Текст книги "Над обрывом"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
Шестая глава
I
Мародерство во всех его видах неизбежно сопутствует всяким общественным бедствиям вроде войны, мора, пожара и тому подобного. Грабители среди смятения и шума пользуются удобным случаем для захвата чужой собственности. В частной жизни есть тоже мародеры, старающиеся урвать себе какой-нибудь кусок при дележе имущества после покойника, при продаже с молотка чужой собственности. Из породы таких мародеров была Агафья Прохоровна. Смерть чужих матерей, теток, жен и сестер всегда пробуждала в ней желание урвать тайно или явно клок наследства, и она постоянно выходила с добычей из дома, где был покойник, – с добычей на помин души или на память. Эта жажда мародерства должна была пробудиться в ней в еще большей степени, когда старая дева узнала, что в Мухортове все поступит в продажу и что Софья Петровна навсегда уедет из своих палат. Ее охватило какое-то бешенство грабежа. Как ворон над падалью, носилась Агафья Прохоровна над открытыми чемоданами и баулами генеральши и разгоравшимися глазами следила за каждой укладываемой в них вещью. Она садилась на корточки около этих чемоданов, считала каждую вещь, дрожала при виде новых и новых сокровищ. Никогда она не была так униженно льстива, как теперь, с генеральшей, с Еленой Никитишной и даже с Глашкой-горничной; никогда она не ненавидела их так страстно, как теперь.
«Пять дюжин шелковых чулок! Семь манто! Кружев – десять человек обмотать можно! И куда это все теперь Софье Петровне!» – восклицала она мысленно, точно Мухортова должна была завтра же умереть, и всеми доступными ей способами подговаривалась ко всему, что можно было присвоить.
Ее глаза горели, как уголья, от зависти и злобы, а запыхавшийся от волнения голос был так певуч, точно она старалась убаюкать своих слушательниц, чтобы их ограбить во время сна. Она обыкновенно ругала наследников покойников, после которых ей давали старые тряпки, – ругала за скаредность. Теперь она чувствовала, что она будет ругать Софью Петровну, так как все, что ей давали, казалось ей недостаточным. Никогда она еще не чувствовала такой потребности вылить ушаты грязи на Мухортову, как в эти минуты, когда все доставшееся ей являлась в ее глазах таким ничтожным в сравнении с оставшимся у генеральши. Но эта злоба дошла до бешенства, когда Елена Никитишна в одно прекрасное утро не досчиталась кружевных воротничка и манжет.
– Агафья Прохоровна, это ты взяла? – грубо спросила мухортовская домоправительница у старой девы.
– Что-о? Я? Я взяла чужие вещи? – воскликнула Агафья Прохоровна в волнении, и на ее щеках выступили красные пятна.
– Ну, ну, подавай! Кроме тебя взять некому! Не тебе только носить брюссельские кружева! Нашла тоже, что скрасть.
– Скрасть? Да как ты смеешь? Как ты смеешь обижать благородную особу? – визгливо закричала приживалка.
Они сразу перешли на грубое «ты», грызлись без всяких стеснений.
– Говорят тебе, сейчас подай! Не то во всех платьях карманы обыщу, – прикрикнула Елена Никитишна, топнув ногой.
– У меня? Карманы обыскивать? У меня?
– А вот увидишь у кого!
– Руки еще коротки.
– Я тебе покажу, коротки они или нет!
– Попробуй! попробуй!
– И попробую!
Елена Никитишна быстро направилась к странноприимному покою. Агафья Прохоровна бросилась вперед туда же и точно обезумела. Она захватила со стола скатерть, быстро начала срывать с вешалок платяного шкапа свои вещи и, сваливая их в кучу, стала связывать узел, комкая все свои пожитки.
– Духу моего после такой пакости здесь не будет! Минуты я здесь не останусь! – кричала она вбежавшей за нею в комнату Елене Никитишне.
– Да ты обезумела, что ли? В нашу скатерть свое тряпье увязываешь! – в свою очередь, крикнула мухортовская домоправительница, хватаясь за скатерть.
