Текст книги "Виноградники ночи"

Автор книги: Александр Любинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Темнело. Последние отряды торопливо перекатывали через местечко.

А ночью залаяли собаки, ударили одиночные выстрелы. Выглянув из окна, Шимон разглядел в полутьме, как несколько верховых подъехали к дому, спешились – резко забарабанили в дверь. Должно быть, арьегард! Ломятся на постой

Наверху послышалось шуршанье, осторожные шаги, лязг отодвигаемого засова… нарастающий рокот реб Нахмана, умоляющий голос Руфи…

– А чтоб тебя, бисов сын! – крикнул мужской голос. Стук падающего тела, отчаянный вопль старухи!..

Шимон заметался по комнате, остановился… подскочил к стулу и, сорвав с него пиджак, выпрыгнул в окно.

– Гей, держи! – заулюлюкали на улице. Грохнул выстрел.

Шимон присел, вскочил, снова присел… прополз в дыру под плетнем и бросился к лесу. Он добежал до опушки, рухнул в траву. Гудело в ушах и, распирая ребра, колотилось сердце! Спокойней, спокойней… Никто не гонится за тобой… Натянул пиджак, обхватил руками колени… Лай стихал…

Что это? Кажется, совсем рядом запел низкий женский голос, умолк, начал снова… Ну, конечно, где-то играет граммофон! Сукины дети веселятся. Надо что-то предпринять… Но что? Подкрасться к дому и выманить Руфь? Да-да, Руфь? Если в словах Давидки есть хоть какая-то правда… Подойти со стороны реки. Там косогор и можно укрыться…

Он спустился к реке; пробежав вдоль берега, увидел на пригорке мерцающие огни. Царапая руки, спотыкаясь, полез по косогору вверх. Дополз, выглянул из кустов: прямо перед ним светились окна столовой, кричали возбужденные голоса. И, перекрывая их, хрипел и срывался, и снова принимался за свое – женский голос… Перед домом в косом свете окон угадывались крупы коней, тлел огонек цигарки. Не подобраться!

Вдруг, в противоположной стороне защелкали выстрелы – все быстрее, чаще, яростней. В комнате задвигали стульями, грохнула о пол разбитая лампа. Задергались лошади. Шимон увидел, как тени метнулись с крыльца, в конском топоте сгинули в темноте.

В два прыжка Шимон очутился у распахнутой двери, вбежал в столовую: висел в воздухе махорочный дым, прогоркло пахло сивухой. Едва различимая в свете коптящей свечи, под хищно выгнутой трубой граммофона сидела Руфь. Встала, сделала шаг.

– А! Опять не тот, – сказала она. Хохотнула, прошла, пошатываясь, в коридор.

– Мама! Мама, они ушли!

И было утро, и солнце взошло, и как всегда прокукарекал петух. Что оставила ночь? Пять убитых собак, полоумного старика с раздробленной головой (о, они выполнили свой долг до конца!) И более – ничего? Ах, как повезло! Ах, как вовремя вспыхнул в ночи тот короткий ночной бой!

А в поле на дороге наткнулись на трупы беляков, и самые отчаянные из местечка щеголяли уже в рыжих английских ботинках, снятых с мертвых гоев.

Правда, с десяток парней, цвет и гордость местной шпаны, исчезли бесследно, а явление Мотьки Лившица лишь усугубило пересуды и толки. Да, вернулся один лишь Мотька Лившиц, известный враль и балабол. Был он легко ранен в руку и всем, кто соглашался его слушать, рассказывал, вращая глазами и размахивая здоровой рукой, о том, как подстерегли они беляков в темноте, как выманили их из местечка! И именно он, Мотька Лившиц, придумал и осуществил столь блестящий план! Куда делись остальные, Мотька не знал. Он утверждал, что пролежал без сознанья до рассвета, а когда очнулся, никого уже рядом не было.

Это походило на правду; многие начинали верить Мотьке. И, наконец, возобладало мнение, что – по всей видимости – живы парни, хоронятся где-то и рано или поздно – вернутся.

В доме же Канторовичей плохие наступили времена. Перенесли реб Нахмана вниз, в комнатенку Шимона, и лежал он там весь день, не вставая, ибо левая рука и левая нога отказывались ему повиноваться.

