Текст книги "Над обрывом"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Пятая глава
I
На следующее утро в «странноприимном покое» происходила горячая беседа. Данило Николаевич Волков не без злобной иронии и напускной развязностй рассказывал Агафье Прохоровне, что ему «неожиданный реприманд сделали».
– Уволили-с! Оно, конечно, сгубить девчонку легче, чем наградить ее приданым, – развязно ораторствовал он. – Да и то сказать, слухом земля полнится: говорят, что сами ни с чем в трубу вылетят. Где же тут приданое давать! Жалованье, может быть, не из чего давать слугам…
– Ну, господа! Этакой пакости от них я и не ожидала! – восклицала Агафья Прохоровна, разводя руками. – И как же, так-таки и сказал, чтобы вы уезжали?
– Да-с, не нужен стал. Говорю вам: жалованья, может быть, не из чего платить! Ну, и придрался к случаю… Вот-то бы я дурака свалял, если бы женился, а после ничего не дали бы. Конечно, у них связи, пристроить бы могли. Да ведь нынче разоренные-то господа втуне находятся. Богатые-то с ними: бонжур, бонжур! [3]3
здравствуйте, здравствуйте! (от фp. bonjour).
[Закрыть] – и на другую сторону улицы переходят, свой, значит, карман тоже берегут. Много у нас в столице этаких-то господ панели оббивает…
– Как же вы-то теперь, Данило Николаевич? – полюбопытствовала Агафья Прохоровна.
– Что же я? – небрежно ответил Волков. – Мест мало, что ли? У меня лучшие господа в Петербурге знакомы, деньгами даже кавалергардов ссужал. Меня многие знают. Встретят, – «а, говорят, Данило, как поживаешь?..» Я, признаюсь, и рад, что не навязал себе на шею гулящей девчонки. За меня всякая пойдет: чиновничьи дочери и те за счастие почтут. Притом же я еще в цветущих годах. Жаль было только девчонку, потому сгоряча и присватался. Это ведь так было, точно осенение какое. А теперь, как пораздумал, так и вижу, что закабалить себя хотел. Тоже еще погулять самому хочется…
Он стал развязно прощаться с Агафьей Прохоровной, пожимая по-приятельски ее костлявую руку. Когда он удалился, она рассмеялась ироническим смехом.
– Бахвал, право, бахвал! – проговорила она. – И как это стыда у человека нет врать. Кошки, чай, на сердце скребут, что сорвалось, а туда же, комедию ломает. Ну, да он что! А вот наши-то хамки напоролись на историю, как-то выкрутятся?
Не прошло и полчаса, как Агафья Прохоровна уже завела беседу с Еленой Никитишной об отставке Волкова. Старая дева заговорила с мухортовской домоправительницей, перемывавшей чашки в столовой, самым невинным и мягким тоном:
– Что это я слышала, Елена Никитишна, будто Даниле-то отказал Егор Александрович от места? – спросила она.
Елена Никитишна смотрела озабоченно и рассеянно ответила:
– Да, да, отказал…
– Неужто правду это Данило-то говорит, что будто потому ему отказали, что он за Полиньку посватался? Оно, конечно, Егору Александровичу обидно так ее выдать, да ведь и то сказать, нужно же пристроить ее, обеспечить-то…
Против всякого ожидания Елена Никитишна не вспылила и не оборвала Агафью Прохоровну. Она была, видимо, подавлена какими-то нерадостными соображениями. Отставка Волкова подействовала на нее удручающим образом. Проект устройства участи Поли при помощи выдачи девушки замуж уже улыбался старухе. Он казался ей единственным счастливым выходом из затруднительного положения.
– Ведь уж не сам же Егор Александрович женится на Полиньке, – продолжала Агафья Прохоровна. – Как никак, а все же выдать ее замуж следовало бы. Разве только что так обеспечит, наградит ее. И Софье Петровне это, должно быть, очень огорчительно, потому, думала она, что вот устроят девушку…
– Устроишь ее! – ворчливо проговорила Елена Никитишна, поднимаясь с места все с тем же озабоченным выражением на лице.
– Да уж совсем она от этой любви в омрачение пришла, своих интересов не понимает, – сказала Агафья Прохоровна. – У вас-то, я думаю, голубушка, душа за нее изныла. Тоже не чужая.
