Текст книги "Виноградники ночи"

Автор книги: Александр Любинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

И отвернувшись от Якова, включил радио.

Руди выключил радио. Встал из-за стола, лег на кушетку, закинув руки за голову. Все шло так, как он предполагал. Так и должно быть… В этом городе даже крохотный камешек может вызвать обвал. А все началось три дня назад. Вечером пришла Ребекка. Явилась без согласования… Должна ведь была предварительно оставить записку у этого чертова араба, – так ей и сказал. Чертов араб… Ворвались к нему в квартиру, было темно. Он крикнул из спальни: «Кто там?» Метнулись к нему. Он сидел на кровати в своей белой халабие. Шмулик ударил его ножом… Еще и еще. Красное на белом. Только ночью не красное, а черное. Красное и черное. Откуда это?… Да, все закрутилось, когда пришла Ребекка. Очень нервничала. Очень. Даже не захотела остаться на ночь. Сказала, что виделась с этим Марком… Операция откладывается на неопределенное время. Почему? Усилили охрану? Так можно найти иное решение! Не обязательно нападать на здание полиции! Главное, чтобы был шум. Как можно больше шума. Повод значения не имеет/ Можно ведь и курятник выдать за стратегический объект. А она «Какой ты циничный!» И сразу: «Марк тебя подозревает в сотрудничестве с англичанами». Обнял ее за плечи. «А тебя?» Отпрянула. «Надо что-то делать – сказала, – он идет по следу». «Какие глупости! Ты слишком нервничаешь». Попытался поцеловать ее у двери. Вырвалась, ушла… Она и впрямь права: надо было что-то предпринять. И немедленно. Пока этот Марк его не опередил… Прежде всего, отвлечь внимание. Вспомнил, что пришла без предупреждения, не оставила записку… чертов араб…

Почему его не убрать? Точно! Он ведь работает на англичан… Вот и покончить с ним. А Стилмаунту объяснить, что это было нужно для прикрытия – мол, стало припекать… Ничего, найдет другого араба. И под шумок – совершить эффектный налет на какой-нибудь курятник. Проскользнуть между Марком и Стилмаунтом. Сцилла и Харибда… Откуда это?

Наутро встретился с верным Шмуликом. Все обсудили. Шмулик выставил наружку. Выяснили, что араб раза два в неделю не возвращается в Старый город: забавляется с девочками в своей квартирке на втором этаже, над кафе.

В ту ночь ждали почти до рассвета. Он, Шмулик и еще один, Давидка-глист, прозванный так за свою худобу. Наконец, девица ушла. Взломали дверь. «Кто там?» Красное на белом. Шмулику нравится убивать. А Давидке – нет. Его стошнило. Там же, в квартире. Все они такие, – романтики. Как доходит до дела, блюют. На улице Шмулик выбил стекло рукоятью пистолета, швырнул бутылку внутрь. Разорвалась. Вспыхнула ослепительным светом. Бросились в разные стороны. Разбежались.

Руди снова лег на кушетку. Итак, для Марка: выследили английского агента и убрали его. Если и была утечка информации, виновник найден. Для Стилмаунта: он, Руди, командует боевиками. Значит, не может сидеть, сложа руки. В создавшейся ситуации это – наименьшее зло…

Крутанул ручку радио. Поймал волну Монте-Карло. Среди прочего сообщалось о беспорядках в Иерусалиме. Потом – начался шансон.

Они проснулись от резкого воя полицейской сирены. Машина промчалась вниз, в направлении Кинг-Джордж, и сразу же за ней – другая. Марк вскочил, подбежал к окну: за деревьями, над крышами домов полыхало зарево – багровое пламя росло, подымалось в ночное небо.

Герда зажгла свет.

– Я слышала сквозь сон какой-то бум! Будто что-то взорвалось!

– Я тоже. Надо узнать, в чем дело.

– Зачем?!

– Так надо.

– Боже мой, кому это все надо?

Но Марк, не слушая ее, уже натягивал пиджак – распахнул дверь…

– Ложись спать! Не жди меня!

– Но почему?

– Я не могу всё объяснять! Я вернусь!..

