Текст книги "Виноградники ночи"

Автор книги: Александр Любинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Старуха остановилась. В замешательстве дрогнуло лицо, затряслись отечные щеки.

– Якова? О, так вы… Шимон?

– Да-с, – Шимон переступил с ноги на ногу, – я и есть. Ехал по делам… Дай, думаю, заеду. Заеду и навещу. Подумал – раз, два – и вот я здесь!

– Очень рада, очень рада, – сказала старуха, уже улыбаясь, но глядя по-прежнему вопросительно, – такой редкий гость…

– Что поделать… Дела! К тому ж, маленькое несчастье приключилось… Украли чемодан!

– Вот оно что… А я-то подумала, без поклажи, и так вдруг…

– Я э… как только представится случай, сообщу отцу… Он примет меры!

– Конечно, конечно, – сказала старуха, растягивая губы в улыбке и не сводя с Шимона цепких глаз. – Ах, Господи, что это мы посреди дороги стоим?..

Шимон взошел вслед за ней на крыльцо, шагнул в зыбкий полумрак. Деревянные балки, ведра, лопаты. Кислый запах земли.

– Нахман! – крикнула старуха, подняв голову вверх, – к нам приехал Шимон, сын Якова Переца!

Нет ответа.

– Слышишь, Нахман? – крикнула она уже устало и сердито и двинулась к лестнице в дальнем коние сеней. Но в этот момент сверху донесся кашель, скрип дерева под тяжело ступающими ногами. Шимон различил в полутьме полную фигуру старика в ермолке, с густой гривой неопрятно торчащих волос. Приблизясь вплотную к Шимону, вперился в него маленькими блестящими глазками. Шимон, все еще стоявший с прогоркло и сладко пахнущим пакетом в одной руке и шляпой в другой, почувствовал нарастающее раздраженье.

– Я сын Якова Переца, – проговорил он веско, – владельца скобяных складов в Бердичеве.

Старик хихикнул. Отступив на шаг, слегка согнул круглую спину.

– Прошу извинить… Сын самого Якова Переца, и вдруг… Какая счастливая неожиданность! А? Что? – и, продолжая хихикать и пожимать плечами, он двинулся по лестнице вверх.

Слова мужа, очевидно, смутили старуху – она снова и очень внимательно оглядела гостя с ног до головы.

– Ах, да! – воскликнул Шимон, протягивая ей кулек со сладостями, – вот, кушайте на здоровье!

Должно быть, вид кулька окончательно склонил чашу весов в его пользу.

– Пойдемте, – проговорила она, ныряя в темноту коридора, – я покажу вам вашу комнату.

Неистребимый запах москательной лавки… Слева за стеной, должно быть, чулан… Справа – большая комната, ходики на стене…

– Идите сюда! – сказала старуха и исчезла.

В комнате ничего не было, кроме кровати, стола и стула у окна. Не раздеваясь, упал он на взвизгнувшие пружины, закрыл глаза… Воздух густел, тени входили в комнату, качались по стенам. Далеко-далеко крутился колодезный ворот, звенела цепь…

…Что я сделал ему?!

Он идет на меня с палкой наперевес. Я стою, вжавшись в стену. Еще немного, и палка вопьется в меня, продавит грудь! Они обступили нас и молчат. Они ухмыляются и молчат! Пустые глаза, ощеренный рот. Жид? Объясните мне. Мне пять лет. Мне очень трудно понять!

А бабушка смотрит на меня, подперев ладонью щеку, и говорит: майн зун, майн киндер. Отец лежит на диване, и в зимнем сумраке ходики на стене: тик-так, тик-так…

Протяжный скрип. Он открыл глаза. В дверях стояла старуха.

– Утро доброе. Как спалось?

Несколько мгновений он глядел на нее недоуменно… тряхнул головой, спустил ноги на пол.

– Прекрасно.

– Еще бы. Со вчерашнего дня спите.

– Да ну…

– Я белье занесла, а вы и не пошевелились. Поспешайте! Завтрак готов.

Она вышла.

Действительно, на стуле лежало аккуратной горкой белье, стол был накрыт чистой скатертью. Шимон отыскал полотенце, выглянул в коридор: в противоположной стороне маячило светлое пятно – должно быть, выход… В большой комнате спиной к нему стояла рыжеволосая девушка в светло-зеленом платье. Он проскользнул мимо нее, выскочил на улицу и, свернув за угол, очутился на заднем дворе. Старуха, колдовавшая у печки, махнула рукой на подвешенный к дереву рукомойник, прошла в дом с кастрюлей, прижатой к животу, и в воздухе густо запахло вареной картошкой.