Началась положительная борьба– Манжеты и воротничок из брюссельских кружев были забыты. Бой шел из-за скатерти. Обе женщины вдруг позабыли свои роли, – одна свое благородство, другая свой ранг старшей из слуг, – и ругались, как последние базарные торговки, дергая в разные стороны узел. Казалось, они были готовы разодрать все, чтобы только не уступить.
– Не съем вашу скатерть! Только вещи донесу и пришлю. Подавитесь ею! Грабители!
– Ты грабительница, а не мы! Мы трудом кормимся! Это ты бродяга бездомная!
– Хамы поганые!
– Сама хамка! Погоди еще! Так не уйдешь! На дороге догола разденут да обыщут.
– Посмейте!
– А вот увидишь!
Елена Никитишиа, вся покрытая потом, выбившаяся из сил, бросилась докладывать Софье Петровне, что «Агашка» их обворовала. У Мухортовой была мигрень, и она только замахала в отчаянии руками.
– Пусть грабят, пусть! – застонала она. – Мне ничего не надо! Ради бога, избавьте меня от новых скандалов!
В это время Агафья Прохоровна уже набросила на плечи бурнус, надела второпях набок шляпу с красными маками и неслась через двор из дома.
– Погодите, погодите, голубчики, я вас расславлю! – кричала она в бешенстве. – На весь уезд, на всю губернию!..
И расславила. Это было тем более удобно, что судьбою Мухортовых интересовались все.
Егор Александрович на некоторое время неизбежно должен был сделаться героем дня в своем муравейнике. Весть о разорении Мухортовых, о продаже их имения, о продаже их наследственной движимости, серебра, картин, мебели – все это привлекло внимание всех окрестных помещиков к Мухортову, и, хотя Мухортов старался обделать дело с глазу на глаз с Протасовым, покупавшим все, что продавалось, тем не менее нашлось немалое число любопытных, желавших взглянуть на молодого человека, поговорить с ним, чтобы потом рассказывать, как он поражен разорением, как он перенес этот удар. Все были несколько разочарованы, встретив в «бедном молодом человеке» какое-то необъяснимое для всех спокойствие и равнодушие. Сперва стали говорить, что он ловко притворяется, потом пришли к убеждению, что он поступил, как герой. С своей, точки зрения эти люди, может быть, и были правы. Действительно, для них казалось героизмом стремление распутаться разом с долгами ценой пожертвования родовым имением; они на месте Мухортова, наверное, попробовали бы изворачиваться до последней степени, влезать в новые неоплатные долги, лишь бы не ликвидировать своих дел на глазах у всех. Разорены, в сущности, была чуть ли не все в уезде и даже в губернии, за исключением Алексея Ивановича и Протасова; большинство не видело впереди никакой возможности выкупить свои имения, особенно ввиду падения нашего рубля, и с трудом выплачивало даже проценты, но все изворачивались до последней возможности, шли на всякие сделки и с своею совестью, и с совестью ближних. Увидав же, что за Мухортовым, согласно предварительному условию с Протасовым, уцелел небольшой участок земли с домом, узнав, что, кроме того, у Мухортова осталась не одна тысяча наличных денег от продажи движимости и недвижимости, молодого человека начали звать сумасбродом, несмотря на все протесты Алексея Ивановича, доказывавшего всем и каждому, что его племянник поступил крайне практично, что он теперь «чист от долгов, как стеклышко», что, не разрубив разом гордиева узла долгов, он только запутался бы в новых займах под бременем непосильных процентов. Упорное заступничество Алексея Ивановича за племянника навело многих прямо на мысль, что Алексей Иванович просто опутал племянника, отмел его заодно с Протасовым. Сплетня найдет везде пищу. Сначала все были убеждены, что Мухортов, распродав все и публично явившись разоренным человеком, тотчас же уедет из имения, чтобы скрыться от «позора». Но Мухортов спокойно остался жить в имении и имел такой вид, как будто с ним не случилось никакого несчастия. Это сделало его интересным, особенно в глазах барынь, желавших посмотреть на него, как яа чудо.