Сдернул с гвоздя шляпу – выскочил во двор, всмотрелся… Точно, пламя – в районе Кинг-Джордж и Агриппас. Он выбежал на Штраус и мимо больницы, из которой почти наперерез ему выехала «скорая», спустился к перекрестку Кинг-Джордж. Отсюда уже отчетливо был виден полыхающий дом. Горел первый этаж, но пламя уже подступало ко второму. Это была кофейня на углу Агриппас. Он двинулся вперед, пока не натолкнулся на спину полицейского, перегородившего путь. Дальше не пускали. В этот момент из оцепления двое солдат вытолкнули молодого араба: лицо его и руки были перепачканы сажей. Его волокли к военному джипу. Обернувшись к толпе, состоявшей в основном из арабов-торговцев и бездомных, ютящихся в подвалах рынка, он что-то крикнул. «Его убили… – разобрал Марк. – Его убили! Я видел! Я не виноват! Махмуда убили!» Но его уже заталкивали внутрь, едва не вбивая голову в плечи.

Толпа взревела, надвинулась на оцепление. По команде солдаты развернулись и прикладами винтовок стали бить наседавших. Но это разъярило их еще больше. В оцепление полетели камни; один из них попал в солдата – он осел на тротуар, обхватив голову. Снова прозвучала команда – хлопки выстрелов прорезали ночь. Толпа бросилась прочь – уже врассыпную; отталкивали, сбивали друг друга… Марк стоял, вжавшись в нишу подъезда.

Наконец, подъехала пожарная машина. Марк вышел из своего укрытия… Кофейня располагалась в единственном уцелевшем деревянном доме среди каменных строений Кинг-Джордж, и он медленно догорал. В соседних домах все еще светило несколько окон, но и они уже гасли как свет в опустевшем театральном зале. И как всегда в Иерусалиме, несмотря на продолжавшуюся суету пожарных, подступала тишина; обволакивала, словно ночной туман, спустившийся с окрестных гор. А Марк уже шел по Невиим мимо железных ворот с вознесенным над ними крестом – к себе домой…

Он поднялся по тихой лестнице на второй этаж, вошел в комнату, включил свет: все так и осталось на своих местах – кровать с незаправленным одеялом, стол у окна, два стула, в углу – дощатый, обтянутый клеенкой чемодан… В чемодане к своей радости он отыскал чистое полотенце, в туалете обмылся до пояса… Что-то изменилось: то ли комната стала меньше, то ли больше – город за окном

Марк разделся, скользнул под одеяло. Где-то вдалеке взвыла – и смолкла сирена то ли полицейской, то ли пожарной машины. Положив руку на теплую рукоять пистолета, Марк спал.

…Он проснулся от скрипа – открыл глаза и успел заметить лысый череп, мелькнувший в дверном проеме. Видение исчезло… Марк вскочил, подбежал к двери, распахнул ее: на лестнице между первым и вторым этажом вполоборота к нему стоял Стенли в пижаме и шлепанцах на босу ногу.

– Доброе утро!

Стенли молча разглядывал Марка.

– Доброе утро! – повторил Марк, – вы решили проведать меня? Это очень трогательно. Как видите, со мной ничего не случилось.

– Очень рад, – проговорил Стенли и, мерно перестукивая шлепанцами, спустился на свою площадку.

– Ах, да… возможно, вы как-то связали вчерашний ночной шум с моим появлением? Но это неправильное умозаключение. Я не имею никакого отношения к произошедшему. Так и скажите вашему…

Подняв голову, Стенли смотрел на Марка.

– Впрочем, – продолжал Марк, – он достаточно умен, чтобы самому разобраться в этом деле…

Слова погасли, и стало очень тихо.

– Где Тея? – проговорил Стенли.

– Что? Что вы имеете ввиду?

– А разве она не с вами?

– С какой стати ей быть со мной?!

Стенли кивнул головой, словно иного ответа и не ожидал.

– Она сказала, что уходит к вам.

– Ко мне… Она ушла?

– Да… – слова Стенли едва долетали до Марка. – И это после всего, что я для нее сделал… Она неблагодарна…

– Я… я совершенно не при чем!

– Это вы уже сказали дважды! – проговорил с неожиданной силой Стенли.

– Но где она сейчас?

– Вам виднее.

– Но…

Стенли скрылся в своей квартире. Протяжно мяукнув, щелкнула дверь.

