю… Да, наверно.

– Тогда сними пиджак.

– Слушаюсь.

Повесил на спинку стула; поверх – кобуру на ремне.

Отошла к керосинке. Зашипело на сковородке масло.

– Ты все время таскаешь пистолет?

– Да. Уже и замечать перестал.

– Будешь яичницу?

– Конечно!

Поставила перед ним тарелку с глазуньей, со шматом черного хлеба. В большой чашке – кофе, подернутый молочной пленкой. И Марк стал есть, макая хлеб в желток, подбирая по краям белую накипь, а потом, уже медленнее, прихлебывать маленькими глотками кофе…

– Извини. Больше ничем угостить не могу.?

– Да что ты! Спасибо. Так вкусно!

Подумала, коснулась пряди волос у плеча.

– Давно хотела спросить тебя…

– Да?

– А где твои родители?

Чашка замерла на полдороге. Отвернул лицо, проговорил глухо:

– Погибли, когда я был еще маленький. Их автобус обстреляли арабы на шоссе между Иерусалимом и Яффо… Мы жили тогда в Иерусалиме, на выезде из города. Теперь этого дома нет… Там построили какую-то больницу… Ходил в гимназию. Как все… А когда остался один, дед взял меня к себе в кибуц… Но вскоре я ушел от него и уехал в Тель-Авив.

Сказал так тихо, что она едва расслышала:

– Не хотел приезжать… Я не хочу возвращаться назад… Но – что делать… Так надо.

– Мы создадим свое государство и нас перестанут убивать!

– Дай-то Бог.

Не отвечая, она смотрела на него – неотрывно и… требовательно? Стало очень тихо. И в вязкой этой тишине – лишь гулкий стук сердца. Марк встал, обогнул стол, склонился над Гердой… Все тот же внимательный неотступный взгляд…

И он положил ей руки на плечи, приблизил лицо. Увидел, как веки ее опустились, и осторожно, сначала – одно, потом – другое, коснулся их своими губами…

В огромном гулком зале поскрипывают шаги, кто-то отодвигает стул, щелкает кнопкой лампы… Слышно все; кажется, даже улавливаешь дыханье десятков людей. Так проходит жизнь – под ярко-зеленым конусом света, в перекрестье взгляда и страницы, бережно переворачиваемой, дышащей, живой… Она и впрямь оживает как только ты открываешь ее, всматриваешься в нее, словно выпускаешь из заточенья. Чья-то душа, безмолвно спавшая во тьме хранилища, вдруг вздрагивает, благодарно открывает глаза…

Однажды из подсобки, откуда выдавали книги с разбором (в этих попытках было замиранье сердца, чувство риска) получил старинный, с золотым тиснением том. Как бывает достаточно часто – искал одно, натолкнулся на другое. Интересовался Междуречьем – попал в Палестину. Там были старые гравюры; желтые, полустершиеся фотографии прошлого века. Горы и кусты, и снова горы с вьющейся меж них дорогой, устремленной вверх. И вдруг на плато, зажатые со всех сторон подступившими холмами – древние стены с угловой башней, а за ними – кресты церквей, серпы мечетей. Иерусалим.

Он читал о рыцарях и пилигримах, пробивавшихся, преодолевая тысячи препятствий, сквозь каменные ущелья, водяные потоки, пронизывающий холод зим и летнюю жару – к этому городу. О том, как однажды великий рыцарь дошел до самых городских стен – и не стал штурмовать их. Спустился на побережье, взошел – снова повернул обратно… Чего боялся он? Гибели армии или гибели мечты?

Потушил лампу, сдал книгу, вышел на улицу. Была зима, поскрипывал под ногами снег. Ярко горел серп молодого месяца, и в его свете был различим темный остов колокольни без креста, нависшей над домами. Вдруг остро захотелось есть. Он поднялся к Покровским воротам и на последние гроши, оставшиеся от стипендии, (будь что будет!) купил эскимо в киоске у входа на Чистые пруды. Ломило зубы от холода, сладкий вязкий комок, застрявший в горле, медленно таял. А вокруг – сотни теней скользили по сверкающей кромке в такт оглушительному грохоту из репродуктора, под кумачовым транспарантом, растянутым во всю ширину катка.