Однако, к величайшей досаде любопытных, молодого Мухортова было нелегко встретить в так называемом порядочном обществе. Он с первых же дней переселения в охотничий домик повел странную жизнь. Он стал ежедневно совершать отдаленные прогулки, посещая то ту, то другую деревню; где– было возможно, он подолгу беседовал с мужиками, присматривался к их жизни, вникал в их быт, изучал все, что поддавалось изучению. Перед ним была открыта новая книга – книга народной жизни, и он жадно стремился заглянуть хоть в некоторые ее страницы, сознавая не без горечи, что именно в этой области у него является громадный пробел знаний. Это стремление не ускользнуло от наблюдательных глаз ближних, и в какую-нибудь неделю или две создалось толков о Мухортове чуть не на год. Одни утверждали, что Мухортова видели у опушки леса сидящим в кругу оборванных бродячих нищих; другие рассказывали, что он посетил в одной деревне кабак с партией фабричных рабочих; третьи говорили, что к нему ходят толковать и спорить местные сектанты, проповедующие равенство людей во всех отношениях и даже в имущественном. Преувеличения росли не по дням, а по часам, принимая иногда чудовищные размеры. До простой мысли о том, что человек хочет поближе узнать свой родной народ, не доходил никто. Но каковы бы ни были эти нелепые или комические рассказы, они все оканчивались одним зловещим припевом:
– Это недаром! Теперь такие времена!
Все как будто ждали, что вот-вот молодой человек произведет нечто страшное, нечто такое, за что не похвалят. Связь с Полей, сплетни Агафьи Прохоровны, рассказы недовольного барином Прокофья о житье-бытье в охотничьем домике – все это только подливало масло в огонь. Толкуя о связи Мухортова с Полей, Агафья Прохоравиа говорила:
– Он всем благородным девицам афронт нанес. Где бы с хорошими людьми, где барышни заневестились, сойтись, а он с хамкою в амуры вошел. Повенчаться хочет. Говорят, теперь и в облачении мужицком ходить стал, а туда же, дворянином считается! Тоже слыхали мы, что таким-то долго на воле ходить не позволяют. Родная мать и та хотела дворянскому предводителю жаловаться! Так ведь он чуть не убил ее. Ну, известно, женщина слабая, от греха и уехала. Как есть разбойник на большой дороге!.. В церковь, в храм божий, никогда не заглянет!.. И как это Алексей Иванович к нему своего Павлика пускает? А впрочем, тот-то тоже хорош; из седьмого класса гимназии за бунт выгнали…
Прокофий тоже негодовал на молодого барина со своей точки зрения.
– Ни к нему никто из господ не ездит, ни сам ни к кому не заглянет, – говорил он. – Прежде как-никак, а все же, бывало, господа заедут, на чай перепадет… А теперь, коли и придет кто, так мужик. С собой сажает, чаем поит… У нас при барыне в передней мужик, бывало, постоит, так курить амбре велят!.. Тоже выдумал моду: дрова сам колет, гряды копает. Сказал я ему, что не господское это дело, так меня же вышутил: «Глупый ты, говорит, это я для здоровья, силы набраться хочу…» А на что ему силы? В кулачный бой, что ли, идти?.. Ел бы лучше, как господа, а то у нас Матюшка, повар-то наш, говорит: «Этак я забуду, как и готовятся господские кушанья…» Почитай, то же ест, что и мы, грешные… В папеньку, верно, пошел: тот тоже все щи да кашу ел… Так тот это по солдатскому положению, на войне привык…
В гостиных про Мухортова говорилось еще больше глупостей и нелепостей. Даже сам Коко Томилов, избегавший прежде всяких разговоров о Мухортове, так как говорить о нем хорошо он не мог, а говорить дурно о бывшем своем сопернике считал недостойным джентльмена, не мог не принять теперь участия в этих толках.