А Шимон перебрался наверх, в комнату реб Нахмана, заполненную от пола до потолка черными, пылью и плесенью пахнущими книгами. Теперь лишь тонкая дощатая стенка отгораживала его от Руфи. Она очень переменилась с той ночи: хлопотливо и яростно принялась мыть стекла и драить полы, бегала на кухню и в огород, помогала старухе ухаживать за больным. Граммофон беляков с отскочившей медной трубой валялся в дальнем углу сарая.

Теперь лучше было не попадаться ей не глаза: столько презренья она могла вложить в одну фразочку, в один мгновенный взгляд! Как-будто именно он, Шимон, виноват в случившемся! Хорошенькое дельце… Что он-то мог сделать? Подставить собственную голову?.. Что говорить, отвлекла она гоев от старика. А дальше? Ха! И платье б зеленое не спасло!

Так думал он, прислушиваясь к скрипу кровати в ее комнате. Она тоже не спит… Что представляется ей? Хрип граммофона? Потные руки гоев? А, может, Давидка, рыскающий где-то в ночи?

Прошла неделя, и снова заладило ухать за лесом. Появились на дороге беженцы, их становилось все больше, и гомон, крики и скрип, не оседая, висели в пыльном воздухе.

С утра исчезла куда-то Руфь. Старуха, ругаясь и плача, тянула воз своих каждодневных дел. Реб Нахман бредил, метался в постели, и Шимон сидел рядом с ним. Ах, какой это был ужасный день! Тонкая ниточка, протянувшаяся в будущее, напряглась и готова была вот-вот порваться! Он мог бы бросить старика и бежать на поиски Руфи. Но куда? В дом под ветлами или в ту проклятую сторожку? А что, если Руфь уже пропала, канула навсегда в этой людской круговерти? Старик бормотал, умолкал на мгновенье. Жаркий воздух казался еще душней!

…А, ты снова здесь. Стоишь на дороге в грязном белом халате, поглаживаешь пышный ус. И ящик с тобой. Ты вскидываешь его над головой, и золотой звон льется в уши! Отдай его, зачем он тебе? Погоди! Нет, не слышит, уходит все дальше, оборачивается, и смеется, подрагивает жирным плечом…

Старик вскрикнул. Шимон открыл глаза. На пороге стояла Руфь. Красный рубец тянулся по щеке. Сбоку, оторванный, болтался клок платья. Шимон привстал со стула. С болезненным напряжением уставился на Руфь старик… Повернулась, вышла из комнаты. Проскрипела под медленными шагами лестница, стукнула вдалеке закрывшаяся дверь.

И всю ночь шли через местечко люди: всю ночь из комнаты Руфи доносились шуршанье, всхлипы, шаги…

Утром наступила тишина. И так непривычно тихо было в доме, так пустынна уходящая к горизонту дорога, что показалось вдруг Шимону – конец войне, и мученья и кровь уже позади…

И позже, стоя в одиночестве у полуразрушенного моста, он думал о том же: трудно вообразить, что так, вдруг, минет эта кровавая нелепица. Но он чувствует, кожей чувствует – что-то случилось, или вот-вот случится! Нужно лишь отважиться на одну проверочку, короткую разведку, и тогда (чем черт не шутит!) все и впрямь встанет на свои места?

Он побрел вдоль берега, обходя пепелища костров, считая шаги. Пятьсот… Остановился, вернулся обратно, снова двинулся вперед. А! Вот и знак. Тронул пальцами взрезанную ножевыми ударами кору – давидкины игрушки: магендовид.

…Тропинка мотнулась вбок. Серая крыша мелькнула за деревьями. Он подошел к краю поляны, выглянул из-за кустов: длинная хибара, более похожая на сарай, повернута к нему двором с полуразвалившимся забором. Ни звука. Лишь где-то в траве натужно и томно зудит оса.