Они уже сидели за столом, замолчали, повернули головы.

– Проходите, – сказала старуха, указывая Шимону место рядом с девушкой. – Знакомьтесь, это Руфь.

Не вставая, протянула Шимону длинные вялые пальцы, кольнула мгновенным взглядом зеленых глаз.

– Что ж вы стоите? Садитесь! – старуха положила на тарелку несколько картофелин, обильно полила их сметаной.

– Дети – украшенье дома, – проговорил Шимон.

Старик хихикнул.

– Глубокая мысль, – сказал он важно и покачал головой, – глубоко…

– Нахман!

Шимон неторопливо взял вилку, подцепил картофелину.

– Руфь у нас училище кончила, на двух языках говорит.

– О! – сказал Шимон, стараясь есть не очень быстро. – Правда?

Руфь молчала, отрешенно глядя в окно.

– Ах, да, – Шимон помедлил, поворотился к реб Нахману, – господин Кистяковский…

Старик нахмурился.

– Я говорю, господин Кистяковский вам большие приветы передавал…

– Кто такой? Не знаю!

– Как же… Парикмахер. На той улице, что ведет к вокзалу.

Лицо реб Нахмана налилось кровью.

– Чепуха! – крикнул он, стукнув ладонью по столу. – Нет там никакой парикмахерской!

– Как же… Этого не может быть!

– Велика беда, – сказала старуха, – что-нибудь напутали.

– Да, нет же, уверяю вас!

Реб Нахман гневно молчал.

– Расскажите-ка лучше, как поживает отец ваш? – торопливо проговорила старуха, – сейчас плохие времена.

– Рррэволюция! – пророкотал реб Нахман. – Пришлось свернуть делишки, а?

В настороженной тишине Шимон помедлил с подъятой вилкой в руке.

– Делишки – дело десятое, – сказал он веско. – Был бы капитал.

Реб Нахман неожиданно развеселился.

– Совершенно верно! Так рассуждал один весьма… весьма знаменитый еврей… Капитал… Ха! Превосходно!

Старуха собрала с блюда остатки картошки, высыпала на тарелку Шимона. Руфь зевнула, прикрыла ладошкой рот.

– Да-с, капитал! – Шимон повысил голос. – Что вы можете без денег? Что вы стоите без них?

– Я?! – сказал старик, слегка приподымаясь и упираясь ладонями в стол. – Да будьте вы прокляты с вашими капиталами, вашими заводами, вашей борьбой! Опустеет земля, и волки будут рыскать по ней, взойдет звезда, и никто ее не увидит, ибо некому будет смотреть!

– О, Нахман!

– По заслугам вашим воздастся вам! Гои вытопчут ваши поля, сломают виноградники, осквернят ваших жен!

Руфь повернулась к старухе.

– В Лыковке был погром, – сказал она, – и синагога сгорела.

– Откуда ты знаешь?

– Давидка сказал.

Реб Нахман перевел дыхание. Тяжело заскрипел под ним рассохшийся стул.

– А все храмовники… Предали Израиль! И мы за грехи их, бездомные, мечемся по земле…

– Любимая тема, – проговорила Руфь, оборачиваясь к Шимону, и передернула досадливо плечами.

– Но им все мало. Они развращают народ! – борода реб Нахмана затряслась. – Кому служит наш казенный раввин? Всевышнему? А, может быть, сатане?

– Бросьте, папа. Как вам не надоест… Что вы привязались к равви? Он не лучше и не хуже остальных.

– Зажравшийся индюк! – крикнул реб Нахман и затих…

– Нас пока Бог миловал, – сказала старуха, – да и то, местечко у нас неприметное, от больших дорог вдалеке. Иное дело – Бердичев. Говорят, у вас большие погромы были?

Шимон положил вилку, выпрямился. Каким они видят его со стороны в перекрестьи безжалостных, терпеливых глаз?

– Да, – сказал он, – да… Склады сгорели… Их ночью подожгли…

– О, какой ужас! Страшный удар для вашего батюшки! – воскликнула старуха, по-прежнему настороженно глядя в лицо Шимона. – Такой деятельный, такой энергичный и вдруг – все прахом… Ай, яй, яй!

– Но… – Шимон вдохнул душный прогорклый воздух, – слава Богу, отец и мать живы… и дом уцелел. Отец послал меня в Киев… Там, в верном месте осталось еще кое-что…

Он поднял голову. Руфь смотрела на него.