– Что с ним? – говорил он у Ададуровых, пожимая плечами. – Он ходит бог знает в каком наряде: в высоких сапогах, в блузе, подпоясанной ремнем. Можно за мастерового принять.
– В нигилисты пошел! – не без едкости заметила старшая из Ададуровых.
– Что? В нигилисты пошел? – переспросила глухая Ададурова. – Он и всегда был нигилистом! Я сейчас, как увидала его, сказала: нигилист! Над спиритизмом глумился, про отца Николая заговорила – гримасу сделал!
Средняя сестра Ададурова всегда всего пугалась.
– Ах, уж не прокламации ли он разбрасывает? – воскликнула она с ужасом, обводя всех оторопевшими глазами. – Чего же смотрят?
Томилов презрительно заметил:
– Я не знаю, нигилист он или нет, но я знаю, что он невежа: мы были представлены друг другу, а он не считает нужным отведать на поклоны…
– Современное воспитание! – ядовито вставила старшая из Ададуровых.
– Что? Современное воспитание? – переспросила глухая сестра. – Глупости! Кто это его воспитывал? Отец? Казармой от него пахло! Мать? О ее молодости лучше не говорить, а теперь Зола на столе открыто держит! Правда, был при нем гувернер. Так кто же не понимает, что это за человек был: беглый революционер, скрывавшийся от гильотины!
– Ах, ma sœur [6]6
сестра моя (фр.).
[Закрыть], молчите, молчите! – испугалась средняя сестра. – Разве теперь такие времена, чтобы упоминать о революции и гильотине!
И затем, обращаясь к Томилову, она молящим тоном прибавила:
– Ради бога, старайтесь не встречаться с ним, делайте вид при встрече с ним, что не замечаете его, а то и вы можете пострадать, и мы все…
Она даже вздрогнула при этой мысли.
– Мне рассказывали в Москве, что вот один такой ходил к разным лицам в гости, со многими говорил, с иными только кланялся, а потом вдруг попался и всех за ним привлекли. Потом стали исследовать, с кем и эти люди знакомы, и тех тоже привлекли…
Она широко открыла глаза, сама пораженная нарисованной ею колоссальной картиной привлечений, и перевела дух
– Потом пять лет так-то всех привлекали! Вот какие это люди!
– За Марью Николаевну нужно опасаться, – осторожно заметил Томилов.
– Разве Марью Николаевну можно удержать от чего-нибудь, когда ее отец сам дал ей волю! – желчно воскликнула старшая Ададурова.
– Что? Волю дали? Кому опять дали волю? – переспросила, встревожившись, глухая сестра.
– Мари! – ответила старшая.
– А! Мари! Замуж надо выдать, вот и не будет воли!
– Ах, я готова хоть сейчас уехать в Москву, чтобы подальше от него! – пугливо сказала средняя сестра. – И Мари там будет в безопасности!..
Даже сам Алексей Иванович, отмахивавшийся руками, когда заговаривали о «политике», то есть о чем бы то ни было, не касавшемся прямо его личного хозяйства, – даже он заметил как-то племяннику;
– Егорушка, ты остерегайся!
– Чего, дядя?
Алексей Иванович развел руками.
– Так, остерегайся!.. Черт его знает чего, а все же береженого и бог бережет… Вот о тебе все говорят.
– Что говорят?
– Да я-то почем знаю! А говорят!.. Нынче такие времена, что опасно, если про человека говорят… И что тебе за сласть, если говорить будут?..
– Да ведь не могу же я запретить.
– Так-то так, а все же.
Старик махнул рукой.
– Прохвосты нынче люди!
II
До Марьи Николаевны доходила тоже значительная часть этих бесконечных толков.
