Текст книги "Над обрывом"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
III
День приезда молодого барина был тревожным днем в мухортовском доме. С утра пришлось все мыть и чистить, потом был завтрак, к обеду приехали жена, сын и дочери Алексея Ивановича и только часов в девять все смолкло. Гости разъехались, генеральша удалилась на свою половину. В деревне она обыкновенно ложилась очень рано: ляжет в постель, призовет кого-нибудь из приживалок, побеседует с ними, пока Елена Никитишна убирает ее платья, потом милостиво отпустит словоохотливых женщин, возьмет французский роман и в тишине, при мягком свете лампы, укрывшись розовым шелковым одеялом, вся в кружевах, читает далеко за полночь, уносясь воображением то в Париж, то в Лондон, то в девственные леса Америки. Где-где она ни побывает в иную ночь и каких приключений ни насмотрится. Иногда ужас охватывает ее, когда она вместе с героями романа попадает в руки злодеев; порою льются из ее глаз горячие слезы, когда страдает угнетенная невинность; подчас же всю ее охватывает такое сладостное чувство, когда романический он хватает романическую ее в свои объятия, впивается в ее уста своими страстными устами и влечет ее в укрытый от любопытных взоров уголок, – и кажется ей, генеральше Мухортовой, при виде таинственных точек в романе, что она сама еще может увлечься, что в ней еще не все угасло…
На этот раз она тоже позвала к себе и мать Софронию, и Агафью Прохоровну.
– Я вас, мои милые, сегодня почти и не видала, – мягко сказала она. – Уж извините, день такой выдался. В родственном кругу нужно было о многом поговорить…
– Ах, что вы, благодетельница, извиняетесь! – воскликнула Агафья Прохоровна и бросилась целовать в плечо генеральшу.
Софрония поцеловала ее в другое плечо.
– Кормили ли вас? – участливо спросила генеральша.
– Всем довольны, ваше превосходительство, мать наша, – униженным тоном сказала Софрония. – Елена Никитишна, дай ей бог здоровья, всего наслала…
– На Егора Александровича-то только и глазком не удалось взглянуть, – заметила Агафья Прохоровна сладеньким голосом. – Я думаю, совсем жених, как есть…
– Еще бы! – сказала генеральша.
– Вот погоди, Агафья Прохоровна, увидит, опять «крысиным хвостом» станет звать, – со смехом сказала Елена Никитишна.
– Пусть их тешатся, – ответила Агафья Прохоровна слегка зашипевшим голосом. – Тоже шутник был ребеночек… Да ведь это от радости душевной, а не от злобы, как иной хам, не здесь будь сказано, издевается….
И, сделав совсем ехидное лицо, она прибавила:
– Вот женить бы здесь Егора Александровича! Хоть одним глазком взглянула бы на свадьбу.
Елена Никитишна, прибирая последние вещицы, еще разбросанные на туалете, насмешливо заметила:
– Сватать невесту, верно, хочешь?
– Отчего ж и не посватать? – ответила Агафья Прохоровна. – Вот денисьевские барышни – краля к крале и отец в генералах состоит. Тоже львовская барышня из себя субтильная…
– Ах, что это за невесты! – со вздохом сказала Мухортова.
Агафья Прохоровна назвала еще несколько фамилий соседних помещиков, но ее зоркие глаза тотчас угадали, что не этих девушек прочат в невесты. Она терялась в догадках. Кого же, если не их? В окрестностях, кажется, больше и девиц не было.
– Ну, покойной ночи! – сказала Мухортова. – Устала я сегодня!
– Как не устать, как не устать, благодетельница! – сказала Агафья Прохоровна.
– Шутки ли, как за день-то умаешься;– заметила, в свою очередь, Софрония, незаметно зевая в руку.
Обе женщины прикоснулись губами к плечам генеральши и на цыпочках вышли из комнаты. Генеральша, отпустив и Елену Никитишну, взялась за роман.
– Теперь и соснуть можно, – сказала Софрония, направляясь в боковой флигель.
