Текст книги "Виноградники ночи"

Автор книги: Александр Любинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

А бабушка Рива не сидит на терраске вместе с ними, она и не знала моей жены – ушла навсегда в то лето, когда я поступал в институт: в ночь перед смертью все говорила: «Залман, Тея, езжайте домой, мальчик там один, а у него ведь завтра экзамен…»

Я сижу у окна на веранде и пишу. Такое теперь мое дело. Я пишу о человеке, проснувшемся ночью, во время Гражданской войны, в переполненном зале ожидания первого класса. Он один. У него не осталось ничего, кроме золотой монетки, закатившейся за подкладку. Но он должен вырваться, победить! Что-то ведь рассказывала бабушка о том, как они познакомились в то время с дедом: он скрывался у них в доме в местечке. Но как он туда попал?

Шорох в листве, глухой стук о мягкую землю. И снова, и снова… Падают яблоки, перезрели, налились сочной тяжестью. Надо бы уже давно собрать их. Но отец ленится, полеживает в гамаке. Каждый день он приезжает из города после работы, усталый. Но есть ведь еще и воскресенье! Мать выговаривает ему, а он отвечает: «Ай, Тея, брось!» Залман, Залман, как ты будешь жить без меня?

…Я просыпаюсь ночью под возобновившееся пиликанье рава Мазиа, встаю, шлепаю на кухню. Наливаю в чайник воду. Зажигаю красный огонек. Залмана нет. И никогда больше не будет. А то, что осталось от него, лежит под плитой на иерусалимском холме Гиват-Шауль. Под солнцем и ветром, среди белых камней.

Залман, Залман, как я буду жить без тебя?

В конце улицы было море, как последний дом без номера. Огромный дом без крыши и стен. У Герды перехватило дыханье от ветра. Волны набегали на низкий песчаный берег, тянувшийся в обе стороны до горизонта. Море было серо-голубое, словно выцветшее. У причала покачивались в такт волнам несколько лодок. Было бесприютно и пусто, как бывает на пляже в конце сезона… Но нет! Звучала музыка. Это был фокстрот. Он доносился справа из кафе с открытой верандой, и Герде вдруг нестерпимо захотелось музыки и тепла. Она поднялась на веранду, и мимо девушек в светлых развевающихся платьях, танцевавших с неуклюже-страстными матросами и местными щеголями в широких парусиновых брюках, прошла в задымленное и шумное помещенье. На какое-то мгновенье ею овладела едва ли не паника – замерла – пересилила себя, села за единственный незанятый столик у стены. Подошла дородная официантка, деловито сновавшая по залу, и Герда заказала кофе… да, черный кофе с настоящим эклером! За соседним столиком двое моряков с интересом поглядывали не нее…

Эклер был свежий, кофе вкусный. У Герды чуть кружилась голова, и когда рядом оказался матрос со своей кружкой пива, она не удивилась. У него было молодое веснушчатое лицо и вздернутый нос. А свой синий берет он засунул под матерчатый погон на плече. Он был тоже синий с золотым вышитым якорем. Матрос быстро говорил, чуть наклонившись к Герде. Она понимала его с трудом, он был навеселе, глаза его блестели, а свою большую руку он положил на руку Герды. И это было приятно. Матрос легонько перебирал пальцы Герды, и все говорил. Он пододвинулся к Герде почти вплотную, и она уже видела совсем близко его белые ровные зубы… Вдруг какой-то звук заставил ее вздрогнуть. Нет, это было слово. Она прислушалась. Слово было – «беженцы». О чем же он говорит? Вчера он ужасно устал… Всю ночь ждали корабль с беженцами. А тот появился лишь на рассвете. Черт бы побрал эту работу! «И что же?» «Да, ничего. Все как всегда. Развернули их обратно. Они еще целый день постояли, повопили… И убрались». Он и не надеялся, что ему дадут увольнительную – прошел слух, что еще один корабль пробивается к берегу у Атлита. Но тревога оказалась ложной. «Куда же они уплыли?» «Не знаю. Должно быть, на Кипр. Там ведь создали для них лагеря».