Он дошел до метро. Долго ждал трамвай. Подкатил вагон, лязгая колесами по обледенелым рельсам. Внутри было теплей. Во влажном воздухе мелькали ушанки, ватники, платки… На Сухаревке подвалили, набились в вагон, сдавили. Но он знал – нужно потерпеть, пока трамвай не выедет на Мещанскую, а там уже станет легче. За мостом он уже смог сесть, продышал кружок в заиндевевшем окне, и пока не затянуло его мутной поволокой, смотрел на исчезающие в ночи низкие дома за покосившимся заборами, и вдруг – различил тропу меж камней. Она подымается все выше, а ветер подхватывает, треплет плащ с белым крестом, смерзшиеся пальцы уже не чувствуют рукоять меча. Еще поворот – и видны уже стены с угловой башней, а за ними, едва угадываемый – росчерк куполов… Трамвай дернуло, он вскинул голову, и во-время: в салоне он был один, и вагон уже въехал на круг, где последняя остановка.

Я миновал метро и вверх по Сретенскому бульвару дошел до Костянского переулка. Сколько лет я хожу этим маршрутом? Топочу мимо казенного здания школы, где во дворе растет еще тополь, помнящий меня-первоклашку…. Только был ли это я? Какой-то мальчик с печальными глазами и застенчивой улыбкой – его уже не найти.

А вот и двор, занесенный снегом, где ржавая проволока забора и скамья, а дальше – оранжевый свет ее окна… Ни двора, ни кола, потух оранжевый свет. Нет уж, лучше пойду поскорее домой мимо углового магазина, который почему-то все зовут Меховщик. В Меховщике всегда прохладно от белых изразцов и бетонного пола, тянет тяжелым, пропитавшим всё и вся дремучим настоем, в котором смешалась вонь мерзлого мяса с кисловатым запахом молока, густой воздух круп с тягучей, ломотно-сладкой одурью конфет. А еще ведь тут как тут огурчики соленые в распаренной, налившейся рассолом бочке, но все перебивает острый пряный запах сельди, от которого чуть кружится голова…

А мой деревянный дом – за деревянным забором. Он самый старый во всем переулке. Его скоро не будет. А может быть, уже нет. Но какое это имеет значенье, если вот, я вхожу в свой двор, огороженный ветхими сараями. (Не путаю ли я, ведь сараи, в которых хранились дрова, уничтожили еще за несколько лет до того, как снесли дом?…) Это случилось, когда мы стали обогреваться газом: в глубине печки вспыхивает веселое голубое пламя, и не нужно папе и дяде каждый вечер приносить из сарая оледеневшие поленья – с грохотом их ссыпают на пол возле печки, и уже через несколько минут в воздухе разносится бодрящий свежий запах талого дерева.

А еще два дома – во дворе, один справа – изогнутый подковой, другой – прямо, в глубине двора. Их крошащийся бурый кирпич пережил немалые невзгоды с тех пор, как их построили в конце того века, когда по всей Москве стали возводить доходные дома. Они и стоят вот такие, с темными и узкими центральными лестницами, железными ступенями черного хода; в их утробах – крики и визг, помои, бултыхающие в жестяных ведрах, плещущие через край…

Сейчас вечер, зима, никого нет во дворе. По тропинке в снегу я пробираюсь к крыльцу. Подымаюсь по прогибающимся под ногами скользким ступеням, вхожу в сени, где крохотное окно на улицу, и льется оттуда синий свет. Помню, когда Толька пришел из армии, он целовался здесь взасос со своей Галиной. Я протопал мимо, а они даже не оглянулись – нечего стесняться мальчишки. Да и вообще – дело житейское, как и пеленки, влажной духотой наполнившие через несколько месяцев нашу – общую – кухню. Набрякшая дверь с чавканьем поддается – и я уже в узкой кишке, распираемой коммунальными счетчиками, сундуками, цинковыми корытами, велосипедами. Еще чуть-чуть, осталось лишь несколько шагов…

Молочно-серое утро. Проступают очертанья пихты у окна, края тротуара… Но свет стремительно набирает силу и, как всегда в Иерусалиме, уже через несколько минут ночной холод сменяется жарой. Холмы на горизонте четко прорисованы на фоне сверкающего неба, и лучше не думать о том, что по их склонам ощетинились ненавистью арабские деревни, а ветер пустыни вот-вот сдует, подымет к небу, рассыплет в прах этот клочок земли.

– Доброе утро!

Марк и не заметил, как она подошла. Склонилась над ним. Она была в своем халатике, с неизменной косынкой на голове.

– Пора вставать. Знаешь, сколько ты спал?

– Сколько?

– Двенадцать часов!

– Это уж ты хватила…

Встал босыми ногами на прохладный пол.

– На улице – рукомойник и таз. Если хочешь, я тебе полью.

Он вышел во двор как был, в одних трусах. День сиял, слепило глаза. Под пинией с прибитым к ее стволу рукомойником подрагивала прозрачная тень. С наслаждением Марк вымыл лицо, и шею, и плечи, подставляя руки под струю кувшина, который Герда держала над ним. Вода искрилась, била в днище жестяного таза.

Герда подала полотенце.

– А что там? Ничего нового? – Марк махнул рукой с полотенцем в сторону дома напротив.

– Примерно неделю назад приехал грузовик с тремя монахами. Вынесли все до последней тряпки, погрузили, увезли. А дверь заколотили. Знаешь, я ведь теперь домохозяйка!

– Да ну, брось…

– Правда-правда! Пойдем внутрь, я уже приготовила завтрак.

На белой скатерти рядом с неизменной глазуньей и чашкой кофе – большая миска салата, щедро заправленного сметаной.

– Какая роскошь!

– Давай, давай, не стесняйся.

Столовой ложкой зачерпнула кусок помидора в бледно-розовом сметанном соке, положила Марку на тарелку.

– Ты, я вижу, разбогатела.

– Наоборот. Я должна мару Меиру 18 000 лир.

– О, это сумма!

– Да. Но я купила это… это помещенье.

– У кого?!

– У православных. Оно ведь принадлежит им… Два дня назад пришел монашек. Такой…

– С виду щуплый? С длинными волосами?

– Да. А откуда ты знаешь?

– Не важно.

– Ладно… Не говори, если не хочешь.

– Не обижайся… – положил ладонь на ее прохладную руку, – и что же?

– Ничего. Предложил купить этот дом.

– Скорее, сарай…

– Перестань. Главное ведь, земля, а дом можно построить!

– Ты права.

– Ну вот, я сначала растерялась… 18 000 лир за земельный участок на Невиим… цена мизерная! Но для меня это – огромная сумма. Я сказала, чтобы он пришел на следующий день. Он согласился. Я была в полной растерянности… Потом вспомнила о маре Меире. Побежала к нему, рассказала. И он дал деньги! Наутро пришел монашек, мы составили купчую…

– Ты уверена, что все точно?

– Да-да, он принес официальный документ, подтверждающий их права на этот участок! Он деловой…

– Не сомневаюсь… Приятно, что они умеют быть благодарными.

– О чем ты?

– Так… О своем.

Поставил на стол чашку с черной жижей на дне.

– Хочешь еще?

– Нет. Вот что…

Поднял голову, посмотрел ей в глаза.

– Что-то случилось?

– Хочу попросить тебя об одной услуге.

– А! Вот мы, наконец, и добрались до дела!

Встал, обогнул стол, положил ей руки на плечи.

– Зачем ты так? Я не настаиваю. Но кроме тебя, мне не к кому обратиться. Мы ведь друзья…

– Хорошо. Что я должна делать?

– Поехать в Тель-Авив. Передать информацию. Получить указания. И деньги… Я уже совсем на мели.

– Ты даже доверяешь мне быть твоей связной?

Помедлил… снял руки с ее плеч.

– Ты так страстно рассуждаешь о будущем государстве! Помоги же нам в нашей борьбе!

– А если со мной что-то случится? Тебе не будет меня жаль? Ну, хоть немножко?

– У меня нет другого выхода. Ты хочешь спокойно жить. Но такую жизнь еще надо завоевать!

Подошел к стулу возле кровати, натянул брюки, заправил рубашку, потянулся к кобуре, свисающей со спинки стула… Вскочила, подбежала, обняла. Ее голова едва доходила ему до плеча. Осторожно снял косынку. Распустились как пышный цветок тяжелые медвяные волосы. И он припал к ним…

В четверг, перед окончанием работы, Генрих Ильич заглянул к Якову в его заваленную бумагами комнатенку на первом этаже и позвал к себе. Яков решил, что речь пойдет о докладной, которую он готовил для отправки в Центр в конце следующей недели. Она была написана пока вчерне, не хватало кое-каких данных – наверно, Генрих собирался именно об этом и поговорить. Но разговор свернул в неожиданную сторону.

– Вот, возьми, – сказал Генрих, когда Яков вошел в его кабинет, – и протянул ему через стол увесистую сафьяновую папку с шелковыми тесемками.

