Текст книги "Отшельник. Роман в трех книгах (СИ)"

Автор книги: Александр Горшков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

– А что же, как не смеяться?

– Помолчать. Расскажи лучше о самой этой гати.

– А что о ней рассказывать? Еще немного – и увидите сами. Болото – оно болото и есть. Только поверх его настил из бревен. Но мы условились: туда – ни шагу.

Дарьина гать действительно оказалась огромным болотом, топью, перейти которую можно было по сгнившему настилу, брошенному когда-то лесозаготовителями, валившими здесь бревна. От этого места тянуло сыростью и гнилью. Ничто не говорило о том, что здесь хоть что-то водилось: ни рыбы, ни даже обычных болотных жаб. Лишь лесная мошкара сбивалась над болотом в небольшой рой, но сразу рассеивалась и улетала глубже в лес. Не было слышно ни пения птиц, сопровождавшего всю дорогу, ни голосов лесных зверей.

«Не удивился бы, если бы увидел тут русалку или водяного, – подумал отец Игорь, съежившись от сырости. – В таких омутах, наверное, кто только ни водится»

Гать уходила еще дальше в лес, стоявший перед ними мрачной и неприступной стеной, своей таинственностью отпугивая всех непрошенных гостей.

– Не пойму, – задумчиво сказал отец Игорь, – для каких целей эта переправа, гать, коль так от себя отпугивает? Кому она тут вообще нужна?

– Еще как была нужна! – Максим осторожно ступил на сгнившие шаткие бревна. – В этих местах издавна лес валяли: сначала царские каторжане, потом согнанные сюда бандеровцы с Западной Украины, после них уже наши зеки долго «карандаши точили», т. е. на их блатном языке – пилили, заготавливали деловую древесину. От прежних лагерей уже ничего не осталось, но одна зона еще действует: там сидят матерые бандиты, рецидивисты и прочая «почтенная» публика из уголовного мира. Когдато каторжан на работу сюда вели прямо через нашу деревню. Бабка моя покойная рассказывала, что люди выходили со всех домов посмотреть, как они шли в кандалах: угрюмые, заросшие, грязные. Деревенским было жалко их: многие бросали каторжанам хлеб и другую еду, хотя часовые отгоняли сердобольных людей и даже для острастки стреляли в воздух. Бандеровцев тоже жалели – люди ведь, хоть и внушали всем, что это заклятые враги народа, хуже зверей. А вот нынешнюю братву заперли крепко: никуда не водят, ни на какие работы. Таких выведи – сразу стрекача в лес дадут, что волкам не угнаться, потом ищи их свищи. Хотя из-за таких решеток и запоров, как там, еще никто не давал деру. Пристрелят на месте при попытке к бегству. Так и вышло, батюшка, что лес теперича валять некому. И гать никому не нужна. Если бы не эти легенды да сказки бабушкины, вообще бы давно забыли.

– Да, мрачное местечко, гнилое, – отец Игорь закинул рюкзак за плечи.

– И ради этого стоило ноги бить, – хмыкнул Максим. – Говорил же вам, что нет здесь ничего красивого, примечательного. Вы, смотрю, из той же породы: не пощупаю – не поверю.

Допив оставшийся чай, они собрались и, не оборачиваясь, скорым шагом пошли обратно.

Курган, Ушастый и Кирпич

Начальник колонии подполковник Остапов еще раз прошелся по лежавшим перед ним спискам и, не отрываясь, спросил своего зама: – Значит, считаешь, можно отправлять назад? Подлечили мозги? Вправили на место?

– Так точно, товарищ подполковник. Мозги на место вправили. А остальное, что поотбивали, залижут. Живучи, как собаки бродячие. Такие своей смертью все равно не сдохнут.