«Боже, – подумала она вдруг, – Боже, что я делаю здесь?!» Волна смущения и ярости захлестнула ее. Она вскочила, упал на пол стул. «Сволочи!», – закричала она, и на мгновенье ее крик перекрыл шум голосов. На нее стали оборачиваться. «Сволочи! – кричала она по-немецки. – Евреи гибнут от голода, от болезней! Их преследуют и уничтожают! А вы – веселитесь? В километре от вас их расстреливают из пулеметов, если они пытаются высадиться на берег. А вы веселитесь? Вы всегда веселились! Даже тогда, когда миллионы гибли в концлагерях! Да будьте вы прокляты!»

Музыка продолжала греметь, но стало – очень тихо. Натыкаясь на застывших танцоров, Герда бросилась вон – ветер ударил ей в лицо – бешено стучало сердце, пылала голова! Она остановилась… Вдруг нестерпимо захотелось назад, на Невиим, к Марку! Он ведь ждет! «Боже мой, Боже мой, какой стыд!», – повторяла она, и все ускоряя шаг, уже почти бежала по улицам к вокзалу. Как она могла так забыться! До отхода вечернего поезда оставался час, и когда поезд подошел, Герда уже вполне успокоилась. Она ведь возвращалась к себе домой, в Иерусалим.

В поезде она задремала, и очнулась лишь, когда замелькали в темноте освещенные окна Бакка и Мошавы Германит. Стало холодно. На перроне Герда снова одела кофточку, и пошла вверх по улице Святого Юлиана[18]18
  Улица Святого Юлиана. В настоящее время – ул. Кинг Дэвид.


[Закрыть] мимо уже закрытых лавчонок и магазинов. Один из них, на перекрестке с Яффо, еще работал. Это был бельевой магазин. Она вошла, но вместо того, чтобы купить себе зимние чулки (а ведь уже давно хотела!), неожиданно для самой себя купила Марку две пары носков, и еще две очень хорошие хлопчатобумажные майки.

Герда вышла из магазина, поднялась по Штраус, свернула на Невиим. Было темно и безлюдно. И так же темно было во дворе. Чуть белели стены мазанки. Герда наощупь вставила ключ в замок, повернула его, открыла дверь, зажгла свет… И почему она решила, что Марк ее ждет? Не раздеваясь, села на стул возле стола, вынула сверток с покупкой, положила возле чашки с недопитым чаем (Марк не убрал – и правда, зачем ему все эти мелочи?). Встала, ополоснулась во дворе, переоделась в теплый халат, и когда села за стол, сжимая в ладонях обжигающе-горячую чашку кофе, почувствовала, наконец, что и впрямь вернулась домой.

А в это время Марк стоял возле здания госпиталя Ротшильда. Шляпа надвинута на лоб, лацканы пиджака приподняты. Вот так стоял он, засунув руки в карманы; смотрел, не отрываясь, на светящиеся окна особняка на противоположной стороне улицы. Наконец, в первом этаже свет погас, и во втором остался лишь в одном окне – слева от входа.

Марк пересек улицу, вошел в проулок, где Эфиопская церковь. Огороженная невысоким забором, возвышалась над ним стена особняка. Каменные ступени, поросшие травой, заваленные прошлогодним сухостоем, подымались к крыше. Должно быть, это был запасной вход в чердачное помещенье, но им уже давно не пользовались. Одним прыжком Марк взобрался на забор, шагнул на лестницу; переступая через сухие ветки, поднялся на второй этаж. Светило крайнее окно и, перегнувшись, Марк заглянул в него. В полумраке возле настольной лампы сидела в кресле женщина и читала книгу. Марк узнал ее – она свела его тогда, возле магазина мара Меира, с Ребеккой. Почувствовав взгляд, женщина обернулась. Она была в халате, накинутом на ночную рубашку.

Марк постучал по стеклу. Женщина вздрогнула… отложила книгу, поднялась. Марк снова постучал, вплотную приблизив лицо к стеклу. Глаза их встретились. Женщина смотрела в упор сквозь прозрачную стену. Марк улыбнулся, приподнял шляпу…

Замечали ли вы, как беззастенчиво и жадно люди рассматривают друг друга в те моменты, когда они могут смотреть без опаски? Сквозь стекло поезда, например, или окно машины? Не страшно и не стыдно – еще мгновенье, и поезд тронется, машина умчится. Жизнь кончится. Время пройдет. И на пустом перроне – ветер да фонарь сквозь сетку дождя. Не так ли волнует и книга? Ведь только в книге по-настоящему, беззастенчиво и жадно, можно следить за чужой судьбой, узнавая секреты, все тайные желанья. Неужто это и впрямь так сладко? Открыть окно, впустить чью-то жизнь, стать частью мира. Или – закрыть книгу, захлопнуть окно.

