Текст книги "Похищение Европы"

Автор книги: Александр Белов (Селидор)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Белов с восхищением смотрел на великана в красной кухлянке. Раньше он почему-то думал, что чукчи, эскимосы, эвенки, ханты, манси, словом, все народности, населяющие Крайний Север, не очень-то высокого роста. Расхожее представление, тиражированное кино и телевидением.

Но Иван Пинович выглядел настоящим гигантом. Сухой, жилистый, с необычайно широкими плечами и длинными руками, он смотрелся, как мощный раскидистый дуб, непонятно каким образом выросший посреди тундры.

Рультетегина невозможно было не заметить, а заметив, нельзя было оторвать от него глаз. Всё было в нем необычно: и рост, и яркая кухлянка, далеко заметная на фоне зеленой травы, и длинный посох, и собака на поводке… Но более всего поражало его лицо. Казалось, на нем навсегда застыло спокойное величественное выражение.

Из кратких сведений, собранных Лайзой, Белов знал, что Рультетегин – чукча по национальности. Он был родом с той части материка, что непосредственно прилегала к полуострову и формально входила в состав Камчатского региона. Еще Белов знал, что Иван Пинович был оленеводом и являлся одним из самых уважаемых среди аборигенов людей.

Но у Лайзы почему-то нигде не было записано, что Рультетегин – слепой. «И как он может пасти оленей? – подумал Саша. – Как, если это и зрячему нелегко?» Лайза упомянула, что Иван Пинович Рультетегин – самый почитаемый среди шаманов Камчатки. Однако высокий мужчина был одет в простую (пусть и очень яркую) кухлянку, а не в наряд из волчьих шкур; и стоял он не у священного столба, а рядом с финишной прямой. Одним словом, ни внешний вид, ни поведение Рультетегина не вязались в сознании Белова с обликом и поведением настоящего шамана.

И тем не менее Белов не мог отделаться от странного, почти мистического ощущения, что его внимательно рассматривают, хотя… Как может рассматривать незрячий? Но Рультетегин был подобен мощному радару, и Саше казалось, будто его просвечивают насквозь.

Гигант вдруг положил руку на плечо Александра. Белов ни за что бы не подумал, что она может быть такой тяжелой; у него даже подогнулись колени. Чуткие цепкие пальцы, перебирая вязаную материю, двинулись по ключице в сторону шеи и нащупали ожерелье из медвежьих когтей. Рультетегин застыл. И Белов молчал. Затем глубокий низкий голос произнес:

– Видели Хозяина Тайги? И не побежали? Только рогатина и нож? Молодцы!

Великан еще раз почтительно ощупал медвежьи когти и убрал руку.

В первую секунду Саша воспринял его слова как нечто само собой разумеющееся. Стереотип мышления городского человека говорил, что тайга и тундра – это где-то рядом.

Но потом Белов вдруг сообразил, что между Алатырь-Камнем и Камчаткой сотни и сотни верст. Стало быть, Иван Пинович никак не мог знать, что произошло тогда в тайге.

У Саши была рогатина, а у Степанцова – острый нож с широким лезвием. И те самые когти, которые Белов носил сейчас на своей шее, оставили на груди боксера несколько глубоких отметин.

Все было именно так, но… Откуда Рультетегину стало об этом известно?

Словно опережая возможный вопрос, Иван Пинович сказал:

– Каждый человек знает то, что должен знать. Надо только открыть свое сердце и внимательно слушать.

Рультетегин сделал несколько движений посохом, словно выбирал твердую почву для следующего шага, и сказал:

– Уже два часа. В четыре начнет темнеть. Мужчины соберутся у костра, и женщины будут варить оленье мясо. Я хочу, чтобы ты открыл сердце для моих слов, мельгитанин…

Белов машинально взглянул на часы. Было без пяти два. «Ну хорошо, допустим, он сориентировался по солнцу, – предположил Белов и осекся. – Как? Он же не видит солнца!» Внезапно ему показалось, что все это – тщательно разыгранный спектакль, имеющий целью одурачить его и выставить в неловком свете.