– В Киев… – повторил он, чувствуя кончиком языка гладкую округлую тяжесть слова. – Да знаете сами, как сейчас разъезжать. А до Киева… путь неблизкий.

Старуха слегка подалась вперед.

– Место-то хоть надежное?

– О, да!

– От подыхающих мух смердит и бродит елей умащенья, – проговорил реб Нахман, приоткрывая глаза. – Немного глупости перевесит почет и мудрость…

– Ах, папа, если бы вы знали, как это все!.. – крикнула Руфь, вставая. – Мне пора. Приятного аппетита!

Резко отодвинула стул, направилась к двери.

– Своенравная она у нас, баловная, – проговорила старуха.

Шимон понимающе улыбнулся.

…Щелчок – фортка распахнута настежь. Карабкаешься на низенький подоконник, подставляешь лицо весеннему ветру, гомону, звону. У весны – насморк, весна простужена. Она хрипит и кашляет, с сосулек каплет, и черный лед на тротуаре плавится, течет.

В серой громаде дома напротив дверь подъезда приоткрывается. Из его глубины просовывается бледное одутловатое лицо. И вот он уже появился весь: полная, раздутая как пузырь, фигура, маленькие глазки, вялый слюнявый рот. Осторожно ведет его под руку женщина. Тревожный взгляд, сжатые губы. «Мама! – кричу я, – Они опять вышли на прогулку, смотри!» Подходит к окну, вытирает о передник мокрые руки. «Какое несчастье! – говорит она. – Отойди от окна, простудишься». Она пахнет свежевымытым полом, косынка сбилась на бок, и капелька пота катится вниз, по виску.

…А я стою у забора с соседской девчонкой Надькой. На мне – новая форма. Сверкают на солнце пуговицы, желтая бляха сверкает. Отец нас фотографирует, снимает на память… Потом мы пойдем до угла, там булочная в каменном доме, и дальше, мимо двора, где старый и страшный, еще довоенный стоит грузовик. Мы в школу пойдем, разбредемся по классам, за парты сядем! На кухне жарят картошку. Душная сладкая вонь…

Он вернулся в комнату и, остановившись посредине, в первый раз внимательно оглядел ее… По-видимому, сюда сваливали вышедший из употребления хлам: в одном из углов стояла треснувшая стеклянная банка, ржавые грабли, погнутое ведро; в другом – высилась груда тряпья. Да и кровать, верно, уже отслужила свой срок.

Он подошел к окну. В пространстве его неподвижного взгляда качались под ветром кусты, за низкой изгородью тянулся огород и дальше, под кряжистыми старыми ветлами стояла полуразвалившаяся мазанка. Дымок вился из ее трубы, восходя к пустому светлому небу… «Погоди, – проговорил он вдруг, – так старик и впрямь не знает господина Кистяковского? Или… не хочет признаться в этом? Но почему?!»

Шорох. Он посмотрел влево и увидел Руфь. Прошла по дорожке, свернула на узенькую тропку, ведущую к изгороди. Ухватилась за верхнюю перекладину, быстрым движением подтянула тело вверх. Мелькнули заголившиеся до колен крепкие икры и выше – нежная линия бедра. Спрыгнула, пошла к мазанке среди молодой зелени огородных гряд… И ей навстречу из-под тени ветел вынырнул парень – длинный, худой, в куцем пиджачке и вздувшихся пузырями брюках. Пошли рядом, исчезли за домом.

Шимон отпрянул от окна, с ненавистью вслушиваясь в отчаянный стук своего сердца. Ха! Неужели эта высокомерная тонкогубая девчонка так могла взволновать его? Сел на кровать, уперся взглядом в щербатую серую стену.

– Усатая сволочь! – крикнул он, – жирный кот! Думаешь, я попался? Засадил в мышеловку и хихикаешь надо мной? Как бы не так! Мы еще поборемся, мы еще посмотрим, кто кого!

Остаток дня он бродил по округе, глядя на поле, на дальний лес. Постоял на мосту над медленной прозрачной водой.

У низенького окошка первого этажа шла небойкая торговля; с любопытством косились на Шимона, обменивались новостями… Старуха звякала щеколдой, закрывая обитые железом ставни. Ужина не предвиделось.

Шимон вернулся в комнату, примостился у окна. Стремительно набирая силу, засверкал над головою Шимона узкий серебряный серп, осветил верхушки ветел, крышу мазанки. Там, в ночной тишине, разговаривали и смеялись, перекликались голоса. И казалось, Шимон различал среди них высокий, резкий говор Руфи…

Ночью пронеслись по дороге с гиком всадники. Шимон, вскочивший с постели, увидел при свете луны, как белые кони летели над дорогой, высоко поднимая ноги, а всадники с белыми, словно вымазанными мукой лицами, широко раскрывали черные рты… И снова стало тихо, и тихо было до самого утра, когда Шимона разбудило уже привычное позвякиванье колодезной цепи.