Женщина приоткрыла створку.

– Извините, – сказал Марк и впрыгнул в комнату

– Я вас узнала. Вы ведь знакомый Ривы?

Она едва доходила ему до плеча. Полная, уютная в своем байковом халате.

– Можно сказать и так. Я должен увидеться с ней.

– Ну конечно! Срочное дело!

Это было сказано хоть и с иронией, но без раздраженья.

Марк улыбнулся.

– Она дома?

– Да…

Помедлила, склонив голову; словно прислушивалась.

– Пойдемте, я провожу вас.

И повела его по светлой дорожке, протянувшейся из приоткрытой двери. Свернула в едва заметный проход, еще один поворот – и вот уже в прямоугольнике света – женская фигура, возникшая на пороге.

– Мина, это ты?

– К тебе гость.

– Кто? А… Это вы! Как романтично…

– Надо поговорить.

– Очень хорошо.

– Я тебе нужна? – проговорила Мина, – может быть, приготовить чай?

– Нет, – сказал Марк. – Я скоро уйду.

– Ты же видишь, у нас деловое свиданье, – Ребекка посторонилась, пропуская Марка в комнату.

– Хотелось бы верить… – сказала Мина в пустоту, поскольку дверь захлопнулась.

(Мина вернулась к себе. Прикрыла створку окна. Снова взялась за книгу).

– Хорошо, что пришли. Я сама хотела встретиться с вами. Да садитесь же!

И Марк опустился на мягкий, обитый пунцовым бархатом стул.

Ребекка была в длинном китайском халате, перехваченном широким поясом с кистями. Села напротив на маленький диван с резной полированной стенкой, потянулась за портсигаром.

– Вы курите?

– Бывает… Но у меня есть свои.

– Как хотите.

Вытащила длинную сигарету, щелкнула зажигалкой.

– Вас не раздражает мой буржуазный уют?

– Ну… если он не мешает делу…

Улыбнулась уголками губ, но глаза настороженно-холодны.

– Считайте, что это маскировка.

– Похоже, вы здесь в Иерусалиме научились маскироваться!

Рука с сигаретой застыла на полдороге.

– Что вы имеете в виду?

– Операцию нужно отложить.

– Опять? Люди не поймут! Сколько можно сидеть без дела!

Затянулась сигаретой, скрестила ноги. Атласный, туго натянутый чулок.

– Мне не нужны напрасные жертвы. Вы заметили, что охрана полицейского управления после ликвидации этих троих значительно усилилась?

Кивнула головой.

– Пригнали еще один батальон. По пять человек – у центрального входа. Трое – у бокового. И так – круглые сутки. Меняются каждые три часа. Вооружены автоматами. По два боевых комплекта. Плюс гранаты. Пулеметы на крыше – с левого и правого крыла здания. Дополнительный прожектор над центральным входом.

– Прекрасно! Но откуда такая точность?

– Я видела документы… Простите, вы так и будете сидеть в шляпе?

Поднял на нее рассеянный взгляд.

– Атака приведет лишь к бессмысленным жертвам…

– Это уж ваше дело. И Руди.

– Я не могу доверять этому Руди.

Ткнула сигаретой в дно пепельницы.

– Что, тоже слишком буржуазен?

– Вы бывали у него дома?…

– Да. И не вижу в этом ничего предосудительного. Так чем же вам не угодил Руди?

– Он ведет себя слишком нервно.

– У вас есть серьезные основания?

– Я закинул удочку, и он – дернулся. Хотя мог просто встретиться со мной.

– Этого недостаточно для окончательных выводов.

– Все неприятности начались после того, как он возглавил отряд. Вспомните Цви.

Щелчок зажигалки. Струйка серого дыма. Пристальные холодные глаза.

– А мне вы доверяете?

Улыбнулся.

– Я и себе доверяю лишь раз в месяц!

Поднялась. Прошла мимо Марка к секретеру.

Приторно-сладкий запах духов. Открыла ящичек, протянула Марку лист бумаги.