Она невольно задумывалась о Мухортове. Что это за странный человек: он не сделал ни одного шага, чтоб поискать ее руки для поправления своих дел; он хладнокровно потерял большую часть своего имения; он оставался веселым, когда все смотрели на него, как на несчастного разоренного человека. Иногда в ее душе поднималось против него чуть не враждебное чувство, точно он лично ей нанес глубокое оскорбление, не посватавшись за нее. Порою она вдруг горячо вступалась за него в обществе и говорила, что это единственный честный человек, встреченный ею в жизни. То ей становилось до слез досадно на то, что она думает о нем, то ей страстно хотелось увидать его, сдружиться с ним, заглянуть в его душу. Эта двойственность душевного настроения выводила ее из себя, и она вымещала свое раздражение на своем женихе. Он решительно не знал, как угодить ей, как попасть ей в тон. Он, может быть, давно бы изнемог, устал от этой игры в кошки и мышки, если бы она не была такой выгодной невестой. Из-за нее можно было перенести многое. Крупные призы на жизненной арене вообще достаются нелегко. С Мухортовым Марья Николаевна не встречалась давно, и когда ей пришлось снова увидать его в доме Алексея Ивановича, она совершенно смутилась. Егор Александрович раскланялся с нею и тотчас же стал продолжать прерванный на мгновение ее приходом разговор о будущей охоте с Павлом Алексеевичем. Ее почему-то раздражило это равнодушие, точно она ждала, что Мухортов бросится к ней с распростертыми объятиями или, в крайнем случае, взволнуется, изменится в лице. Но Егор Александрович продолжал громко веселую болтовню со своим юным двоюродным братом, страстным охотником.
– За что это Егор Александрович дуется на меня? – вдруг спросила она у двоюродных сестер Егора Александровича.
– Как дуется? – воскликнули Зина и Люба. – С чего ты взяла?
– Даже не удостоил ни одного слова, – ответила Марья Николаевна. – Впрочем, он теперь, говорят, драпируется своим геройством и равнодушием.
– Что ты выдумала, милочка! А вот мы его сейчас призовем к исповеди, – со смехом сказали барышни и крикнули:
– Егораша!
– Не надо! Не надо! – быстро вскрикнула Протасова, остановив их в смущении.
– Что? – отозвался Мухортов.
– Брось ты свои противные разговоры об охоте. Иди сюда! – кричали кузины.
– Сейчас! – ответил Егор Александрович и отошел к барышням.
– Ну, что вам? – спросил он.
– Вот Маша говорит…
Марья Николаевна раздражилась.
– Вы вечно глупите! – проговорила она. – Нельзя сказать ни слова… Это же неделикатно!.. Пора перестать наивничать!..
– Она говорит, что ты дуешься на нее, – пояснили Зина и Люба, не слушая ее замечаний.
– Я? Дуюсь? – он обернулся к Марье Николаевне и проговорил: – За что же я могу дуться на вас, я не понимаю…
– Ах, это они все глупости говорят, – сказала она сконфуженно и тотчас же с напускной бойкостью прибавила:– Впрочем, вы и не поверите им, зная, как я мало обращаю внимания на то, как кто на меня смотрит. Очень мне это нужно!
– Вы вполне правы, я это знаю, – коротко согласился он.
– И потом говорит, что ты рисуешься своими подвигами. Это ты-то! – не унимались молоденькие кузины.
– Подвигами? Какими? – спросил не без удивления Егор Александрович и вопросительно, пристально взглянул на Марью Николаевну, ожидая ответа.
Она побледнела, как полотно; на ее глаза навернулись слезы от досады. Ей стоило немалого труда, чтобы удержаться от крупной ссоры с барышнями Мухортовыми. Она не отвечала ни слова. Ему стало жаль ее, но тем не менее он заметил ей с упреком, хотя мягко и ласково:
– Зачем вы повторяете чужие толки, сознавая всю их пошлость?
Марья Николаевна подняла на него полные слез глаза, как провинившаяся девочка.
– Не сердитесь на меня, – сказала она задушевно и протянула ему руку. – Я сама не понимаю иногда, что со мной делается… И зачем они это вам сказали? Поссорить хотят с человеком, который…
Она остановилась, точно поперхнувшись. Кузины Егора Александровича бросились ее целовать.
– Милочка, не сердитесь! Это ведь шутка! Разве Егораша рассердился? Да он и не умеет сердиться!
Егор Александрович спокойно заметил:
– Я не имею права сердиться на Марью Николаевну.
И, обращаясь к Протасовой, он добавил:
– Мне просто стало больно, что именно вы повторяете эти толки обо мне.
Он поспешил переменить разговор, и через две-три минуты неприятная сцена забылась. К Мухортовым приехал кто-то из соседей, и Егор Александрович совершенно неожиданно остался с глазу на глаз с Протасовой. Она предложила ему пройтись по саду, видимо обрадованная возможностью поговорить с ним без свидетелей.
– Вы не сердитесь на меня? – спросила она его, идя с ним но тенистой аллее.
– Я? Что вам пришло в голову, Марья Николаевна? Нисколько, – ответил он.
– Мне казалось, что так… или, если не сердитесь, то избегаете меня, – закончила она нерешительно.
– В последнем случае вы, может быть, и правы, – сказал он. – Но в этом ни я, ни вы не виноваты. Если уж пошло на откровенность, то надо договаривать все. Нас с вами поставили в крайне неловкое и нелепое положение.
– Ну, вот глупости! Я знаю, о чем вы говорите!
– Верьте мне, что я не имел на вас никаких видов. Я понимал всю гнусность этих планов, составившихся без моего и без вашего ведома. Правда, была минута, когда я почти согласился. Но…
– Что?
– При встрече с вами я сам устыдился за себя. И знаете, почему?
Он улыбнулся.
– С одной стороны, мне показалось, что я не сумею лгать именно перед вами, с другой – я был убежден, что вы мне прямо в глаза скажете, что я лгу, и скажете это так, как не говорят в так называемом «обществе» – сгрубите…
Она молчала и о чем-то задумалась. Он продолжал тем же спокойным и веселым тоном:
– Впрочем, мне и не удалось бы посвататься за вас, если бы даже и вздумал, так как вы сами тотчас же отказались от меня, узнав о моих планах.
– Да, мне стало так больно, больно, когда я узнала, что даже вы ищите моей руки, не любя меня, – горячо проговорила она.
Она взглянула на него полным нежности взглядом.
– Вы единственный человек, с которым мне так хорошо, – просто проговорила она. – Это странно, но мне кажется, что мы были друзьями с детства, точно вы мой старший брат. И вдруг вы бы стали свататься за меня!.. Это било бы низко!.. Нет, нет, я так тогда рассердилась, точно это разрушало мои лучшие верования…
– Увлекающийся вы человек! – улыбнулся Егор Александрович. – Ваши верования в меня составились по двум свиданиям.
– Нет, – ответила она, – даже не по двум свиданиям, а просто как-то по чутью. В обе наши первые встречи мы даже не поговорили толком… Впрочем, о вас мне много говорили до вашего приезда…
– И, конечно, все только хорошее, – прибавил Егор Александрович. – Ведь меня прочили в женихи, и вас нужно было подкупить…
– Нет, я знаю, что о вас говорили правду!
– Обо мне, говоря правду, можно было сказать одно: это добрый человек, потому что ему не с чего быть злым; это честный человек, потому что ему нет нужды быть бесчестным. Это еще не великие заслуги, Марья Николаевна. Ими отличается, или, вернее, сказать, может отличаться большинство сильных мира. Злоба и бесчестность в богатых и сильных – это аномалия, уродство. Правда, эта аномалия встречается часто, но все-таки аномалия… Я ею не страдал, я не был ни злым, ни бесчестным. А вот теперь, когда я стою на пороге к делу, к добыванию хлеба, я сам в своих глазах оказываюсь вполне несостоятельным.
Он заговорил о том, что его теперь тревожило и волновало. Читая и учась много, он менее всего готовился быть сельским хозяином. Присматриваясь теперь к хозяйству дяди и окрестных крупных землевладельцев, он начал приходить к заключению, что он никогда не будет вообще хозяином. Тут нужно быть кулаком, эксплоататором отчасти, чтобы подешевле добыть рабочих, чтобы заставить их работать неустанно, чтобы держать их в страхе. Тогда получатся и барыши.