Он оделся, вышел во двор. В дальнем конце его копошилась старуха у груды сваленных в беспорядке досок.

– Утро доброе!

– Доброе… – отозвалась она, мельком глянув на подошедшего Шимона.

– Нда… И часто это мимо вас по ночам верховые сигают?

– Какие верховые? – проговорила она, распрямляясь. – Откуда им здесь взяться?

– Да сегодня ночью!.. Еще с таким шумом промчались…

– Я, слава Богу, на уши не жалуюсь, – сказала раздраженно старуха и, нагнувшись, схватилась за доску.

– Странно… я помогу?

– Беритесь за край. Да не за этот! Тяните! Так…

Подпрыгнув, доска опустилась в назначенное ей место.

– С весны лежат неразобранные. Половина, уж наверное, сгнила.

– Руфь не помогает?

– Что с нее взять… Она и дома-то почти не бывает. Все в гимназии, в городе…

– И дяде, видать, не до хозяйства?

– Он у нас чтец Торы в синагоге!

– О, ученый человек… А меня, знаете ли отец с десяти лет в контору таскал. Не до учебы было… Склады скобяных товаров Переца! Дайте-ка я один… Так сподручней.

Она согласилась, но все стояла рядом, придирчиво наблюдая за работой. И, наконец, ушла в дом.

Доски были разных размеров. Он разбирал их, примеривал, не спеша укладывал… Может, от усталости и нескончаемой нервотрепки у него стало мутиться в голове? И всадники ему привиделись?!

Он застыл, глядя в землю, беззвучно шевеля губами…

– Работаете?

Он обернулся. В нескольких шагах от него стояла Руфь. На ней было то же зеленое длинное платье, рыжие волосы забраны в тяжелый пучок.

Подошла к скамейке возле сарая, стукнула ладошкой.

– Садитесь!

Шимон вежливо улыбнулся и сел…

Курлыкали куры, перескакивая через поваленный плетень. В жарком мареве звенели голоса у реки.

– Припекает! – сказал Шимон.

Руфь молчала.

– Как все запущено!.. Ай, яй, яй… – Шимон покачал головой и улыбнулся. – У ваших родителей, видать, забот хватает.

Фыркнула.

– Мамаша рада до смерти! Нашла даровую силу!

– Ну так что ж? Должен же я как-то отплатить за гостеприимство.

– Глупости. Для нее достаточно, что вы сын Переца.

– Нда… – проговорил Шимон и посмотрел Руфи в глаза, – а для вас?

Капелька пота у виска, дрожащие от возбужденья губы.

– А вы… вы ведь не тот, за кого выдаете себя!

– Как?!

– Да-да, вы не Шимон!

Расширенные зрачки неподвижно уставились на него.

– А… кто же я?

– Вам лучше знать. На вас, ведь, ни одной вещи своей нет! Все с чужого плеча. А документы, чемодан? Где они?

– Я же объяснил – украли.

– Тю-тю… Морочьте голову другим! – пододвинулась. – Скажите, его что, убили?!

– Кого?

– Шимона.

– Господи Боже мой! – закричал Шимон и даже привстал со скамейки. – Да никто меня не убивал!

– А… я понимаю, – проговорила она, морща лобик. – Это называется… конспирация.

– Что? – Шимон ошалело глянул на нее – и вдруг захохотал, пожимая плечами, тряся тощей шеей. Ох, ну и слово ввернула девчонка, где только откопала! Воистину, такая конспирация, что и самого себя не сыскать!.. Может, и впрямь уже нет его?

– Посмешили вы меня, – сказал Шимон и вытер тыльной стороной ладони мокрые глаза.

Нахмурилась, поджала губы.

– Да… не похожи вы на революционера!

– Ах, вот оно что! Удивляюсь… удивляюсь, как вам такое могло прийти в голову?!

– Это не я… Это Давидка.

– Ваш сосед…

Она кивнула головой.

– Странные у него бывают мысли… Да уж, когда у человека вперемежку в голове сотни мыслей, хорошего не жди. А может, работа виновата? Если день деньской сидеть в книжной лавке, от нечего делать и впрямь ум за разум зайдет.

– Так он книгами торгует?.. Чистая работенка.

– Полгода как прикрыли лавочку. Теперь околачивается здесь.