Марк вернулся в комнату. Солнце уже стояло высоко. Занавеси были раздвинуты, и казалось, комната, как каюта корабля, плыла в ослепительном свете. Он снова, и более внимательно, оглядел свое жилище. Выдвинул ящик тумбочки, пошарил внутри… Ничего. Только обрывок старой газеты. И пыль. Если и впрямь оставлена записка, где она? Может быть, на столе под клеенкой? Переставил на стул кружку с заплесневелым чаем, приподнял клеенку… Вот она! Листок с наискось бегущей карандашной строкой. Рахель Имейну, угол Борухова. И – стрелкой: вход со двора, обогнуть дом. Интересно, почему она решила, что он придет?.. Вспомнил темный неподвижный взгляд, запах ее тела… А Герда пахнет бельем. Чистым бельем после стирки.

Я ждал ее полчаса на автобусной остановке. Наконец, она приехала, молчаливая и усталая. Я поцеловал ее в мягкие безответные губы, вручил три белых хризантемы. «Какие красивые!» – сказала она и взяла меня под руку. Мы молча прошли по переулку мимо садиков с низкорослыми лимонными и гранатовыми деревьями к моему дому. «Очень мило! – сказала она. – А кто еще здесь живет?» «Рав Мазиа. На первом этаже. Его очень уважают. Еще в юности он выиграл конкурс на лучшее знание Торы». Про его слепоту я не стал ей сообщать. «Какая прелесть!» – сказала она, и по пыльной лестнице мы поднялись на второй этаж, вошли в квартиру. При виде моего логова в ней пробудилась жизнь: она охнула, засмеялась. «Боже мой, вы, мужчины, и впрямь не можете жить одни!» «И вы тоже, – сказал я, снимая книги со стула и тем самым приглашая ее сесть. – Видишь, я ждал тебя. Оцени закуску!» «О, да! – сказала она. – Это что, брынза? Давай приступим. Я ужасно голодна».

И мы выпили красного вина, съели греческий салат, который я приготовил (только его я и умею делать), и маленькие плотные пальчики из свернутых виноградных листьев, начиненные рисом. И снова выпили. Темнело, но я не стал зажигать свет.

– Как хорошо! – сказала она, – как тихо!

– Что-нибудь случилось?

– Нн-нет… Вернее, да… Пару часов назад мне сделали предложение.

– Так… И ты приняла его?

Потянулась за сигаретами, щелкнула зажигалкой, с удовольствием затянулась.

– Это серьезно…

– Я молчал.

– Это очень серьезно!

– Не сомневаюсь.

Она сидела вполоборота ко мне, глядя в окно, и я видел ее профиль, точеный профиль камеи.

– Кто он?

– Мой друг. Мы с ним уже очень давно встречаемся. Надеюсь, ты не станешь ревновать?

Я плеснул в фужер все, что еще осталось в бутылке. Залпом выпил.

– Скажи, зачем я тебе понадобился?… Мне под пятьдесят. У меня ничего нет. Что тебе нужно от меня? Ты хочешь, чтобы мне было больно?

– Нет, – проговорила медленно. – Не хочу… Как тебе объяснить… Он очень славный. Компьютерщик… Работает на военном предприятии. Все тип-топ… И прав – пора, наконец, определить наши отношения. Да и я уже – не девочка!

Хохотнула своим низким хриплым смехом, затянулась сигаретой. Сверкнул на узком запястье серебряный браслет.

– Отгулялась… Муж, семья, ребенок… Все как у всех.

– А я?

– Ты? Ты – настоящий. В тебе есть сила таланта. Может быть, и я его не лишена… Ведь на самом-то деле мы оба знаем, что люди живут иллюзорной жизнью. И надо, если по-честному, жить так, как ты: чтобы ни кола, ни двора… Лишь комната, заваленная книгами. А в общем-то, и они ни к чему.

Я встал, зажег свет. Белые стены. Стол. Стулья. Шкаф. Кровать.

– У меня есть один знакомый…

– Да?

– Целый день он сидит на стуле на одном из перекрестков Эмек Рефаим. Читает Тору и заговаривает с прохожими на своем библейском языке.

– Где это?

– Наискосок от кладбища тамплиеров.

– Примерно представляю… И что же?

– Вот уже месяц его нет. Куда-то исчез.

Подошла, поцеловала в лоб.

– Мне нужно идти.

– Ты не останешься?..

– Нет. Так будет еще хуже.

Взяла сумочку, перекинула через плечо. Я вышел вслед за ней на лестницу – и не стал гасить свет. Это поможет, когда вернусь.