В последнее время постоянно происходила утечка информации, и вполне возможно, что о приключении в тайге Рультетегину рассказал некто из беловского окружения. Тот самый некто, что поведал журналистам об Ольге, а Зорину – о намерении Белова лететь на Праздник лета.

– Иван Пинович, – спросил Белов, – откуда вы узнали, который сейчас час?

– Я вижу, – сказал великан; лицо его по-прежнему было застывшим, но в голосе прозвучала усмешка, – твое сердце еще не открыто. Трава всегда знает, где солнце. Она поворачивается к нему даже под снегом. Я чувствую посохом, куда смотрит трава, поэтому знаю время. Ты доволен моим ответом, мельгитанин?

Белов молчал.

– Чтобы знать, не обязательно видеть, – продолжал Рультетегин. – Чтобы видеть, не нужны глаза. Когда тебе всего пять лет, и окружающий мир вдруг погружается во мрак, тяжело постичь эти простые истины. Но когда ты их постигаешь, краски снова возвращаются, и мир становится богаче, чем был прежде. Я должен показать тебе свой мир. Ты готов открыть сердце для моих слов?

«В конце концов, – подумал Белов, – все религии мира и даже язычество, держатся на одном-единственном краеугольном камне – вере. Значит, вопрос сводится к одному – готов ли я поверить?»

– Я… – Саша замялся; еще не решил, готов ли он.

– Ни о чем не думай, – сказал Рультетегин. – Просто слушай. Тума, вперед! – окликнул он собаку, и пес послушно натянул поводок. – Мы будем бороться, – пояснил Иван Пинович и направился к священному столбу.

Белов пошел следом. Он заметил, что люди почтительно расступались перед Рультетегиным. Они не то чтобы избегали его, но опасались приближаться. Наверное, не только у Белова было это странное чувство, что незрячий видит человека насквозь.

Рядом с большим котлом вовсю шли приготовления. Мальчики кидали плавник в огонь, женщины, растирали в деревянных чашках ягоды шикши и голубикы, подкладывали рыбу и желтые коренья.

Собака, оглядываясь на хозяина, вела Ивана Пиновича к священному столбу, где уже вовсю проходили соревнования в метании топора.

Сам топор выглядел обычно – остро заточенное блестящее лезвие, но топорище было не таким, как принято его делать в российских деревнях. Плоская деревяшка служила крылом, и благодаря этому дальность полета превышала сотню метров.

Белов обратил внимание, что каждый участник метал свой собственный топор; мужчины состязались не только в силе броска, но и в умении правильно сделать топорище.

Рультетегин подошел к столбу и остановился. Он чутко прислушивался к происходящему. Когда очередной соревнующийся раскрутил и метнул топор, Иван Пинович только покачал головой:

– Плохой бросок. Полторы сотни шагов, не больше…

Белов оглянулся. Он ожидал увидеть на лицах мужчин косые усмешки, но все были серьезны, а больше всех – метатель. Видимо, он и сам понимал, что хорошего броска не получилось.

Саша увидел Тергувье. Павел был сосредоточен – как раз наступила его очередь. Заметив в глазах Саши немой вопрос, Тергувье с улыбкой пояснил:

– Рультетегин обмани нельзя. Ветер свисти прямо в его уши.

Затем он снова стал серьезным, скинул на траву парку и поднял с земли тяжелый топор с длинным изогнутым топорищем. Это орудие напоминало индейский томагавк и австралийский бумеранг одновременно.

Павел взялся за самый конец древка и отставил руку далеко в сторону. Он принялся неторопливо раскручивать метательный снаряд над головой. С каждым оборотом его движения ускорялись; вдруг Тергувье издал короткий вскрик и, как волчок, резко крутанулся на пятках, в завершающей точке дуги подав тело вперед. Пальцы разжались, топор вырвался из рук так стремительно, словно стрела покинула натянутую тетиву лука.

Рультетегин одобрительно кивнул:

– Молодец, Павел! Ты победил, как и в прошлом году. А дедушка Они потерял еще одного оленя.

Мужчины уважительно загудели. Молодым оленеводам не было нужды вбивать колышек и отмерять расстояние; слову Ивана Пиновича доверяли безоговорочно.

– А теперь будем бороться, – посмеиваясь, сказал великан.