– Что это?

– Банковский код. Я нашла его у нашей служанки Христи. По-видимому, случайно завалился за белье. Она была любовницей Феодора. Христя умерла две недели назад в родах. Перед смертью покаялась Мине, что это она убила во время пьяной ссоры Феодора. И сказала, что те самые бумаги, которые он дал ей на сохраненье, спрятала у него в доме.

– Какой бурный роман! Действительно, были документы…

– Так вы знаете?

– Оказался однажды случайным свидетелем… И впрямь, похоже на код. Банк. Номер ячейки… Только очень уж далеко. Цюрих!

– Ничего. Доберутся, если надо.

– Не сомневаюсь. Только вот – кто? Вряд ли ячейка открыта на предъявителя… Это слишком опасно… Ладно, будет время – разберемся!

Сложил листок, засунул в нагрудный карман.

(Мина отбросила книгу, подошла к окну. Как одиноко и холодно в осеннем Иерусалиме! Проехала машина, ослепив фарами; в прозрачно-звонком воздухе – обрывок разговора, стихающий цокот каблучков, словно вздуваются и лопаются пузыри на поверхности ночи. И где-то там, в комнате у рынка, этот человек… Так и не решилась зайти к нему… Села в кресло, снова потянулась за книгой).

– Только вот не могу понять…

– Что?

Опустилась на диван, плотно сдвинув ноги, выпрямив спину.

– Не понимаю… Вам-то зачем все это нужно?

– Что вы имеете в виду?

– Зачем вам участвовать в наших делах? Не хватает острых ощущений?

– Напряглась, нервно сжала пальцы рук – так, что проступили белые пятна.

– Я пережила погром… Гостила в то лето у дяди в местечке под Вильно… Убили всю его семью. Одна я спаслась… Но вам этого не понять!

– Почему же… Это, действительно, ужасно.

– У вас, родившихся здесь, уже нет этого страшного ощущения полной беззащитности и униженности… Я должна избавиться от этого чувства, я не могу с ним жить!

И – уже тише:

– Скажите, вы, действительно, мне не доверяете?

Она напоминала сейчас сжатую до предела струну.

Проговорил раздельно и веско:

– Я доверяю вам.

Встал, заходил по комнате.

– Вот что… С кодом я разберусь. И с этим Руди… Прошу вас, ради вашей же собственной безопасности – будьте осторожны! Я сам вас найду, хорошо?

– Хорошо…

Она словно опала; сидела, склонив голову. Шагнул к ней, протянул руку:

– Спасибо за отличную работу… товарищ!

Мина прислушалась: шорох в коридоре и на лестнице. Едва слышный стук калитки во дворе. Начал накрапывать дождь – и тут же стих. Пора доставать теплые одеяла… да… и пусть будет удача ночным гостям сестры.

«Ну, хорошо, дед скрывался у них в доме. Но как он там очутился? От его Сосновки до их Конотопа еще надо добраться!» «Не знаю, – говорит мать, – да разве это так уж важно?» Она сидит на веранде, перебирает яблоки для компота – те, что уже с гнильцой. Очищает от кожуры, вырезает коричневую плесень, бросает белые дольки в миску. «Тея! – кричит отец, – куда ты дела секач?» Он наводит порядок в сарае, и все раздраженье из-за необходимости заниматься хозяйством выплескивает на жену. «Да я не видела его с прошлого года!» – устало отвечает она. Подымает на меня темные неподвижные глаза, обреченно смахивает со лба капельку пота. Вдруг какое-то подобие улыбки кривит ее губы. «Бабушка их всех спасла, – говорит она. – Лихая была дивчина. Местечко заняли беляки. Ворвались в дом. А она выскочила им навстречу и – давай плясать да хохотать. Ну, они и сменили гнев на милость. А родителей спрятала в сенном сарае на заднем дворе. Вот так и уцелели». «Дед там тоже был?» «Наверно. О нем она не говорила… И как она могла связаться с таким замухрышкой! Ей бы с ее способностями, как той комиссарше, полком командовать. А она всю жизнь с дедом прожила». «Но ведь ты говорила, что она слегла после рождения папы?» «Да. Еле жива осталась. Отвеселилась…» «Но дед тоже был не дурачок». «Еще бы! Иудушка Головлев! Она ведь не могла работать, деньги были все у него. Куда денешься? Одно утешенье – Залман. Она чуть с ума не сошла, когда он ушел на фронт. Дед поехал вслед за ним, отыскал, поговорил с командиром, вернулся довольный – и с тех пор был уверен, что только благодаря ему Залман остался жив». «Тея! Здесь какой-то чемодан с бельем! Что с ним делать?» «Подожди, иду уже! – бросает нож на стол, подымается. – Если бы в твоем отце была хоть капля деловитости деда!»