– Не перестарались? – так же беглым взглядом просматривая списки и документы, спросил начальник. – Сейчас ведь знаешь, как с этой публикой общество наше гуманное нянчится? Милосердными, видите ли, стали. Ах, не смейте их обижать, не смейте бить, даже пальцем тронуть. Скоро, наверное, манной кашкой с ложечки заставят кормить, слюнявчики одевать, колыбельные песенки перед отбоем петь, задницу им подтирать станем, а все остальные будут визжать от восторга. Посмотрел бы я, как бы они завизжали, если вот так взять, открыть все запоры, двери, ворота и выпустить зеков на волю. Хотите милосердия? Получайте! Небось, после этого вывели бы из казарм по боевой тревоге регулярные войска, чтобы всех штыками и пулями загнать назад, за колючую проволоку. Добрячки…

– Да, товарищ подполковник, – зам кашлянул в кулак, – с таким контингентом не должно быть поблажек. Это не домашние собачки, на которых цыкни – и разбежались, по углам да подворотням попрятались. Тут настоящие волки: сбиваются в стаи, порвут вмиг. Только за проволокой держать. А этих, как вы сказали, добрячков, лучше к ним, по одному в камеру. Ненадолго: на ночь, чтобы вживую пообщались с этой публикой. Пусть бы их подрессировали немного. Тогда бы другую песню запели, «петушиным» голоском.

– Жмуриков, значит, назад не привезем?

– Все в пределах закона, товарищ подполковник. Ребра, конечно, им помяли, не без того. Мордой об стенку тоже потыкали. Работенки с ними хватило, крепкие заразы. Но все на пользу пошло: присмирели, поутихли. Можно назад, на зону.

– Тогда готовь конвой, завтра же отправляй. Хватит этих дармоедов держать.

– Уже все готово, товарищ подполковник. Туда позвонил, чтобы ждали возвращения старожилов. Воронин, правда, просил еще пару недель подержать, пока у них пройдет внеплановая проверка, да я…

– Пару недель? – Остапов строго посмотрел на зама. – И пару дней держать не буду. Завтра же под конвоем назад. Тоже мне, благодетели нашлись. «Пару недель». Как будто здесь курорт на морском побережье. Кто бы нас на пару недель отпустил, чтобы не видеть этого отребья.

И быстро расписавшись в углу лежавшей перед ним бумаги, протянул ее:

– Вот приказ. Выполняй.

Те, кого завтра должен был сопровождать конвой, молча лежали на жестких нарах в тесной, холодной и темной камере: угрюмые, злые, отвернувшись друг от друга, каждый наедине со своими невеселыми думами. Их было трое – матерые рецидивисты, проходившие по уголовному делу как преступники, представляющие особую опасность для общества, и по этой причине отбывающие свой длительный срок в условиях строгого режима. Преступный мир и такой же преступный образ жизни забрал у них все, чем жили нормальные люди. Забрал даже человеческие имена. Их знали по лагерным кличкам: Курган, Ушастый и Кирпич.

Курган – Владимир Остапенко – был среди них самым злобным, самым жестоким и самым опытным в воровских делах. Оставленный своей матерью сразу после появления на свет, он вырос, не зная, что такое родительская ласка, семейное тепло, домашний уют. Из родильного дома попал в детский приют, потом в детский дом, интернат, а прямо оттуда – в детскую колонию, что вполне отвечало уровню его воспитания в среде таких же беспризорников, малолетних воришек, хулиганов, развратников. В маленьком шахтерском городке, затерявшемся среди насыпных курганов, таких несчастных судеб было много. Первая взрослая судимость за участие в грабежах и разбоях стала логичным продолжением его дальнейшей судьбы – как и вторая судимость, которая привела его в здешнюю колонию, где отбывали срок уже сформировавшиеся профессиональные преступники.

Юрий Карнаухов, по кличке Ушастый, получивший ее за оттопыренные уши, отличался особой изворотливостью ума, хитростью, из-за чего слыл непревзойденным махинатором, способным обыграть любую финансовую комбинацию или защиту. По природе своей очень трусливый, он, однако, пользовался покровительством самых высоких воровских авторитетов как мозг преступного мира, в котором вращался, генератор смелых и неординарных афер. Следствию стоило огромных усилий уличить Ушастого в причастности к целому ряду крупных финансовых преступлений: он нигде не оставлял следов, действовал очень расчетливо, продуманно, без тени подозрения на себя.