– Может быть, даже и в настоящее переходное время есть другой путь для того, чтобы не обижать ни других, ни себя, – прибавил он, – но этого пути я еще не вижу совсем; знаний у меня, может быть, для этого нет. Идти же общим путем, то есть знать, что каждый лишний грош нужно выжимать из ближних, что благосостояние надо сколачивать из чужих пота и крови, для этого – не скажу, что я для этого слишком мягок, добр и честен, нет, – белоручка я слишком для этого покуда…
– Для чего вы стараетесь умалить свои достоинства? – спросила она.
– Да еще сам я не вижу их, – просто ответил он. – Вон, в первую минуту разорения согласился же жениться по расчету и отказался от этой подлости вовсе не по личной добродетели. Я же это отлично сознаю и вовсе не желаю скрывать от себя. Играть в прятки и в жмурки с самим собою – это значит самому тащить себя в омут падения… Потом в моей жизни была ошибка…
Он вдруг оборвал речь и потом закончил:
– В душе каждого из нас, право, столько прирожденной, наследственной или усвоенной дрянности, что кичиться своими добродетелями вовсе не приходится. Правда, кодекс нравственности нам всем известен чуть не с пеленок, да толку-то в этом немного. Мы говорим великие фразы и творим мелкие подлости…
– Или ничего не делаем, как я, да и все барышни вообще, – добавила она со вздохом.
– Да, кстати! – сказал он серьезно. – Неужели вам не надоест эта праздность?
– А что же делать?
– Ну, не хотите благотворить, учить крестьянских ребятишек, посещать бедных, как делают разные барышни и барыни, так учитесь. Ведь выйдете же вы когда-нибудь замуж. Подготовьте себя хоть к этому…
– То есть, как?
– Да хоть подготовьтесь к тому, чтобы быть хорошей подругой мужу, а, главное, хорошей матерью. Я почти согласен с вами, что быть благотворительницей, – это значит брать с бедняков рубль и давать другим беднякам грош, что быть работающей женщиной, имея средства, – это значит отбивать хлеб у других. Это почти так.
– Как почти?
– Да ведь есть же отрасли труда, где можно работать, не отбивая хлеба. Вот, женщина-врач, имеющая хороший достаток. Разве она отобьет у кого-нибудь кусок хлеба, леча бесплатно бедных? Врачей мало, и на всех хватит работы, да к тому же бедняки, идущие лечиться даром, за деньги не пошли бы лечиться. А школы? Разве бесплатная школа отобьет хлеб у учителей? Учителей и учительниц мало, и место всегда им найдется. Вообще, я многое и многое мог бы возразить и против вашего взгляда на благотворительность. Ведь благотворить можно, и не сдирая шкуры с других, а отказывая себе в тех излишествах, которых так много в жизни людей нашего круга… Но если вы с этим не согласны, то должны же вы согласиться, что быть хорошей, разумной матерью лучше, чем быть такою матерью, какие встречаются в нашем кругу сплошь и рядом. Вы сами заметили мне, как тяжело вам было расти без матери. Поверьте, что вам было бы хуже, если бы вы росли, имея дурную мать. Не иметь матери – это горе, иметь дурную мать – это глубокое несчастие. А для этой подготовки нужно немало работать… Не сердитесь, что я даю вам советы, но мне, право, просто обидно за вас, что вы… Он остановился.
– Что же вы не кончаете? – спросила она.
– Изломались вы ужасно, – мягко заметил он.
– То есть, как это?
– Да так: капризничаете, привередничаете, напускаете на себя то искусственную развязность, то неестественную хандру.
– Так вы думаете, что это все напускное? – воскликнула она, с детским ужасом всплеснув руками.
– Да! Без умысла напускаете, а все же… Вот знаете, это с нашим братом бывает: подкутишь немцо-то, а кажешься пьяным, и до того это доходит, что не только другие думают, а и сам убеждаешься, что пьян.
Она расхохоталась.
– Вот нашли сравнение!