– Что это?

– Хочу, чтобы ты ознакомился с материалами Со вкусом, с толком, с расстановкой… Ты не против? Да садись же! – и Генрих указал на кресло возле стола.

Яков сел, положив на колени папку. Он не любил, когда ему мешали закончить уже начатое дело, но с Генрихом ведь бесполезно спорить

– Ознакомься с этой папочкой. Видишь, какая она старая? Таких сейчас не делают. Да и документы в ней тоже – весьма почтенного возраста. Речь идет о российских владениях в Палестине. Но в основном, это Иерусалим и его окрестности. Было время, когда Россия распродавала и теряла накопленные богатства. Настало время их вернуть.

– Где-то уже читал. Время – разбрасывать камни. И время – их собирать.

– Вот именно. Лет 80 назад под покровительством великого князя Сергия было создано Императорское Палестинское православное общество, которое принялось весьма активно осваивать эту территорию. Было возведено гигантское по тем временам Русское подворье, построены церкви и монастыри. Тысячи паломников ежегодно приезжали сюда и находили здесь кров и покровительство…. Да и с турками приятно было иметь дело: все решал размер бакшиша. Но после революции это огромное сооружение развалилось…

– Неужели?!

– Я ценю твой юмор. Но все слишком серьезно. Сейчас, когда принято решение вернуть государству то, что ему принадлежит, мы вынуждены начинать с нуля. Пока мы сидели, сложа руки, большая часть собственности явочным порядком забрала эмигрантская церковь. До сих пор мы пытались действовать, так сказать, неформальными методами. А что еще нам остается, если мы сами здесь находимся на полулегальном положении? Пытались найти купчие и другие документы, подтверждающие право государства на собственность… А они уплыли под самым нашим носом! Что делать? Людей не хватает, мы не можем разорваться! В Центре этого не хотят понять… Пропала и местная церковная казна. Это… это – очень большие деньги!

– Мы пытаемся следить за каждым их шагом, хотя это очень нелегко!.. В конце концов они должны вывести нас на цель. Думаю, это правильнее, нежели применять к ним э… физические методы воздействия. Что касается этих… сионистов, то, насколько я понял, им сейчас не до наших внутренних распрей. А англичанам и вовсе плевать – ты знаешь не хуже меня, что через год-другой они уберутся отсюда. Правда, надо отдать им должное: они люди организованные и стараются поддерживать видимость порядка. Нам нужно спешить, если мы хотим закрепиться здесь… Центр все настойчивей требует результатов. Хорошо еще, что они не спустили нам годовой план с разбивкой по кварталам!

– Так что вы хотите от меня?

– Я хочу, чтобы ты ознакомился со всеми материалами. У меня есть кое-какие идеи… Но мне интересно и твое мнение. У тебя есть способности аналитика, фактологическая дотошность… Знаешь, из тебя бы вышел хороший историк.

– Спасибо. Вы тоже не лыком шиты.

– В любом случае – если мы начнем продвигаться, будешь продвигаться и ты. Посиди, подумай, покумекай…

– Слушаюсь.

– Да-да… Приступай!

Яков вернулся в свою комнату, положил папку на стол, развязал тесемки… Бумаг было много, некоторые слиплись. Яков перебирал их, осторожно разнимал, раскладывал в отдельные стопки. По-видимому, Генрих не дал себе труда внимательно их прочитать. Одни были с золоченными грифами, на мелованной бумаге, другие – написанные наскоро, вкривь и вкось. Третьи, скрепленные почему-то английской булавкой, оказались заметками, газетными вырезками… Складывалось впечатление, что все это кто-то наспех собрал, чуть ли не сгреб второпях, да и засунул в папку – до лучших времен.

В дверь заглянул Генрих. «Я уезжаю домой, – сказал. – А ты оставайся. Поработай здесь в тишине на выходные. Дома ведь тебе все одно делать нечего. Мой диван – к твоим услугам. А если что понадобится, ребята всегда наверху». Не отрываясь от бумаг, Яков кивнул головой.

Во дворе затарахтел мотор – Генрих с водителем уехали. Архаровцы спустились во двор и, разложив закусь на скамейке в саду, принялись неторопливо потягивать пиво. Стемнело. Яков зажег настольную лампу. Простучал за деревьями последний поезд из Тель-Авива.