Но самым дерзким и отчаянным был Денис Макуха. Свою кличку – Кирпич – он получил еще во время службы десантником, когда, прыгая с самолета, раскрывал купол на критической высоте, а до этого момента падал с «боевой», зажав горловину сумки с уложенным парашютом. Для чего он так рисковал, наводя ужас на всех: и тех, кто наблюдал за десантированием снизу, и на своих друзей-однополчан, прозвавших его «кирпичом»? Он и сам толком не знал, для чего: когда – ради азарта, еще более острых ощущений, когда – на спор с другими, когда – ради того, чтобы пощекотать нервы другим. Служба наемником в горячих точках сделала его еще более азартным, бесшабашным. И когда обстановка в горячих точках поостыла, вдруг выяснилось, что таким ребятам, как Кирпич, не способным ни на что, кроме как воевать, в нормальном обществе просто нет места. И он пошел туда, где полученные бойцовские навыки быстро пригодились: в банду. От участия в мелких разборках между «братками» и выколачивания денег – рэкета – он постепенно перешел к более основательному преступному «ремеслу», которое потянуло на солидный тюремный срок.

И вот сейчас все трое лежали на «шконках» – грубых деревянных нарах – отвернувшись к стенке, не разговаривая. О чем они думали? Думали ли вообще о чемто? Так, обрывки разных воспоминаний, образов, слов… Полусон, полубред, полуявь… Все тело ныло от боли: давали себя знать «уроки» воспитания в этом штрафном изоляторе, куда их доставили за участие в дебоше на территории колонии, где отбывали срок.

– Волки позорные, – простонал Ушастый, – все почки отбили…

Он спустился с нар, помочился со стоном на стоящее в углу ведро параши и так же со стоном возвратился назад.

Сюда, в «шизо» – штрафной изолятор – привозили наиболее злостных, непокорных установленному режиму преступников со всех окрестных зон. А их было несколько, оставшихся еще со сталинских времен: сколоченные сначала из досок, а потом обнесенные кирпичом бараки набивали и уголовниками, и политзаключенными, и националистами из разных республик. Ни с кем не панькались: за малейшее неповиновение – расстрел на месте. Хотя в тех жутких условиях, где содержались арестанты, смерть их косила без всякой пули: умирали и от холода, и от голода, и от вспышек инфекционных болезней, и от нещадных побоев тюремных надзирателей. Эти мрачные заведения продолжали нести свою службу, хоть арестантов значительно поубавилось.

Каждая зона имела свое производство, так или иначе связанное с окрестным лесом: завозимые бревна зеки распускали на доски, делали из них разную мебель, придавали ей дешевую красоту, лоск. Без работы сидели лишь те, кто попадал в «шизо», зато работы хватало с ними, чтобы дать им понять: на всякую силу есть еще большая сила, на всякий беспредел – еще больший беспредел. Для этого такие же беспощадные к их жестокости воспитатели не жалели ни кулаков, ни сапог, ни резиновых дубинок, ни самых грязных слов.

– Скорее бы… – застонал снова Ушастый, но Кирпич злобно оборвал его:

– Заткни фонтан, без твоего скулежа тошно.

И снова в камере воцарилась тишина.

Трое еще спали, когда за дверью раздался лязг запоров и в камеру вошли несколько надзирателей. Не говоря ни слова, они стали с ходу бить спящих Кургана, Ушастого и Кирпича дубинками, приводя их в чувство.

– За что? – от ударов Ушастый подпрыгнул на нарах, как ужаленный.

– Чтобы жизнь медом не казалась, – мрачно пошутил один из надзирателей и снова ударил дубинкой. – Было бы за что – убил бы. Руки за спину и по одному на выход. Лицом к стене!

Привычным движением быстро ощупав карманы и места, где можно спрятать незаконные предметы, надзиратели передали всех троим конвоирам, а те под стволами автоматов наготове проводили их к зарешеченному автозаку, стоящему напротив входных дверей в корпус, где содержались заключенные. Там, заломив руки назад, скрутив каждого и надев наручники, по очереди затолкали вовнутрь машины, захлопнув за ними зарешеченную дверь автозака.