Мужчины расступились, и Рультетегин остался в центре образовавшегося круга наедине с Беловым.

– Никто не хочет бороться со мной, мельгитанин. – В голосе Ивана Пиновича сквозила грусть. – Может, хоть ты осмелишься?

Круг был широк – более двадцати метров в диаметре. Внезапно Белов понял, что давно уже не видит Зорина с его приспешниками. Они куда-то подевались, словно почувствовали себя лишними на Празднике лета.

Солнце садилось в серой дымке. На траве крупными каплями выступила вечерняя роса. От земли исходило ощущение силы и покоя. Казалось, оно наполняло саму душу до краев.

Саша почему-то решил, что бороться со слепым – не совсем ловко. «Неприлично», – всплыло в памяти словечко из городского лексикона.

Но оленеводы молчали; они не осуждали Белова, а, наоборот, сочувствовали ему.

– Ну что ж? Давайте поборемся, Иван Пинович, – сказал Александр.

Последние слова потонули в громких криках – мужчины предвкушали предстоящую забаву.

Рультетегин положил посох на землю, поймал за ошейник пса и велел ему сидеть рядом. Затем он снял несколько плоских коробочек, висевших на груди, и распахнул кухлянку.

Белову почудилось, будто из-под одежды великана брызнула россыпь голубоватых искр. Но это длилось лишь одно короткое мгновение. Под кухлянкой оказались ножны, в которых покоился короткий нож; голубоватое свечение, наткнувшись на свет умирающего дня, тут же погасло.

Рультетегин бережно отцепил ножны от пояса и завернул их в кухлянку.

– Не бойся, мельгитанин, – сказал он. – Я буду осторожен. Твои кости еще не готовы к настоящей борьбе.

«Не готовы к настоящей борьбе? Тогда чем, по-твоему, была вся моя предыдущая жизнь?» – возмутился Белов, но вслух не сказал ни слова.

Саша закатал рукава свитера, хрустнул суставами пальцев, предупреждая возможные вывихи, и двинулся на соперника. Он ожидал, что незрячий займет какую-нибудь боевую стойку или хотя бы выставит руки вперед; однако Рультетегин стоял неподвижно, как священный столб.

Белов мысленно проигрывал возможные варианты.

«Захвачу руку и поведу ее на себя. А там, в зависимости от ситуации, сделаю заднюю подсечку или приму его на бедро. Бросать сильно нельзя, придется аккуратно положить его на траву, чтобы…»

Он не успел додумать. Стоило его руке оказаться в пределах досягаемости клешней Ивана Пиновича, как случилось нечто странное.

Пальцы Рультетегина легко, словно играючи, обхватили его запястье; Белов круговым движением, называемым в айкидо «со таи доса», попытался освободиться, но этот номер почему-то не прошел.

Великан не держал его изо всех сил; он послушно позволил Белову разомкнуть захват и провести движение до конца. Потом последовал легкий толчок в грудь именно в тот момент, когда Саша перенес всю тяжесть тела на одну ногу и на долю секунды потерял равновесие, и Белов упал навзничь.

Раздался радостный смех. Белов вскочил на ноги.

– Ты еще не начал бороться, – сказал Рультетегин. – Тебе не дает покоя глупая мысль, что я тебя де вижу. Но я вижу гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Борись!

«Ах так?!» – Саша почувствовал, что начинает заводиться. На этот раз он решил действовать активнее.

«Обозначу атаку в верхнем ярусе, в последний момент уйду в ноги. Обхвачу обеими руками подколенные сгибы, и тогда посмотрим…»

Но стоило ему только сблизиться с Рультетегиным, как словно мягкий, но очень сильный вихрь подхватил его и закружил в быстром водовороте.

Белов даже не успел отметить момент, когда инициатива полностью оказалась на стороне Рультетегина.

Великан по-прежнему не двигался с места; одни только руки, как широкие крылья исполинской птицы, плавно взмывали вверх и так же плавно опадали.

Со стороны казалось, будто высокий человек нежно облекает другого в кокон; словно заботливая мать, пеленает, укутывает и убаюкивает ребенка.