– Ах, нет! Вечер такой благодатный, что и спать не хочется, – ответила Агафья Прохоровна. – Я еще помечтать пойду в сад. Страсть как я люблю мечтать в эту пору…
Они прошли в «странноприимный покой». Агафья Прохоровна отворила дверь на балкон.
– Вон луна светит, звезды мерцают, аромат плывет, – проговорила она певучим голосом, – и не спала бы я, кажется, до бела дня в такие ночи… Молодости, чувств этих самых во мне много…
Она широко вдохнула воздух, закатив ввалившиеся и поблекшие глаза. Вечер действительно замечательно хорош: тихий, теплый и ясный, он манил на воздух. Сад был весь в цвету: все было пропитано ароматом. Легкой и неслышной поступью крадущейся кошки сошла Агафья Прохоровна в сад, обогнула барский дом и незаметно очутилась против правого бокового флигеля, где помещался Егор Александрович.
Во флигеле была освещена только одна комната – спальня молодого Мухортова. Из этой комнаты так же, как и в «странноприимном покое», вела дверь на террасу. Только здесь терраса была густо уставлена цветами. Шторы в комнате еще не были спущены, и Агафья Прохоровна могла видеть, как молодой Мухортов, с папиросой в зубах, ходил взад и вперед по комнате. Прошло несколько минут. Послышались чьи-то мелкие шаги в саду. Агафья Прохоровна притаилась за деревом. Вдоль стены флигеля скользнула чья-то тень. Агафья Прохоровна увидала фигуру женщины, поднимавшейся по ступеням террасы. Раздался легкий стук в дверь. Мухортов быстро подошел к двери, отпер ее и, вскрикнув от неожиданности, сжал в своих объятиях Полю.
– Голубчик, истомилась я… весь день не видала вас! – раздался шепот Поли, прижавшейся к его груди.
– Ах, бесстыдница, бесстыдница! Сама к нему ходит! – мысленно вскричала в волнении Агафья Прохоровна.
– Пойдем в комнату, здесь может кто-нибудь застать, – сказал Егор Александрович.
– Пусть!.. Мне-то что? Никого я не боюсь… Все и так знают… Да и пусть знают, – говорила Поля.
Она опять прижалась губами к его лицу; он тихо ввел ее в комнату. Агафья Прохоровна чуть не ползком стала пробираться к окну. В эту же минуту перед ее лицом стала постепенно опускаться штора. Агафья Прохоровна торопливо стала подкрадываться к другому окну. Но и тут тоже опустилась штора, а вслед за нею упали тяжелые портьеры у дверей.
– Ах, срамница! Ах, срамница! – озлобленно твердила старая дева, хлопотливо и нестерпимо отыскивая хоть какой-нибудь щелки.
Заглянуть в комнату не было никакой возможности. Агафья Прохоровна отошла от флигеля, взглядывая на окно. На белых, ярко освещенных шторах мелькали тени двух фигур; через несколько минут не стало видно и этих отражений. В саду и в доме была полнейшая тишина. Где-то далеко слышалось лошадиное ржанье, петух пропел спросонья на птичнике. Опять все стихло, точно замерло. В воздухе стало свежее. Откуда-то потянуло сыростью. Агафья Прохоровна вздрогнула.
– Нет, уж я тебя, голубушка, дождусь! – прошептала она и села на скамью. – Будь я не я, если я тебя не укараулю, да не выведу на свежую воду…
Не прошло и десяти минут, как Агафья Прохоровна почувствовала, что скамья отсырела. Она вскочила и, быстро оправив промокшие юбки, стала снова ходить, как дежурный часовой, около дома. Где-то в комнатах пробили часы: било двенадцать. У Агафьи Прохоровны ноги устали от ходьбы. Она решилась опять сесть на сырую скамью. В ее груди учащенно билось сердце. Ей поскорей хотелось накрыть «подлую девчонку». Наконец, портьеры в комнате Егора Александровича раздвинулись, отворилась дверь и на пороге появились молодые люди. Егор Александрович еще раз обнял Полю. Она, набросив на голову платок, стала спускаться с террасы… Агафья Прохоровна знала, по какой дорожке должна пройти Поля, и быстро обошла другой дорогой, чтобы встретить молодую девушку. Поля шла, ни на что не обращая внимания, и дошла до большой террасы, занимавшей половину главного фасада барского дома. Вдруг раздался у ее ног крик испуга, и со ступеней поднялась, присевшая на них, Агафья Прохоровна.