– Приказ понятен, маршрут без изменений, – отрапортовал сопровождающий офицер начальнику изолятора и, посадив рядом с собой двух солдат с автоматами, отдал команду шоферу. Тот повернул ключ зажигания – и они медленно выехали за ворота.

– Так-то, салаги, – подмигнул офицер конвоирам, задыхавшимся от дорожной пыли, – лучше пыль глотать здесь, чем на воздухе там.

Он кивнул в ту сторону, куда ехали – на зону. Те ничего не ответили, а лишь кисло улыбнулись. Обоим хотелось то, что в любое время хочется всем солдатам: спать. Пыль и нагретая на солнце крыша автозака еще больше клонили в сон.

– Ах ты, елки зеленые! – всплеснул руками офицер и нажал на кнопку, давая сигнал водителю, чтобы тот остановился. Машина притормозила.

– Значит, так, воины, – офицер вышел наружу, – бдительность прежде всего, а я пересяду к водителю, надо кое-что уточнить. – Не расслабляться! Смотреть в оба!

Он запрыгнул в кабину и захлопнул дверь.

– Инструкцию нарушаем, товарищ старший лейтенант, – буркнул водитель, сержант-контрактник Олег Власов.

– Ладно тебе, – махнул рукой офицер. – Не нарушаем, а действуем в соответствии с изменившейся обстановкой. Это разные вещи, соображать надо, ты ведь не солдафон, что только вчера форму надел и вызубрил устав.

Водитель молчал, продолжая движение.

– А чего не спрашиваешь, что там изменилось в обстановке?

– Я не любопытный, – недовольно буркнул тот. – Мое дело баранку крутить, зеков на место доставить.

– Вот и напрасно. Интересоваться иногда полезно.

Тогда бы знал, что сегодня у твоего друга прапорщика Игнатова день рождения. Юбилей, между прочим.

– Да вы что? – от этой новости Власов сразу повеселел и оживился.

– Да, и по этому поводу он вечером накрывает поляну, тебе велел передать, что обязательно ждет. У тебя ведь на сегодня больше нет приказов? Только на этих троих?

– Только на этих. И ходовую осмотреть пора, капризничает последнее время.

– Вот и ладушки. Тогда давай сейчас свернем на Погост, сделаем маленький крюк – и дальше по маршруту.

– На Погост? Товарищ старший лейтенант, мы же нарушаем инструкцию, не положено.

– Знаешь, есть одна народная мудрость: на то, что не положено, иногда кое-что наложено. Это как раз тот самый случай. Стол именинник накрывает, а «горючки», шнапса – кот наплакал. В магазинах при наших-то зарплатах особо не разживешься, вот он и попросил заскочить к бабе Орестихе: у нее что самогонка, что брага – пальчики оближешь.

– Товарищ старший лейтенант, не положено по инструкции. Узнают – по головке не погладят.

– А кто узнает? Ты да я, да мы с тобой – вот и все. Тех двух салаг желторотых в расчет не берем, они в консервной банке, ничего не видят и наш базар не слышат. Или ты Игнатова не уважаешь? Представляю, как он обидится, когда узнает, что ты ему отказал в просьбе. По инструкции…

Власов недовольно шмыгнул носом, но когда они доехали до указателя на деревню Погост, все же повернул в ту сторону.

– Если что случится, разузнают…

– Весь базар беру на себя, будь спок. Знаешь, где бабка Орестиха живет? К ней указатель не поставили.

– Туда и без указателя дорогу найти можно. По знакомому запаху.

Оба расхохотались и уже в приподнятом настроении подъехали ко двору хаты, стоящей на самой окраине деревни. Орестиха пользовалась дурной славой: все се считали здешней ведьмой, сторонились, даже побаивались. Была ли она на самом деле такой? Кто знает… Болтали всяко. Старожилы знали о ее непростой судьбе. Рано вышла замуж. Вернее, настояли на том, чтобы засватать за паренька по соседству, слывшем деревенским дурачком. Родители его были местными богатеями: держали две коровы, много свиней, другую живность. «Ничего, – успокаивали тогда еще не Орестиху, а испуганную, забитую, необразованную девчушку Надю, – в семье поумнеет, как научится детишек делать»

Но этого не случилось. Детишки – двое сыновей – пошли в отца: слабоумные, дурашливые, быстро пристрастившиеся к рюмке и по этой печальной причине укоротившие свою и без того недолгую жизнь. Что только ни делала несчастная мать, чтобы помочь своим сынам: и по врачам их возила, и по клиникам, и по бабкам разным, и по святым местам. Да ничего не помогало.