Он тоже рассмеялся.
– Простите, – какое подвернулось под руку. Я ведь не особенно находчив…
Она задумалась и, как бы про себя, проговорила:
– Так вы меня изломанной считаете… Вот я никак не думала… Мне этого никто никогда не говорил… Напускаю…
Она очнулась и сказала:
– Немудрено, что вы так испугались, увидав, на ком вас хотят женить!
– О! – воскликнул он. – Верьте…
Она взглянула на него ясным, детским взглядом.
– Нет, нет, я шучу! – торопливо сказала она. – Мне было бы больаNo думать, что вы не можете быть моим другом.
Она порывисто и крепко сжала его руку.
Он как будто впервые был поражен красотою ее лица…
Давно не проводил Егор Александрович времени так, как в этот день. Он был крайне оживлен и безотчетно весел. Это же настроение охватило и Марью Николаевну. Ни на минуту она не впала ни в одну из своих крайностей и была проста, почти наивна.
Под вечер двоюродный брат н двоюродные сестры Егора Александровича заметили, между прочим, что они собираются к нему завтра.
– А меня вы и не приглашаете? – спросила Марья Николаевна.
– Я, Марья Николаевна, живу теперь без матери, по-холостому, – ответил Егор Александрович в смущении.
– Так что же? – с удивлением спросила она.
– Вам неудобно, – в еще большем замешательстве сказал он.
– Их же вы принимаете?
– Мы же родные…
– Ну, а я приду в качестве вашего друга! Или вы все еще сердитесь? Не грех ли быть таким злопамятным!
Она ласково взглянула на него. По ее глазам было видно, что она была вполне убеждена, что он не сердится на нее.
– Нет, полноте, будем друзьями! Вы представить не можете, как я рада, что я нашла такого простого человека, как вы! – проговорила она искренно и просто. – Мне так хорошо с вами, точно со старшим братом.
Он сам не понимал, отчего у него горит лицо. Эта девушка пробуждала в нем теперь неведомые ему чувства. Ему хотелось быть с нею, спорить с нею, журить ее, высказывать ей свои помыслы. Этого он еще не испытывал при встречах с другими женщинами. Он сознавал, что с нею он мог бы быть точно с товарищем, другом. Но разве это можно? Что будут говорить люди, если он сдружится с нею, если она будет ходить к нему? Это ей пришло в голову только потому, что она слишком чиста душою, но ведь другие будут подозревать ее бог весть в чем, видя ее с ним. Он осторожно заметил ей:
– Марья Николаевна, мы здесь живем ее одни, берегитесь толков.
– Каких? – с изумлением спросила она. – Отчего же я не могу подружиться с вами с кем-нибудь другим? Вон я его Павликом зову, что ж из этого?
Она указала глазами на Павла Алексеевича.
– Что же тут дурного?
Егор Александрович смутился и не мог ничего ответить. Она действительно не только звала Павла Алексеевича Павликом, но брала его шутливо за подбородок, трепала по розовым щекам, со смехом замечая: «Смотрите, какая милая мордочка!» И ни Павлику, ни его сестрам, ни Алексею Ивановичу, ни Антониде Павловне это не казалось неприличным. Это вызывало только общий смех. Мало того, Павлик ни разу не вообразил, что Марья Николаевна его любит, что он может ухаживать за вей. И в то же время что-то непонятное для самого Егора Александровича подсказывало ему, что между ним и Марьей Николаевной эти отношения невозможны. Почему же? Ведь для него было бы истинным счастием найти здесь друга, настоящего друга, способного понимать его надежды и опасения, спасать его от тоски и пустоты одиночества.
– Что же, вы все еще колеблетесь? – допрашивала она. – Что скажут? А вам будет тепло или холодно от этого? И кто скажет? Мои тетушки? Мой жених? Графы Слытковы?
Она засмеялась и шаловливо спросила, ласково и добродушно заглядывая в его лицо:
– Прийти?
– Милости просим, – ответил он, невольно улыбаясь ей, как милому, избалованному ребенку.