…Постепенно из разрозненных отрывков складывалась картина. Нехватало кое-каких деталей, но в целом она была ясна: к концу прошлого века в городе возник грандиозный по тем временам квартал, застроенный высокими современными домами с электричеством и даже канализацией, с широкими подъездными путями – город в городе, Новый Иерусалим. Конечно, русские не были одиноки в стремлении укрепиться на этих выжженных холмах, за стенами Старого города. Ведь дом, в котором сидел за столом Яков, расположен неподалеку от Мошавы Германит, Немецкого квартала, который возвели на свой европейский вкус – с островерхими крышами и каминами – поселенцы из Германии, считавшие себя духовными наследниками ордена тамплиеров. Да и евреи не отставали – стали строиться на холме напротив Яффских ворот и башни Давида, среди лисьих и шакальих нор, отбиваясь от бродивших вокруг арабов-разбойников. Воистину, «Приют счастливцев» – «Мишкенот Шаананим!» И все же, русские своим размахом затмили всех. Горделиво возвышалось Русское подворье с огромным храмом, самым высоким строением за стенами Старого города, со странноприимным домом, больницей, административными зданиями… План, нарисованный должно быть в начале века, во всех деталях давал представление об этом Новом Иерусалиме, как и документы, отражавшие этапы его становления под неусыпным оком далекой Московии, под патронажем царского дома. Газетные вырезки рассказывали о впечатлении, которое произвели на тогдашних горожан паломничества российских великих князей в Иерусалим, совершавшиеся с восточным, едва ли не варварским размахом. А корреспонденция между Иерусалимом и метрополией свидетельствовала о том, что сроки поджимали – нужно было не только возводить здания, а еще и заканчивать их к приезду той или иной царственной особы… И на всех официальных документах был этот знак – буква Р в перекрестье двух булав, и по кругу – старославянской вязью: ради Сиона и Иерусалима. И еще, под кругом, внизу: Императорское Православное Палестинское Общество. ИППО.

Нет, пожалуй, первое впечатление случайности документов ошибочно: они были подобраны опытной рукой, но относились только к Русскому подворью, а единственной купчей был документ середины прошлого века с параллельным текстом на русском и арабском о покупке у турецкого наместника огромного пустыря – трехсот дунамов земли напротив Шхемских ворот за весьма незначительную по тем временам цену в шесть тысяч золотых динаров. Но где же данные об остальной собственности Русской Православной Церкви в Иерусалиме?

Вдруг навалилась усталость. Яков отодвинул папку, пошел на кухоньку, разместившуюся на первом этаже, отыскал на полке галеты, возжег примус, и пока закипал чай, смотрел в окно на кипарисы, окружившие дом. Осталось просмотреть лишь документы, скрепленные английской булавкой… Ничего, подождут до завтра. Время есть… Но как, все-таки, странно: из всего огромного Подворья в руках у русских остался лишь храм. (И то лишь потому, что он ни на что более не пригоден). Да и Мошава Германит обезлюдела… Правда, в дома, брошенные немцами, уже въезжают богатые англичане и евреи. Свято место пусто не бывает… А «Приют счастливцев» разросся уже до целого города и продолжает расти.

Ветрено. Низкие облака. Вот-вот должен подойти утренний поезд из Тель-Авива. Герда взяла в одну руку зонт, в другую – гладкую сумку с длинным ремешком и, перекинув ее через плечо, вышла из сумрачного зала ожидания на перрон. Там уже собрался народ: британские офицеры, чиновники в тщательно отутюженных костюмах, несколько дам – в длинных макинтошах с капюшонами, араб в черном пиджаке и алой феске… Показался поезд с двумя полупустыми вагонами. Точно по расписанию. Пахнуло углем и разогретым мазутом, а дым из трубы, не поднявшись к небу, окутал перрон сизой знобкой пеленой. Те, кто приехал, ничем не отличались от тех, кто уезжал: макинтоши, серые костюмы, зеленые мундиры и фески… Все утро Герда была в приятном ожидании путешествия, ведь она так давно не покидала город!

Она вошла в первый вагон и села в середине, на скамейку у окна. Наискосок от нее разместился господин в черном котелке. Снял котелок, пригладил рукою редкие волосы; достав из кармана пиджака свежий номер «Джерузалем пост», углубился в чтение. Герда смотрела в окно, где мелькали, все быстрее откатываясь назад, островерхие крыши Мошавы, арабские особняки Бакка… Промелькнули домишки предместья, и вот уже поезд, кренясь по склону холма, с гудом и стуком ворвался в ущелье. Оно поросло зеленым подлеском, и сквозь него – здесь и там – выглядывали из каменистой почвы тонкие стволы сосен: несколько лет назад их посадили безработные музыканты и профессора – репатрианты из Германии.