Белов понял, что тут уж не до приличий; он напряг все мышцы, но – странное дело! – его сила неизменно оборачивалась против него самого. Бороться с Рультетегиным было все равно, что пытаться прожечь фонариком дырку в зеркале.

Саша снова потерял равновесие и был вынужден сделать несколько шагов, чтобы не упасть. Однако он не только не сумел восстановить равновесие, но, наоборот, делал все новые и новые шаги, которые становились все быстрее и быстрее.

Пальцы Рультетегина разжались, и Белов стремительно полетел в сторону, как тот самый топор, что метал Тергувье.

Он растянулся на траве, не в силах понять, что происходит.

– Ты очень любишь победу мельгитанин! – сказал Иван Пинович. – Это хорошо. Все ее любят. Но этого недостаточно, чтобы всегда быть победителем. Надо любить саму борьбу. И забыть о победе. Потому что она ничем не отличается от поражения. И то, и другое – лишь стоянка на бесконечном пути. Попробуй еще!

Белов поднялся.

«Не зря же меня называют ванькой-встанькой. Я все равно поднимаюсь, и…»

Он буквально набросился на Рультетегина. Белов больше не планировал схватку, надеялся, что тело само найдет нужную комбинацию. Он мысленно отключил некоторые запреты и решил задействовать более эффективные приемы, относящиеся к боевому разделу самбо. Иван Пинович был не тем бойцом, к которому следовало относиться снисходительно.

«Отбиваю его руку, сближаюсь, делаю захват за одежду. Толчок в грудь – он пойдет на меня, в обратную сторону. Тогда резко вытягиваю его на себя, упираю ногу в живот, и – бросок в падении через голову!»

Все происходило настолько быстро, что у Белова не было времени обдумать эту мысль; она явилась ему в виде зрительных образов и мышечных импульсов.

Рультетегин почувствовал его приближение; предплечье великана стало описывать неторопливую дугу. Белов резко отбил руку соперника, но ожидаемого результата не последовало. Удар пришелся словно в подушку, и дальше все пошло по сценарию Ивана Пиновича – Белов снова ощутил себя топором, который хорошенько раскручивают перед тем, как бросить.

Этот бросок оказался куда жестче предыдущих. Сработал эффект «зеркала» – атака Белова была мощнее, и противодействие Рультетегина оказалось соответствующим. Саша несколько метров пролетел по воздуху, и, если бы он вовремя не убрал голову на грудь, то последствия могли бы оказаться плачевными. Еще в полете Белов сгруппировался и пришел на землю с кувырком. Спина спружинила силу касания, а трава была мягче, чем борцовский ковер.

Охваченный горячим азартом, Саша вскочил на ноги.

– Уже лучше, мельгитанин! – похвалил его Иван Пинович. – Ты начал бороться по-настоящему. Но ты пока не знаешь самого главного в борьбе. Ты живешь одним моментом, не понимая, что этот момент – лишь малая доля твоей жизни. Он напрямую связан с прошлым, и от него зависит будущее. Постарайся взглянуть на себя со стороны, почувствуй, как само Время медленно течет через твое тело. Не препятствуй его течению. Бессмысленно ставить на его пути плотину, но ты можешь выкопать новое русло… Здесь. – Рультетегин коснулся длинным пальцем виска. – Ты должен увидеть это русло. Но не глазами, а сердцем.

Все это сильно смахивало на какие-то буддистские наставления. Белов как человек православный не мог до конца принять языческую точку зрения. Христианская доктрина утверждала, что «все в руце Божьей», и утешала пытливый человеческий ум расплывчатым «неисповедимы пути Господни».

Но сейчас Верховный Шаман Камчатки (который и на шамана-то не был похож) Иван Пинович Рультетегин предлагал Белову самому определить дальнейший ход событий, «выкопать новое русло» в своей голове. И Саша чувствовал, что он еще не готов.

С другой стороны, видимые противоречия между двумя религиями только казались противоречиями. Если разобраться, то учение Христа никоим образом не отвергало свободу выбора. Отсутствие выбора означало бы невозможность совершенствования. Если бы это было так, то христианство в целом и православие в частности утратили бы свою привлекательную гибкость, превратились бы в свод окостеневших правил, вроде таблицы умножения.