Он – вырвался. Добрался до Москвы. Использовал единственный шанс. Это – самое важное! Об этом я буду писать… А было ли именно так на самом деле, значения не имеет!

Золотая монетка. Яблочный год.

Вот уже месяц не встречает меня на Эмек Рефаим мой знакомец в круглой шапочке. Не стоит его стул возле магазина женского белья, не красуются на вешалке грошовые майки… Куда он подевался? Я не знаю. Да, признаться, и не хочется об этом думать. Я пришел на Эмек Рефаим, чтобы купить вина. Вот, хотя бы в этом магазинчике с длинной деревянной стойкой и рядами посверкивающих в полутьме бутылок. Но это – дорогой магазин. А мне нужно что-нибудь подешевле. Еще я хочу купить белую брынзу, алые помидоры, зелень в лавочке на углу. И масло в высокой бутыли – настоящее оливковое масло, пахнущее прокаленным сухостоем. Завтра меня посетит Влада. Так мы с ней договорились. И на наших губах будут красное вино и оливковое масло. Кровь этой земли.

Я иду мимо высокой стены кладбища тамплиеров, (там они покоятся среди белых камней и сухой травы), я возвращаюсь домой с тяжелой сумкой, полной еды. Влада, – скажу я, – Влада, ты пришла, ты уйдешь. Но этот вечер мы проведем вместе в моей белой комнате, где лишь книжный шкаф и стол в завалах бумаги, да холостяцкий топчан.

А знаешь, у меня все же найдется для тебя подарок – дымчатый топаз луны на фиолетовом бархате неба.

Он вернулся ночью, когда Герда уже спала. Она услышала шорох – открыла глаза.

– Кто это? – вскрикнула она, и в то же мгновенье почувствовала его запах, его губы на своих губах.

– Это я. Подвинься, пожалуйста. Такая узкая кровать!

Засмеялась, повернулась к нему, положила руку на его голое плечо.

– Так с кем ты проводил время без меня?

– Ни с кем. Занимался делами. А что слышно у тебя?

Сняла руку. Повернулась на спину.

– Все нормально. Деньги передали… Целых полторы тысячи.

– Ого! Ты уверена, что за тобой не следили?

– Я ничего не заметила.

Села на кровати, нащупала тапочки, подошла к столу.

– Этих тель-авивцев ничего не интересует. Такие противные… Даже вспоминать неприятно. Хочешь пить?

– Нет.

– А я хочу.

В кружке были остатки кофе. Плеснула в миску, налила из чайника кипяченую воду. Она уже успела остыть.

– Как ты только живешь в этом Тель-Авиве…

– А я и не живу.

– Что ты хочешь сказать?

– Так… Прохожу мимо.

Отхлебнула воду из кружки, помолчала…

– Ты странный.

– Каждый странен по-своему.

– А твой Эли уж точно!

– Он умный. У него не мозг, а логическая машина… Так что он передал?

Щелкнула выключателем лампочки. Вспыхнул свет под низким потолком. Вытянула из-под ремня часов белый квадратик. Вскочил с кровати, подсел к столу.

– У тебя есть Танах?

– Лежит где-то… А зачем он тебе? Хочешь почитать?

– Дай!

Пожала плечами, отыскала среди книг на полке.

– И лист бумаги с карандашом!

Раскрыв «Хумаш» в начале главы «Вэ яца Яаков ми Беэр-Шева», Марк углубился в работу… Герда села напротив, подперла рукою голову и, время от времени прихлебывая воду из кружки, наблюдала, как вместо колонок цифр возникают на бумаге буквы, складываются в слова… Выпрямился, перечитал текст.

– Ну, что?!

– Их ничего не интересует… Они хотят лишь поскорее провести операцию…

– Это нормально.