Елена Никитишна только махнула рукой. Она поставила чашки в буфет и вышла из столовой, не говоря ни слова. Агафья Прохоровна ехидно улыбалась. Она видела впервые Елену Никитишну в таком настроении. Та была как в воду опущенная, растерянная и подавленная. Старая дева с злорадством глядела ей вслед, очень хорошо понимая все, что творилось в душе ее главного давнишнего врага…
В самом деле, Елена Никитишна никогда не переживала более скверных минут, чем теперь. Она чуяла, угадывала, что разорение в доме было полное, что не сегодня, так завтра должна настать ликвидация дел. Что останется у Мухортовых? Будут ли у них средства содержать всю семью старых дворовых? Нежелание Егора Александровича пристроить Полю равнялось нежеланию выдать девушке несколько тысяч в виде приданого. Но даст ли эти деньги Егор Александрович так, без замужества девушки? Найдутся ли эти деньги после продажи имения, после уплаты долгов? И где будет жить Поля? У Софьи Петровны? Но Софья Петровна, может быть, останется с одной пенсией? У Егора Александровича? Но разве он, холостой человек, может жить с Полей в Петербурге вместе? А хватит ли у него средств держать ее на содержании отдельно от себя? В голове привыкшей властвовать, гордой по-своему старухи был невообразимый хаос. Она не могла ни до чего додуматься. В душе поднималась тайная злоба против Егора Александровича…
Старуха прошла в спальню Софьи Петровны, чтобы выслушать кое-какие приказания последней. Ее лицо было сурово, брови сдвинуты, губы сжаты. Софья Петровна с первых же слов своей домоправительницы заметила, что та не в духе. С Еленой Никитишной это случалось нередко, и тогда она становилась невыносимо груба с генеральшей, доводя последнюю чуть не до слез.
– Что это, Елена, ты, кажется, опять левой ногой сегодня встала? – сказала Софья Петровна недовольным тоном.
– Что же мне прикажете хохотать, что ли, когда на сердце кошки скребут, – отрывисто ответила Елена Никитишна.
– Да что случилось? – спросила генеральша.
– А то, что Егор Александрович отказал Даниле за то, что тот посватался за Полю. Вот что случилось!
– Как отказал?
– Обыкновенно, как отказывают нашему брату, Сегодня ему, завтра, быть может, мне, Прокофью, Поле. Нищих-то еще мало по миру ходит! Прибавить нужно!..
– Да не ворчи ты, старая, а говори по-человечески! – нетерпеливо проговорила генеральша. – Что у тебя за манера раздражать! Хочется, верно, чтоб у меня мигрень сделалась!
– Ах, у меня у самой в глазах темнеет, – отрывисто ответила Елена Никитишна.
– Елена, да не мучай ты меня! – молящим тоном воскликнула Софья Петровна.
Она походила на слезливую просительницу; Елена Никитишна на суровую барыню.
– Сама я измучилась, сама! – с укором сказала старая служанка. – Вот думала, хоть пристрою девку, если уж греха не поправить. Так нет, выгнал Егор Александрович Данилу. Что же он думает с девчонкой сделать? Поиграть, да и бросить? Ведь ни на ней, ни перед ней ничего нет. Стыд один у нее, а больше-то эта самая любовь ей ничего и не принесла!
– Это надо разъяснить! – вскричала Мухортова. – Зачем он отпустил Данилу? Что думает делать?
– Ну, уж это не приходится мне-то у Егора Александровича расспрашивать! – резко сказала Елена Никитишна. – Не мать, не тетка я ему. Мне он отчета не обязан отдавать, хоть Поля-то мне и не чужая. Он и говорить со мной не станет, если уж с вами не советуется… Вот уж не ожидала я от него таких поступков! Этого наш брат, холоп, не сделает! Сгубить девчонку и бросить!..
– Молчи ты, Елена! Перестань ворчать! Это невыносимо! – заговорила генеральша. – Сын отбился от рук, ты нервы раздражаешь, тут эта свадьба не состоялась… Право, я слягу… Да, слягу, вот тогда и ходите за мной!.. Поди, попроси ко мне сейчас же Жоржа…
Елена Никитишна молча повернулась к выходу.