Шимон кашлянул. Сказал, осторожно подбирая слова:

– Так вы с ним… друзья?

– Почему вы так думаете?

– Ну, вчера вечером, например…

– Хорошенькое дельце! – обернулась, посмотрела ему в глаза. – Уже следите за мной?

– Да нет же! Я сидел у окна и… – смутившись, он умолк.

Нагнулась, сорвала травинку.

– Мы живем рядом, вместе росли… В городе я училась в гимназии, а он работал в лавке… И потом – сирота он. Никого у него нет.

– Плохо…

– Что?

– Тяжело, когда ты один.

Нахмурилась, вздернула худые плечи.

– Невеселый у нас получается разговор!

– А с какой это стати мне веселиться?

Вскинула удивленно брови. Помедлила. Встала.

– Все отвлекаю вас. Работать не даю… Извините!

Шимон молчал.

Пошла к дому, обернулась:

– До свиданья, бердичевский кавалер!

Несколько дней стояла жара. Сквозь дрожащую воздушную пелену пылал раскаленный желток солнца. Звенела бадья по утрам, в саду курился дымок, а в комнате под самой крышей, над лопухами и тыквами, над кривоногими вишнями с гортанной печалью пел молитвы старик.

И ходил, подпрыгивая как журавль, мимо окон Давидка, вертел острым носом, косился на дом…

Все сходились за столом; молча, стараясь не выказать голодного нетерпения, ели скудный завтрак. К концу старуха подавала слегка подкрашенный чай и на блюдце – куски колотого сахара. Оживлялись, тянули руки, катали во рту твердые сладкие камешки. Старуха говорила о дороговизне – лавка перестала приносить доход. Да и то: чем людям платить? Разве эти бумажки – деньги? Реб Нахман и Руфь молчали, разговор поддерживал лишь вежливо поддакивающий Шимон.

Но однажды, прервав на полуслове обычный круговорот тем, старуха сказала, что приехал знакомый из Бердичева.

– Да? – голос Шимона слегка охрип. – Он что-нибудь слышал о…

– Слышал, – проговорила старуха, не дав Шимону закончить фразу.

Шимон залпом допил остатки чая, поставил стакан на стол.

– Плохие новости, – продолжала старуха, исподлобья разглядывая Шимона, – да что говорить! Вам давно уже все известно.

Руфь вскинула голову. Рука реб Нахмана, потянувшегося за куском сахара, застыла на полдороге.

– О чем вы?! Если вы что-то знаете…

– Знаю. Родители ваши погибли… тому уже месяца три. А дом и склады сгорели вчистую. Вы что же, нас за извергов считаете? Думали, скажи вы правду, не пустили бы на порог?

– Я… – произнес Шимон и замолчал, – я не хотел вас огорчить.

Странный звук, похожий на сухой кашель, прервал его: откинувшись на спинку стула и приоткрыв рот, Руфь – смеялась. Смех захлебнулся на полувздохе, и в тишине где-то на задворках отчаянно прокукарекал одуревший от жары петух.

– Слишком много смертей, а? Тесновато будет в аду, – сказал реб Нахман и, прикрыв глаза, положил кусочек сахара в рот.

– Все ты знаешь, – устало проговорила старуха, – всем нашел место, всех определил…

Реб Нахман выпрямился на стуле, обеими руками оперся на палку, зажатую между колен:

– Тяжелые дни, – забормотал он, глядя прямо перед собой, – тяжелые дни. А ночи еще тяжелее! К чему надрываться? Твой дом стоит на песке, и уже рушится кровля…

Шимон вздрогнул, поднял голову: с низкого потолка свисала клейкая лента, засиженная трупиками мух.

– Пфа! – вскрикнула старуха, и отечные щеки ее затряслись, – думаешь, ты обманул хоть кого-нибудь? Послушал бы, что говорят о тебе люди!

– Я не слышу их… – проговорил реб Нахман и прикрыл глаза.

– Да уж, лучше бы тебе их не слушать! Они говорят: старый Нахман выжил из ума, болтает невесть что! Но я-то знаю, ты никогда его не имел. Сколько трудов мне стоило пристроить тебя, сколько я угробила сил, и на тебе – он поругался с равви, он опять умнее всех!

– Глупая женщина, о какой должности ты говоришь? Никто не соблюдает субботу, не читает Тору, синагога пуста!..

– Перестаньте! – Руфь поднесла ладони к вискам. – Надоело! И при чужом человеке…

– Да? – проговорила старуха, поворотившись всем телом к Шимону. – Какой же он чужой? Пока он ест мой хлеб. И не известно, когда кончит!