– Нет! В создавшейся ситуации она лишь вредна! Кроме того, если есть подозрение…

Чиркнул спичкой Бумага полыхнула – обуглилась.

– Какое? – Герда подставила глиняную пепельницу.

– Не важно… Я хочу сказать, что можно было бы действовать умнее. Наладить новые связи… Ведь это – ценнейшая информация! Теракты недостаточны. А «Хагана» спелась с англичанами. Только разговорами и переговорами их тоже не выгонишь. Должен быть какой-то средний путь…

Подошла к нему, коснулась жестких волос на его груди, повела ладонью вниз…

– Я купила тебе две майки… И теплые носки. Пришла домой, а тебя нет… И я испугалась, что ты больше не придешь.

– Я всегда возвращаюсь к тебе.

– Правда?..

Вместо ответа он поцеловал ее, а она задохнулась – и крепко прижалась к нему.

Чем может запомниться город? Я написал эти строчки, когда мы сидели в зале ожидания автобусной станции, делать было нечего, девочка, как всегда, сидела рядом с тобой – она всегда была очень послушной, наша девочка.

Чем может запомниться город, в который мы приехали на день, побродили по пыльным улицам, сфотографировали плоскогрудые церкви, полюбовались видом реки… Я купил какую-то книжку, хотел, было, приступить к чтению, и вдруг… это всегда бывает вдруг: возникает интонация, звучит все настойчивей, и вот – откладываешь книжку, прекращаешь разговор.

Тот текст затерялся. Значит, был и не очень-то хорош. Но провинциальный город с его церквями, похожими на бледных девушек в голубом и белом на фоне неяркого голубого неба с неподвижными облаками, этот бездонный омут жизни, отражающий небо и облака – остался.

Ты прочитала стихотворение, на мгновенье задумалась, но вместо того, чтобы вынести, как всегда, окончательное решенье, сказала, что твой дед Яков, может быть, – из этого города… Откуда-то отсюда – из этих просторных и неярких мест. Он умер, когда ты была еще очень маленькой, и не запомнила его. Но бабушка Оля что-то рассказывала… «Не совсем обычное имя для русского». «А он и не был русским… Это такая семейная тайна, которую все знали. Ты же понимаешь, в те времена быть дочерью еврея… Отца происхождение жены не трогало. В его среде эстрадников и циркачей национальностью не интересовались». «А кем был дедушка?» «Преподавателем литературы в школе. Такой тихий книжник. Как и бабушка. Никогда никуда не лез, ничего лишнего не говорил… Потому и выжил. Бабушка рассказывала, что он был очень талантливый, даже какую-то работу написал… то ли по лингвистике, то ли по филологии… Да вот, не в те времена родился… Родители говорили, что я очень похожа на бабушку», – добавила ты.

Чем может запомниться город? Чьей-то глухой, несостоявшейся судьбой? Уехать в столицу, жениться на дочери раскулаченного купца, да так и не вырваться из омута времени. Кануть в него бесследно и навсегда. А мы с тобой даже поднялись в Иерусалим, подчиняясь все тому же безотчетному стремленью – вырваться, понять, обрести смысл… Но наша дочь, тихий омут, в котором, как оказалось, водятся черти, вернулась обратно – на свою Петровку.

И мы расстались здесь. Добрались сюда, чтобы расстаться. И вот, я пытаюсь подправить свою судьбу. Переписать ее. Протянуть ее нити в прошлое, которое я никогда не видел.

Яков… Почему его не арестовали? Конечно же, он молчал. Но сколько других, таких же, как он, не спасло молчанье? Он старался быть как можно незаметней, но внешность, эта однозначно-определенная, словно выдолбленная в камне на веки вечные внешность, досталась в этом месте и на это время – ему… На уроках он артистически примирял заданную идеологичность с бездонной проблематикой текстов, но, главное, умел при всех обстоятельствах сохранять дистанцию между собой – и миром. В этом была его тихая, тайная сила.

Пусть и он доберется до Иерусалима, о котором лишь тайно грезил. А я – по лестнице времени спущусь к нему.