– У, злая! – детски капризным тоном произнесла генеральша ей вслед.
Она под влиянием чтения нового романа была в это утро в самом благодушном настроении, как будто в доме все шло наилучшим образом, не грозя никакими невзгодами в близком будущем. Слова Елены Никитишны спугнули это светлое настроение, и она теперь готова была капризничать, как избалованный ребенок, у которого отняли игрушку.
Егор Александрович удивился, когда его позвали к матери. Вообще он редко беседовал с ней; в последнее же время эти беседы были еще реже; он сам избегал их, сознавая, что ему предстоит вынести немало неприятностей и без них. Тем не менее он тотчас же пошел на половину матери. Он застал ее лежащею на кушетке с книгой в руках. Услышав его шаги, она отложила книгу в сторону, сделала строгое лицо и обратилась к сыну с вопросом:
– Жорж, я слышала, что ты отказал Даниле? Как же это?.. Он сватался за Полю…
– Вы за этим звали меня? – спросил сын, садясь на стул.
– Да. Надо же серьезно подумать о ее судьба. Я тебе это говорила. До сих пор…
– Предоставьте это мне, – перебил он мать. – Я уже тоже говорил вам это…
– Нет, Жорж, так нельзя, так нельзя! – загорячилась Мухортова. – Девушку нужно выдать замуж, обеспечить. Это наш долг…
Он сделал нетерпеливое движение.
– Я вас попрошу более не говорить об этом, – резко произнес он. – На днях мое имение перейдет в чужие руки. Тогда…
– Жорж! – воскликнула генеральша, с ужасом приподнявшись, на кушетке.
– У меня останется только охотничий домик над обрывом. Я поселюсь там. Поля будет жить у меня.
– Жорж! – снова повторила генеральша, точно не находя слов для выражения своих чувств.
И неожиданно поднялась во весь рост с места. Она была страшно взволнована. В ее глазах сверкнул недобрый огонек.
– Я тебе этого не позволю! Слышишь, я мать! Ты, ты будешь жить вдвоем с нею, как с женой? Никогда, никогда!
Она заходила по комнате.
– Я, наконец, теряю терпение! Продать все, сделать скандал, огласить разорение, сойтись, как с женою, с мужичкой… Ты с ума сошел? Да, да… Тебя лечить надо… лечить… И что скажет дядя Жак? Наконец, я могу попросить предводителя дворянства… Ты еще мальчишка… давно ли стал совершеннолетним!.. Книг начитался!.. Студенты, должно быть, твои так живут… санкюлоты!.. Набрался идей и думаешь, что так тебе и позволят ходить с ними… Да, я обращусь к властям… есть же права…
Он, весь бледный, с дрожащими от гнева губами, тоже поднялся с места и повернулся к выходу.
– Попробуйте! – коротко и сухо сказал он матери.
В тоне его слов было что-то беспощадно суровое и холодное. Так иногда в былые годы говорил с ней ее покойный муж. Генеральша вздрогнула и вдруг с пронзительным криком бросилась за сыном.
– Жорж, Жорж, пощади! – воскликнула она, хватая его за рукав. – Я не вынесу, я умру!.. О, как ты жесток… Ведь это позор… Мне нельзя будет никуда глаз показать… Ну, сделай что-нибудь… извернись… займи… Я не знаю, что надо… Но нельзя же так, Жорж!.. Вспомни, кто мы!..
Она упала к его ногам, с театральным трагизмом простирая к нему руки.
– Ты видишь, я у твоих ног!.. Мать у твоих ног!..
Он передернул плечами. В его душе поднималось чувство гадливости, отвращения.
– Даже в горе ты разыгрываешь комедии, – прошептал он с горечью.
Его лицо выражало полное презрение к ней.
– Ах-ах-ах! – послышались истерические рыдания Мухортовой. – Изверг… бездушный… нигилист!.. Бог… бог… ах-ах-ах!.. отплатит тебе!.. В отца весь!..