Мы виделись с ним всего несколько раз – последняя наша встреча случилась на каком-то литературном семинаре за два… нет – за три года до его смерти… Семинар проходил в кибуце под Тель-Авивом, было серо, холодно, мокро, как обычно бывает здесь зимой. Мы столкнулись с ним у двери. Остановились. Постояли, глядя на черные деревья во дворе. И он сказал тихо и важно, что сообщало каждому его слову весомый смысл: «Там, где двое сойдутся во имя мое, там и я буду среди них». Это было неожиданно. Я промолчал. «Я читаю ваши статьи», – продолжил он. Но вместо того, чтобы вежливо поблагодарить, я обвинил его в снобизме! Он склонил голову, подумал; не повышая голоса, ответил, что прекрасно видит разницу между своими текстами и книгами, стоящими на его полке.

Теперь, перечитывая его эссе, я понимаю, что они просто-напросто были неуместны в той газетке, в которой он работал. Впрочем, и я был в той же ситуации… Мы выламывались, наш высокий стиль, наш доморощенный александризм, наши попытки создать – в который раз! – новую литературу на этом клочке земли – вступали в вопиющее противоречие с сиюминутностью газетного листа.

Мы полагали, – и я уверен до сих пор, – что клочок этот уникален; что недаром именно здесь зародились великие культуры и религии, распространившиеся затем повсюду, поскольку земля эта лежит в стредостении трех огромных материков, соединяет их своим крохотным израненным телом… И потому не принадлежит никому – и страдает за весь мир.

Там, где двое сойдутся во имя мое… Но кто же эти двое? К какому роду-племени принадлежат? Похоже, к тому странному роду, который, пребывая в средостении народов, не принадлежит ни к одному из них, соединяя всех. Странен странник, ибо всегда – на грани: любой границы земной, любой традиции и культуры. И потому повсюду и всегда он благовествует об иных землях, других странах. Странен странник, ибо повсюду он – чужой.

Никогда не сидели мы за щербатым столом траттории, ни в Яффо, ни в каком-нибудь маленьком белом городке по другую сторону моря. Но так ему этого хотелось, что в своей последней книге в своем воображении он усадил нас за этот стол. И мы разговаривали так, как никогда не случилось в жизни.

Средиземноморье, срединная земля. Белые города.

Теперь его нет. Ну, так что ж! Я продолжаю наш диалог со страниц своей книги, как он ведет его – со страниц своей. И я продолжаю – наше – общее дело. Зря он написал о своем предательстве, в очередной раз спрятавшись под выдуманной маской. Никого он не предал. Просто с каждым годом мое существованье становится все просторней и тише… Словно зарастает кладбищенским чертополохом. И в эту пустоту иногда забредают живые люди. Вот и Влада пришла – и ушла. Может быть лишь для того, чтобы наши образы отразились друг в друге: мои – в ее книге, ее – в моей. Так из сплетений судеб, отраженных в слове, складывается настоящая, ненадуманная литература, корнями жестоковыйной смоковницы вцепившаяся в эту выжженную, сухую, израненную землю.

В маленькой общине, названной с легкой руки Генриха Российским палестинским обществом, появился новый человек. Якову Генрих о его приезде заранее не сообщил, и потому Яков был весьма удивлен, когда однажды прохладным и солнечным днем из машины, въехавшей во двор, выскочил молодой человек – невысокий и плотный, с маленькой аккуратной бородкой. Генриха, вышедшего ему навстречу, он крепко обнял и попытался чмокнуть в губы, но Генрих вовремя увернулся. Насколько Якову было известно, с мужчинами Генрих целоваться не любил. Архаровцы, Лена и Яков, вышедший из своего закутка, удостоились крепкого рукопожатия. А на Лене гость задержал взгляд своих красивых синих глаз.

Генрих провел его в кабинет. Минут через пять он крикнул Лену, которая и не замедлила явиться с подносом, на котором стояли два чая в тяжелых серебряных подстаканниках и бутерброды с ветчиной. Свои волосы, обычно свободно падавшие на плечи, Лена собрала в пучок. А поднос она несла так, словно подавала блюдо для евхаристии. «Кто это?» – спросил ее Яков, когда она вышла из комнаты. «Кто надо», – ответила она, и прошествовала мимо Якова, даже не виляя задом.