– Хе-хе… – сказал Шимон, – хе-хе, – и, мучительно покраснев, дернул за ворот рубашки.

– О, я знаю, – проговорила Руфь нараспев, – вы пользуетесь нашей слабостью, вам доставляет удовольствие мучить нас!

Несколько мгновений старуха оторопело глядела на дочь.

– Я их мучаю… Да чтобы у тебя язык отсох! Сказать такое… Я, что ли, шляюсь как драная кошка по ночам? Да мне на улицу стыдно выйти… Да я уж и не знаю…

– Какое вам дело, мама? Что вы понимаете обо мне?

– Был бы хоть человек приличный!

– Ловля ветра, – внятно произнес реб Нахман и, достав из кармана платок, громко высморкался.

– Приличный?! – кричала Руфь, все более распаляясь. – Да какой приличный человек возьмет меня? Все, что я имею, это драное платье и картошка с луком! А вы еще заставляли меня учиться… Зачем?

– Кто ж виноват, что мы живем в такие несчастные времена… Я бы послала тебя в Киев…

– Ха! Как бы не так! Вы бы уж раскошелились! Да мы будем помирать с голоду, а вы не потратите и рубля из своей кубышки! Что так смотрите? Думали, не знаю?

– Мы копим на черный день – загнусавил реб Нахман, – складываем денежки в столбики, столбики кладем в коробочку, коробочку прячем в подвал…

Широко открыв рот, старуха заглотнула воздух, осела на стуле.

– Вы еще пожалеете, – проговорила она и обвела всех медленным взглядом, – не будет вам счастья и удачи не будет, и деньги не пойдут вам впрок!

… Ты приоткрыл глаза. С мгновенным изумленьем видишь окошко прямо перед собой – ах, да, это зеркало трюмо… Идет снег. Из сизой мглы едва проступают верхушки деревьев, и им навстречу по гладкой поверхности один за другим шагают розовые слоны, трубят, вздымая вверх колечки хоботов. Они уходят вдаль, теряются в бездонной глубине, где, не переставая, сыплет и сыплет снег.

– Проснулся? – говорит бабушка. – Вот и хорошо. Вставай-ка скорее.

Дед сидит за столом, щелкает костяшками счет. Я вижу серый хохолок его затылка.

– Шимон, – говорит бабушка, – неужели нельзя заняться делами чуть позже?

Он даже не поворачивает головы. Он слишком занят. Он составляет аккуратные столбики из серебряных монеток, плотно обертывает их бумагой, прячет в стол.

– Майн киндер, – говорит бабушка, – майн зун… Идем, я уже подогрела воду…

…Зачем он взобрался на крышу? Широкие грязные ступни его торчат из слишком коротких штанин. Он держит на коленях ящик. Свесив голову к плечу, почти касаясь длинным усом крышки, смотрит сверху вниз на Шимона.

– Черный день! – истошно кричит он вдруг, – черный день!

И постукивает по ящику, подергивает жирным плечом.

Шимон вздрогнул, приподнялся с постели… Гулко ухало вдалеке. Как хорошо он знал эти звуки! Целый год он бежал от них, а они преследовали его, гнали, травили. И теперь снова надвигались на него!

Торопливо оделся, перемахнул через подоконник, спрыгнул на землю… Кажется, гремит со стороны реки… Спотыкаясь в темноте, спустился к берегу. Да, так и есть грохочет за дальним лесом. Тянет гарью. Розовый отблеск лежит на воде. Круг сжимается, а он стоит в самом центре его с безвольно опущенными руками!

Треснула ветка. Обернувшись, он увидел двух парней, стоящих метрах в десяти от него.

– Кто здесь? – крикнул молодой голос.

– А! – проговорил другой, – я его знаю. Он у Нахмана живет.

– Мир вам! – хрипло сказал Шимон.

Выступили из тени. Знакомая тощая фигура, куцый пиджак… Давидка. Рядом – поменьше, в широкополой шляпе и сапогах.

– Ай, как вы меня напугали! – Шимон попытался усмехнуться, оборвал… Да у них винтовки, самые настоящие винтовки за спиной…

Сдернули с плеч, опустились на землю. Давидка подтянул острые колени к подбородку, обхватил руками; другой – швырнул шляпу в траву и, вынув из кармана папироску, закурил.

– Слышь, Давидка, – сказал он, – искупаться бы…

– Давай. Только быстро.

Отрывистый, ломкий голос.

– О, вода всю усталость смоет! – воскликнул Шимон и присел на корточки рядом с Давидкой.