Двор пуст, и пусто под свежесрубленным навесом у задней стены дома. Похоже на стойло… Запах еще теплого навоза, взрытая подковами земля. Совсем недавно, может быть, несколько часов назад здесь были лошади. Вытер пот со лба, прислонился к столбу… Неужели чутье его на этот раз подвело? Нет, Давидка не балабол. После всего, что случилось, это совершенно ясно! Обстоятельства могли измениться… Руфь! Где была эта драная кошка вчера? Как он ненавидит ее! Жесткие рыжие патлы, худые бедра, маленькие груди с острыми сосками… Ай, что за чепуха лезет в голову!

Он свернул за угол, заглянул в распахнутое настежь окно: никого. Перемахнул через подоконник, спрыгнул на земляной пол. Из полумрака, топорщась битыми углами, плыл ему навстречу стол под грудой грязной посуды, тряпки, жестянки, рваный патронташ… Так и есть – хаос, поспешное бегство. Поднял с пола несколько грязных, нзмызганных книг: Ницше, Каутский, Герцль. Какой мусор! Но… – он обернулся, вслушиваясь… Не может быть! Показалось!.. Звук повторился – отчетливый, ясный.

Спотыкаясь, хватаясь за стены, Шимон бросился к двери, выскочил на крыльцо и увидел – коня! Белый конь с черной звездой во лбу стоял посреди поляны и, скосив глаза, задумчиво смотрел на Шимона. Он был взнуздан, уздечка волочилась по траве. Повернулся, двинулся к крыльцу, осторожно перебирая тонкими ногами… Что это?! В правом стремени болтался, мерно бился о круп коня сапог со сточенным каблуком и истертой до дыр подошвой. Хлоп, хлоп, хлоп… Конь подошел к Шимону; склонив голову, мягкими губами ткнулся ему в плечо.

– Где Руфь? – спросил Шимон у старухи, стиравшей у завалинки перед домом. Разогнулась, ткнула мокрым пальцем вверх:

– Заперлась у себя. Только этого не хватало!

Поднялся по лестнице, остановился перед комнатой Руфи. Не раздумывая, стукнул в дверь.

– Да? – отозвалось в глубине.

– Это я!

Молчанье.

– Что такое?

– Откройте! Я кое-что скажу!

Шелест, скрип, звон отодвигаемой задвижки.

Встала на пороге, придерживая рукой халат. В комнате, за плотно задернутой занавеской, была полутьма.

– Надо бы поговорить…

Села на разобранную кровать. Рыжие патлы топорщились. На опухшем лице розовой полоской горел рубец.

– Вам нездоровится, – Шимон прошел в комнату, опустился на стул возле окна, – я понимаю…

Молчит, уставилась в пол

Шимон слегка подался вперед.

– Я был там. Их нет. Они ушли!

– Знаю.

– А! Ну, конечно… Вы же тоже были там…

Вздрогнула, подняла голову.

Разумеется, это ваше дело. Меня интересует совсем другое…

Тяжелый, упорный взгляд

– Меня интересует лошадь… Да-да, лошадь. Белая, с черной отметиной во лбу. Чья она?

– Но… при чем здесь?..

– Объясню. Я видел ее там. Без седока. Похоже, она вернулась.

Что-то дрогнуло в лице: внимание, любопытство?

– Белая с черной отметиной? Кажется, была такая. А чья? К чему мне знать… – усмехнулась, дернула плечом. – Он их собирал, рыскал по всей округе.

– Так… – сказал Шимон и провел ладонью по лбу. – Ну, разумеется. Не с неба же она в самом деле упала.

Внизу старуха громыхала ведром и шваброй. Стихло. Запела на дворе разматываемая цепь.

– Как он доставал их? Цыганил?

– Да уж… Ножом в спину!

– Ай, яй, яй!

Фыркнула, подошла к столу. Выпила залпом воду из чашки.

– Нападал только на гоев, на их конные разъезды… В благородного играл.

Обхватила руками плечи, заходила по комнате.

– А раньше совсем по-другому было! Собирались вместе, пели, смеялись… И вдруг – эти ружья, лошади, кровь!.. Я по горло сыта этим! Хватит!.. Никуда я с тобой не поеду! Так и сказала ему… Никуда! А он… – остановилась. – Он буквально набросился на меня!

– В голову ударило…

– Решил, что и со мной можно как с теми гоями? Как бы не так!