Она билась на ковре в истерических конвульсиях. Егор Александрович был уже за несколько комнат. Ему становилось омерзительно это ломанье матери. Прежде все эти кривлянья, переходы от возвышенных фраз к истерикам, от жалующегося тона институтки к возгласам трагической героини, от угроз к пресмыканию у ног – только слегка раздражали его нервы, теперь он просто презирал эту женщину. Она изломалась, искривлялась до того, что в ней было все напускное: и горе, и радость, и пафос, и мягкость, и самые слезы. Про нее нельзя было сказать, что она притворяется; притворяются сознательно, она же вечно играла комедию, не сознавая даже, что она ее играет; она могла истерически рыдать и биться об пол и в то же время испытывать что-то вроде того наслаждения, которое испытывает актриса, доходя в своей новой роли до настоящих обмороков. Егор Александрович очень хорошо знал, что его ожидает не борьба с матерью: генеральша была неспособна бороться; но его ждало худшее – ряд трагикомических сцен, ряд раздирательных криков о пощаде, ряд мелодраматических объяснений. Все это когда-то отравило жизнь отцу Егора Александровича. Все это нужно было вынести, так как нельзя было покуда ни выгнать ее, ни уйти от нее самому…
II
Единственным средством поскорей прекратить все домашние сцены была продажа имения сейчас же, не дожидая срока, когда придется продавать его с молотка по требованию кредиторов. Егор Александрович хорошо понимал это и боялся, что Протасов станет оттягивать дело или откажется от покупки. Имение было велико, и трудно было ожидать, чтобы покупка его произошла чуть ли не в один день; Егор Александрович понимал, что такой практический человек, как Протасов, десять раз подумает, прежде чем решится пойти на сделку. Надо было побудить дядю всеми силами налечь на Протасова. Егор Александрович пошел к Алексею Ивановичу с твердым намерением окончательно переговорить с ним обо всем. С первых же слов старик спросил племянника:
– Так ты бесповоротно решился на это?
– Да, но я боюсь оттяжек со стороны Протасова.
Старик усмехнулся.
– Младенец ты, Егорушка, в делах, – сказал он, дружески похлопав его по плечу. – Протасов ждет не дождется, чтобы захватить твое имение в свои лапы. Мы с ним, почитай, сто раз все осматривали. Ведь имение-то твое при деньгах – золотое дно. Будь у меня теперь свободный капитал, да я бы и заглянуть в твое имение не дал Протасову. Он целый год, да нет, больше году за мной ухаживает, чтобы эту сделку устроить…
Егор Александрович немного даже смутился и изумился, вопросительно взглянув на дядю. Он никак не воображал, что за его спиной столько времени уже рассуждали о его неизбежном разорении. Они тут толковали об этом, делили, так сказать, его ризы, а он преспокойно смотрел на пиры и балы, даваемые его матерью на последние вытянутые из его имения деньги. В его душе поднималось горькое чувство обиды, досады на себя, на дядю.
– Конечно, если бы женитьба твоя состоялась, ему было бы еще выгоднее, – продолжал разъяснять дядя: – все равно имение-то прибрал бы он в свои руки, так как ты – какой же ты хозяин? Ну, и кроме того, новые связи явились бы у него; один ваш дядя Жак целого имения стоит. Ну, да сорвалось это – ничего не поделаешь; теперь Протасов много и торговаться не станет, лишь бы имения не упустить. С одной стороны, твой лес ему на руку, с другой – ведь у него тогда, с твоим-то имением-то, чуть не весь уезд в руках будет.
Старик помолчал, потом прибавил:
– Только вот что, Егорушка, ты все мне предоставь обделывать. Сам ты продешевишь. Протасов мужик умный и где можно своего не передаст; а ты сейчас выскажешь, что тебе приспичило скорей да скорей продать. Я не то; конечно, я ему добра желаю, потому мы рука об руку с ним идем, я у него, так сказать, на пристяжке покуда; но все же ты моя кровь – братнин сын. Протасову я уважить рад, но тебя пускать по миру мне не рука. Ты мне верь, я как перед богом говорю, я человек простой; выгоднее я это дело устрою для тебя, чем ты сам.
Егор Александрович усмехнулся.
– Не клянись, дядя, я и так поверю. К тому же я все более и более убеждаюсь, что я точно непрактичный, неумелый человек…
– Ох, Егорушка, правда, правда! Книги вас, нынешнюю молодежь, идеи губят, – вздохнул старик. – Политические экономии разные вы изучили, говорить станете – просто ахнешь, а приди к тебе первый встречный безграмотный кулак, так он тебе такую политическую экономию в глаза вотрет, что без рубашки из его рук выйдешь. Ей-богу!