Итак, два молодых человека, наконец-то, добрались до столицы. Один из них, с молодой красавицей-женой и приличными деньгами, выловленными в мутной воде экспроприаций, поселился на Варшавском шоссе, в комнатенке с покосившимся полом, однако же сразу же приобретшей уют: муаровые занавески на окнах, салфеточки на буфете, три слоника, которые со временем дойдут по поверхности комода до меня, вздымая вверх свои пожелтевшие хоботы. А комната со временем расширится, квартирка обустроится, и даже соседство Вальки Никифоровой не порушит уют, поскольку Валька будет уважать властную и мудрую Ребекку…

И другой – тоже приедет в Москву. Я никогда не видел его. И, может быть, потому, мне кажется, что он был похож на меня. Как и тот – он поселится на окраине Москвы, снимет комнату, переделанную под жилье то ли из курятника, то ли из хлева. И трамвай будет звенеть и стучать по рельсам, тащиться от окраины – к центру, где институт, в который он поступил… Голодно, холодно, молодо, весело! И вот уже ходишь с другом на диспуты в Политех, в театры и цирк; постукиваешь ногами в драных валенках, кутаешься в разлезшийся на нитки шерстяной шарф; в огромном гулком зале, где слова леденеют вместе с паром изо рта, читаешь прекрасные книги, и восторг, и молодая, но уже поднявшаяся из глубины души тоска, выливаются в косые, торопливо скользящие по бумаге строчки… Скользят коньки по льду на Чистых прудах; над транспарантом, протянутым во всю ширину катка, грохочет из репродуктора музыка, и чьи-то тени, слившись, летят вдоль кромки льда, а ты – один, и несколько лет будешь один, пока однажды, случайно, не забредешь в библиотеку на Петровке…

Тот, другой, уже открыл свою лавку на рынке. Надел потертую кацавейку, которую больше не снимет; родил между делом сына, и поздно вечером, по возвращении на Варшавку, его встречает красавица-жена… А наливка исходит соком в банке за муаровой занавеской, пахнет детством куриный бульон. И кажется – так будет всегда.

Яков открыл глаза. Он лежал на диване в кабинете Генриха, светило солнце – неизменное, негасимое, недостижимое иерусалимское солнце. Почему что-то снится, а что-то не появляется даже во снах? Словно кануло в черную прорубь вечности. Были же годы тягуче-тоскливого страха, когда она ждала каждый день, что он не вернется домой, а когда приходил, бросалась к нему, словно видела в последний раз. И по ночам, просыпаясь, они вслушивались в ночные звуки, и свет от фар скользил по потолку, заставляя их вздрагивать… Его взяли по дороге домой – наверно, донес пьяница-сосед, что-то оравший на их общей коммунальной кухне про засилье жидов… Не вспоминай! Скользящие тени на потолке, ослепительно-синее небо в прорехах хвойных ветвей… Вырвался все же, добрался… А Оли больше нет. И никогда не будет… Но какое-то чувство, как музыка, подымается, ищет выхода; и возникает чудная мысль, что все поправимо; что, может быть, в каком-то идеальном, параллельном этому мире, она по-прежнему жива, и ждет его в их комнате на Петровке вместе с маленьким существом… Это девочка или мальчик? Пусть будет девочка…

– Эй, ты еще спишь?

В дверях стояла Лена. Спустил ноги на пол, потянулся,

– И Генрих уже здесь?

– Да. Мы вместе приехали.

Разумеется, вместе… И шофер при них. Похоже, они так и живут – втроем.

Проговорила с капризной игривостью:

– Я тебе снюсь, правда? Ты ведь думаешь обо мне?

– Думаю… И о тебе тоже.

– Какой ты скучный! – сказала Лена и ушла.

Каблучки ее застучали на лестнице, через мгновенье грянул над головою Якова веселый утренний гогот архаровцев. Он едва успел подняться, как в комнату вошел Генрих, который тоже выглядел весьма бодро: по-видимому, они неплохо провели время в субботу.

– Как дела?

