Текст книги "Над обрывом"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
А. К. Шеллер-Михайлов
Над обрывом
Первая глава
I
У мухортовских господ ожидали приезда молодого барина. Этот торжественный случай с самого раннего утра поднял на ноги всю дворню в помещичьем доме. Более всего суеты замечалось в правом боковом флигеле, где должен был поселиться на месяц молодой барин. Здесь переставлялась с места на место мебель, обметалась со всего пыль, протирались стекла. В сущности, приготовления были вовсе не сложны, так как в доме уже с месяц жила сама госпожа Мухортова, мать молодого барина, и все было давно уже приведено в порядок. Дворня, по-видимому, просто придралась к случаю, чтоб выказать свое рвение и поразмяться, так как месяц, проведенный в деревне, был месяцем отдыха как для самой госпожи Мухортовой, так и для ее верных слуг; а их у нее было немало. Софья Петровна Мухортова, вдова заслуженного генерала, урожденная княжна Щербина-Щедровская, была старою барынею, сохранившею все привычки провинциального барства и, прежде всего, привычку окружать себя целою ордою толкавшегося в людских, слонявшегося по парадным комнатам и почти ничем не занятого народа. Теперь весь этот народ толпился во флигеле с озабоченными физиономиями, передвигая по десяти раз одну и ту же вещь, стирая по десяти раз пыль с одного и того же места.
Во всей этой ненужной возне не принимала участия только одна молоденькая девушка с гладко зачесанными густыми русыми волосами, с длинными загнутыми вверх ресницами, с правильными чертами чисто русского лица. Она сидела у открытого окна, склонившись над пяльцами, и, по-видимому, усердно вышивала. Но, наблюдая за ней, можно было заметить, что она то и дело взглядывала в окно и, сощуривая свои большие голубые глаза, всматривалась вдаль; из окна, выходившего на двор, была видна железная решетка с такими же воротами, а за нею тянулась лента большой дороги, теперь вся залитая светом полуденного солнца. На дворе стояла знойная весна.
– Что это ты, Полинька, уж не хочешь ли первая Егору Александровичу на шею броситься, что от дороги-то глаз не отводишь? – неожиданно раздался в комнате резкий и визгливый голос.
Молоденькая девушка вздрогнула от неожиданности и повернула лицо к заговорившей с нею особе.
Это была высохшая, желтая, морщинистая женщина лет сорока пяти с ввалившеюся грудью и жиловатою длинною шеей. Она была одета немного пестро, с претензиями на моду, с множеством бантиков из полинялых лент. Ее жиденькие волосы были сильно взбиты и лежали на низеньком лбу затейливыми фестонами над нарисованными бровями.
– С чего вы это взяли, Агафья Прохоровна? – спросила ее молодая девушка.
– Да как же? Вышивать осталась на галдарее, а сама все на дорогу смотришь, не едет ли наш сокол? – ядовито продолжала Агафья Прохоровна. – Я тут целый час сижу, да к тебе присматриваюсь, просто одурь взяла… Только уж смотри не смотри, а толку мало: не попасть вороне в высокие хоромы. Побаловать он с тобою побалует, а уж жениться-то на холопке не женится.
У молодой девушки щеки покрылись еще более ярким румянцем, и на глаза навернулись слезы.
– Бог вас знает, что вы такое говорите, – тихо, подавленным голосом сказала она и со вздохом снова принялась за вышиванье.
Старая дева ядовито засмеялась.
– Скажите! Не знает, что говорят! Невинность в мешочке!..
Она как-то фыркнула со злобой в сторону и торопливо принялась за прерванное на минуту вязанье шерстяного платка. В комнатке с минуту слышалось только щелканье деревянных вязательных спиц.
– Носы-то вы все очень уж задрали, – продолжала спустя минуту старая дева, с озлоблением перебирая вязательными спицами. – Насели на Софью Петровну всей родней и думаете, что и Мухортово ваше, и вы сами мухортовские господа. Погодите еще, голубчики, рано распетушились… Может быть, еще самим по шапке дадут… И хорошо сделают! А то от вас благородным людям житья нет… Как собаки, прости господи, проходу не даете… Гришка уж на что щенок, еще драть надо его, а туда же! Давеча иду искупаться и слышу, как он говорит кучеру Дорофею: «В холодной воде, дяденька, поди не отмоешь такую шкуру, в щелоку бы надо…». Тьфу! Побежала к Софье Петровне жаловаться, а тут твоя тетушка, Елена Никитишна почтеннейшая, и ну хохотать… Дура старая, право, дура… Что она меня выжить, что ли, отсюда хочет? Так я и сама уеду, когда вздумаю… Я не дворовая здесь, я в гости приехала, потому что мне жаль Софью Петровну… одна она здесь! Не с вами же ей компанию водить, не господа еще…
В эту минуту раздался стук копыт и колес. Поля быстро вскочила с места и двинулась к окну, невольно прижав руку к сильно забившемуся сердцу. Старая дева заметила это движение.
– Беги, беги, бросься на шею! – визгливым, насмешливым тоном проговорила она.
Поля сконфуженно, бессильно опустилась на стул.
– Что, видно, силы-то нет?.. Эх ты! Говорю я тебе, что ни за грош пропадешь, – продолжала Агафья Прохоровна и, придвинув стул поближе к молодой девушке, более мягко прибавила: – Я тебе же добра желаю. Знаю я этих господ. Поиграют с вашей сестрой и бросят. Что хорошего-то? Теперь не прежние времена, когда вашу сестру за своих же дворовых с брюхом замуж выдавали, и все такое…
Она наклонилась к девушке, и ее лицо приняло заискивающее выражение.
– Ты мне скажи, голубка, что? как у вас там? Зашло-то далеко?
– Оставьте вы меня в покое! – болезненно вздохнула девушка. – Вам-то что за дело? Разузнать все хочется, чтоб по всей губернии потом сплетничать.
– Скажите пожалуйста! Сплетничать! – воскликнула Агафья Прохоровна с раздражением. – Да чего же мне больше знать, чем я знаю. Захочу и стану везде рассказывать. Антересу-то только мало в вас… Ваш же щенок Гришка сказывал, что видел в замочную скважину, как ты с Егор Александровичем целовалась…
– Врете вы! – крикнула потерявшая всякое терпение девушка.
– Не я вру, а Гришка врет… да еще бабушка надвое сказала, врет ли…
– Низкая вы душа, вот вы что!
– Ах, боже мой, какая сердитая, да не страшная! Ты-то, простая душа, барской любовницей хочешь быть… И то сказать, мать твоя тоже беременною от барина была, когда за твоего отца, за Прокофья-то, ее выдали… Через шесть месяцев и ты родилась… Барская родня вы все… Хамы…
Потом, взглянув с презрением и злобой на молодую девушку, она прибавила:
– А вот если бы ты не грубила, когда благородные люди с тобой разговаривают, так я бы тебе сказала, что мне Софья Петровна говорила насчет своих прожектов женить своего Егора Александровича.
– Женить! – воскликнула с испугом Поля.
– Да-с, женить!.. И невеста уж есть… Не ты, не ты, голубушка!.. Говорить-то только я с тобой теперь не желаю, после твоих грубостей… На край света от вас уехала бы…
Старая дева свернула свое вязанье, вздернула высоко голову и с гордым видом зашагала к выходу. Молодая девушка, опустив на колени руки, замерла на месте, Агафья Прохоровна направилась к левому флигелю, носившему у Елены Никитишны, мухортовской домоправительницы, название «странноприимного покоя». Когда в деревню приезжала генеральша Мухортова, к ней тотчас же собирались разные приживалки и странницы. Кормить этот люд, потешаться над ним, выслушивать всякие деревенские сплетни, это было одной из слабостей Софьи Петровны. Войдя в среднюю комнату странноприимного покоя, Агафья Прохоровна прошла на маленькую террасу, выходившую в глухую боковую часть сада, охватывавшего барский дом с трех сторон. Здесь на ступенях сидела опустившаяся и обрюзгшая пожилая женщина, вся в черном, с головой, покрытой, несмотря на полуденный зной, большим шерстяным черным платком. Услыхав за собою шаги, женщина тяжело и глубоко вздохнула, сжав в трубочку толстые губы и подняв вверх заплывшие жиром глаза. Ее лицо вдруг приняло, на всякий случай, набожное выражение, точно она молилась в душе.
– Что вздыхаешь, мать Софрония? – небрежно спросила Агафья Прохоровна, присаживаясь тоже на ступеньку.
– О мире, мать моя, о мире сокрушаюсь, – отозвалась мать Софрония, снова тяжело вздыхая.
– Да, уж нечего сказать, нынче свет! – раздражительно проговорила Агафья Прохоровна. – Не смотрела бы на людей!
Она помолчала с минуту.
– Сегодня меня с самой ранней зари на черта посадили! – со злобой отрывисто произнесла она. – Только проснулась, Гришка дерзостей наделал… таких, таких, что и теперь всю мутит!.. Без порток в его годы-то еще мальчишки ходят, а он туда же, дерзости! Пошла жаловаться Софье Петровне, так Елена Никитишна меня же вышутила! Шутиха я им досталась!.. Потом пошла смотреть флигелек Егора Александровича, как там всё и прочее, а Прокофий, старый хрен, вдруг мне и выпалил: «Вам тут не место: молодой барин еще приедет, да увидит, так рассердится: приживалок-то да салопниц, сами знаете, он не жалует!» Это я-то приживалка, я-то черносалопница! И тоже точно королевича какого ждут, возню подняли, все скребут и моют. В трубу все выпустят, тогда и в грязи еще находятся! Невеста-то еще пойдет за него либо нет, а без женитьбы… долгу-то тоже больше, чем волос на голове. А тоже не всякая пойдет, видя, как дом-то весь хамы в свои руки захватили, да что он и сам с хамкою связался… А еще ученый, философ!..
– Ох, грехи, грехи! – с набожным вздохом проговорила Софрония. – Правда уж, что хамы всем правят. Не угоден им – и Софье Петровне не мил будешь…
– Уж чего! По их дудке пляшет! – произнесла Агафья Прохоровна с презрением. – И ты посмотри, сколько их, и все одна семья. Ты посчитай: губернаторша мухортовская, Елена Никитишна, – раз, потом двоюродный ее братец, Прокофий, дворецкий, – два, принцесса его доченька, Пелагея Прокофьевна, – три, Гришка щенок, крестник Елены Никитишны, – четыре, Дорофей, кучер, тоже свояк им, – это пять, да почитай что все – и Митюшка-повар, и Глашка-горничная, и Анна-скотница, да все, все роденька Елены Никитишны… Вот уж истинно саранча насела… Только вот не знаю, кто теперь при Егоре Александровиче камердинером состоит. Кажется, у них некого было из своих-то к нему приткнуть…
Она вдруг что-то вспомнила и засмеялась.
– Впрочем, и то сказать, между собою родня, да и Мухортовым не чужие. Елена-то Никитишна, известно, – дедушкин грех, мухортовская кровь. Ну, и Прокофий-то, говорят, когда еще в казачках состоял, старой барыне уж больно потрафить умел, а потом жену взял на третьем месяце беременную. Пелагея-то тоже ведь барского рода… Только таким-то… вот у нас поп такой-то дочери вдовой солдатки имя Епистимьи дал. Солдатка взвыла, а он и говорит: «Какие же имена я после того законным детям буду давать? Твоя незаконная, пусть Епистимьей и будет». Так ее и зовут теперь Епистимья да Епистимья… Другого и прозвища нет… – Уж что говорить! Известно, по грехам и наказание, – сонливо согласилась Софрония.
– А наши хамы думают и точно, что они мухортовские сродственники, – продолжала горячиться Агафья Прохоровна. – А таких-то сродственников ради одного стыда держать бы в доме не следовало! И ведь как забрали в руки Софью Петровну! Так ею и вертят, так и вертят… До чего только дойдет: как крепостные-то были, так можно было эту орду содержать да ублажать, а теперь капиталы-то подбираться что-то стали, именье-то заложено-перезаложено… Тоже ведь Елены Никитишны братец управлял, охулки на руку не положил, теперь только за прекращением живота вакансию оставил… Кого-то выберут в управители… Да, уж нечего сказать, в разор разорили господ. Только разве женитьбой и поправятся…
В это время послышалось легкое сопенье с присвистом. Агафья Прохоровна, круто оборвав речь, взглянула на свою собеседницу: та сладко спала, медленно кивая головой. Агафья Прохоровна с досадой сплюнула и шумно поднялась с места. Софрония проснулась и, сладко зевая, спросила:
– Что, али завтракать звали?
– Ну, да, так тебя и позовут сегодня завтракать. Принц-то, Егор-то Александрович, нашу сестру не любит! – досадливо сказала Агафья Прохоровна.
– Так как же? – растерянно спросила Софрония.
– А вот погоди, покланяйся Елене Никитишне, чтоб соблаговолила что-нибудь дать…
В эту минуту в комнате послышались шумные шаги, и что-то сильно зазвенело. Обе женщины обернулись разом.
В комнату вошел мальчуган лет двенадцати с подносом. Он почти бросил поднос на стол и, обращаясь к обеим женщинам, резко и грубо сказал:
– Есть принес!
И тотчас же повернулся к ним спиною и вышел.
– А, каков подлец Гришка!.. Есть принес!.. Точно псам каким, прости господи, – воскликнула Агафья Прохоровна, отплевываясь.
– Первые будут последними, а последние первыми, сказал господь наш, – с покорным вздохом произнесла Софрония. – Что ж, пойдем, мать, закусим, а там и соснуть можно до обеда…
– Эк тебя развезло, походя спишь! – сказала Агафья Прохоровна.
– Ночь-то молишься, устанешь тоже, – ответила, позевывая, Софрония.
– Молишься! – проворчала Агафья Прохоровна, враждебно посматривая на нее, точно хотела сказать: «Знаю я, как ты молишься, за десять комнат храп слышен!»
II
В это время в столовой, отделанной дубом и уставленной цветами, уже сидели за завтраком Мухортовы: сама Софья Петровна, очень красивая, видная, хотя уже значительно обрюзгшая женщина лет пятидесяти; ее сын, Егор Александрович, молоденький гвардейский офицер, с тонкими чертами лица, с темно-серыми глазами, с вьющимися темно-русыми волосами, с едва пробивавшимся на верхней губе пушком, и брат ее покойного мужа, Алексей Иванович Мухортов, бывший военный, а теперь агроном и земец, тучный весельчак, переваливший за пятый десяток. На Софье Петровне было шелковое платье цвета сурового полотна; оно было сшито по последней моде и щедро отделано шелковыми плетеными кружевами под цвет материи; из-под длинного шлейфа с широкими плиссе виднелись густо собранные, ослепительно белые кружева; на гладко, но не без искусства причесанных, сильно уже поседевших волосах, сверх широко заплетенной косы, была накинута косынка из кружев того же цвета, как платье и его отделка; длинные лопасти косынки, спускавшиеся за ушами, ниспадали на грудь и здесь, связанные крупным бантом, были приколоты изящной брошью, изображавшей пучок колосьев с брильянтами вместо зерен. На Егоре Александровиче был надет щеголеватый белый китель, замечательно ловко охватывавший стройную фигуру молодого гвардейца. Щеголеватость и изящество проглядывало здесь во всем: в наряде хозяев, в украшениях столовой, в сервировке стола, даже в одежде прислуживавшего за столом Прокофья, серьезного и почтенного на вид старика, в белом галстуке, в белых перчатках и в черном фраке, и в одежде Елены Никитишны, приготовлявшей на спирту кофе в серебряном кофейнике, одетой в коричневое шерстяное платье с такой же пелеринкой и в белом чепчике с коричневыми, шелковыми завязками; ее полную и белую шею охватывал гладкий, белый воротничок, а из-за таких же гладких белых манжет выставлялись выхоленные, мягкие и белые руки. Полную противоположность с этим изяществом, щеголеватостью и степенною сдержанностью представлял только Алексей Иванович Мухортов: это был коротконогий, короткошеий, короткорукий, крайне подвижный толстяк в коротких серых панталонах, вытянутых на коленях и измятых под коленями, и в таком же пиджаке или, как выражается он сам, балахоне, залитом на груди жиром, капавшим во время обедов и завтраков с длинных усов совершенно лысого, вечно жестикулировавшего, вечно покрытого потом, вечно лоснящегося старика.
– Я тебе очень благодарна, Алексис, – говорила протяжно и немного нараспев Софья Петровна, – что ты тотчас приехал…
– А ты думала, что я приеду, когда светопреставление будет? – ответил Алексей Иванович, засмеявшись жирным, утробным смехом, всколыхавшим его живот. – Дела, так их надо делать скорей…
– О, эти противные дела! – с томным вздохом проговорила Софья Петровна и подняла глаза к потолку.
– Да, как сажа бела, – по-русски заметил Алексей Иванович, махнув рукою.
Разговор велся на французском языке, заметно стеснявшем Алексея Ивановича. Софья Петровна усмехнулась и укоризненно покачала головой.
– Ты неисправим, Алексис, – заметила она.
– Что ж, матушка, что правда, то правда! – сказал толстяк, разводя руками.
– Знаю, что правда, – со вздохом сказала генеральша, – но зачем же людям знать…
– Да, дядя, – вмешался в разговор Егор Александрович, – неужели действительно дела наши уж так безнадежны?..
– Ах ты, фертик! – проговорил по-русски Алексей Иванович и, увидав молящий взгляд Софьи Петровны, расхохотался и сплюнул.
Генеральша укоризненно покачала головой.
– Неужели так безнадежны, – передразнил дядя племянника, заговорив опять по-французски. – А ты думал, что ты с матушкой мотать будешь, а дела будут все улучшаться? Нет, брат, нынче не такие времена. Нынче хочешь жить – умей работать, да так работать… Вот ты посмотри…
Толстяк протянул к племяннику свои руки.
– Когда молотилки рабочие назло мне стали ломать, – этими руками я и молотил, и двум рабочим скулы свернул, – пояснил Алексей Иванович, снова прожорливо принимаясь за еду, заткнув за воротник рубашки угол упавшей на его колени салфетки.
По лицу племянника скользнула брезгливая усмешка. Софья Петровна вздохнула.
– Но ведь это только хозяйственные занятия, – продолжал толстяк, – а на мне еще сколько общественных обязанностей лежит. Ты посчитай: я член земской управы, я и за школами слежу, я и опекун в соседнем имении, над детьми Борисоглебских, я и почетным мировым судьею был, я и в банке губернском принимаю участие, я и подряд взял на поставку дров на железную дорогу.
Исчисляя свои обязанности, толстяк, отложив нож и вилку, поднял руки и стал загибать свои жирные пальцы один за другим, так что, в конце концов, против племянника были подняты два широкие здоровенные кулака.
– Ах ты, американец! – рассмеявшись, проговорил племянник.
– Да, будешь американцем, когда людей – раз-два, да и обчелся, – сказал толстяк, опять порывисто принимаясь за еду. – Вы вот там, в Питере, в канцеляриях сидите, на парадах журавлиным шагом выступаете, а есть-то вам, поди, нужно приготовить?.. Мы вот здесь и работай, чтоб на всех вас хлеба хватало, чтоб мужики подать вносили вам на жалованье. Не работай мы здесь, у всех у вас дела-то безнадежны бы стали.
Алексей Иванович говорил по-французски не бойко и поминутно прорывался русскими фразами. Это заметно беспокоило Софью Петровну, и она, наконец, сказала:
– Пойдемте пить кофе на террасу, там можно свободнее говорить…
Все встали и пошли на большую террасу, где среди цветущих растений стояла мягкая и удобная мебель. Прокофий принес кофе и оставил господ одних.
– Ну, теперь, Алексис, ты можешь не стесняться, – сказала Софья Петровна с добродушной и снисходительной усмешкой.
– Да я, матушка, и там не стеснялся, – наивно ответил Алексей Иванович. – Или ты думаешь, что твои люди не знают лучше тебя твоих дел? Слава богу, до нынешней весны твоей же Елены Никитишны братец делами твоими под моим присмотром управлял. Тоже, бывало, придет и чуть не ревет дурак: «Как же, говорит, закладывали имение, чтобы машины купить, чтобы постройки сделать, а ухлопали все на балы да на домашние спектакли!..» Как же, матушка, твоей-то челяди не знать твоих дел, на глазах у всех мотали…
– Алексис, пощади! – ведь мне двух дочерей надо было выдать, – с упреком сказала Мухортова.
– Так и надо было для этого мотать? Может быть, они бы скорее вышли замуж, если бы имение-то было в порядке…
Егор Александрович, откинувшись удобно на мягком кресле, подравнивал в это время крошечным ножом свои красивые ногти. Приподняв немного голову и устремив тревожный взгляд на дядю, он спросил:
– Так что же теперь придется делать, если дела в таком состоянии?
– Поселиться здесь придется, работать, да прежде всего вот это вышвырнуть вон, – ответил Алексей Иванович, проводя рукой в воздухе.
– Что это?
– А вот эти все камелии, азалии, рододендроны… Тьфу! и не выговоришь даже!.. Теперь не оранжереи, не парники, не теплицы нужны, а хлеб да капуста…
Софья Петровна презрительно усмехнулась.
– Ты говорил еще о другом исходе, – заметила она. – Я говорила об этом Жоржу…
– Ах да, женитьба на Протасовой! – в один голос воскликнули дядя и племянник.
– Что ж, это дело! – сказал дядя.
– Я ее почти не знаю, – раздражительно заметил племянник.
– Ты же играл с нею в детстве, потом ты ее видал у Барб, Жорж, когда Протасовы приезжали в Петербург, – сказала мать. – Протасов, правда, из купцов вышел в люди…
– Ошибаешься, матушка, просто из сиволапых мужиков, – поправил дядя.
– Но она очень милая особа, образованна, богата, – продолжала генеральша, как бы пропустив мимо ушей замечание Алексея Ивановича.
– Ты напрасно перечисляешь ее достоинства, я все равно могу жениться только по расчету, – холодно сказал сын. – Ты знаешь, что моя сердечная привязанность уже помещена в другие…
– Жорж! – с укоризною воскликнула мать. – Я тебя просила не говорить об этом! Я этого не знаю, не вижу, не хочу видеть! Зачем ты хочешь мучить меня?
Она в волнении обратилась к Алексею Ивановичу и начала жалующимся тоном будирующей институтки:
– Ну, рассуди сам, Алексис, зачем мне знать все эти пошлости и шалости? Мало ли их у каждого из вас, противных мужчин?
– Сюзетка какая-нибудь завелась? – спросил Алексей Иванович.
– Ах, нет, – с тяжелым вздохом сказала генеральша. – Хуже! Я очень, очень недовольна Жоржем в этом случае… Уж если начали говорить, то надо говорить все… Видишь ли, мы изволили соблазнить Полину…
– Какую Полину? – спросил Алексей Иванович.
– Ты помнишь, дочь Прокофия. Ты ее видел… Я любила и люблю эту девушку, как родную. Сажала ее в классную, когда студент учил моих Барб и Зизи. Думала пристроить за какого-нибудь чиновника. Ведь дядя Жак мог бы найти в своем министерстве такого чиновника. Приказал бы там кому-нибудь… И вдруг слышу, что Жорж изволит дурачиться с нею…
Софья Петровна говорила теперь таким тоном, как будто жаловалась маленькая девочка на то, что ее обидели.
– Что же, жениться намеревался? – спросил со смехом Алексей Иванович…
Егор Александрович вспылил.
– Тут шутки вовсе неуместны! – проговорил он. – Люди в моем положении на горничных не женятся. Но я нисколько не скрываю, что я ее очень люблю…
– И соблазнил ее обещаниями жениться? – спросил дядя.
В глазах молодого человека сверкнул недобрый огонек. Генеральша пожала плечами.
– Она вовсе на это и не рассчитывала сама… Да и никто об этом не думает… но мне неприятно, что это в моем доме.
– Ну, не новость… Это только свидетельствует, что Егорушка по дедушке пошел, – сказал Алексей Иванович.
Мухортова вздохнула и покачала головой с упреком.
– Ты, Алексис, смотришь на все ужасно легко. Тогда были другие времена, другие нравы. Тогда на это никто не обращал внимания. Теперь дело другое. Я ужасно, ужасно опечалена этой историей…
– Выдать ее замуж, вот и все, – решил толстяк.
– Она ни за кого не пойдет, – решительно заметил Егор Александрович, не отрывая глаз от подчищаемых им ногтей.
– Пойдет! – сказал дядя не менее решительно. – Да это пустяки. Нужно прежде всего самому на что-нибудь решиться, иначе ведь по миру придется идти. Теперь вам нужно ухлопать не один десяток тысяч, чтоб выкупить имение и привести в порядок хозяйство, а эти деньги на земле не валяются. Протасов будет рад отдать за тебя дочь…
– Я думаю! – сорвалось с языка Егора Александровича презрительное восклицание.
– Ну, ты о себе-то много не мечтай! – сказал Алексей Иванович. – Таких-то женихов много, смазливых голышей, но не у всех есть дяди Жаки, министры. Вот что важно для Протасова. Он банки устраивает, он подрядов ищет. Потому-то ты для него и находка. Ему все равно на взятки нужно ухлопать десятки тысяч, так лучше их зятю отдать и через него заручиться протекциями.
Генеральша не то с скучающим, не то с брезгливым выражением проговорила:
– Барышники вы здесь какие-то!
– Ну да, а вам бы только готовые пенки со всего снимать! – ответил Алексей Иванович. – Впрочем, дело не в том. А вы скажите, когда мне к вам Протасовых привезти? Нужно ковать железо, пока горячо. Закинет Протасов удочку в министерстве, дав взятку, тогда вы на кой черт?
Генеральша нетерпеливо передернула плечами.
– Я думаю, самое лучшее зазвать к нам девочку с одной из ее теток послезавтра на обед. Вы тоже приедете. Ты-то, впрочем, уже видаешься с ними?..
Мухортова утвердительно кивнула головой.
– Ну, и отлично. Надо только вот его свести с барышней поближе… Устрою обед, приглашу их, вы приедете и начнем варить кашу.
Егор Александрович горько усмехнулся.
– Не худо бы и меня спросить, – заметил он.
– Чисти, Егорушка, ногти, а уж дело-то мы будем делать, – ответил Алексей Иванович, похлопывая его по плечу. – Кушать тебе надо, да и вкусы-то у тебя, поди, изысканные… Чистое это божеское наказание, когда денег в кармане нет… Я вон, как вол, стал работать ради этих вкусов…