– Знаю, дядя, знаю! – сказал со вздохом племянник.
– Ну, так по рукам!
Старик начал расспрашивать, хочет ли Егор Александрович оставить за собою известное количество земли или ему нужнее деньги. Егор Александрович объяснил, что он желает выторговать у Протасова для себя домик над обрывом, построенный когда-то для его отца. Земли ему почти не нужно, так как он не думает вовсе сделаться сельским хозяином. Деньги ему нужнее. Беседа длилась долго. На душе молодого человека было тяжело. Продажа родного, родового гнезда, скопленного в десятки лет скарба, сознание, что при известной практичности в этой продаже не было бы необходимости, все это было далеко не сладко. Его утешала одна мысль, что, принося эту жертву, он загладит все сделанные в прошлом глупости и промахи, что он сделается свободным от долгов, от матери, от прошлой беспутно-роскошной жизни на чужой счет.
Не прошло и трех дней, как к нему заехал с Алексеем Ивановичем сам Протасов. Софья Петровна в этот день была приглашена в гости к Алексею Ивановичу; старик озаботился устроить это так по просьбе Егора Александровича; Егор Александрович боялся, что мать сделает какую-нибудь бестактную сцену Протасову и как-нибудь испортит дело. При встрече с Протасовым Егор Александрович невольно изменился на минуту в лице. Его точно что-то кольнуло при виде этого человека, знавшего всю глубину его разоренья, всю его несостоятельность, как дельца, и смеявшегося, может быть, над ним в глубине души. Но Егор Александрович тотчас же совладал с собою и с холодной, светской вежливостью принял старика. От того веяло той же самой холодной сдержанностью. Они заговорили о продаже имения, – заговорили таким тоном, как будто это дело казалось пустяками для обеих сторон: одному не было вовсе нужды в продаже, другому – в покупке имения.
– Я буду очень рад сбыть всю эту обузу, – спокойно и небрежно сказал Егор Александрович, когда гости уселись в кабинете. – Сам я не умею хозяйничать, а нанимать бог знает кого – это значит разорять себя окончательно.
– Да, это правда, – ответил Протасов, закуривая сигару. – Мне тоже не особенно легко увеличивать свое хозяйство, но просто хочется округлить некоторые части своего имения…
Потом он спросил Егора Александровича:
– А вы разве думаете все-таки здесь жить? Алексей Иванович говорил, что вы хотите удержать за собой охотничий домик…
– О, это прихоть! – ответил Егор Александрович. – Просто, как дачу, хочу удержать его за собою. Притом же это воспоминание об отце… А разве вас стесняет уступка его мне?
– Ну, это такие пустяки… К тому же не у места построен…
– Да, да, – вмешался Алексей Иванович. – Знаешь ли, Егорушка, говорят, что это место обрушиться может; Желтуха подмывает песчаный берег; сад, пожалуй, когда-нибудь обвалится…
– Не думаю, дядя. Об этом толкуют столько лет. Впрочем, если это случится – что ж делать. Авось это сделается не в то именно время, когда я буду там…
Егор Александрович улыбнулся.
– Купаться с домом во всяком случае не хотелось бы!
Затем Протасов заметил, что он хотел бы осмотреть дом.
– Вы ведь и всю движимость продаете? – спросил он.
– Да, не хотелось бы вывозить все это в Петербург… Притом я еще не знаю – буду ли я долго жить в Петербурге… Меня манит в один из заграничных университетов…
– Ну, да, знаем мы эти университеты! В Париже кутнуть хочется, – вставил Алексей Иванович, похлопав по плечу племянника. – Эх вы, молодежь!
– Отчего же и не отдать дани молодости? – заметил Протасов. – Это так естественно!
Все поднялись и пошли осматривать дом. Протасов останавливался перед такими вещами, которые, по-видимому, не имели никакой цены, и делал о них свои замечания. Все ценное он как будто пропускал без внимания.
– А тут был небольшой Теньер? – вдруг заметил он, окинув глазами стену одной из гостиных. – Вы его вынесли?