Прошел к радио, стоящему в углу, повернул ручку. Голос дикторши «Коль Исраэль», читавшей по-английски сводку новостей, заполнил комнату. Радио Яков ненавидел. Оно работало в комнате Генриха весь день, почти без перерыва. Хорошо еще, что время от времени Генрих переключался на джаз и любимый им шансон, который передавала станция Монте-Карло. На сей раз Генриху было не до шансона: дикторша сообщала о том, что этой ночью сгорело кафе, что на углу Агриппас и Кинг-Джордж – согласно предварительной информации, имел место поджог. Хозяин, ночевавший в том же доме в своей квартире над помещением кафе, убит. Ведется расследование… Следующим шло сообщение о том, что группы арабских подростков закидывают камнями автомобили возле Старого города. Повреждено несколько машин. Власти приняли решение усилить патрулирование центральных магистралей. Прогноз погоды…

Генрих вышел на лестницу, кликнул архаровцев. Сбежали вниз – широкоплечие, в одинаковых клетчатых пиджаках. Короткий разговор – и вот уже взревел двигатель, машина выползла за ворота; набирая скорость, скрылась из глаз.

Генрих опустился в кресло. Глаза его за стеклами очков тревожно поблескивали.

– Ты что-нибудь понимаешь?

– Это точно не дело рук англичан. Им это совсем не надо.

– Похоже… Ребята через час вернутся. Будем хотя бы знать обстановку из первых рук.

Возникла Лена, молча поставила два стакана с крепким чаем. Вышла из комнаты.

Яков сел на стул, потянулся к стакану, отхлебнул…

– «Хагане» это ни к чему. Она не хочет лишнего шума. Здесь поработали ребята из «Эцела».

– Почему так думаешь?

– Только они заинтересованы в обострении обстановки в городе. Убитый ведь, насколько я понимаю, араб?

– Да. Его забегаловка служила почтовым ящиком «Эцела». Возможно, англичане засекли его. А всего вероятней, хозяин с самого начала на них работал… Вот его и убрали.

– Думаю, нужно ждать продолжения… Сейчас англичане всполошатся – надо будет снова разнимать евреев и арабов А под шумок «Эцел» совершит очередной налет.

Снова возникла Лена – на сей раз, с бутербродами на тарелке. Поставила на середину стола.

– Что-нибудь еще?

– Иди-иди!

Фыркнула; виляя задом, вышла из комнаты.

Генрих снял очки, потер переносицу… Снова надел очки.

– Если так пойдет, уже через год англичан здесь не будет!

– Вполне возможно… У них проблемы не только в Иерусалиме. Убийство возле Латруна, беспорядки в Хевроне, стычки на побережье… Их трудности растут как снежный ком.

– Вот-вот… Снежный ком. Хорошенький снеговик, а?

Хохотнул, вскочил, заходил по комнате:

– Ознакомился с содержанием папочки?

– О, да! Впечатляет.

– Ведь, правда? Что и говорить… могучая у нас держава! Только вот времени в обрез. А бороться за свои кровные интересы – надо! И именно сейчас, пока не поздно! Ты понимаешь?

– Вполне. Имеются веские основания потребовать возвращения Союзу, как воспреемнику прав царской России, всей собственности местной православной церкви. И не только церкви!

Генрих снова сел в кресло. Помолчал.

– Есть предложения?

Яков потянулся за бутербродом, рассеянно откусил…

– Нужно прикрытие… Организация, от имени которой можно было бы вести переговоры. Неправительственная организация, но обладающая всеми необходимыми полномочиями… Было ведь Императорское палестинское православное общество… Я правильно понял?

– Вполне.

– Почему бы нынешней России не продолжить традицию? Скажем, Палестинское общество?

– Российское палестинское общество!

– Ну, да… Вместо ИППО – РПО. Так короче… Да и лучше звучит. И под прикрытием РПО обратиться напрямую к британским властям с требованием оформить соответствующее соглашение.

– Думаешь, они на это пойдут?

Незаметно Яков дожевывал уже второй бутерброд. Сказал раздумчиво:

– А почему нет? Они понимают уже, что должны уйти. Можно и подписать. И не ссориться с недавним союзником по коалиции. А мы используем эти переговоры как формальный повод для создания полноценного посольства.

– Да-да… Я тоже думал об этом. Мне было интересно проверить себя, посмотреть, к чему придешь ты…

– Естественно… Как говорится, один ум – хорошо, а два еврейских ума – еще лучше.

Генрих скривился, словно кислинка попала в рот.

– Оставь свой местечковый юмор! Вот что… изложи все наши предложения на бумаге. Точно и кратко. В Москве лишних слов не любят. И запомни: Quod non est in actis, non est in mundo![19]19
  Quod non est in actis, non est in mundo! Чего нет в документах, то не существует.


[Закрыть] Так-то вот, еврейская голова…