Села на край стула, подобрала ноги.

– Послушайте, – проговорил Шимон, наклоняясь к ней, – я вижу, вы разумная девушка. Это главное. С головой – выход всегда найдется. Послушайте, ответьте мне…

Протянул руку, тронул ее за плечо.

– Да?

– Я спрашиваю, почему он так поспешно ушел?

– Красные близко. Он не хочет иметь с ними дел. Говорит, у беляков развал, в такой панике легче уйти за границу.

– Опять эти палестинские штучки!

– Какие штучки?! – крикнула она упрямо и стукнула кулачком по колену. – Вы не знаете Давидку! Если бы я могла… Если бы у меня хватило духу!

– Я хочу сказать следующее… – Шимон выпрямился, в голосе его звякнула металлическая нотка. – По всему видать, что скоро войне конец. А большевики… что ж, сильная власть – это совсем неплохо. Не мешали бы спокойно жить и заниматься своим делом… – встал, оперся ладонями о стул. – Так уж случилось, что мы плывем в одной лодке. Да… И давайте не раскачивать ее, а держаться вместе! Времена меняются, и это надо понять.

Направился к двери. На пороге оглянулся – она все смотрела на него, откинув голову, слегка подавшись назад.

Впереди, у двери – истошный женский крик. Трамвай катится все быстрее, быстрее! На переднем сиденье бьется, кричит – возбужденно горящее лицо, черные волосы. О чем она? О самолетах над Синаем. Они разбомбят, уничтожат, сотрут с лица земли. Они – отомстят!

– Нельзя же так! – кричит отец. – Перестаньте! Вы возбуждаете ненависть! Нам, ведь, здесь – жить!

Она не слышит. Голос глохнет в лязге и грохоте.

Выходим. Ждем под палящим солнцем на остановке.

– Газировочки бы выпить… – говорит он намеренно-безразличным тоном.

– Слушай, а, может, она права?

– О чем ты…

– Я говорю, может, только там – чувствуешь себя человеком?

– Человеком! Дрожать день и ночь от страха!

– А мы – не дрожим?

Молчит. Губы отопыриваются как у обиженного ребенка. Влезаем в автобус. Он отворачивается, смотрит в стекло. Умеренность честность долг умеренность честность долг умеренность честность до… умере…

Пыль. Дорожная скука.

Через несколько дней проскакала через местечко красная конница. За ней потянулись телеги и фуры – неповоротливый армейский обоз. Но и они скрылись за дальним лесом. Правда, вторжение их не прошло бесследно, ибо оставило после себя – власть. В синагогу – единственное просторное каменное строенье – по-хозяйски, основательно въехала то ли снабженческая контора, то ли провиантский склад, и начальник его ходил по поселку в справной гимнастерке и начищенных до блеска сапогах. При нем состояло человек пятнадцать красноармейцев, рыскавших по соседним деревням в поисках провианта и фуража. Поначалу, правда, пошукали и в местечке, но сразу поняли что разжиться здесь можно разве что мышами. Жили солидно, не озорничали не баламутили как беляки либо петлюровцы – чувствовалось, устраиваются надолго.

Собрали сходку на площади перед бывшей синагогой, и начальник то и дело одергивая гимнастерку и даже краснея от некоторого волненья мускулистой короткой шеей, объявил, что в местечке провозглашается советская власть. Трудовой еврейский народ, сбросивший иго помещиков и буржуазии, вливается с сего момента в единую пролетарско-крестьянскую семью. А скоро, с победой мировой революции, нации как вредный пережиток и вовсе отомрут! Отныне ликвидируется черта оседлости, и будь ты еврей или нееврей, можешь селиться где угодно: хочешь в Петрограде, хочешь – в Москве, и потому как ты – равноправный гражданин, работа тебе всегда найдется.

От этих новостей голова шла кругом. Правда, равви Шахно, да и другие местные умники отнеслись недоверчиво к словам начальника и говорили, что пока-де им официальную бумагу не покажут, они ни за что не поверят. Да хоть бы это и так – все одно, в новом законе подвох, рассыпятся евреи в разные стороны как горох из мешка, а их и раздавят поодиночке!