Егор Александрович растерялся. Он сам не зная, была ли тут картина Теньера или нет. Алексей Иванович поспешил ему на выручку.
– Нет, картина повешена на половине у Егорушки, – сказал он. – Тут ничего не унесено, все сполна осталось!..
Протасов ничего не ответил ему и, обращаясь к Егору Александровичу, сказал:
– Алексей Иванович говорит, что менее двухсот тысяч вы не возьмете?
Егор Александрович весь вспыхнул на минуту и чуть не вскрикнул от радости, пораженный сразу размерами цены и забывший о долгах. Но Алексей Иванович заметил это неосторожное движение племянника и быстро сказал:
– Это же действительно такая цена, которую каждый даст.
– Да, конечно, я и не спорю. Кому очень нужно, – ответил Протасов. – Я бы не дал, если бы надо было тотчас выдать всю сумму… Но на имении долги, уплату которых можно отсрочить.
Егор Александрович теперь только сообразил, что крупная сумма денег, обрадовавшая его, в сущности, перейдет не в его руки, а в руки его кредиторов.
– Алексей Иванович передал мне список долгов, они довольно значительны, – продолжал Протасов, – и это отчасти побуждает меня принять условия. Теперь у меня свободных денег не особенно много, соберутся только осенью… Вам придется выдать, кажется, тысяч двадцать с небольшим…
– Я могу, – быстро начал Егор Александрович, готовый рассрочить следовавшие ему деньги, лишь бы разделаться с имением, но дядя перебил его.
– Да, двадцать три тысячи. Их, конечно, нужно сейчас же выдать. Ведь ты, вероятно, очень не долго засидишься здесь, Егорушка.
– Право, не знаю, – сконфуженно ответил Егор Александрович.
Старик Мухортов чуть не ругнул его, угадав, что племянник готов рассрочить даже выдачу ему этих двадцати трех тысяч, лишь бы скорее все продать. Егор Александрович понял это и с усмешкой проговорил:
– Во всяком случае, я вас попрошу все деловые переговоры окончить с дядею, он имеет от меня полную доверенность и знает все мои условия.
– Да мы уже все и обговорили, – заметил Алексей Иванович.
– Я тороплюсь продать имение, потому что моя мать на днях уезжает, а я сам – мне мешают все эти хлопоты в моих занятиях, – сказал Егор Александрович.
Они переменили тему разговора и, вернувшись в кабинет Егора Александровича, еще с полчаса беседовали о совершенно посторонних вещах. Егор Александрович делал все усилия, чтобы казаться спокойным; Протасов смотрел тоже равнодушно, как будто в эту минуту он и не помышлял о том, что он достиг одной из своих желанных целей. Даже Алексей Иванович усомнился в том, действительно ли Протасов уж так страстно желал купить это имение, как казалось ему, Алексею Ивановичу. Сам Алексей Иванович принадлежал к числу тех людей, которые не умеют скрывать свои чувства; он даже и не пробовал когда-нибудь надевать на себя маску, что, впрочем, не мешало ему быть ловким дельцом и человеком себе на уме. Он сам про себя говорил: «Я человек русский, я люблю говорить правду-матку» и прибавлял при этом: «Язык мой – враг мой, все выболтает»; он забывал прибавить при этом только одно, что, говоря правду-матку, он всегда как-то ухитрялся выдоить эту матку в свою пользу, и что его язык никогда не выбалтывал именно того, чего не следовало выбалтывать.
Когда гости уехали, у Егора Александровича точно гора свалилась с плеч, и в то же время он вдруг почувствовал страшный упадок сил. Ему казалось теперь, что если бы ему пришлось еще с час пробеседовать с Протасовым, то он расплакался бы, как нервная женщина. Несмотря на все доводы рассудка, он испытывал нечто такое, как будто его кто-то унижает, как будто он действительно переживает минуты позора. Но разве разорение позор? Разве желание честно расплатиться с долгами, заявив это прямо и открыто, может быть унизительным? Он задавал себе эти вопросы и все-таки не мог побороть какого-то обидного чувства, вызывавшего на его лицо краску стыда… Софья Петровна вернулась домой от Алексея Ивановича только вечером и привезла сыну письмо от старика Мухортова. Дядя извещал, что дело улажено, и тут же не без юмора замечал, что дело, в сущности, было улажено еще несколько месяцев тому назад, но что Протасову нужно было комедию осмотра разыграть. «И что осматривал, – писал старик, – то, что как свои пять пальцев изучил. Небось, Теньера вспомнил! Его, брат, на кривой не объедешь. Он не то, что мы, простаки!» Не прошло и получаса, как подали чай. Егор Александрович с тревогой в душе, но стараясь сохранить наружное спокойствие, вышел в столовую, где уже сидела Софья Петровна, просматривавшая привезенные без нее письма.