Внезапно Белов осознал, что все в мире так и происходит. Река Времени течет сквозь каждого из нас; ее нельзя остановить, но можно сделать свой выбор – «выкопать новое русло». Время непрерывно; человек не знает, что произойдет с ним в следующий момент, «ибо неисповедимы пути Господни», но вместе с тем будущее целиком зависит от настоящего. Эту связь не обязательно понимать, но ее надо чувствовать. Поэтому выбор пути всегда должен быть продуманным и ответственным.

Нельзя выбирать заведомо ложный путь; он ведет в никуда. Для того чтобы облегчить человеку выбор, в каждой религии существует свод нерушимых правил. Они все приблизительно одинаковы: «не убий, не укради, не возжелай жену ближнего своего…», Многие идут неверным путем и потом горько в этом раскаиваются. Но мудрость сильных и сила мудрых в том и заключаются, чтобы не «копать русло» в направлении, ведущем к водопаду. Свою реку надо устремлять к Великому Океану, который и есть Бог.

Сознание больше не вмешивалось. Оно не отключилось, напротив, перешло на какой-то более высокий уровень. Белов вдруг смог разглядеть себя со стороны – крошечную песчинку, затерянную в бесконечных просторах Вселенной и Времени. И вместе с тем он видел эту песчинку так ясно, словно весь свет мира преломлялся в ней.

Произошла странная штука – секунды растянулись в столетия. Белов боролся с Рультетегиным и ощущал себя пылинкой, танцующей в солнечном луче.

Он знал наперед все действия Рультетегина, чувствовал каждое движение, будто тело великана являлось продолжением его собственного. От этого пьянящего чувства захватывало дух, хотелось, чтобы оно длилось вечно.

Агрессия куда-то испарилась, и Белов больше не стремился атаковать. Он не жаждал победы любой ценой – просто наслаждался борьбой, танцевал, как матадор во время корриды.

Он не видел и не слышал того, что творилось вокруг, до тех пор, пока властный окрик Рультетегина не заставил его вернуться на землю:

– Довольно, мельгитанин! Теперь твое сердце открыто. Ты готов слушать. Пойдем, я расскажу тебе все, что ты должен знать.

Белов очнулся. Они с Рультетегиным стояли в центре большого круга; десятки внимательных глаз напряженно ловили каждое их движение.

Все было таким же, как и несколько секунд назад, и в то же время совсем другим, более загадочным и значительным. Любая травинка заключала в себе некую тайну, любой вздох становился звеном в общей цепи событий.

– Тума! – позвал Рультетегин собаку.

Пес коротко тявкнул. Слепой обернулся на звук, подошел к своим вещам и стал одеваться.

Он надел кухлянку, повесил на грудь плоские коробочки (Белов так и не знал, что в них) и взял посох. Он не стал цеплять к поясу короткий нож в ножнах, сунул его за пазуху и сказал, обращаясь к Тергувье:

– Павел! Покажи Туме, где твоя юрта.

Тергувье подошел к собаке и махнул рукой в сторону дальнего шатра:

– Тума! Туда ходи!

Четвероногий поводырь, казалось, прекрасно понял, что следует делать. Он натянул длинный поводок и повел хозяина к жилищу Тергувье.

Тума вел за собой Рультетегина, Рультетегин вел за собой Белова. Наверное, со стороны это выглядело забавно: собака – слепой – и Александр… Но Белов нисколько не сомневался, что они идут правильным путем.

XV

Едва часы показали шесть вечера, Ватсон отложил книжку и спустился на первый этаж, в центральный зал.

Витек, как и прежде, сидел за столом, уставившись на мобильный Лайзы.

– Ну? Что? Никто не звонил? – спросил Ватсон.

Злобин озадаченно почесал в стриженом затылке.

– Да нет. Звонил какой-то мужик. С американским акцентом. Спросил мисс Донахью. Я говорю: «Она отдыхает. Кто ее спрашивает? Что передать?»

– А он?

– А он… Говорит: «Пусть отдыхает. Передайте ей, чтобы ни о чем не беспокоилась. Все идет очень хорошо».

– И что это, по-твоему, означает? – Теперь настала очередь Ватсона озадаченно чесать голову.

– Понятия не имею… – Витек наморщил лоб. – Он еще добавил: «Все даже в два раза лучше, чем она предполагала».

– В два раза?

– Да. Он почему-то выделил это особо. «В два раза лучше».

– Странно… – Ватсон принялся размышлять над этой фразой. Почему именно в два, а не, скажем, в полтора или два с четвертью?

Если предположить, что догадки Злобина о предательстве Лайзы (о чем Ватсону, естественно, даже и думать не хотелось) недалеки от истины, значит ли это, что ее гонорар увеличился вдвое? И почему голос с акцентом? Что за акцент?

– Витек, ты уверен, что все делаешь правильно? – осторожно спросил Ватсон. – Может, дела обстоят несколько не так, как ты думаешь?

– Да я и сам уже не знаю, что думать, – сказал Злобин. – И главное – не знаю, на кого думать. Кто из нас дятел? Кто стучит Зорину?

Ватсон пожал плечами.

– Боюсь, мне нечего тебе ответить. Давай пока оставим все, как есть. Дождемся Сашу, и вместе все выясним. Хорошо?

– Разве есть другой выход? – мрачно отозвался Витек. – Ну, а ты чего? Будешь звонить Шмидту?

– Конечно. Я для этого и пришел.

– Звони. – Витек подвинул Ватсону телефон.

Доктор набрал номер мобильного Шмидта и некоторое время вслушивался в длинные гудки. Трубку никто не брал. Наконец, когда Ватсон уже почти отчаялся, гудки прекратились, и сердитый голос произнес:

– Да! Слушаю!

– Дима, привет! Это Станислав. Вонсовский, – представился Ватсон.

– А! – обрадовался Шмидт. – Привет, док! Как у вас дела?

Ватсон переглянулся с Витьком. Дела были не то чтобы уж очень хороши, но распространяться об этом не стоило. Тем более, по мобильному.

– Все нормально. А у вас?

– А у нас – полтора литра за сутки! Полный мешок! – гордо заявил Шмидт и, понизив голос, добавил: – Ну, ты-то как доктор, должен понимать?

Честно говоря, Ватсон не понял ни слова, но на всякий случай согласился.

– Полтора литра – это здорово… А как Ольга?

– Ватсон, ты чего? – искренне удивился Шмидт. – Чем слушаешь? Говорю ж тебе – полтора литра за сутки! Наршак ее очень хвалит!

– А-а-а, ну теперь понятно! – воскликнул Ватсон, хотя он так и не мог взять в толк, что имеется в виду. Но и выяснять все в подробностях не очень-то хотелось. – Дима! Ты можешь сделать одну вещь? Это… очень важно, – «почти как для тебя – полтора литра в сутки», – чуть не добавил он, но вовремя сдержался.

– Разумеется. Но только если быстро. Я должен дежурить у ее кровати, каждый час снимать показания.

– Какие показания?

– Станислав Маркович, – радость куда-то улетучилась из голоса Шмидта, – ты что, надо мной издеваешься? Повторить еще раз? -

Только теперь Ватсон догадался, чем занимается Шмидт. Смысл таинственного заклинания «полтора литра в сутки» наконец-то стал понятен.

– Так ты измеряешь…

– Контроль диуреза, – важно подтвердил Шмидт. – Если ты не купил свой диплом в переходе метро, то должен знать, что это такое.

– Прости, Дима, – с трудом сдерживая смех, сказал Ватсон. – До меня не сразу дошло. Вообще-то, это – врачебная процедура, я даже представить себе не мог, что такое важное дело доверят непрофессионалу.

– Ничего, – Шмидта распирало от скромности. – Я справляюсь.

– Дима, и все-таки… Я могу попросить тебя об одном одолжении?

– Ну конечно. Говори, что нужно!

Ватсон вкратце объяснил задачу. Шмидт пообещал выполнить – сразу, как только сделает следующую отметку.

Сумерки опустились на тундру очень быстро, словно кто-то повернул невидимый рубильник. Когда Саша с Рультетегиным стоял у священного столба, он еще мог различить каждую травинку, но когда они дошли до юрты Тергувье, все вокруг сделалось густого синего цвета – и трава, и небо.

Иван Пинович нащупал посохом дверной проем, откинул полог и вошел первым; Белов последовал за ним.

Посреди юрты тлел догорающий костер. Рультетегин, скрестив ноги, сел на потертые шкуры. В отблесках багрового света углей его лицо казалось еще более величественным. Саша устроился напротив великана и приготовился слушать.

– Твои соотечественники, мельгитанин, – сказал Иван Пинович, и в его голосе Белов уловил оттенок презрения, – сейчас пьют водку со старейшинами и едят мясо, которое привезли с собой. Странные гости – воротят нос от нашего угощения…

Он замолчал, и Белов не знал, что ему ответить. Вошел Тергувье и поставил перед мужчинами две большие деревянные тарелки, до краев наполненные дымящимися кусками оленины. На плоском блюде была подлива из ягод шикши и голубикы с маленькими кусочками рыбы.

Рультетегин поблагодарил его кивком головы; Тергувье поклонился и вышел.

– Я объясню тебе, в чем дело, – продолжал шаман. – Они не считают себя гостями. Они думают, что они – хозяева.

Иван Пинович взял двумя пальцами кусок мяса, обмакнул в подливу и отправил в рот. Проглотив, неторопливо вытер густые черные усы.

Белов вдруг вспомнил, что с самого утра ничего не ел. Он выбрал кусок пожирнее, сдобрил соусом из ягод и рыбы и с удовольствием стал жевать.

Мясо было немного жестковатым и имело странный привкус. Однако соус был хорош: голубика придавала ему сладость, шикша – умеренную кислинку, а рыба – неожиданный, но вполне уместный аромат.

Саша сосредоточенно работал челюстями, но мясо так и не становилось мягче.

– Мельгитанин, мы оленину глотаем, – подсказал Рультетегин. – Человек в тундре никогда не знает, когда будет есть в следующий раз. Если глотать мясо, не жуя, получается сытнее.

Белов решил прислушаться к его совету; он напрягся и протолкнул кусок в пищевод.

– Ты думаешь, это – Праздник лета? – вдруг спросил Рультетегин. – Нет. Когда-то он назывался по-другому. Праздник Сэрту.

Хорошо, что Саша уже проглотил мясо. Если бы он не успел это сделать, то наверняка бы подавился.

«Сэрту»… Он уже слышал сегодня это слово. «Огонь-падай-небо», – перевел Павел. «Метеорит», – догадался Белов. Теперь ему предстояло проверить, насколько верна эта догадка.

– «Сэрту» означает «Божественный огонь, сошедший с небес», – сказал Рультетегин. – Давным-давно, когда Те-Кто-Незримо-Живет-Среди-Нас были еще безусыми мальчиками и не заарканили своего первого оленя, на нашу священную землю сошел огонь, посланный великим Божеством.

Он вызвал большой пожар… Много деревьев – молодых и старых – сгорели тогда. Сэрту отдал свой жар дереву и стал холодным. А людям он оставил свет – ясный и чистый, как свет Великой Истины.

Сэрту стал нашим покровителем, и наша жизнь изменилась. В тундру пришли бесчисленные стада оленей, в реках никогда не переводилась рыба, ягоды устилали землю густым ковром…

Мы думали, что так будет всегда – до тех пор, пока Сэрту будет с нами. Мой предок, живший так давно, что я с трудом могу различить его образ, стал первым Хранителем.

Сэрту помогал в охоте и в бою, он излечивал раны и болезни, но самое главное – он следил, чтобы женщины нашего народа разрешались от бремени легко и без боли. Ни одна мать не погибала во время родов, ни один ребенок не умирал от голода и хворей.

Вот что такое был для нас Сэрту…

Белов слушал шамана с интересом, хотя в глубине души считал рассказ Рультетегина не более чем красивой сказкой.

Иван Пинович замолчал. Он пошарил в темноте протянутой рукой и нащупал медный закопченный чайник. Рультетегин снял с него крышку и высыпал в воду содержимое плоской коробочки – по виду какие-то сушеные корешки. Шаман поставил чайник на раскаленные угли и, ожидая, когда он закипит, принялся набивать короткую глиняную трубку табаком – его он достал из второй коробочки.