– Верст тридцать отмахали, – гордо сказал маленький, стаскивая сапог и от нетерпенья подпрыгивая на одной ноге.

– Яцек? – Давидка вскинул голову, резко обернулся. – Как думаешь, успеют они?

– Конечно! Ночь впереди.

– Рано светает…

Умолк. Снова вскинулся.

– Что копаешься? Надумал купаться – иди!

– А, ну тебя…

Яцек зябко поежился. Переступая босыми ногами по траве, осторожно двинулся к реке. Шум раздвигаемых веток, всплеск, тишина…

– Я вот все думаю… – сказал Шимон, – все вот думаю… что ожидает нас, так сказать, в ближайшем будущем? Вы, я вижу, э… человек сведущий и энергичный…

– К чему тебе знать? – проговорил Давидка, не поворачивая головы. – Много знания – много печали.

– Это, конечно, так… Но, все-таки!

Скосив глаза, Давидка растянул в улыбке тонкие губы.

– Недолго тебе еще крышу сарая латать. Гакнется скоро сарай вместе с крышей!

– Вы думаете… То есть, вы хотите сказать…

– Слушай! – крикнул вдруг Давидка и, запрокинув голову, клюнул воздух носом. – Мысль у меня хорошая появилась… Возьми-ка ты ружье, а? Отличное ружье, справное. Ей Богу, они тебе скоро пригодится. – И, подняв ружье с земли, повел дулом в сторону Шимона.

– Ай! – крикнул Шимон, вскакивая и пятясь. – Зачем оно мне?

Глухо стукнуло упавшее в траву ружье. Уставясь в землю, Давидка молчал.

Шимон коснулся спиной кустов, поскользнулся, ухватился за ветку.

– Погоди, – сказал Давидка, не поднимая головы.

– Поздно уже…

– Постой! Ответь мне на один вопрос. Я понять хочу!

– Да? – проговорил Шимон, не слишком уверенно отодвигаясь от кустов.

– Положим, ты забор городишь, курятник строишь… так? – Давидка исподлобья глядел на Шимона, – но ведь должен же кто-то тебя охранять! Иначе – тебя убьют, а курятник твой спалят!

Шуршанье, всплеск, рябь на воде. И этот дальний, неотвязный гул…

– Никто меня не сможет защитить! – хрипло вскрикнул Шимон и, подняв кулак, протянул его в темноту. – Я сам себе единственная зашита!

Опустил руку. Помолчал.

– Если бы были деньги…

– Ха! – забормотал Давидка, постукивая ладонью по колену. – Ну, конечно! Все тот же телец… А Авраам, Моисей, пророки? Кто пережил смерть? Кого помнит народ?.. Нет, будь по-твоему, Бог Израиля навсегда б отвернулся от него!

– Слышал! От этой трепотни много крови, мало толку.

Прерывистое дыханье. Быстрая тень с кошачьей грацией скользит по траве.

– Кто поминает пророков? У кого есть голова, тот, клянусь Всевышним, да окунется!

– Кончай балаболить. Сколько уже?

Яцек нагнулся, выхватил из-под одежды тускло блеснувший кругляш.

– Начало второго.

– Пошли!

– Куда спешить? Дай обсохнуть немного.

– Ничего. Обсохнешь по дороге.

Давидка обернулся к Шимону:

– Вот что, философ… – проговорил он, не обращая внимания на тихую ругань Яцека, – через день-другой здесь жарко будет. Так жарко, что от местечка, может, одни головешки останутся, если… если ничего другого не произойдет.

Поднялся, вскинул винтовку на плечо.

– Спокойной ночи, – сказал, сгибаясь в полупоклоне Шимон, – приятных снов.

– Не дури! Ты можешь спастись. Разумеется, спасешься ты сам… А я тебе лишь слегка помогу!

Запрокинув голову, Шимон глядел в шевелящиеся давидкины губы.

– Пройдешь вправо вдоль берега от моста. Увидишь ведущую в лес тропинку… Метрах в пятистах отойдет от нее вбок другая…

– Давидка, ты что? – крикнул Яцек.

– Я говорю, пойдешь по ней и упрешься в бывшую сторожку лесника. Там найдешь лошадь, повозку, кой-какой провиант… Если совсем будет навмоготу, беги туда. Но – одно условие…

Помолчал, глядя в глаза Шимона.

– Приведешь с собою – Руфь! Без Руфи не приходи! Руфь – твой пропуск, понял?

– Зачем впутывать этого слизняка? Мы же решили сами!..

– Кто знает… Можем и не успеть.