Герда вдруг испугалась, что забыла текст, и стала проговаривать его снова: несколько обычных фраз, напоминающих своей корявостью неумелое письмо какого-нибудь недоучки. Она вызубрила их наизусть, как и адрес: Гордон 4, вход со двора, второй этаж. Спросить Эли… И передать ему привет от какого-то Гая Розенцвейга. Почему Гай, а не Пий? А лучше просто – Квинтилиан… Это, конечно же, пароль. И искать смысл пароля – бессмысленно.

Интересно, как он выглядит, этот загадочный Эли? Наверно, как Марк. Если уж они занимаются одним делом. Марк несколько раз повторил, что надо быть внимательной и осторожной. И если заметит какого-нибудь человека, следующего за ней, не идти по адресу. Лучше переждать. Или даже вернуться! Она снова взглянула на своего соседа – он дремал, откинувшись к стене, и голова его слегка покачивалась в такт ходу поезда.

А поезд уже съехал в низину, то приближаясь слева к песчаным холмам на горизонте, то снова отодвигаясь от них, и Герда знала, что за холмами – море, и пару раз ей даже удалось увидеть сверкающую полоску вдали. Потянулись белые домики под пальмами, улицы разветвлялись, дома становились все выше. И поезд, наконец, замедлил ход; остановился, устало выдыхая влажный пар. Герда уже давно сняла кофточку, а когда вышла под яркое тель-авивское солнце, захотелось снять и платье. Может, пойти сразу к морю и посмотреть на него? Или даже искупаться? Но она не взяла купальные принадлежности… Нет-нет, надо сначала встретиться с этим Эли.

Она спросила дорогу у какой-то крашеной блондинки с ярко подведенными губками и пошла в толпе, такой непохожей на иерусалимскую! Открытые лица, распахнутые ворота мужских рубашек, женские сарафаны и платья, едва держащиеся на загорелых плечах… И матросы, матросы, матросы в бело-голубых и синих рубашках с золотыми якорями – их английская речь, вплетающаяся в тель-авивскую развязную скороговорку… Улица Гордон оказалась платанной и тихой, и в конце ее не было уже домов – только едва различимая линия воды и светло-голубое небо, затянутое легким кружевом облаков.

Она отыскала № 4 – в начале улицы: двухэтажный дом из серого бетона с темными разводами на стенах. Сколько ему лет? Ну уж никак не больше двадцати… А выглядит потрепанным и старым… То ли потому, что возведен из первых подвернувшихся материалов да на скорую руку, то ли из-за влажно-соленой разъедающей близости моря… Она вдруг вспомнила указания Марка, резко обернулась – парень с девушкой шли по противоположной стороне улицы, потная толстуха, отдуваясь, тянула сетку с продуктами – вроде, ничего подозрительного…

Герда вошла в маленький двор, заросший кустами акации, поднялась по лестнице с кривыми ступенями на второй этаж. Рядом с единственной дверью, наскоро выкрашенной белой краской, звонка не было. Да и не нужен он здесь: Герда постучала так, как научил ее Марк: три длинных раздельных удара, и сразу два коротких. Но открыли не сразу: видимо, кто-то изучал ее сквозь дверной глазок… Черт бы их побрал с их конспирацией! Уже не раздумывая, Герда с силой стукнула в дверь. С той стороны словно ожидали такого поступка – дверь сразу открылась, и перед Гердой возник щуплый невзрачный человечек с острыми близко посаженными глазами. «Вы Эли? Я от Марка!» – сказала Герда. Человечек продолжал неподвижно стоять, разглядывая незнакомку… Герда вдруг вспомнила нужные слова: «Вам привет от Гая Розенцвейга!» – выкрикнула она. Человечек задумчиво кивнул головой – и посторонился, пропуская гостью.

Салон начинался сразу от двери – он был такой же маленький и невзрачный как его хозяин. Герда решительно прошла внутрь, села на стул возле дощатого письменного стола – вся эта волокита ей начинала уже надоедать.

– Вы Эли? – спросила она, когда хозяин уселся напротив нее: его острая маленькая головка была едва видна. Этот эффект достигался тем, что стул был низким, и стол словно нависал над Эли.