Между тем дребезжащее, отчаянно грохочущее колесо девятнадцатого года катилось уже в сентябрь. Начальник уехал из местечка, оставив после себя чернильницу-невыливайку и круглую печать со звездой. Сии символы власти и были вручены Мотьке Лившицу, должно быть, оттого, что Мотька на удивление быстро научился сыпать звенящие как пустые жестянки новые слова. Был вручен Мотьке и маузер в новенькой кобуре, каковой маузер таскал за ним по всему местечку пьяный от счастья мальчонка, взятый Мотькой в должность – то ли ординарец, то ли курьер. И над бывшей синагогой, где сидел Мотька за пустым колченогим столом, развевался красный флаг.

А вскоре произошли события, о которых долго еще вспоминали в местечке. Начались они в один из последних августовских дней, в самую жару, когда улицы были пустынны, и даже старухи не сидели на завалинках, даже мальчишки не возились в пыли… Но несколько зевак, изумленно хлопая осоловелыми глазами, разглядели-таки человека, одетого слишком странно для здешних мест: был он в узком клетчатом пиджаке, на голове имел шляпу, на ногах – городские штиблеты. И вел он красавца-коня, снежно-белого, стройного, с темной отметиной во лбу.

Протерев глаза, с трудом узнавали угрюмого, необщительного постояльца Канторовичей. Несколько человек даже увязались следом и дошли до бывшей синагоги, где канторовичев гость привязал коня к ограде, неторопливо взошел на крыльцо – и скрылся за дверью… Через несколько минут в дверь просунулась сонная ошарашенная морда Мотьки, издала восклицанье – и тоже исчезла. Но вслед появился мотькин ординарец с седлом в руках. Он подошел к коню и стал осторожно и ловко взнуздывать его… Наконец, вышли на крыльцо и Мотька с канторовичевым постояльцем. Мотька проводил его до ворот, хихикая, потирая от возбужденья руки; вскочил в седло, гикнул – и умчался по дороге в город…

Что и говорить, не с пустыми руками явился к Мотьке Шимон. И не только подарком почтил, но, главное, мысль подсказал, своевременную, дельную мысль! И теперь, шествуя посреди улицы в глубоко надвинутой на уши шляпе и наглухо застегнутом пиджаке, он все вспоминал изумленное лицо Мотьки, хищный блеск в его глазах.

Вернувшись домой, Шимон еще долго кружил по комнате…

– …Значит, в ближайшие дни?

– Именно так, – сказал Шимон.

Как темны ночи в конце августа, как беспробудно долги! Об этом ли думал равви Шахно, глядя в окно, мерно постукивая по стеклу длинными пальцами?

– Можете мне поверить. Не в моих интересах обманывать вас. Мотька был вчера в городе и все согласовал.

Полное тело равви колыхнулось. Отошел от окна, сел в кресло напротив Шимона.

– Боится, один не справится?

– Нет. Надо было известить. Чтобы без самоуправства…

– Так… Но почему этот… сморчок уверен, что я утаиваю общинные деньги и синагогальную утварь?

– Очень просто. Когда открыли синагогу, она оказалась пуста. Записи же, изъятые совместно с другими документами у старосты, свидетельствуют, что в общинной кассе еще оставалось кое-что… Я могу назвать точную цифру.

– Стоп! Стоп… – сказал равви, морщась и вскидывая руку. – Я вижу, вы вполне в курсе… Не понимаю только, какая вам… да-да, именно вам от всего этого выгода?

– Ну, при чем здесь это?!

– Погодите… Вы приходите с заявлением о том, что имуществу общины угрожает опасность…

– Экспроприация!

– Хорошо. Будем для простоты называть так. Это кровно касается всех. Поэтому между нами не должно быть никаких недомолвок. Я просил бы…

– Объясниться?

Вежливый кивок головы.