– Ах, этот cher oncle Jacques! [4]4
милый дядя Жак! (фр.).
[Закрыть] – воскликнула она, читая одно из писем. – Я так и знала, что он будет на моей стороне!..
Она обратилась к сыну.
– Он очень, очень недоволен тобой, Жорж… Я так и знала это вперед!.. Он тоже советует мне в крайнем случае обратиться к предводителю дворянства, если ты не послушаешь и его советов…
Егор Александрович рассеянно поднял глаза на мать, не поняв сразу, о чем она говорит.
– Каких советов?
– Не продавать Мухортова, извернуться, ну, как-нибудь там все уладить… Тысячи людей входят в долги и изворачиваются же… Кто же теперь из порядочных людей не в долгу?.. Все по уши в долгах!.. Мы не кто-нибудь, слава богу…
– Что же, он предлагает деньги? – насмешливо Спросил Егор Александрович.
– Жорж! Разве ты не знаешь, что бедный дядя Жак сам вечно без денег? – воскликнула Мухортова. – Разве он, будь у него средства, стал бы служить, – он, любящий так жизнь!.. Не будь его дела в таком страшном положении, он давно бросил бы службу, уехал бы в Париж… Разве его место в Петербурге, в этих противных канцеляриях?
Егор Александрович насмешливо усмехнулся.
– Ну, а советы без денег не ведут ни к чему, – ответил он. – И дело, слава богу, кончено к тому же…
Генеральша всплеснула руками.
– Как кончено? Как? Я тебя не понимаю!
– За мною останется охотничий домик, – сказал Егор Александрович. – Ваши долги я уплачу… Их на несколько тысяч… Вам я не могу предложить более двух-трех тысяч… И это мне будет нелегко… у меня не останется почти ничего… Вы же… у вас пенсия… масса ненужностей, которые можно обратить в деньги, и… вы к тому же, вероятно, поселитесь у дяди Жака… Ему это даже будет приятно при его одиночестве…
– Боже мой, боже мой, что ты говоришь! – вскричала Мухортова.
Егор Александрович поднялся с места, предчувствуя начало раздирательной сцены. Он был страшно бледен и взволнован.
– При себе я оставлю только некоторых слуг, – продолжал он. – Елена Никитишна, конечно, не расстанется с вами, Григорий молод и легко найдет место у какого-нибудь мастера… Если нужно, я помогу… Глаша тоже… Другие могут поселиться покуда у меня. Места хватит. Выгнать их было бы грешно. Мы сделали их негодными ни к какой службе…
Он чувствовал, что он дальше не может говорить. Его самого душили невольные, непрошеные слезы, и в то же время в душе поднималась злоба против самого себя за это малодушие. Софья Петровна закрыла лицо руками и разрыдалась. Он вышел из столовой и неожиданно наткнулся на Елену Никитишну. Она, как ему почему-то показалось, подслушивала у дверей.
– Елена Никитишна, мать, вероятно, на днях уедет отсюда навсегда, – сказал он. – Я продал имение… Вас, конечно, должна заботить участь Поли.
Елена Никитишна вдруг поднесла платок к глазам и, тихо плача, проговорила:
– Бог вам судья, Егор Александрович.
– Не плачьте… она не будет брошена… Я сделаю для нее все, что могу, – сказал он серьезно. – Она останется с отцом при мне, и что бы ни случилось, – они будут обеспечены.
Елена Никитишна смотрела на него растерянным взглядом, не понимая, в сущности, что он говорил. Она не верила, что он мог оставить при себе Полю, жить с нею, как с женою, здесь, на виду у родных. И в то же время она не понимала, как он обеспечит ее племянницу, когда он разорен. Останется ли у него что-нибудь? Передаст ли он что-нибудь Поле? Эти вопросы вертелись на языке у старухи, и в то же время она не смела произнести их. Она только прошептала:
– Бог вас накажет, если вы ее бросите!.. Погубили вы девчонку!..