Все прояснилось через полчаса: Генрих открыл дверь и позвал Якова.

– Знакомься, – сказал он, когда Яков вошел в комнату, – отец Владимир. Прямехонько из Москвы.

– Как не понять. Прямехонько с Лубянки.

Отец Владимир хохотнул, хлопнул Якова по плечу.

– Он у нас шутник, – сухо проговорил Генрих.

– Да-да. Наслышан.

– Садись. Есть разговор.

И Яков сел на стул напротив Генриха, а отец Владимир разместился на топчане со стаканом чая в руках.

– Видишь ли… Пора начинать действовать.

– Именно! Надо вести себя подобающим образом! – воскликнул отец Владимир и, причмокнув, отпил из стакана.

– Как это? – проговорил Яков, стараясь не глядеть в сторону гостя.

– А так. Мы представляем великую державу.

– Разумеется…

– Давайте ближе к делу! – Генрих нервно дернулся на стуле. – В конце месяца мы начинаем регулярную службу в Свято-Троицком храме. Как тебе известно, он был закрыт после убийства его настоятеля. У эмигрантов нет ни сил, ни средств, чтобы взять его под свой контроль. Это должны сделать мы.

– На каком основании?

– Об этом и речь.

– Год назад Иерусалим посетил святейший патриарх, – проговорил нараспев отец Владимир – и умолк.

– Да. Был составлен документ о передаче храма в ведение Российской православной церкви. Вот он, – и Генрих протянул Якову лист бумаги с напечатанными вкривь и вкось буквами. – Твоя задача – составить грамотное и обоснованное представление городским властям, подтверждающее наши права, и указывающее на необходимость возобновления службы. Если потребуется, присовокупи документы, которые я тебе передал. Храм должен быть открыт не позже, чем через две недели.

– Мы начинаем воскресную службу, – важно проговорил отец Владимир и, взяв с подноса бутерброд с ветчиной, впился в него сильными молодыми зубами.

– От чьего имени? Российского палестинского общества? – спросил Яков, по-прежнему обращаясь лишь к Генриху.

– Разумеется. И приступай сейчас же.

– Дело не терпит отлагательств! – напутствовал Якова отец Владимир, когда тот уже выходил из комнаты.

В начале декабря 194… года из дома № 52, что по улице Невиим, вышел высокий молодой человек в потертом темно-сером костюме и в шляпе. Молодой человек (звали его Марк) спустился к Яффо и сел в автобус.

Возле Шотландской церкви автобус встал в длинную очередь, тянувшуюся к железному заграждению, перекрывшему дорогу. Замедляя ход, машины одна за другой проезжали мимо солдат, с двух сторон внимательно смотревших в окна. Марк подавил безотчетное желанье отвернуться и взглянул в бледное лицо с красными от бессонницы веками Проехали!

Марк вышел у отеля «Семирамис»[20]20
  «Семирамис». Гостиница и ресторан. Не сохранились.


[Закрыть], возле которого как всегда за столиками, выставленными на улице, посиживали смуглые толстяки в костюмах, увешанных золотыми цепочками; по петляющему проулку спустился к Мошаве Яванит. Погода словно вспомнила, что по календарю зима: солнце скрылось, начал накрапывать дождь. Марк поднял ворот пиджака, надвинул шляпу. Он быстро отыскал дом, выходящий фасадом на маленькую площадь, в которую, как в заводь, впадали шесть узких проулков – блочный дом из тех, что появились здесь лет двадцать назад, еще до издания англичанами знаменитого указа о том, что в городе разрешается строить дома только из белого иерусалимского камня. Всё они, вроде, делают правильно, эти англичане. Но должны уйти: не их это место.

Обогнув строение со двора, он отыскал единственный в доме подъезд. Квартира располагалась на первом этаже. Звонка не было. Он постучал. Никто не ответил. Стукнул снова… Нет ответа.

Отошел к выходу из парадного. Чернели деревья во дворе. Было серо, холодно, мокро. Он стоял, засунув руки в карманы пиджака, пережидая дождь. Вдруг – мелькнул очерк женской фигуры… Тея! Вошла, стряхнула зонт.

– Привет, – сказал он. – Как дела?

Обернулась.

– Здравствуй… Ты меня напугал.

– Прости.

Она была в вязаной кофточке, надетой на ситцевое платье. На темных волосах блестели капли дождя.

– Давно ждешь?

– Минут десять. Я уж хотел уходить.

Качнула головой.

– Я знала, что ты придешь…

Нагнулась, достала из-под коврика ключ.

– Ты выглядишь сущим цуциком!

– Спасибо на добром слове…

Открыла дверь, и он шагнул за ней в полутьму, подсвеченную серым квадратом окна.

Щелкнула выключателем. Вспыхнула лампочка. Комната была заставлена старыми чужими вещами. Выцветшие фотографии на стенах.

– Чья это квартира?

– Подруги. Вернее, ее матери. Мать умерла, а она живет у мужа.

– Понятно…

– Рада, что понятно хотя бы тебе. Разожги печку, пожалуйста.

И скрылась в соседней комнате.

Бросил на стул шляпу, повесил пиджак на его спинку, перекинул кобуру с пистолетом. Возле буржуйки, чей дымоход выходил в окно, стояла канистра с керосином. Плеснул в поддон, зажег влажный фитиль. Заплясал огонь, поплыл по комнате густой керосинный запах. Марк подошел к окну, приоткрыл его. Дождь кончился. По ветвям деревьев, по мокрым кустам бродил слабый вечерний свет.

Марк и не заметил, как она подошла, обняла его сзади. Обернулся, положил руки на плечи, поцеловал в губы…

– Подожди, подожди…

Высвободилась, схватила за руку, потянула к широкому дивану в соседней комнате, который, оказывается, уже успела застелить. Не раздеваясь, скользнула под одеяло.

– Иди сюда!

Полетели на пол рубашка, брюки… Лег, прижался к ней, приподнял платье, стал гладить тело – ниже, ниже… Застонала. Бешено застучало сердце. Вдруг стало жарко, душно. Упало на пол одеяло. И он вошел в нее, и почувствовал вкус крови на губах, и сотрясаясь, почти теряя сознание, увидел – прямо перед собой – ее неподвижный взгляд…

Придвинулась. Обняла.

– Тебе было хорошо?

– Очень.

– Очень-очень?

– Да. Давно здесь живешь?

Помолчала.

– Месяца два…

– А зачем ты сказала, что уходишь ко мне?

– Так просто… Надо же было, чтоб он отцепился.

– И ничего лучше ты не нашла…

– Ничего лучше и не надо!

Все тот же тусклый, неподвижный взгляд.

– Не думал, что ты когда-нибудь оставишь свою квартирку.

– Я тоже не думала. Правда…

– Что?

– Так… Обрыдло все.

– Стенли?

– И Стенли тоже. После всех ужасов так хотелось чего-то прочного, спокойного…

– Не получилось?

– Я с ума сходила! Я орала на бедного Стенли! Я готова была прибить!

– Он не виноват.

– Да. Сейчас я понимаю…

– Ты беспокойная. Ты хотела убежать от себя, спрятаться за быт… Но для тебя это невозможно.

Приподнялась на локте. Черный локон скользнул по плечу.

– А знаешь, это относится и к тебе. Иначе мы бы не лежали вместе на одном диване! Но пока ты не появился, я как-то уживалась… сама с собой… Возьми меня отсюда… увези!

Он молчал, глядя в потолок.

– Давай уедем! Все лучше, чем прозябать в этом богом проклятом месте! У меня остались кое-какие драгоценности… Проживем первое время. А там видно будет. Или у тебя есть кто-то в Тель-Авиве?

– Да никого у меня нет… Снимаю комнату. Тренируюсь… Бокс, стрельба. Учу подростков навыкам самообороны… Им нравится. За это даже деньги платят… А вечерами читаю книги. Или хожу в кино.

– Но ты совсем не монах!

– А я и не говорю, что меня не интересуют женщины… Но это так, между прочим… Я делаю важную работу. Вот уже год я не один… У меня появились товарищи! Во всяком случае, мне хочется так думать… В Иерусалиме я должен довести до конца одно дело. А там – видно будет.

Поднялась, одернула платье.

– Хочешь чаю?

– Нет… Пожалуй, пойду.

Натянул брюки и рубашку. Прошёл в салон. Надел ремень с кобурой.

– Чем зарабатываешь на жизнь?

– Устроилась официанткой. В кафе неподалеку.

– Что ж, это твоя работа.

– Спасибо на добром слове!

Влез в пиджак, потянулся за шляпой…

– Я смогу иногда заходить к тебе?

– Заходи… Если соскучишься.

Шагнул за порог, ощущая спиной все тот же тяжелый неподвижный взгляд.

В начале хрущевской оттепели лачуги на Варшавском шоссе снесли, и Шимон с Ребеккой вместе с кисейными занавесками, наливкой и слониками, переехали в серый огромный дом на развилке с Каширкой, до предела уплотненный крикливым, пропахшим перегаром и махоркой, людом.

Орала в коридоре очередная Валька, тянулось к горизонту поле за окном, и слоники все шли куда-то по полированной поверхности трюмо, воздев вверх свои желтые хоботы. Теперь я понимаю – они шли в свою далекую Африку, но годы сменяли друг друга; поле за окном зацветало зеленью, покрывалось белой пеленой, и снова наступало лето – а Африки все не было. И слоники устали, хоботы их растрескались, у одного – самого маленького – отвалилась нога. И потому, чтобы он мог идти, его прислонили к черной палеховой шкатулке, на которой была изображена лихо мчащаяся тройка…

Однажды меня оставили ночевать, – наверно, сморило ближе к ночи, вот и не стали будить. Я проснулся на диване от стука больших настенных часов. Посверкивал маятник в белом свете фонаря, тени качались по стенам. Я закричал. Бабушка поднялась, зажгла свет. Я стал проситься домой, и тогда бабушка достала из шкафа большой красивый альбом; присев на край дивана, стала показывать фотографии: это – папа… Такой маленький? Да. Ему здесь семь лет… Стоит в черкеске, положив ладонь на рукоять кинжала. Из-под папахи глядят не по-детски внимательные настороженные глаза. И это папа? Конечно! Это Залман! Видишь, какой молодой… Здесь он уже в пилотке и вылинявшей гимнастерке. А что это? Медали. У него их три. Хочешь, покажу? Приносит палеховую шкатулку, открывает, достает тяжелые, тускло посверкивающие; на каждой – герб и танк, и поверху большими буквами: ЗА ОТВАГУ.

Потом исчезло все – даже обои поменяли. Но вид из окна остался тот-же: поле, Коломенская колокольня на горизонте. Только вдоль шоссе выросло безобразное строго-функциональное здание Онкологического центра.

Дочка иногда просыпалась, звала. Таня вставала, брала ее на руки. Качались тени по стенам, сквозь занавески пробивался свет фонаря. Мы переехали сюда с Петровки – все же, собственная комната. И ничего, что пьяный валькин сын орет в коридоре, а его жена, расплывшаяся после родов как квашня, люто ненавидит нас – ничего, ничего, мы молоды и сильны, мы любим друг друга, и сплачивает нас – ожидание будущего.

Снова заморосил дождь. Марк вышел на маленькую площадь, поднялся вверх к отелю «Семирамис». Из ярко освещенных окон ресторана, расположенного на первом этаже, доносилась музыка. Джаз-банд играл что-то протяжно-томное. Марк пересек улицу, свернул в мощеный булыжником проулок, вышел к Азе. Слева, в свете круглой желтой луны проступали на дне ущелья очертанья монастыря. Интересно, что видел из окна своей кельи Руставели, когда, наконец, добрался до этого места? Успокоилась ли его душа? И, может быть, в смертный час следила за ним зависшая над горами все та же огромная желтая, подернутая поволокой зимнего тумана, луна?

Завыла сирена в Старом городе. Звук взметнулся вверх – сорвался вниз до утробного рыка – умолк. Похоже, в этом городе всегда – комендантский час. После взрыва англичанке увеличили число патрулей… Но по ветвящимся улочкам их всегда можно обойти.

Марк остановился… Самое время навестить Руди. Хватит откладывать! В такт ускоренным бодрым ударам сердца пересек Азу, двинулся едва различимой тропой вдоль ущелья под пристальным взглядом луны; добрался до окраинных домов, вошел в парадное; поднявшись на второй этаж, нажал на кнопку звонка.

Тишина… Снова надавил, уже сильней… Дверь распахнулась – так резко, что Марк едва удержался от желания отпрыгнуть в сторону: на пороге стоял высокий белокурый красавец. Рубашка на груди была расстегнута, обнажая мощный торс. Мгновенье – и рот растянулся в широкой улыбке.

– А вот и вы, наконец… Добрый вечер! – отступил назад, склонив в легком поклоне голову. – Проходите… Вот сюда.

И Марк оказался в маленькой уютной кухне. За столом у окна в легком домашнем халате сидела Ребекка.

– Добрый вечер! – Марк приподнял шляпу. – Я не помешал?

– Разумеется, нет, – проговорил хозяин. – Что будете пить?

– Чай. И погорячее. На улице холодно.

И Марк сел за стол напротив Ребекки, с напряженным вниманием разглядывавшей его.

– Давно хотел с вами познакомиться, – говорил между тем Руди, ставя перед Марком большую чашку с крепким чаем, – но как-то все не получалось… Давайте сюда вашу шляпу… Вот так… И располагайтесь поудобней.

– Мы где-то уже встречались? – Марк пригубил обжигающе-горячий чай… Поставил чашку на стол.

– Нет… Но Ребекка рассказывала о вас… Правда, Рива? Мы частенько вас вспоминаем.

– Руди опустился на стул между Марком и Ребеккой.

– Послушайте! – проговорил Марк, обернувшись к Руди, – объясните, к чему весь этот спектакль?

– Какой спектакль?

– Поджог, убийство!

– А… Вы об этом…

– Вы хотите, чтобы вся полиция города бросилась по нашему следу?

– Нет-нет! Вы неправы!

Подавшись вперед, Руди заглянул Марку в глаза.

– Мы работаем профессионально и не оставляем следов. Наша цель – добиться максимального эффекта минимальными средствами. Больше шума. И минимум потерь с нашей стороны.

– Но они всполошились. Повсюду заслоны. Усилен комендантский час! Вы этого добивались?

И, среди навалившейся, давящей тишины:

– Мы делаем дело! А ваши игры только мешают!

Отодвинув стул, Руди поднялся. Прошелся по комнате, остановился перед Марком:

– Вы не хотите крови и жертв?

– Я хочу, чтобы англичане почувствовали, что они лишние на этой земле! Да, мы жертвуем собой. Но за правое дело!

– А вы, оказывается, романтик… – проговорил Руди и улыбнулся.

Он стоял перед Марком и молча разглядывал его.

– Предыдущий план, по-видимому, нужно отменить, – сказала Ребекка, – они здорово укрепились.

Ненакрашенная, бледная, с небрежно заколотыми волосами, она выглядела вполне на свои годы.

– Да… – Марк снова пригубил чай. Осторожно опустил чашку. – Они откуда-то пронюхали.

– Это араб, черт подери! Он работал на англичан и передавал им информацию! Его нужно было уничтожить! – выкрикнул Руди. Взял со стола пачку сигарет, отошел к окну. Отвернувшись, закурил…

– Послушайте, – проговорила Ребекка. – Через две недели Рождество… Можно напасть на ресторан, где они отмечают! Самый подходящий момент… Будет много офицеров.

– А что… Это неплохая идея, – сказал Марк, – есть одно заведенье. Неподалеку отсюда, у въезда в Мошаву Яванит. Ресторан в здании отеля «Семирамис».

– Да. Там тоже празднуют…

– Тебе, дорогая, виднее, – Руди снова опустился на стул. – Ты туда и пойдешь.

– И пойду! Надо будет устроить так, чтобы все офицеры собрались в какой-то момент в одном месте зала… Например, организовать игру… Или чествование… Я беру это на себя.

Молча двое мужчин смотрели на нее.

– Ты не должна подставляться под пули, – проговорил Руди.

– Уж постараюсь!

Марк закружил по кухне.

– До Рождества осталось не так уж много времени… Успеем подготовиться? Сколько у нас людей?

– Двадцать три. Но на дело можно взять не больше десяти…

– Этого достаточно!

– Думаю, да… Встретимся здесь через два… нет, три дня. В это же время. И все обговорим окончательно. Я подготовлю план.

Марк подошел к Руди, протянул руку:

– Прекрасно! Вижу, вы умеете работать.

Руди поднялся, на мгновенье ладони их сомкнулись…

– Приятной ночи.

– До свиданья, – сказала Ребекка.

Она сидела в той же позе, слегка наклонившись над столом.

Марк снял с вешалки шляпу, прошел по коридору… Дверь была незаперта. Вышел на неосвещенную лестницу. Придерживая пальцами обжигающе-холодное железо перил, спустился вниз…