– Но все очень просто. Я узнал, что экспроприация угрожает и моей тете… У нее лавочка. И кое-что есть…

– Ах, да… вы, ведь, родственник Канторовича! – и, нахмурившись, ребе погладил холеную бороду. – Уж эти мне ревнители Торы! Нельзя же в самом деле считать, что лишь ты один имеешь, как это у вас сейчас принято выражаться?.. бессрочный пропуск ко Всевышнему! – поднял на Шимона глаза, устало улыбнулся. – Но вам это неинтересно…

– Дело есть дело, – сказал Шимон. – Так вот, я смог договориться с Мотькой, передав ему определенную сумму. Думаю, в интересах общины я мог бы повторить операцию… В этом случае Мотька изымет не все, а какую-то заранее обговоренную часть. В документах же будет отмечено, что изъятие произведено полностью…

Молчанье. Все так же сидит неподвижно в кресле, сцепив руки, прикрыв глаза.

Шимон кашлянул.

– Но, насколько я разбираюсь в марксизме, – проговорил равви, не открывая глаз, – экспроприации подлежат нечестно нажитые капиталы буржуа. Имущество общины не подпадает под эту категорию.

– Позвольте, позвольте! – крикнул Шимон и даже подскочил в кресле. – Общины более не существует! Религиозные отправления упразднены! Значит, человек, скрывающий бывшее общинное имущество, – грабитель, утаивающий деньги у народа! И с ним поступают по законам военного времени!

Равви открыл глаза и улыбнулся.

– Понятно теперь, откуда ветер дует. А я-то, дурень, грешил на Мотьку.

Встал. Высокая тень поползла по стене, переломилась, вонзилась в потолок.

– Спасибо за сообщенье. Не смею задерживать вас…

Шимон не двинулся с места.

– Что еще? – раздраженно проговорил равви и снова сел в кресло.

– Я вижу, вы недопоняли.

– Да?

– Завтра Мотька потребует все. И учтите, церемониться не будет! Если не отдадите добром, арестует вас и ваше семейство. Что вы так смотрите на меня? Я говорю то, что есть. Дом разнесет по досточкам, но все награбленное вами – найдет! Я пришел с конкретным предложением: дайте отступного, и он заткнется!

– Мотька… Мотьке?! – крикнул вдруг равви высоким тонким голосом.

– Послушайте, это смешно… Чем отличается он от урядника или, скажем, городового? А с ними-то вам дело иметь не впервой?

– Урядник! – проговорил равви и покачал головой. – Не с помощью урядника я уговорил купца Никифорова построить фабрику за рекой, чтобы дать людям работу; не с помощью урядника я десять лет спасал местечко от погромов!.. Видит Бог, сколько это потребовало ума и сил! И вдруг… является этот сопляк с маузером!

– Равви, – сказал Шимон, вставая, – я прошу вас, будьте благоразумны. Та жизнь кончилась и больше никогда не вернется. Я сочувствую вам, но – ничем помочь не могу. У вас впереди еще сутки. И надеюсь, мы поладим…

Минул день. Шимон снова отправился к равви, но его даже не пустили на порог. И тогда в следующую ночь Мотька, ординарец и Шимон ворвались к равви в дом.

Ай, это все было очень неприятно! Денег отдавать не хотели, женщины вопили, дергая себя за редкие волосы, а равви, величественный и мертвенно-бледный, молча сидел у себя в кабинете. Но когда Мотька, дрожащий и столь же бледный, как равви, выхватив свой знаменитый маузер, стрельнул им в потолок, крики стихли, и по кивку равви одна из женщин спустилась в подвал и показала тайник. Снова поднялся невыносимый вой. Ценности выволокли наверх и поспешно унесли.

Решили, что две трети добычи Мотька отвезет в город, треть же отторгует себе, как бы на нужды законной власти. И Шимон тут же в дополнение к описи набросал реестрик, где указал, сколько денег и на какие цели израсходовано будет. Большую часть оставшейся суммы Шимон, скрепя сердце, вручил Мотьке. Сущие крохи достались ему! Но и это для начала неплохо.

Мотька, все более восхищаясь своим помощником, доставил ценности, а также опись с реестриком в город, и там деятельность советской власти в Запашне оценили по-достоинству: мало кто показывал пример такой организованной и четкой работы.

Но более всего понравились опись с реестриком: самые дальновидные головы увидели в них хоть какую-то возможность обуздать управленческий хаос в губернии. Шимона попросили поднатужиться и ради скорейшей победы мировой революции сотворить бумажно-отчетный механизм делопроизводства. Шимон несколько удивился, однако же незамедлительно все исполнил.