Тогда Орестиха сама решила заняться тем, чем занимались многие женщины в ее роду, в том числе покойная родная бабка: стала деревенской знахаркой. Достала из сундука засаленные тетрадки с заветными заговорами, чему-то подучилась по книжкам – к тому времени ими были завалены все прилавки – и этим стала жить. Прознав, потянулись к Орестихе люди: и замужние женщины, и молоденькие девчонки. Шли за помощью, советом: снять или же, наоборот, навести на кого-то порчу, сбросить венец безбрачия, узнать судьбу, попросить «заговоренного» зелья, чтобы мужик меньше пил и не бегал по соседкам. Никому не отказывала: «умывала Богородицею», катала яйца, выливала воск, направляла в церковь исповедаться в тайных грехах, чтобы «лечение» было успешным. Да и сама в храме появлялась: молилась, крестилась, свечки ставила. Но к Причастию предшественник отца Игоря – отец Лаврентий – ее не допускал.

– Когда оставишь свое ремесло, тогда и говорить будем, – увещевал он Орестиху.

Та же выкрутилась: стала ездить причащаться в город, где о ней и о том, чем занимается, никто не знал.

«Свет клином на вашем попе не сошелся» – ворчала она, продолжая жить по-своему.

Хаживали к ней частенько и мужики, но лишь за тем, чтобы отовариться дешевой самогонкой. Никто не интересовался, из чего Орестиха ее варила, на чем настаивала, что туда добавляла. Главное, что был эффект: быстрый, после первой же рюмки вгоняя такой хмель, такой кураж, что любой, кто «тяпнул» этого пойла, терял не только голову, но и человеческий образ.

– О, вот это вещь! – офицер понюхал содержимое двух трех литровых банок: мутную жидкость, содержащую не только крепкие градусы, но и крепкий запах самогонки, смешанный с табаком. – Фирма! Думаю, что именинник останется доволен.

– Ишо никто не жалился, – прошамкала беззубым ртом бабка. – С одного стакана с копыт валит.

– Да ладно те, старая, – махнул рукой офицер. – Перед тобой не слюнтяи, чтобы с копыт валило.

– И не таких героев валило, – теперь махнула костлявой рукой Орестиха.

– Тогда наливай по стакашке! – крякнул офицер. – Пока доедем – выветрится. Ты как? Настоящий казак, богатырь или…

– Я за рулем. И потом инструкция…

– Тогда слюнтяй. Не богатырь. Раз у тебя все по инструкции, тогда ты настоящий слюнтяй. Так твоему другу Игнатову и расскажу, что отказался выпить за его драгоценное здоровье.

– Да ничего я не отказался. Просто…

– А раз просто, тогда держи свой стаканчик, вот закусон – и вперед. Весь базар беру на себя. Считай, что действуем по обстановке. А обстановка требует от нас чего? Бдительности! То есть нужно понять, что мы везем другу, чтобы не опозориться за столом. Между прочим, за все это удовольствие мы его деньги платим. Он сам велел попробовать, откушать. Так-то, братец: уже за все заплачено.

– Нет, не за все, – проскрипела старым голосом Орестиха. – Вы заплатили за то, что с собой взяли, а за угощение мое – отдельная плата.

И она протянула костлявую ладонь.

– Вот старая… – офицер выругался, с недовольным видом достал скомканную купюру. – Подавись.

– А вам приятственного аппетита, – она повернулась и пошла к себе. – Только я предупредила: один стакан – и с копыт. Там уже как будет… На себя пеняйте, ежели что в дороге приключится…

– Накаркай мне, ведьма проклятая, – офицер закусил разрезанной луковицей, обмакнув в соль, и прыгнул в кабину рядом с шофером, так и не удержавшимся от приглашения выпить за здоровье своего закадычного Друга.

– Во, теперь дорожка побежит веселее. И быстрее.

И загорланил:

Эх, путъ-дорожка фронтовая,

Не страшна нам бомбежка любая,

Помирать нам рановато —

Есть у нас еще дома дела!

Он хлопнул по плечу водителя:

– Сержант, чего не поешь? Помирать нам рановато аль как?

– По инструкции не положено, – буркнул он, чувствуя, что начинает пьянеть.

– Что не положено? Петь или помирать? А? Покажи мне такую интересную инструкцию… Что-то я не…

Он запутался в своих пьяных мыслях и снова запел:

Широка страна моя родная,

Много в ней полей, морей и рек…

– Или не так? Полей, озер и рек? Да какая разница? Главное, что много. Сержант, ты знаешь, сколько?

– Не считал… – он бился захмелевшей головой о неуправляемый руль.

– А почему? Посчитать и доложить… По полной форме… В письменном виде… В трех экземплярах… не то… Ты что, глухой или пьяный? В таком виде сесть за руль… Видели бы гаишники. Кошмар! Не только погоны – голова с плеч полетит.

Он высунулся из кабины навстречу ветру, чтобы немного прийти в себя.

– А не сбрехала ведьма старая. Не знаю, как тебя, Власов, а меня этот нектар не на шутку начинает разбирать. Как чувствуешь, сержант?

И, взглянув на него, ужаснулся: тот уткнулся головой в руль и мчал машину, совершенно не различая перед собой дороги.

– Эй, сержант, встряхнись! Я знаю тут одно местечко, пруд небольшой, сейчас туда заскочим, окунемся – и хмель как рукой снимет. Слышишь меня или нет?

Он потряс его за плечи, сержант открыл глаза, выпрямился и, чего-то испугавшись на дороге, резко повернул руль влево, словно уходя от столкновения, – и машина полетела в глубокий овраг. Сначала она мчалась по наклонной, с каждой секундой ускоряя движение, потом накренилась, подпрыгнула на встречной яме и, уже ничем и никем не управляемая, переворачиваясь, разваливаясь на ходу, выбрасывая из себя окровавленные тела пьяного офицера, такого же пьяного водителя, ломая кости отчаянно кричавших от охватившего ужаса конвоиров, загромыхала на самое дно оврага, заросшего густым кустарником и молодыми деревцами.

То ли воля, то ли неволя

Ушастый первым пришел в себя и громко застонал, пытаясь подняться. Но, едва высвободив ноги, зажатые телами напарников, бессильно опустился и снова застонал.

– Что это было, а? Нет, это не дубинки. И не сапоги. А что-то такое… что… Ой, как больно!..

Он потер разламывавшийся от нестерпимой боли затылок, посмотрел на руки в кровоподтеках и ссадинах и лишь сейчас увидел, что крыши автозака, больше напоминавшего искореженную груду железа на колесах, не было. Вместо нее над головой распахнулось серое, нахмурившееся перед дождем небо, мохнатые лапы высоченных деревьев. На самом краю разорванной крыши, сидела какая-то пичужка и, глядя на всех, без всякого страха весело чирикала.

По-прежнему ничего не соображая, не в силах прийти в себя, Ушастый вяло махнул на птичку, отгоняя, как наваждение, сон:

– Кыш… Пошла отсюда… Не мешай спать…

Но пичужка чирикала, распевала, посвистывала на все лады, мало-помалу возвращая лежавшие перед ней окровавленные тела к сознанию.

Следом за Ушастым подал признаки жизни Курган, а за ним Кирпич.

– Вот это покувыркались, – Кирпич высвободился от навалившегося Кургана и поднялся, помогая встать Ушастому. – Помнится, такое со мной последний раз было в Чечне, когда мы полетели в обрыв. Тоже по частям пацанов собирали, кому не слишком повезло. Ох, ножки мои, ножки…

Курган же, напротив, сразу вскочил на ноги, стряхивая с себя вместе с пылью, следами крови остатки состояния после падения и полученных травм.

– Так, короче: если мы не откинулись и еще на этом свете, значит, на воле. Хотя самому не верится, что такое может быть.

Прихрамывая, он выбрался из автозака и осмотрелся по сторонам, потом помог выбраться остальным. Все трое, приходя в себя, стали осторожно обходить груду железа. Неподалеку лежали окровавленные тела конвоиров, а выше над ними – старшего по конвою офицера и водителя. Кирпич, увереннее других державшийся на ногах, подошел к каждому: солдаты подавали признаки жизни, тихо постанывая. Офицер и водитель были мертвы, все в крови, от обоих разило спиртным.

– Волки позорные, – Кирпич пнул офицера ногой, чтобы убедиться, жив он или мертв, – хоть бы нам плеснули на прощанье. Жадность фраеров сгубила. Так вам и надо. Пацанов жалко, они подневольные.

Освободившись от наручников, он расстегнул кобуру и вытащил пистолет с запасной обоймой.

– Забрать все дуры, – кивнул он Кургану. – Они им уже не понадобятся. А нам в самый раз. Как говаривал «крестный» батя всей десантуры, «патроны есть – еда найдется». Больше ни к чему не прикасаться, чтобы нам не пришили как мокруху и лишний срок не накинули. Пока во всем разберутся – мы рванем когти. Эх, жаль, ни карты, ни проводника. Может, подфартит и дальше? Невезуха и удача частенько под ручку ходят.

Он еще раз внимательно осмотрелся.

– Не, кому рассказать – не поверят. Такое только в сказке может быть. Раны залижем, синяки сами сойдут. Воля, братва, воля! Ходу отсюда!

И они, поддерживая друг друга, прихрамывая, постанывая от боли, пошли еще дальше, вглубь оврага, а потом, спустившись на самое дно, где тихой лентой струился лесной ручей, ступая в воду, путая следы, двинули в ту сторону, где поднималась стена леса.

Отец Игорь не спеша шел вдоль лесной кромки, то углубляясь, то снова выходя на широкий простор, изрезанный оврагами, не уставая восторгаться красавцами грибами, повылазившими отовсюду после затяжной дождливой погоды. Был вторник – день, свободный от службы, да и треб никто не заказывал. Набросив на плечи старенький дождевик – низкие серые тучи, налитые дождем, не предвещали солнечной погоды – он оставил матушку в ожидании целой корзины грибов. И вот она была уже почти с верхом, а отец Игорь натыкался на все новые и новые шляпки, слегка замаскированные пожухлой травой и полусгнившими листьями.

После похода к Дарьиной гати отец Игорь теперь сам любил прогуляться в ту сторону. Мыслями он часто возвращался к разговору с Максимом и всему, что узнал о таинственном отшельнике – поселенце этих диких, почти неисхоженных мест. Кто это был? Реальная личность? Легенда? Сказка? Мыслимо ли вообще быть отшельнику в нынешнее время, где спутники, электроника, цифровые технологии контролируют всех и вся? Кто может укрыться от всего этого? Где?

Отшельники, отшельничество… Да, все это было в христианской истории, описано во многих житиях и патериках. Но было-то когда? В далекие, очень далекие времена. Поздние века христианства почти не сохранили таких свидетельств. Есть ли место всему этому теперь? А если и допустить, что есть, то для кого, для чего? И тогда, и теперь?

Ведь по учению древних отцов, когда подвиги отшельничества и безмолвия не были редкостью, духовная жизнь в таких условиях не только чрезвычайно сложна, но и не менее опасна многими искушениями. При правильном прохождении по этому пути многие отшельники сподобились обильных даров Божественной благодати, а некоторые отцы даже утверждают, что невозможно научиться добродетели без бегства к совершенному уединению, одиночеству. Но если, рассуждал отец Игорь, Царство Небесное, по слову Господнему, внутри нас есть, то излишня пустыня, когда и без нее можно войти в небесные обители покаянием и всяким хранением заповедей Божиих.

Да, и один в поле может быть настоящий воин. Но сможет ли один храбрец сам бороться посреди многих тысяч врагов? Если это в битвах с людьми невозможно, то как быть в духовной брани? Ведь любой, кто бежит в пустыню от нашествия бесов и страстей, надеясь в совершенном уединении укрыться от них, тот и там неожиданно для себя подвергнется нападению. У дьявола много козней, везде расставлены незаметные ловушки и различные сети. Уединение может быть чрезвычайно опасно, особенно для новоначальных подвижников. Не зря премудрый царь Соломон говорил: «Горе одному, когда упадет, а другого нет, который бы поднял его». Тут необходимо под руководством опытных духовников, старцев сначала научиться отсекать свою волю посреди братии и научиться брани невидимой и мысленной. Иначе невозможно победить невидимых врагов. Следует идти в пустыню вместе с разумным наставником, чтобы от него научиться тонкому духовному опыту, дабы не спотыкаться во тьме и не бедствовать от ловушек и сетей. А есть ли они, такие наставники? Когда-то были, а теперь? Где им взяться?

«Для чего вообще искать отшельничество? – мучительно думал отец Игорь. – Человек вряд ли повредится от сожительства с другим, если не имеет к тому причины внутри себя. Поэтому Господь, знающий все язвы душевные, заповедал не отшельничество, не совершенное уединение от других людей, таких же грешников, но со всей решительностью, беспощадностью призвал отсекать причины пороков. Душевное здравие приобретается не в удалении от людей, но, наоборот, от пребывания с добродетельными людьми и в личном противлении злу, греховным наклонностям, в личной борьбе и подвигах. Поэтому главный подвиг должен быть направлен против внутренних страстей. Когда, с помощью Божией, подвижник извергнет их из сердца, то не только с остальными людьми, но и с дикими зверями легко поживет»

Опытные в духовной брани отцы всегда предостерегали неискушенных иноков об опасности удаления в пустыню прежде отсечения основных страстей. Для подвига отшельничества необходимо особое Божие благословение. Тогда только он будет спасительным и принесет обильные плоды добродетелей. Многим был полезен средний путь – жительство не в абсолютном одиночестве в пустыне и не среди многолюдства, а с одним или двумя единомышленниками, по слову Господню: «Где двое, или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них»

С другой стороны, преподобному Арсению Великому было ведь прямое указание, голос свыше: «Беги от людей, и ты спасешься» И в другой раз: «Скрывайся от людей и пребывай в молчании – это корень добродетели» Что это, как не призыв к совершенному отшельничеству? Сколько монахов проводят большую часть времени, отведенного для спасения, в разговорах, рассеивающих мысль, молитву, внутреннюю сосредоточенность? Как раз безмолвие и удаление от вещей и людей, при правильном прохождении этого подвига, приносят большую пользу, особенно страстным и немощным. Оно способствует внутреннему деланию, умерщвляет внешние чувства. Жизнь же в многолюдстве, даже в монастыре, наоборот, усиливает внешние чувства, а внутренние притупляет. Поэтому истинные подвижники стремились затворять дверь кельи для тела, дверь языка от лишних, даже зачастую нужных разговоров, а внутреннюю дверь от коварства злых духов. Все должно быть направлено лишь к тому, чтобы безмолвствовать и быть без попечений.

Отец Игорь постоянно размышлял над этой тайной, сопоставляя все услышанное с тем, что уже произошло в его жизни и что, вероятно, ожидало впереди.

Странный шум, отвлек его от мыслей. Ему показалось, что недалеко от деревни что-то опрокинулось.

«Камни, что ли, привезли? – он взглянул в ту сторону, откуда донесся звук. – Вроде никто не строится» Он взглянул на часы и, решив больше не увлекаться сбором грибов, накрыл корзинку тряпкой и стал возвращаться, продолжая все размышлять над тайной подвига отшельничества. Отец Игорь ускорил шаг, когда за спиной вдруг услышал хрипловатый голос:

– Эй, служивый, не гони коней.

Он обернулся и увидел на тропинке среди поля и оврагов коренастого незнакомца, а следом за ним появились еще двое, нервно озираясь по сторонам.