– Тьфу ты, господи! С нами крестная сила! Чур меня! – вскричала старая дева.
Поля вздрогнула и отступила на шаг.
– Кто это? – продолжала Агафья Прохоровна. – Ты, Пелагея, ночью по саду бродишь?
– А вы? – спросила Поля.
– Так я тут сидела, у дома, набожным размышлениям предавалась… А ты? Уж не к Егору ли Александровичу изволила ходить? – насмешливо закончила старая дева.
Поля бойко подняла голову.
– Ну, а если б и к нему? Вам-то что? – спросила она задорно. – Ну, была у него, была. Что же такое?
– Ах, ты, срамница, ах, срамница! Да если бы Софья-то Петровна это узнала…
– И знает, знает, все знают, – резко сказала Поля. – Вот в том-то и беда ваша! Жаловаться-то некому! Ни от кого мой грех не скрыт, и никого я не боюсь. Перед всем миром скажу, что люблю Егора Александровича и хожу к нему, и не боюсь никого!
Агафья Прохоровна даже руками развела.
– Да ты, девка, не в своем уме! Головы ты своей не сносишь!..
– Ах, что мне моя голова теперь! Пока он любит, до тех пор и жива…
Она стала быстро подниматься на террасу.
– А жаловаться станете, – сказала она, остановившись на минуту и обернувшись к Агафье Прохоровне, – самим же хуже будет. Софья Петровна сына на вас не променяет, а он – жить мы друг без друга не можем!..
Она говорила с уверенностью в его любовь, вся сияющая от счастия, вся еще охваченная обаянием его ласк. Агафья Прохоровна растерянно смотрела ей вслед. Короткая весенняя ночь уже начинала бледнеть, в саду слышались предрассветные голоса пробуждавшихся птиц.
– Ну, Содом и Гомор, истинно говорю: Содом и Гомор! – проговорила Агафья Прохоровна, разводя в стороны руками. – И погибайте вы все окаянные, и слезы об вас не выроню… Ах, развратники, ах, развратники!
Вторая глава
I
– Куда я иду?.. Люблю одну, рассчитываю жениться на другой… И все потому, что первая мне не пара, а вторая может поправить мои денежные дела!.. Как все это пошло, как все это низко! – в сотый раз повторял мысленно Егор Александрович, волнуясь и сердясь на себя, и в его душе поднималось ощущение брезгливости чистоплотного человека, заметившего внезапно, что он весь забрызган грязью.
Мухортов не мог сказать, что он безукоризненно честный человек, так как в прошлом он жил жизнью тепличного, выхоленного растения, защищенного от всяких стихийных случайностей, бурь и гроз. Но он мог смело сказать, что покуда он не совершил никакой подлой сделки со своею совестью, так как идти на эти сделки ему до этой поры вовсе было не нужно. Весть о разорении была первой бурей, налетевшей на него, и она поразила его, как гром, грянувший в безоблачном небе. Вся движимая и недвижимая собственность Мухортовых принадлежала Егору Александровичу, но, даже сделавшись совершеннолетним, выделив мать и сестер, он никогда не интересовался ни размерами этой собственности, ни приносимыми ею доходами, предоставив матери продолжать распоряжаться всем имуществом, как она распоряжалась им в годы опеки над сыном. Практическая жизнь интересовала молодого человека менее даже, чем светская жизнь. Светской жизни он отдавал хотя какую-нибудь дань, по необходимости являясь иногда на балах, в блестящих салонах, на пирушках золотой молодежи. Мать убеждала его, что это нужно «для поддержания связей». Отбыв волей-неволей эту повинность, он запирался в своем кабинета и отдавался чтению любимых поэтов, философов, историков, проводил время в обществе студентов. В его голове начинали созревать планы серьезных научных трудов, и с каким-то благоговейным чувством подготовлялся он к деятельности ученого, как к священнодействию, еще не доверяя своим собственным силам и в то же время испытывая радостное чувство при мысли, что, может быть, и он когда-нибудь станет рядом с теми, кому он теперь поклоняется сам. Просматривая как-то биографию Бокля, он вдруг точно прозрел: вот именно та жизнь, которой жаждал он, – ученье в тишине кабинета, вдали от всяких житейских дрязг, долголетняя серьезная работа, создание крупного, зрело обдуманного труда. У него как раз есть все необходимое для такой жизни: средства для существования без работы из-за куска хлеба, мать, заведующая делами, охота к чтению, развитая в нем еще в детстве его дорогим наставником и другом, стариком-швейцарцем Жеромом Гуро, когда-то состоявшим при Мухортове в качестве гувернера… И вдруг, среди этих радужных грез, когда он уже окончательно решил вопрос об отставке, о поступлении в университет, весть о разорении заставила его упасть с неба на землю.
– Жорж, Жорж, это ужасно! Мы стоим на краю пропасти! Мы погибли! – восклицала Софья Петровна, передавая сыну весть об этом событии, мелодраматически ломая руки. Еще накануне она давала бал, поглотивший не одну тысячу рублей.
Егор Александрович даже не мог понять сразу, о чем ему говорит мать.
– Успокойся! – проговорил он. – Что с тобою?.. Ты вечно все преувеличиваешь… Не могло же так все погибнуть вдруг?.. Может быть, можно еще поправить как-нибудь дела… Конечно, можно!..
Он сам плохо понимал, что он говорит.
– Нет, нет! Алексис пишет, что все погибло… что имение не сегодня, так завтра продадут с молотка… Это ужасно, ужасно! – восклицала генеральша и металась на софе, как от приступов невыносимой боли. – И завтра, завтра нужно еще уплатить по счетам модистки!..
– Да ты не волнуйся и объясни, что случилось, – уже нетерпеливо допрашивал сын. – Как это так, вдруг…
Его лицо покрылось смертельною бледностию.
– Ах, разве я знаю… разве я понимаю что-нибудь в этих делах! – брезгливо сказала Софья Петровна, как будто речь шла о чем-то грязном и сальном.
Она вела дела в течение пятнадцати лет.
– Я знаю одно, что Алексис пишет ужасные вещи… по миру пойдем… публиковать о продаже будут… Публиковать о нашем разорении!.. И все, все прочтут в газетах…
С ней сделался истерический припадок.
Впервые в жизни Егора Александровича охватило чувство страха. Несмотря на все усилия, он не мог отделаться от этого чувства. Он злился на себя, он с презрением называл себя мысленно человеком-тряпкой, мелкой натуришкой, но тем не менее страх перед будущим охватывал его всего, мешал ему думать, соображать. В голове проносились только какие-то отрывки мыслей, соображений, картин, без всякой логической связи. Нищий, что он станет делать? Он ни к чему не способен! Надо будет покончить все разом! О, как трудно, как тяжело умирать, когда так хочется жить! А Поля? Бедная девушка! Он погубил ее нравственно, теперь он должен заставить ее испытать весь ужас материальных лишений. Если бы ему удалось обеспечить хоть ее. А что, если она сделается матерью? Ведь это будет его ребенок, обреченный при рождении на нищету, на гибель. Да, прежде всего нужно спасти эти два существа. Но что же делать?
– Жорж, дядя пишет… – начала опять в том же тоне героини французского романа генеральша, – дядя предлагает… Но мне страшно даже сказать… Ах, нет, это ужасно… Это страшная жертва!.. Он там в деревне нашел какую-то невесту тебе…
– Ах, до невест ли теперь, – раздражительно воскликнул Мухортов.
– Я понимаю, дитя мое, как это ужасно… в твои годы и жениться не любя, без страстного увлечения!.. Алексис, конечно, этого не может понять… он так огрубел там в деревне… Но он пишет, что это может нас спасти…
– Спасти? – почти бессознательно повторил Егор Александрович.
– Да, она очень богата… Ты ее знаешь… это Мари Протасова. Правда, ее отец из купцов, но он образованный, жил долго в Англии… и в чинах… Нынче ведь им дают чины… Статский советник, кажется… Право, не знаю наверное… Что-то в этом роде… Впрочем, со стороны матери у Мари Протасовой очень почтенная родня, из старых дворян…
В ее голосе звучала нотка презрения. Мухортое ходил по комнате, почти не слыша, что говорила мать, погруженный в свои думы.
– Если бы я могла просить тебя, умолять на коленях об этой жертве! – продолжала Мухортова, поднимая закатившиеся глаза и трепетные руки к потолку. – Но разве я смею!.. Я женщина, я мать, я понимаю, чего будет это стоить тебе… О, эти браки без любви!.. Разве я сама не была жертвой всю жизнь?.. Но мы должны спасти свою честь…
Сын рассеянно ответил:
– Что ж, если это единственный исход!
– О Жорж, Жорж! Я буду на коленях молиться за твое счастье! – воскликнула генеральша. – Бог услышит молитвы матери!..
– Ты понимаешь, я не могу еще ничего сообразить, обдумать, – нетерпеливо ответил Мухортов, всегда раздражавшийся при виде трагических ломаний матери. – Это все слишком неожиданно!
– А я, а я? Разве я ожидала? Разве я могла ожидать?
– И как не стыдно дяде Алексею… Не предупредил… не предостерег заранее, – задумчиво заметил сын.
– Ах, он говорит, что предупреждал… Но разве я могла верить?.. Они там всегда так в деревне: вечно угрожают, жалуются на безденежье, на неурожаи… И вечно у них какие-то платежи!.. Я не читала даже этих иеремиад… Сколько лет все угрожал!.. А теперь… О, это, как гром, поразило меня… Я все, все вынесу, но не позор!.. Позор меня убьет.
И затем полился целый поток трогательных просьб о жертве и трагических восклицаний о позоре. Егор Александрович соглашался сделать все зависящее от него, но он говорил, точно во сне. Мать, занятая только собою, не замечала состояния его духа и слышала одно его согласие с планом дяди Алексея Ивановича.
– Я на этих же днях должна бежать отсюда, – с трагизмом продолжала Мухортова, любившая употреблять страшные слова. – У нас есть срочные долги… Придут кредиторы… Нет, нет, я не способна лгать и притворяться!.. Я должна уехать на время, и если тебе удастся жениться – наша фамильная честь будет спасена… Ради бога, Жорж, бери скорей отпуск, приезжай в деревню… Покуда все не уладится – я не буду жить!..
В доме начались суетливые сборы к отъезду в деревню. Генеральша была серьезно убеждена, что ей остается одно спасение в бегстве, и легкомысленно повторяла себе: «Ах, это точно в романе». Мухортов бродил среди страшного хаоса в своей квартире, как тень, не находя успокоения, и, смотря на укладыванья в чемоданы и сундуки вещей, испытывал ощущение беглеца, спасавшего свои последние пожитки от наступающих врагов и сознающего, что, в сущности, спасти уже ничего нельзя. Ему крайне смутно представлялось его собственное положение: он не знал и теперь настоящего состояния своих дел и только слышал раздирательные стоны матери о том, что они стоят на краю пропасти, что их ждет позор. Его душевное настроение было так же смутно и тягостно и через месяц после отъезда Мухортовой в деревню, когда туда, по условию, должен был отправиться и он. О женитьбе он старался не думать, хотя его самого бесило это стремление не глядеть прямо в глаза обстоятельствам, это стремление обмануть самого себя; он чувствовал, что он поступает подобно глупым птицам, прячущим ввиду опасности головы под крылья; он тоже прятал голову под крыло, боясь прямо сказать себе, что он идет на бесчестную сделку ради материальных выгод. Это его возмущало и лишало веры в свои нравственные силы; хорошо он будет жить в будущем, если при первой житейской невзгоде он уже идет на подлую сделку…
И что это за девушка, на которой он должен жениться?..