Он ничего не ответил и прошел на свою половину. В комнате было душно. Он отворил дверь и вышел на террасу. Летняя ночь пахнула ему в лицо теплом и ароматом. Он прислонился к косяку двери, и вдруг в его душе воскресли воспоминания прошлого. В этом доме он родился. По этим аллеям он бегал, играл в детстве. Здесь, на этой террасе, он просиживал долгие часы у ног любимого старика, читавшего ему вслух величайшие создания поэзии. С удивительною ясностью в его воображении прошли различные эпизоды прошлой жизни. Неизвестно почему, он вспомнил одну сцену: в большой зале, на черном катафалке, лежал старик с седыми, коротко остриженными волосами, с седыми же длинными усами, с покойным, серьезным лицом; в ногах старика, перед аналоем, стоял монах и читал псалтырь; кругом теплились толстые восковые свечи; во всем доме пахло ладаном. Бедный отец! Это он успокоился здесь после долгой боевой службы и после долгих семейных дрязг, доведших его до того, что он, герой двенадцатого года, умолял перед смертью не впускать к нему ее, жену. Как его любил его маленький сын, – любил за бесконечные рассказы о великой войне двенадцатого года, о геройских подвигах, где одинаково великими сынами отечества являлись и безусые юноши офицеры, только что сошедшие с паркета, и простые огрубевшие солдаты, покинувшие далеко-далеко полуголодных жен и детей. Как горько плакал около этого катафалка он, маленький Жорж, украдкой пробравшись «к папе». Он вдруг вздрогнул теперь, припомнив, как он испугался в этой зале, стоя около трупа отца. На его плечо тогда внезапно опустилась чья-то грубая, точно обтянутая опойком, мозолистая рука и послышался мужицкий голос: «Вот и помни, помни, каким он, твой отец, был! И сам будь таким! Теперь баловать начнут, а ты помни его – вон как он смотрит строго и всю жизнь так будет глядеть на тебя. Да!» Мальчик поднял пугливо глаза к говорившему и увидал загорелое, суровое лицо, обросшее седеющими и выцветшими волосами. Это был отец Иван, их деревенский поп. Софья Петровна ненавидела его и никогда не допускала на свою половину, говоря, что от него «навозом пахнет». Но он был духовником покойного генерала и теперь приходил к покойнику по несколько раз в день, не спрашивая позволения у Софьи Петровны, не обращая на нее внимания. Что сказал бы отец, если бы знал, что он, Егор Александрович, продает свое родное гнездо? Егору Александровичу вдруг стало как-то горько, что он не посетил до сих пор даже могилы отца. «Бедный, бедный отец, все тебя забыли», – прошептал он. И вдруг, рядом с этим воспоминанием, воскресло другое из более близкого прошлого: он вспомнил один сентябрьский вечер, когда Гуро впервые читал ему, Жоржу, Гамлета, – вспомнил до такой степени ясно, как будто это было вчера: обстановка, отдельные фразы, мелкие замечания, все, все ожило перед ним. Почему? Не потому ли, что потом чуть ли не месяц – нет, больше, больше! – он воображал себя Гамлетом, применяя восторженные фразы Гамлета об отце к своему отцу и сравнивая свою мать с преступной матерью Гамлета. Здесь, из этих окон, он, еще вполне чистый юноша, видел, как она, его мать, склонялась на плечо дяди Жака, и юноша вдруг угадал, почуял, какая грязь окружает его. Открытие позорной семейной тайны наполнило горечью его молодую душу, пробудило его мысль, заставило его попристальнее вглядеться в окружающую его жизнь. Везде и всюду он увидал ту же нравственную грязь, прикрытую приличною оболочкою и громкими фразами. В страстном увлечении юноша дал себе обет быть честным человеком, не отделять слова от дела. В те годы он еще часто молился, и в его молитвах звучала одна просьба, чтобы бог дал ему силы «быть цельным человеком». В эти годы он часто повторял слова своего любимого поэта:
