Текст книги "Виноградники ночи"

Автор книги: Александр Любинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

То, что я увидел, было неожиданно, сильно, ново!.. Верлибр, но не обычный студенистый текст на уровне плохой прозы, а сжатый как пружина, разворачивающий созвездие метафор, неожиданных, и все же с неотменяемой внутренней логикой связанных друг с другом. И это ощущение пустоты, пустыни… А, может быть, бескрайней степи, горько и сладко пахнущей выжженной травой?

– Как интересно! Ничего подобного я не читал!

Засмеялась своим хриплым низким смехом. На всем скаку всадница осадила коня. Прянул, взвился на дыбы.

– Принеси еще! Как хорошо, что нет у тебя этой укачивающей, навевающей сон хорейно-анапестовой метрики, где все заранее известно. И чувство места… Только не знаю, этого ли?

– Я приехала в Иерусалим. Только в Иерусалим. Я хочу здесь жить

– Ты еврейка?

Задумчиво качнула головой.

– Со мной можно запутаться. Папа наполовину поляк, наполовину еврей. Мама наполовину русская, наполовину татарка.

– Ага, то-то я чувствую в тебе что-то баскакское! Подскочить на коне, накинуть аркан, приторочить к седлу!

– О, нет, я не столь жестока, – взгляд на часы. – Но мне пора.

Я расплатился. Мы вышли на ветреную улицу, спустились к Яффо, и она вдруг стала рассеяна. На углу Яффо и Бен-Иегуда остановились

– Дальше не провожай. У меня встреча с подругой. Она приехала из Германии. Очень милая, но в ужасной депрессии!..

– Я позвоню?

– Да, да, конечно.

Улыбка, взмах руки. Заспешила, исчезла в толпе.

Что ей нужно? Неужели всего лишь статьи о ней? Но для этого не требуется таких усилий! Снова закружил по комнате, остановился… Выжженные холмы бредут к горизонту. (Которое уже столетие поэты их сравнивают со стадом овец?) И за невидимой чертой нисходят к Мертвому морю. Не надо туда идти – водой Мертвого моря не напьешься.

И вдруг начинается прежний бред… Летняя Москва, мальчик с девочкой, бредущие по бульвару. Или нет, зима, темнота, скользь и склизь под ногами. Не надо туда идти, заболит сердце, и будешь уже в который раз как рыба, выброшенная на берег, ловить воздух открытым ртом!

И все же, что происходит в яростные дни, когда планеты замирают в небе и земля останавливает свой бег на краткий миг, когда этих двоих сотрясает дрожь, и они приникают друг к другу. А потом опадают, смежают глаза. На узком девичьем диване на Петровке, или в кооперативной квартире в комнате, где тахта, книжный шкаф, письменный стол, зеленый ламповый свет… Мать ходит по коридору, из гостиной доносится шум телевизора: там отец дремлет в кресле, вернувшись с работы… Но на этот раз ему не до дремы: он тоже топает по коридору, покрикивает на мать. Звезды, холодные февральские звезды останавливают свой бег и заглядывают в комнату, где он гладит ее лицо, бережно, словно боясь разбудить. Где-то в необъятном страшном просторе вспыхивает новая звезда, и новая жизнь начинает дышать, расти, набухать как почка – на узком ли диване между шкафом и дверью, на тахте ли в комнате, где зеленый ламповый свет. Под шаги в коридоре или вопли на коммунальной кухне, под вознесенными во тьму крестами Петровского монастыря…

Девочка откроет глаза, улыбнется. Скажет: «Мне пора». Они откроют дверь, выйдут в коридор, где их ждут уже отец и мать: тревожные взгляды, перекошенные от волнения лица. «До свиданья, – скажет им девочка, – пока мальчик будет неуклюже помогать ей натянуть заячью шубку, – до новых встреч!» И мимо однообразно-бетонных домов – до метро. «Я позвоню завтра утром?» «Позвони!» Теплые губы, дыханье. Взмах руки.

И снова было утро. В проеме подъезда одного из домов по улице Невиим возник Марк. Надвинул на лоб шляпу, засунул руки в карманы пиджака. Похоже, на сей раз он никуда не спешил. Прошел до йеменской фалафельной, купил питу, туго набитую хрусткими шариками вперемежку с салатом, и, усевшись на скамью, принялся с аппетитом есть. Вход в клинику доктора Коэна был всего в нескольких метрах от него. Если бы он повернул голову, то несомненно заметил бы, что стена у входа изрешечена, как оспой, следами от пуль. Но Марк смотрел прямо перед собой. О чем он думал? Трудно сказать, но можно предположить, что в этот момент он не думал ни о чем.

Но вот он встал, достал платок и вытер губы, и, вынув из кармана мелочь, заплатил за питу с фалафелем. Помедлил – заказал еще стакан апельсинового сока, и пока юркий хозяин с лоснящимся от пота лицом выжимал дольки апельсинов под железным ручным прессом, стоял неподвижно, казалось, не обращая внимания на снующий вокруг разноцветный и разнополый люд. С наслаждением выпил он сок, взглянул на часы. Пора!

Пересек улицу и по переулку, мимо ресторана с вывеской Old friend прошел до Сергиева подворья. Вход на площадь был перегорожен патрулем. На сей раз – четыре человека. Автоматы. По два запасных рожка. Неужели что-то заподозрили? Нужна связь, связь! Любой ценой – связь! Спустился по проулку вниз, вышел на Яффо, и мимо здания с каменным львом на крыше прошел к почте. Остановился у входа. Пусть следят. От слежки можно уйти. А пуля в затылок пока не угрожает: он им всем нужен.

Солнце уже палило. Он передвинулся в тень. Смахнул пот со лба. Женщина с кошелкой. Двое молодых арабов в рабочих робах. Господин с усиками. На голове – красная феска. А, вот… Неужели… Ко входу шла полная женщина в шляпке, с маленькой сумочкой, перекинутой через руку в перчатке. В другой руке она сжимала свернутую в трубку и перевязанную желтой лентой газету. Увидела Марка, остановилась. Поспешно отвела взгляд. Медленно пошла прочь. Повернула за угол. Он двинулся за ней и едва не натолкнулся на нее – она стояла там, возле круто нисходящей с холма лестницы. Подняла на него большие тревожные глаза. Выдохнула – «книжный магазин Меира, через полчаса!» и, ухватившись за поручни лестницы как за спасительную опору и осторожно переставляя полные усталые ноги, стала спускаться вниз.

Повернул направо во двор, сжатый серым полукругом блочного дома. Шагнул в подъезд. Подождал, выглянул наружу… Вот он – тот слепец с рынка! Стоит у входа во двор, прислонившись к стене. Но уже без палочки в руке. Почему именно он? Не хватает людей или Стилмаунт хочет, чтобы точно было известно, кто идет по следу?

Огляделся. В таких домах должен быть запасной выход… Так и есть – за мусорным баком. Пахло кошачьей мочой. Расстегнул ширинку, с наслаждением облегчился. Моча к моче. Нащупал ручку двери. Поддалась… Открыл ее и вышел в соседний двор.

Жили летом у холодного моря. Только девочка осмеливалась купаться, и Таня должна была идти вместе с ней, по колени входя в стальную, с редкими голубыми разводами балтийскую воду.

Шли обедать в стекляшку под соснами, отстаивали очередь, чтобы получить, наконец, заправленное томатной пастой харчо или суп с выступившим по краям тарелки жиром. А потом надо прохаживаться – степенно и чинно, по берегу, чтобы не сразу отправиться в поход по магазинам, а лишь надышавшись впрок соленого, пахнущего гнилыми водорослями воздуха. Звезды замерли в небе, казалось, раз и навсегда. Ничего не происходит. И не произойдет. Так в середине пути жизнь останавливается и замирает.

Я выторговал себе право вместо походов по магазинам сидеть с двух до четырех в читальном зале местной библиотеки. Она тоже стеклянная. К прозрачной стене тянутся цветущие ветви боярышника, подступает трава, и стальное, с голубыми разводами небо смотрит в упор, нависая над невидимым, скрытым дюнами морем.

Так и надо, так и надо, наверное, тянуть невод дней – день и ночь, день и ночь, и снова день. Но почему мерещится другая жизнь, а там вокзал, и ночь, и еще далеко до рассвета?.. Какая-то история, рассказанная бабушкой Ребеккой летом, на терраске возле кухни. Даже не рассказ, а намек, прочерк, как белый сгиб на старой фотографии. О том, как они познакомились с дедом. Он, де, скрывался у них в доме в местечке на Украине. Скрывался? Ну, не скрывался… Так получилось, что жил довольно долго. А в доме девушка на выданье… Неудобно как-то. Ну, вот он и решил жениться на мне. А ты? Что я… Отчаянная была. Красивая. И кавалеры вокруг… Да все сгинули куда-то: кого убили, кто сам пошел убивать. А дедушка во всем этом не участвовал. Умный был. Хотел спастись. И спасся. Деловой! Даже на собственную свадьбу опоздал! Улыбается своими бордовыми как перезрелая малина губами. Лущит горох, и горка кожуры на столе растет.

Через много лет я дам тебе другую жизнь – в другое время, в другой стране. Дам тебе другую судьбу. Но ты об этом никогда не узнаешь. А пока я всего лишь осторожно иду по твоему следу, и подступает, надвигается темный, переполненный беженцами вокзал, и человек, который очень хочет спастись, пробирается к выходу, как талисман сжимая завалившийся под подкладку кармана последний – тяжелый николаевский кругляш.

К четырем часам погода меняется, порывы ветра налетают с моря, и когда я выхожу из двери библиотеки с исчирканными, покрытыми синими разводами листками в руке, две девочки на скамье – побольше и поменьше – ждут меня, уже одетые в теплые кофточки.

Вышел в проулок, остановился. Быстрый взгляд через плечо… Все спокойно. Посмотрел на часы. Магазин Меира… Ах, да, внизу, неподалеку от Старого города. Там работает Герда. Забавно!

Была середина дня. Дома едва угадывались сквозь слепящую солнечную завесу. Марк нашел жестяную вывеску с изображением совы и надписью над нею «Людвиг Меир», толкнул звякнувшую колокольчиком дверь. За конторкой сидел старый еврей и читал книгу. Обернулся всем телом к Марку, осмотрел с ног до головы. «Вам туда, – сказал, и ткнул рукой в дальний конец комнаты, скрытый книжными полками, – дама уже ждет». Она стояла там, в светлом шелковом платье, затканном алыми цветами. В одной руке – неизменный китайский зонтик, в другой – раскрытая книга.

– Так это вы?..

– Я! – сказала она, и, положив книгу на полку, грациозно кивнула красивой головкой. Она пахла духами – приторно и сладко.

– Значит, это вы! Я должен был раньше догадаться! Однако же… Поселить меня в соседнем доме! Наши тель-авивские друзья большие шутники!

– Мне сообщили о вашем приезде. Вы хорошо работаете.

– Я делаю свое дело.

– У каждого – свое дело… Надеюсь, вы не зря потратили на нас свое время?

Нахмурился, надвинул шляпу на лоб.

– В городе действует русская разведка.

– Знаю. Они уже допрашивали меня.

– Вот как? Поэтому вы ушли и даже не оставили сообщение?

– Да. Я заметила слежку…

Первое впечатление обманчиво. У нее жесткие, даже резкие черты лица. Своим тщательно продуманным макияжем она пытается сгладить их. Только вот губы… Красивые, полные. Кажется, они живут на лице своей отдельной жизнью.

– Схватили на улице. Запихнули в машину. Отвезли куда-то в Бакка… Там рядом – железнодорожная линия на Тель-Авив. Допрашивал их главный – бритый, полный, в круглых очках. Похож на Нордау…[14]14
  Макс Нордау (1849–1923). Один из лидеров раннего сионизма. Блестящий оратор, историк, публицист.


[Закрыть]

– Что?

Хохотнул. Снял шляпу, водрузил на свободное место между книгами.

– Это вы точно сказали!

– Вы его видели?

– Мельком… Угрожал? Применял силу?

– Нордау играл джентельмена, но держал больше суток в духоте, без сна…

Вздрогнула. Подняла на Марка широко раскрытые глаза.

– Хотите сказать, что вы всего лишь слабая женщина?

Потупилась с видом провинившейся курсистки.

Звякнул колокольчик. Вошел пожилой полный бородач с палкой. С порога, энергично и шумно заговорил с маром Меиром.

– Так что его интересовало?

– Какие-то русские документы. Он почему-то считал, что я знаю, где они.

– И вы знаете?

– Позже я выяснила, что они находятся у Христи, моей кухарки. А к ней они попали – от отца Феодора, того самого…

– Да-да… Слышал уже. Эти русские мешают всем. Что еще?…

– Спрашивал о вас… Наверно, я смогла убедить Нордау в том, что ничего не знаю. Или он сделал вид, что поверил мне… Его ребята довезли меня до Старого города. Вот и все.

– Снова звякнул колокольчик. Марк обернулся. Полыхнули золотом волосы. Герда! Остановилась на пороге, всматриваясь в полутьму; сошла по ступенькам. Заметила, заметила… Ну так что ж?

– Я хотел сказать… – проговорил он и тронул ладонью лоб.

– Слушаю. Я вся – вниманье.

Слова прозвучали с насмешливой фамильярностью.

Догадалась… Уж точно догадалась!

– Вы уверены, что англичане вас не подозревают?

Вопрос прозвучал как выстрел.

Напряглась. Потупила голову.

Он чувствовал спиной, как Герда кружит где-то рядом.

– Это не праздный вопрос. Русские ведь как-то вас вычислили.

– Их интересовали документы. Следили поначалу за мной как за хозяйкой дома. И поняли, что в их сети угодила рыба покрупней… Я где-то прокололась?

– Нужно все проверить. Мы играем во взрослые игры… Вы понимаете это?

– Вполне!

– Во всяком случае, почтовым ящиком мы больше пользоваться не можем.

Он вдруг увидел Герду у соседней полки. Повернувшись к нему спиной, она расставляла книги.

Наклонился. Приблизил губы к пахучему ушку, скрытому гладким завитком.

– Командир отряда – некто Полак?

– Да. Он занял это место всего два месяца назад. После того, как Цви…

– Я знаю… Цви был настоящий боец. А что Полак?

– Умен. Храбр… Но не такой отчаянный как Цви. Трезвая голова.

– Информацию вы передаете ему?

– Да.

– Вот что…

Протянул руку за шляпой, надел ее.

– Скажите этому Руди… Да… Скажите ему, что операция пока откладывается. Я сообщу точную дату. Кстати, его адрес?

– Абарбанель, 3.

– Он живет один?

– В каком смысле?…

Улыбнулся.

– Я не знаю, какой смысл вкладываете в этот вопрос вы, но меня интересует лишь, кто постоянно проживает в квартире.

– Он там один… Отец умер от рака несколько лет назад… А мать… мать куда-то уехала. Кажется, снова вышла замуж…

– Не ищите меня. Я сам найду вас, если потребуется. До свиданья.

Сложила губы в привычно загадочной, но на сей раз – вымученной улыбке.

– До свиданья…

Не оборачиваясь, Марк прошел к конторке. Из темноты глаза Герды неотрывно следили за ним. Мар Меир заворачивал книгу для толстого бородача с палкой. Молча Марк поклонился ему.

– Да хранит вас Господь! – услышал он, когда уже закрывал дверь.

Вот и пришла Ханука. Вечерами в окнах вспыхивают свечи – как когда-то в другой жизни огни новогодних елок. Сегодня в ресторане мало посетителей, Стенли отпустил меня раньше. Но вместо того, чтобы отправиться привычной дорогой домой, я спустился по улице рава Кука и вышел на Яффо.

На Кикар-Цион, под оглушительную музыку из старенькой машины, измалеванной разноцветной краской с крыши до колес, несколько фигурок в развевающихся белых одеждах пляшут, взявшись за руки. Подпрыгивают в такт, без остановки, словно их кто-то дергает за плечи и ноги, не давая остановиться. За ними на постаменте перед зданием банка «Ха-поалим» полыхают огромные свечи главной городской меноры. Вокруг пляшущих харедим – десятка два зевак, в основном, молодые американцы в кипах, сдвинутых на затылок, и их подруги – длинные юбки, накрашенные губы, выслеживающие добычу блестящие кошачьи глаза. Одна из них не выдерживает, приподняв юбку, бросается в пляс, увлекая за собой товарища: он неуклюже топчется, из бутылки, зажатой в руке, плещет на тротуар, пенится пиво.

«Совсем эти жиды с ума сошли!» Знакомый голос. Оборачиваюсь. Ба! Да это Лена! Она не видит меня, заслоненная каким-то хипастым с прыщеватым сальным лицом – их много здесь, толкущихся на площади в поисках наркоты. Рядом с Леной – плотно сбитый, широкоплечий, в кожаной куртке. Молчит, кривится. Ему неприятно, противно даже, но что поделаешь – надо перетерпеть. Сегодня у Лены выходной – когда мало клиентов ее подменяет юркая маленькая эфиопка: она строит мне глазки, но я делаю вид, что не замечаю.

Уже давно Лена отставила Итамара, его сменил хлипкий француз, потом пропал и он, и замелькали русские – все на одно лицо. А Стенли – вдруг – разом постарел; ходит, с трудом переставляя ноги.

Холодно. Под зимним беззвездным небом пляшут харедим, грохочет музыка… Да не город это вовсе, а Ноев ковчег, плывущий по океану времени с пылающими на корме огнями меноры! И меня – уже который век – носит по волнам вместе с ним. Смыкаю глаза, словно погружаюсь в сон без сновидений – очнувшись, оглядываюсь кругом: новый язык, иные одежды, другие улицы и дома. И место называется по-другому: Севилья, Багдад, Вена или Москва… Только я все тот же, устало-внимательный, настороженный и – несмотря на отчаянное биение сердца и уколы памяти, – странно отрешенный…

Немного уже осталось, совсем уже скоро смежу глаза на мокрой от пота простыне больницы Хар ха-Цофим, и снова очнусь – где, когда?

Яков купил бутылку красного в лавочке напротив входа на рынок и, выйдя на улицу, не сразу направился домой. Он стоял, уставясь в землю, и ветер, просыпающийся на закате, трепал его спутанные волосы. Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что Яков решает проблему закуски: что лучше – теплый лаваш и банка оливок или несколько головок зеленого лука в придачу к белой ноздреватой брынзе… А может, купить того и другого? Но все обстояло не так-то просто… Яков не хотел идти домой. В сумерки две его комнатки становились серыми от вечерней печали, и потому в конце концов приняв решение, он свернул в ближайший проулок и вышел к крохотной площади, окруженной покосившимися домами со ржавыми решетками на окнах – когда-то в конце прошлого века, может быть, они и были новыми, но в это верилось с трудом: казалось, они и родились уже дряхлыми, как старый еврей в ермолке.

На заплеванных скамейках в сквозной тени тощих кустов сидели, как всегда, несколько пьяниц – кто спал, повалившись на скамью, а кто продолжал выяснять отношения, с сумрачным блеском в глазах то хватаясь за стакан, причмокивая и громко икая, то протягивая руки к собутыльнику. Сюда забредали румыны и балканцы, бывали и русские с братьями украинцами и белорусами – все, кого случайно занесли в Палестину волны военных невзгод и еврейской репатриации. Бывали здесь и местные – беглые монахи, недоучившиеся ешиботники. Сегодня звучал их базарный иврит вперемежку с цитатами из Танаха.

Яков сел с края, и сколупнув пробку-бескозырку, стал медленно пить из горла – денег на закуску нет, так что надо вкушать не спеша, ощущая небом и языком терпкую горечь, приникая к ней, сливаясь с ее вязким темным потоком. Откуда-то, из дальних краев прилетают темные птицы, кружат, кружат над землею и вдруг – ныряют вниз, опускаются на гнущиеся под их тяжестью ветви. Они склевывают ягоды, одну за другой, и клювы их становятся красны от сока…

– Эй! Ты можешь подвинуться?

Он открыл глаза. Прямо перед ним стояла женщина, и она говорила по-русски.

– Могу, – сказал он, – только зачем?

– Я хочу сесть, – сказала она.

– Но разве здесь мало места?

– Но они все чучмеки какие-то. Ты один похож на человека. Видишь, и по-русски говоришь.

– Говорю, – сказал он. – Только какой в этом прок?

– Ты всегда задаешь глупые вопросы или только сейчас? – проговорила она раздраженно, и села.

Не отвечая, он приложился к бутылке.

– Дай, – протянула руку, и он вложил бутыль в ее теплую ладонь. Припав к горлу, сделала пару глотков.

– Фу… Какая кислятина!

– Много ты понимаешь,

– А ты откуда, такой ученый?

– Ниоткуда.

– Нет, правда…

– Правда. Я ниоткуда. И никто.

– Такого не бывает. Вот я, например, из Твери.

– Хороший город. Там приличная пересылка.

– А… так ты сидел?

– Сидел. Как тебя зовут-то?

– Лена… – проговорила она нараспев и, задрав высоко бутылку, сделала глоток. Закашлялась.

– О, черт! – ударил с размаху по ее тощей спине. – Не умеешь, не пей!

– Ты, я вижу, большой умелец! – прохрипела она, и умолкла. Темнота сгустилась. На соседней скамье под тусклой лампой, зависшей среди ветвей, спал, посвистывая и свесив на грудь кудлатую голову в кипе, разбухший от перепоя и неподвижности ешиботник.

– Улетели…

– Кто?

– Птицы.

– Какие птицы?

– Бог с ними… Лучше скажи, как ты попала в Иерусалим?

– Как богомолка. У них договоренность какая-то есть.

– Ха! Не смеши меня! Ты что, верующая?

Распрямилась. Важно кивнула головой.

– Да!

– Ладно… Пора домой.

Поднялся, помедлил… Она смотрела на него снизу вверх – поджав губы, не мигая.

– Ты один живешь?

– Один, – сказал он.

Надо было уходить. Но он все стоял, глядя на ее худое, с остреньким носом, лицо.

– Ты что?

– Так… Ничего.

– Мне негде ночевать, – проговорила она сухо, и встала. – Пригласи меня к себе!

– Как это…

– Так это!

Одернула кофточку.

– Пошли. Но только без глупостей, ладно?

– Я…

– Пошли, пошли.

И взяла его под руку.

Очнулся ночью. Встал. Прошел на кухню, вскипятил чай. Выпил большую кружку, согрелся. Снова лег, добавив к пледу старую куртку. А ведь уже собирался выкинуть… Закрыл глаза, заскользил куда-то вниз, в темноту… Нет, свет луны мешает, бьет в глаза. Снова встал. Задвинул занавеску. Забрался под одеяло. Завтра надо позвонить Владе. И встретиться с ней. Сколько времени прошло с последней встречи? Две недели? Ничего, она не обидится, по всему видать, я интересую ее… А о девочке с Петровки – лучше не думать. Ее уже нет. Та, другая, существующая по-прежнему под ее именем, может быть, и ждет тебя здесь, за стойкой своей библиотеки возле автостанции. Но прошлое невозвратимо…

Неужели и впрямь в моей жизни ничего не осталось, кроме воспоминаний о трухлявой веранде на подмосковной даче, холодном лете, набухшей влагой ветке, трущейся о запотевшее стекло? Снова закрыл глаза. Вот так… И подоткнуть сбоку одеяло.

…Утро было солнечным и прохладным. Я спустился вниз. Ребенице возилась в саду, подвязывая разросшиеся кусты белых и алых роз. Я поздоровался с ней и вышел на улицу. Но вместо того, чтобы зайти в лавку – надо все же время от времени делать хозяйственные закупки – направился в противоположную сторону, вышел к железнодорожной колее, заросшей сочными зимними лопухами, и двинулся по ней вглубь квартала. Вдоль колеи, огороженной поломанной сеткой ограды, тянулись с двух сторон заборы, за которыми белели дома, спрятавшие свои крыши под ветвями огромных, разросшихся в приволье пихт и кипарисов

И вдруг – где же эта Гидеон 12, о которой сказал Якову тот неприятный тип – как его зовут… Ах, да, Генрих Ильич… Видел же улицу Гидеон мельком – где-то здесь… Вот и она! Гидеон 12. Сквозь пролом в глухом каменном заборе вошел во двор. Высокая, в человеческий рост, трава. Возле стены двухэтажного кирпичного флигеля – безлистое гранатовое дерево с пустотелыми плодами, исклеванными птицами. Загороженная тяжелой бетонной плитой дверь. Бурая, прокаленная солнцем, черепица крыши. Осыпавшаяся кладка каминной трубы. Гробница, в которую уже не проникнуть грабителям. Их много, таких строений, здесь, в Мошаве Германит, где сто лет назад неугомонные немецкие пилигримы, возомнившие себя потомками древних темплиеров, решили возродить славу ордена у стен Иерусалима. Но их уже нет, и остались только названия улиц, запечатанные наглухо дома да кладбище на Эмек Рефаим, в центре квартала.

Странно, почему меня влечет именно сюда, к этим вросшим в землю стенам, словно надолбам времен войны? Но здесь и была война… Почему – была? Она никогда не прекращалась и лишь обострилась после ухода англичан. Может, прав был Стилмаунт, когда заявил, что израильтяне еще возопят к британцам о помощи, и они вернутся сюда?

Вот и я отправляюсь в обратный путь. Покупаю в лавке обычную снедь, возвращаюсь домой. Ставлю на огонь кастрюлю с сосисками, наливаю в чайник воду, и пока вскипает она, смотрю в окно, на улочку, исчезающую за холмом, а там – еще холмы, и еще… За линией горизонта они нисходят к Мертвому морю.

Он зажег свет, пропустил ее вперед.

– Боже! – проговорила она, и остановилась посреди комнаты. – Когда ты в последний раз убирался?

– Не помню. Разве это так уж важно?

– Знаешь, – сказала она, садясь на единственный не заваленный книгами стул, – у вас евреев странная привычка – отвечать вопросом на вопрос.

– А у вас, у русских, – странная привычка судить других с высоты своего великодержавного превосходства.

– Замнем для ясности, – сказала она хмуро и встала. – У тебя постель-то хоть есть? А… вот это… А чистая простыня найдется?

Подошел к полке у стены, вытянул из-под груды белья.

– Ладно, давай. Сгодится на ночь.

Быстро и ловко накинула простыню.

– Отвернись.

И, не дожидаясь, стала раздеваться. У нее были крепкие груди и лобок с жесткими рыжими волосами. Откинув одеяло, легла на спину. С ненавистью к себе он почувствовал, как книзу прихлынула кровь, напряглось, возделось вверх. Он стоял посреди комнаты с разбухшим членом, глядя неотрывно на розовую плоть меж ее раздвинутых ног.

– Ложись, – сказала, и подвинулась к стене. – Вдвоем все же теплее будет.

Он раздел рубашку, снял штаны и трусы.

– Ого! Да ты не лыком шит! – протянув руку, мягко коснулась пальцами члена. – Давненько у тебя не было женщины.

И он лег рядом с ней.

На Эмек Рефаим – непрерывный поток машин вдоль неширокой улицы, но дома, и воздух, и деревья словно существуют отдельно, никак не реагируя на грозные приметы современного урбанизма. На углу возле магазина женского белья, где в витрине выставлено нечто кружевное, мягкое, бело-розовое, натянутое на безукоризненно-стройные пластмассовые ноги, сидит на складном стуле мой знакомец. Он в круглой шерстяной шапке, напоминающей те, которые носят правоверные мусульмане. Рядом с ним – железная вешалка с несколькими рубашками и кофточками. По-видимому, он их продает, но я ни разу не видел, чтобы купили хотя бы одну. Два-три раза в неделю я прохожу мимо него, и мы здороваемся. Иногда он заговаривает со мной, и я останавливаюсь, дабы поддержать разговор. Подымает на меня нестерпимо прозрачные синие глаза. «Привет! Несколько дней тебя не видел. Все в порядке?» Он сидит здесь весь день, общается с прохожими, попивает пиво, заедая огненным хумусом (однажды дал попробовать – я едва выжил). Рядом со стулом – потертая маленькая книжка: Тора. Он говорит библейским языком, и потому я с трудом его понимаю. На сей раз мы заговорили о смерти. «С этим трудно примириться», – сказал я. «Это нужно не понять, а принять», – ответил он и, приподняв руку, коснулся ею грязной куртки, там, где в глубине билось его сердце. «Если веришь, это нетрудно. Наг пришел, наг уйдешь… К чему вся эта суета?» Помолчал, повернул ко мне заросшее щетиной лицо: «Три месяца ночевал в машине. Теперь появилась комната. Это – жизнь…» Как всегда, подыгрывая ему, я с важностью пожал его руку, поблагодарил за беседу.

Слегка раздвинутые ножки в витрине как ни в чем не бывало выставляли напоказ свои прелести.