Повернулся, пошел вдоль берега. На ходу подхватив мешок и ружье, Яцек бросился вслед за ним.

И снова, гулким эхом из темноты:

– Без Руфи – не приходи!

…Что они могут сказать ребенку, как его унять? Он ворвался в комнату и закричал: «Я ненавижу вас! Я ухожу от вас! Я не хочу быть евреем!» Они положили ложки, молчат. А он вдруг расплакался, размазывая кулаками слезы по лицу.

И бабушка сказала: посмотри на нас – вот твой папа, и мама, и дедушка. Разве мы плохие люди? Разве мы кому-нибудь причиняем зло? А те, кто обзывает и бьет тебя – они как фашисты. Твой папа воевал с фашистами, он был храбрый солдат. И ты тоже должен быть храбрым…

… А он все стоит на высокой горе, опираясь на древко знамени, белое знамя с желтой шестиконечной звездой. В рваной, запачканной кровью одежде, один. Он смотрит на меня, и древко в руке его напрягается и звенит.

Свист пронесся по улице. В комнате вздрогнули, повернули головы к окну. Взвилась на дороге пыль, и едва различимые сквозь белую завесу, проскакали конные. Затарахтели, потянулись одна за другой повозки, с тяжким утробным урчаньем проехало что-то огромное, тускло сияющее на солнце, оставив в воздухе кислую гарь.

Подскочив к окну, старуха захлопнула ставни. В полумраке зашаркали, заворочались на стульях.

– У них лампасы на штанах!

– Беляки?

– Господи, пронеси и помилуй!

– Ой, сколько их…

– Это значит, что приближается фронт.

Реб Нахман поднялся.

– Пойду наверх, посмотрю.

– Сиди!

Но он уже двинулся вон из комнаты.

– Что за человек такой? – в отчаяньи крикнула старуха, бросаясь вслед за ним. – Зачем тебе это надо?!

Скрип лестницы, глухие голоса.

С улицы по-прежнему, не заглушаемый ставнями, лился непрерывный слитный гул.

– Думаете, здесь может быть бой? – спросила Руфь.

– А почему нет?

– Ужасно! Вы… видели когда-нибудь?

– Я старался не смотреть.

– Странно… Не разобрать, когда вы шутите, а когда всерьез говорите.

– Что же, мне и пошутить нельзя? Мне терять нечего. У меня, кроме рубашки, ничего нет. Встану вот, и пойду, куда глаза глядят!

– А есть что будете? Траву?

– Зачем траву? Как-нибудь прокормлюсь.

Тяжко ухнуло за рекой. Через мгновенье – громыхнуло в ответ. Снова ударило… Разрыв – сильнее, ближе! Со звоном вылетело стекло.

Шимон вскочил… и опустился на стул. Скривив губы, Руфь смотрела на него. Перегнулся через стол. Заглядывая ей в лицо, зашептал:

– Сматываться надо, слышишь? Я одно место знаю. Там повозка, лошадь… Это недалеко!

Недоуменно вскинула брови… Вдруг фыркнула, расхохоталась.

Какой шустрый! Тихоня-тихоней, и вдруг – разговорился, на ж тебе! – она уже не смеялась – кричала, и Шимон видел совсем близко ее бешеные глаза. – Думаешь, я сама не знаю, где находится твоя повозка? Да, если бы я только захотела… А я – не хочу! Понятно? Не надо мне! Телохранитель выискался…

Откинулась на спинку стула, зябко передернула плечами. С улицы в разбитое окно по-прежнему накатывали цокот, гомон, звон. За рекой продолжало ухать, но разрывы ложились дальше, глуше.

– Ай, что за чепуху городишь… Особенно, когда в таком положении! – Шимон сокрушенно вздохнул. – Не берите в голову… – Помолчал, глядя на неподвижно сидящую Руфь.

– Но, вот чего я не пойму… Зачем ему ружья?

– Кому?

– Да, этому вашему… Давидке.

– Они в Палестину пробраться хотят.

– Что?!

Обернулась. Снова сверкнули глаза.

– А то! Они будут пробиваться к Одессе.

Господи, он-то хорош… Поверил этому балаболу! Повозка, лошади… Смешно!

– Какая Одесса?! – закричал в отчаяньи Шимон, – они и до Жмеринки-то не доберутся!

– Да отстаньте вы от меня!..

Вскочила, выскользнула за дверь.

Шимон вернулся в свою комнату, опустился на кровать. Было слышно, как наверху, перебивая друг друга, звенели голоса, и снова – принимался читать молитвы старик…