– Да. Так какое же у вас ко мне дело?

Голос был высокий, с хрипотцой – словно игла скреблась по патефонной пластинке.

Герда помолчала – проговорила про себя весь текст – раздельно и четко произнесла его.

– Хорошо… – проговорил задумчиво Эли, – хорошо! А откуда вы знаете Марка?

– Мы познакомились случайно.

– А чем вы занимаетесь?

– Работаю в книжном магазине… Нет-нет! Я не участвую в ваших делах!

– Правда? – и Эли даже улыбнулся – вернее, губы его растянулись, отчего стали еще тоньше.

– Хотите что-нибудь выпить?

– Хочу! – сказал Герда, которую уже давно мучила жажда.

Эли вылез из-за стола, прошел на кухоньку, примыкающую к салону; вернулся со стаканом теплой воды.

– Это вас устроит?

– Вполне.

– Вот что… – проговорил он после того, как Герда залпом осушила стакан, – вы здесь посидите несколько минут… Я сейчас вернусь.

И скрылся за дверью соседней комнаты.

Герда посидела, встала, прошлась, снова села… Обстановка комнаты была на удивление безликой! Лишь красочный отрывной календарь ярким пятном выделялся на белой стене, и Герда внимательно изучила его: там были фотографии физкультурников на параде и кибуцников, шествующих в строю с поднятыми вверх, как винтовки, граблями и лопатами. И много фотографий политических лидеров общины.

– Извините, что заставил ждать.

Герда обернулась. Перед ней стоял Эли, протягивая квадратик тонкой пергаментной бумаги.

– Спрячьте куда-нибудь… ну, хотя бы под ремешок часов… да, вот так… и передайте Марку. Если возникнут затруднения, сразу же выкиньте. Понятно?

– Понятно.

– Хотя, полагаю, их не будет…

Помолчал, уставясь в календарь на стене… Снова повернулся к Герде.

– Деньги. Для вашего друга, – достал из кармана брюк внушительную пачку банкнот. – Здесь полторы тысячи Думаю, ему хватит… Пока.

Герда улыбнулась.

– Вы так доверяете мне…

Губы Эли снова растянулись в некое подобие ответной улыбки.

– Я же вижу человека!.. Счастливого пути. И, ради Бога, будьте осторожны!

Щелкнул за спиной замок. Герда спустилась во двор, вышла на улицу. День клонился к вечеру, но духота лишь усилилась.

«Залман, как тебе не стыдно! Почему ты кричишь? Что я сделал такого?» Дед ходит по участку вслед за отцом, только что приехавшим из города. Отец даже не успел переодеться – только положил свою кожаную папочку на стол в саду. «Зачем ты купил эту бочку?!» Большая бочка с выпирающими, изъеденными ржой стенками – последнее приобретение деда – стоит возле отцовского гамака. «Она не худая, я проверял. Мы перенесем ее к террасе, там, где вода во время дождя стекает с крыши». «И что?» «Как что? У нас будет вода на случай пожара». «Ты хоть понимаешь, что ты говоришь? И сколько ты заплатил за нее?!» Дед смущенно хихикает. «Ай… Всего три рубля». «Три рубля? За эту ржавчину три рубля? Пусть твои пьяницы за эти же три рубля унесут ее с участка!» Дед поджимает губы. «Ты ничего не понимаешь. Ты не деловой человек! Не знаю, Залман, как ты будешь жить без меня…»

Дед умер, а бочка осталась. Стоит, полная зацветшей воды. Я сижу на верхнем этаже у открытого окна веранды, и слышу, как жена и мать щебечут на кухонной терраске. «Ах, Тея Израилевна, подумать только, они разводятся!» «Не может быть… Они казались такой благополучной парой…» «Да что вы, это все видимость!» Они не любят друг друга, купеческая правнучка с Петровки и дочка неудачливого шахера-махера. Не его это было занятье – вот и умер от инфаркта. А что делать? Надо ведь было кормить семью… О, нет, правнучка купца – не антисемитка. Она принадлежит к тем русским людям, которым невыносимо плохо в слякотном, душном, пьяном российском быте. Надо его изменить, как-то его перестроить, покончить с ним!.. А если не удается, то вырваться! Чужое ее притягивает. Даль ее манит… Вот и вышла за меня как за некий залог – еще не ясный ей самой – другой жизни, иной дали.