Неужели такие детские игрушки могут всерьез занимать их? – думал Шимон. Но, если присмотреться, в руках, привыкших стрелять и бить, они превращаются в тот же выстрел, тот же удар, но более изощренный, способный преодолевать огромные расстояния и с дьявольским рвением хлестать растерянную жертву! Да разве и сам он не чувствует, что окрики из города становятся все нестерпимее, все резче. Требуют (смешно сказать!) излишков хлеба, мяса, фуража… И все требуют, требуют, требуют! И Мотька, хоть и знатно кричит у них по кабинетам и рвет на груди рубашку, но и он охрип, и уже шепчутся за его спиной, не завелась ли в Запашне гидра контрреволюции?

Нет, лучше держаться от них подальше. Сматываться пора, пока его не обвинили во всех смертных грехах, пока он еще ходит – в хороших. И он представлял себе город, огромный город, где было столько возможностей делать хорошие деньги и спокойно, затерявшись в бесчисленных толпах, жить… Но, чтобы развернуться, нужен начальный капитал, а его-то пока и нет…

…Я лежу на диване, вжавшись лицом в подушку. Я ничего не хочу! Оставьте меня в покое!

А он все ходит по комнате. Останавливается, и я знаю, что выцветшие глаза его за чистыми, тщательно протертыми стеклами очков детски-беспомощно, недоуменно смотрят на меня.

Я оборачиваюсь. Да, тот же растерянный, испуганный взгляд.

– Разумеется, – говорит он, – это твое дело. Но подумай сам, ты бросишь институт и – где тебя ждут? Кому ты нужен?

– Я ненавижу цифры! Я гуманитарий!

– Ты собираешься поступать в университет? Как же! Примут тебя! Имей ты хоть семь пядей во лбу…

– Но тебя-то приняли!

Поджав губы, скорбно покачивает головой.

– Я пришел с фронта. Были другие времена. А когда оканчивал институт, все уже изменилось.

Он подымает глаза. Все тот же удивленный, беспомощно-вопросительный взгляд.

– Пришлось сменить профессию… А что делать? Надо же кормить семью.

– То-то ты кормишь! Каждый месяц получаем подачки от деда!

Я вижу его склоненную голову, рыжий хохолок, уже начинающий седеть.

– Если бы не дедушка, – говорит он, – мы бы давно погибли…

Накатывали на местечко осенние дожди, ветер топорщил дранку на крышах. Бурлила вода, и казалось, это маленькие суденышки, застигнутые непогодой в открытом море, упрямо держат свой курс… К какой цели? Куда?

В конце октября умер реб Нахман.

Последние дни они не отходили от него: он метался, мычал, на лбу надувались темные вены. Неведомая, огромная, властная сила волокла его, ломала, крутила. А он – не хотел умирать! Он цеплялся за их руки до боли, до синяков, но его все стремительней уносило куда-то, и он выбивался из сил!

Он лежал уже неподвижно, на заострившемся лице проступала синева, и только шевелящиеся пальцы все хватали край простыни, еще сопротивлялись, еще жили… Затихли и они.

В открытую настежь дверь входили и выходили люди, причитали, шептались по углам. Постаревший, осунувшийся равви Шахно пел, закрыв глаза, мерно покачиваясь, и в первый раз за долгие годы печально и тихо реб Нахман слушал его…

А над домом, над местечком, над всем огромным миром горели высокие холодные звезды поздней осени девятнадцатого года.

В начале ноября Шимон объявил женщинам, что уезжает… Встревоженные лица обернулись к нему, а он, откинувшись на спинку стула и глядя куда-то поверх их голов, загадочно и отрешенно молчал.

– Надолго? – спросила старуха.

– Как знать… Как знать!

– Вот жалость-то! А я так рассчитывала, что вы поможете мне в лавке. При ваших связях…

– Разумеется! – воскликнул Шимон и нетерпеливо махнул рукой. – Но разве можно здесь – вести настоящее дело? Нет уж, я подамся в Питер или в Москву… Почему бы не заняться лесом? Люди будут строиться…

– А кто вам позволит? – сказала Руфь, блестящими глазами исподлобья следя за Шимоном. – Частник сейчас не в моде.