Он очень смутно представлял ее себе. Он помнил, что когда-то, в дни его отдаленного детства, лет десять или одиннадцать тому назад, к ним в Мухортово изредка приезжали какие-то полупомешанные и чопорные старые девы Ададуровы в ярко-красных и ярко-синих платьях, в широчайших кринолинах, с грубо накрашенными бровями, щеками и губами, и с ними приезжала маленькая черномазенькая девочка Маша. Это был странный ребенок, походивший на отощавшую в неволе обезьянку; то она сидела, съежившись, угрюмо и молчаливо, как ушедшая в раковину улитка, и в эти минуты казалось, что у нее болит грудь, что она скоро зачахнет; то вдруг она становилась дико и необузданно развязною и приводила в ужас всех гувернанток и барынь, лазая по деревьям и плетням, подскакивая верхом на палочке, как уличный мальчишка, и в эти минуты она казалась просто безумной дикаркой, зверьком, способным защищать зубами свою свободу.
– C'est une fille mal élevée, [1]1
Это плохо воспитанная девочка (фр.).
[Закрыть] – говорили про нее дамы.
Эту фразу о Маше повторяли на все лады и прибавляли к этому со вздохом:
– И то сказать, она растет так одиноко, в таком забросе!
Егора Александровича в те годы очень мало интересовала эта девочка: он страдал глазами и вел отчужденную от детских кружков жизнь в обществе Жерома Гуро, читавшего ему вслух иногда по целым дням величайшие произведения европейских гениев. Из всех встреч с этой девочкой Мухортов запомнил только одну. Как-то раз эта девочка, наскакавшись и набегавшись вволю, подбежала к большой террасе мухортовского дома и увидала Жоржа: он сидел один на ступенях лестницы с зеленым зонтом, защищавшим от света его больные глаза. Девочка остановилась перед ним, как вкопанная, в немом изумлении, потом вздохнула и жалобным, протяжным голосом проговорила:
– Бедный слепенький, хочешь я тебя повожу?
Потом его часто в шутку называли «бедным слепеньким»…
Затем он совсем забыл Машу Протасову и только год тому назад увидал ее снова у своей сестры Барб на балу, – увидал мимоходом, мельком. Маша превратилась уже в Марью Николаевну и была не маленьким тщедушным ребенком, а свежею, как только что распустившаяся роза, девушкой с здоровым, загорелым по-деревенски, цветом кожи, с роскошными черными волосами, с серьезными и строго правильными чертами лица, с большими задумчивыми черными глазами. За ней увивалась целая толпа блестящей молодежи. Мухортов обменялся с нею парою незначительных фраз и запомнил только слова своей сестры, сказавшей ему:
– Маша Протасова сегодня опять, как улиточка, ушла в свою раковину!.. Странное создание!.. Совсем не умеет держать себя в обществе…
Далее случай как-то развел их, помешал им встретиться, – и вдруг теперь он, Мухортов, должен играть роль влюбленного в нее, влюбить ее в себя, свататься за нее! Он делал все усилия, чтобы не разбирать вопроса, насколько это нравственно и честно, – делал именно то, что было всего труднее для него, привыкшего под влиянием одиноко проведенного болезненного детства, под влиянием Жерома Гуро, копаться в своей душе, отдавать себе отчет во всех своих душевных движениях. Он старался теперь даже уверить себя, что он считает такую женитьбу в порядке вещей. Свое волнение он пробовал приписать только одной заботе об участи Поли.
Действительно, что будет с нею, если он не женится? Не ждет ли ее нищета, не погибнет ли она и, может быть, не одна, а с ребенком? Но что ждет ее, если он женится? Перенесет ли она это? Да, это было для него страшнее всех других вопросов…