Он спал, уткнувшись лицом ей в затылок, в ее волосы – они рассыпались по подушке, невесомые и светлые, как сенная труха, и так же пахли сладковатой и нежной горечью. И потому, наверное, снился ему летний день, трава в выжженных августовских проплешинах, тропинка, полого спускающаяся к озеру, и женщина, выходящая из воды: в резиновой шапочке, темных трусиках и такого же цвета лифчике – она похожа на гипсовую фигуру физкультурницы на бетонном щербатом постаменте, что стоит у лагерных ворот. Это пионерский лагерь… Вот ведь, по другую сторону от нее безрукий пионер воздел к небу свою трубу – вместо рук у него – железные прутья, а труба – жива, и пионер все играет на ней, играет, наигрывает вальс… Нет, это не пионер играет – это в фойе столовой вечером из большого ящика раздаются скрипучие звуки, отдаленно напоминающие вальс, а мальчики стесняются приглашать девочек, возбужденно и тревожно щебечущих по углам, а потом объявляется белый танец, и девочки, одна за другой, пересекают заряженное электричеством, как магнитное поле, пространство зала, и выбирают мальчиков… И вот уже они – один за другим – неуклюже топчутся, раскрасневшиеся, смущенные, возле своих торжественно-грациозных дам. А этот стоит у стены, не выбранный и не выбирающий – как всегда, один.

…Он открыл глаза, потому что защемило сердце, и пока душа, еще сумеречная, возвращалась из своего путешествия, и проступали все четче и неотвратимей – стол и чайник, и потолок с лампочкой посередине, вкрученной в черный треснувший патрон (перегорела позавчера и все ввинчивал новую не поддавалась пока патрон не треснул вон она видна линия разлома), вдруг понял – во сне ли, наяву: это чья-то другая жизнь.

Женщина потянулась, протяжно зевнула, повернула к нему заспанное лицо: поперек щеки – розовая полоса от сбившейся наволочки.

– Привет, – сказал он. – Как поживаешь?

Улыбнулась.

– Хорошо. А как ты?

– Нормально.

Тронул острый сосок.

Отвела руку.

– Еще не устал?

– Не обращай вниманья… Условный рефлекс.

Поднялся, торопливо натянул под ее взглядом трусы и штаны.

Повернулась на спину, закинула за голову руки.

– А ты ничего… Нежный.

– Правда? Я рад.

– С тобой приятно. Мужики ведь по большей части ничего не могут. Да и не хотят. Лишь бы поскорей себя удовлетворить. Будто женщина какой-то сливной бачок.

– И из этого бачка рождаются дети… Странно, правда?

Села на край кровати, одним рывком поднялась. Она была высокая, выше него. Ребра выпирали, обтянутые светлой, с коричневыми веснушками, кожей.

– Знаешь, в чем твоя проблема?

– В чем же?

– В том, что слишком умный. Отбавить бы не мешало.

Влезла в трусы как ввинтилась в них. Надела через голову платье.

– Где тут у тебя чайник? А… вот.

И пошла к раковине в углу комнаты.

Сквозь платье просвечивала, словно прочерченная мастерской рукой, скользящая невесомая линия тела.

Потом они пили чай с засохшими лепешками лаваша, но все равно – было вкусно вот так пить вприхлеб сладкий чай, по очереди намазывая на хлеб тонко-тонко, чтобы хватило, откуда-то взявшийся кусочек сливочного масла.

– А зачем тебе столько книг? Все равно ты их не перечитаешь.

– Ты недооцениваешь меня.

– Если бы ты чего-то стоил, не жил бы вот так.

– Я стою. Только не здесь.

– Не в Палестине, то есть? Не среди своих дорогих собратьев по разуму?

– Я этого не говорил…

– А в Россию не хочешь вернуться? Ладно-ладно, – торопливо проговорила она, глядя в его мгновенно застывшее лицо. – Как знаешь… Может, тебе и впрямь лучше подбирать объедки на рынке.

Положил на клеенку недоеденный ошметок лаваша.

– Говоришь, богомолка приехала по линии церкви?

– Ну, да!..

– Сдается мне, ты приехала по другой линии.

Перестала жевать, нахмурилась. Носик напрягся, заострился еще больше.

– Я хочу тебе добра.

– В самом деле?

– Брось, пожалуйста, эти свои штучки! Ты можешь быть серьезным?

– Разумеется!

– Вот что, – проговорила она и встала. – Вижу, ты знаешь все лучше всех. Ну и сгнивай окончательно! Питайся своими книжками!

И направилась к двери.

– Погоди! – выкрикнул он, еще не успев подумать. И уже тише, – погоди…

Вернулась, снова села на стул; выпрямилась, сложив на коленях руки.

– Так говоришь, хочешь мне добра?

– Не веришь?

– Почему же… Все может быть. Даже ты можешь быть добрым ангелом.

Улыбнулась, снова пригубила чай.

– С крылышками, да?

– С сиськами!