– О, не беспокойтесь! Торговля есть торговля… кто бы ею ни занимался. А пока, что ж… заручусь письмом и, дай Бог, выбью какую-нибудь должностишку. Вы же видите, я кое-что могу и зря слов на ветер не бросаю…

Старуха слушала его, слегка приоткрыв от напряженья рот:

– Конечно! – воскликнула она. – Такой умный, энергичный молодой человек! Путь перед вами открытый… А что делать нам? В эти ужасные времена и без всякой защиты… Если бы был жив отец!

– Бросьте, мама! Он и себя-то защитить не мог.

– Без мужчины в доме тяжело. Особенно сейчас… – голос вдруг охрип, Шимон кашлянул в кулак. – Но, если мы решим к обоюдному удовольствию один вопросик…

Побледнев, Руфь склонилась над столом.

– Да… Более всего я ценю достаток и семейный уют. Но одного не бывает без другого. Я не из породы пустобрехов, которые женятся и плодят в нищете таких же нищих, как и они сами. Каждое дело нуждается в серьезном размышлении и надлежащей материальной основе…

Старуха взглянула на дочь и дипломатическая улыбка слегка растянула уголки ее губ.

– Но и откладывать то, что уже созрело, не следует, – продолжал Шимон, одаряя старуху той же улыбкой. – Я… э… искренне (сердце прыгнуло к горлу) искренне… расположен к вашей дочери и хочу… чтобы она стала моей женой! С вашей… и своей помощью я создам ей все условия для спокойной, обеспеченной жизни… Не здесь, конечно, а в Москве… или в Питере… Это более подходит ей.

Голос угас.

– Что ж, – проговорила старуха, – я не против… Счастье дочери для меня дороже… всего!

Умолкла, и оба с одинаковым выраженьем напряженного ожиданья посмотрели на Руфь.

Сгорбившись, она катала по столу хлебный шарик… отдернула руки. Не подымая глаз, едва заметно кивнула. Шимон встал, на негнущихся ногах подошел к ней, осторожно поцеловал в холодные вялые губы.

Накануне свадьбы старуха отсчитала Шимону сто золотых. Вместе с двадцатью монетками равви получилась уже немалая сумма. Договорились, что старуха переедет к ним, как только они устроятся на новом месте – ничего не поделаешь: придется продать лавку и дом.

Шимон отправился в город и сообщил о своем отъезде. Его пытались отговорить, но он твердо стоял на своем: по семейным обстоятельствам ему необходимо уехать, и просьба его лишь об одном – о записочке, о добром слове… И записочка была незамедлительно составлена, и сам зам-пред-ревкома своею подписью скрепил ее.

В субботу жених и невеста двинулись к синагоге. Свадьба после победы новой власти случалась впервые. Много народу увязалось за ними и вместе с молодыми ввалилось внутрь. Мотька, смекнувший, сколь подымает это событие его престиж в глазах односельчан, расправил плечи – и заговорил! Оказывается, Шимон и Руфь бросили вызов отжившим поповским обрядам, первыми показали пример другим, заложили основы новой советской семьи!

Был вручен им документ, удостоверяющий перед всем миром законность совершившегося, и в правом нижнем углу его – сияла фиолетовая звезда.

Правда, на свадьбу никто, кроме Мотьки и нескольких членов сельсовета, не пришел. Мотька напился, размахивал маузером и все пытался стрельнуть, пока ординарец, уже пообвыкший в новой должности, не увел Мотьку спать.

На следующее утро подогнали коляску, тщательно уложили немногочисленный скарб. Не обращая внимания на сунувшегося к ней Шимона, старуха подошла к Руфи и обняла ее… Трооогай! Коляска покачнулась, покатила по расхлябанной колее. В мутной дымке исчезли дома и река, и вот уже простучали копыта по настилу моста. Пригорок, поле, и снова колеса скрипят и пахнет мокрой кожей… Дальше, дальше… Кануло все, словно и не было вовсе? Да, нет же, было!

И женщина рядом, сложив на коленях руки, молча смотрит в туман.

Москва, 1986