– Сэрту… – задумчиво повторил Рультетегин. – Его свет согревал наш народ в самые лютые зимы. Он хранил наших оленей от жадных волков. Он приносил нам мир и удачу. Но потом… – Иван Пинович взял пальцами уголек из костра. Белову показалось, что он сейчас обожжется; Саша даже подался вперед, но Рультетегин раскурил трубку и затем так же аккуратно положил уголек на место. – Некоторые мужчины, болтливые, как сойки, стали хвастаться перед мельгитанами нашим сокровищем. Солнце дважды приносило на нашу землю весну, а в третий раз вместе с весной пришли белые люди. Они называли себя экспедицией и просили показать им Сэрту.

Мой предок, первый Хранитель, показал, надеясь, что они успокоятся. Но тогда мельгитане захотели получить маленький кусочек камня. Хранитель ответил отказом. Он велел племени ночью тихо свернуть стойбище и уйти в тундру. Ха… Мельгитане, наверное, сильно удивились, когда утром обнаружили, что остались одни.

Хранитель увел племя и унес Сэрту. Так было…

Чайник на углях забулькал. Рультетегин достал две чашки и налил в них крепкий тягучий настой. Одну чашку он оставил себе, другую отдал Белову.

– Пей, мельгитанин! Ты должен это видеть…

Саша, не смея ослушаться, поднес чашку к губам. Напиток оказался очень горьким; от него сильно щипало нёбо и язык, но Белов заставил себя сделать большой глоток.

– Пей, мельгитанин!

Голос Рультетегина теперь напоминал громовые раскаты; он наполнял собой всю юрту, и Белов не на шутку опасался, что шатер сейчас сорвет и унесет куда подальше.

Саша отхлебнул еще раз и посмотрел на шамана. То ли это было на самом деле, то ли ему так показалось, но образ Рультетегина вдруг стал расплываться и дрожать. Отблески огня из багровых сделались ярко-алыми; они бегали по фигуре и лицу великана, как стая проворных леммингов.

Рультетегин глубоко затянулся и выпустил плотное облако сизого дыма. Саша, как зачарованный, смотрел на это облако; оно распалось на множество тонких струек, из которых, как из нитей, стали ткаться зыбкие образы.

Рультетегин продолжал говорить, но Белов не слышал его. Точнее, слышал, но слова, казалось, миновали уши и попадали в самое сердце.

– Первый Хранитель был смел и умен, но – увы! – ему недоставало хитрости. У него была чистая душа, и он не знал, на какое коварство способен белый человек. Это так, мельгитанин! Прошло еще две весны, и однажды к стойбищу вышел мужчина. Он еле стоял, и все тело его было покрыто струпьями и язвами. На ногах у него болтались обрывки цепей; они въелись в тело до самых костей; от этих ран исходило зловоние. Мой предок, первый Хранитель, знал такие раны. Он думал, что мужчина никогда больше не будет ходить по земле, потому что ноги его почернели до самых коленей.

Человек не мог говорить; он тихо скулил, как скулит слепой щенок, когда ищет сосцы матери. Его десны распухли, а зубы шатались. Он не ел мяса, и Хранитель поил его молоком оленихи.

Если бы не Сэрту, этот человек никогда не увидел бы нарождающуюся луну. Но мой предок положил камень рядом с мельгитанином и… Раны начали заживать.

Охотники разбили его цепи; вы, белые люди, называете их кандалами. Мужчина быстро пошел на поправку, а потом… Случилось вот что…

Белов вздрогнул – таким ярким было неожиданное видение. Стены жилища внезапно раздвинулись; струйки табачного дыма завязались хитрыми узелками и сложились в пугающую картину.

Мужчина, высокий и худой, с шевелюрой седых волос, пробирался ночью по стойбищу. Он проскользнул между юртами и бросил собакам немного вяленой рыбы – юколы. Псы глухо заворчали и не стали поднимать лай.

Мужчина откинул полог и вошел в юрту, где сидел Хранитель. Рука предка Рультетегина ласкала сверток из оленьих шкур, где хранилось самое дорогое.