Текст книги "Отшельник. Роман в трех книгах (СИ)"

Автор книги: Александр Горшков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

Отец Игорь рано утром снова ушел в храм служить Литургию, пока гости еще крепко спали. На дворе было пасмурно и сыро. Возвратился нескоро: после службы, взяв Запасные Дары, он ушел причащать тяжелобольную, которую соборовал накануне, а потом – на другой край села соборовать умирающую старушку. Когда уставший и ничего с утра не евший возвратился домой, гостей не было.

– А где же?.. – растерянный отец Игорь кивнул на комнату, в которой они расположились.

Матушка Елена ничего не ответила, а лишь заплакала, отвернувшись к окну, за которым снова начинался затяжной дождь. Гости уехали.

Помяни меня Господи

Отец Игорь снова возвратился в храм, готовясь к вечерней службе. Следом вошла Вера, которую за ее ревность к молитве неверующие в деревне звали «святошей». Она любила молиться: и дома, и в храме со всеми вместе, и одна, опустившись перед святыми образами. Где бы ни была – а она трудилась дояркой на ферме – ни одного дела не начинала без молитвы. Все над ней смеются, потешаются, поддевают, а она одно – творит молитву. Молилась искренно, слезно, горячо – когда по молитвослову, когда своими словами, а когда просто замолкала, давая возможность молиться сердцу. А вот петь в хоре стыдилась: в детстве отшучивалась – в лесу, дескать, гуляла, да там ей медведь ненароком на ухо наступил. По той же причине отсутствия слуха не лезла и в чтецы, больше любила слушать, как поют или читают другие.

Она вошла в храм и, взяв благословение у отца Игоря, со слезами припала к образу Богоматери «Всех скорбящих Радосте».

– Опять обижает? – из алтаря спросил отец Игорь, услышав всхлипывания.

В ответ всхлипывания перешли в плач.

– Матерь Божия, Царице Небесная, Заступница наша, пробуди Ты его от спячки, встряхни, погибнет ведь. Жалко: мужик он добрый, работящий, жизнь свою готов положить за нас, а неверующий… Пробуди его сердце, не дай ему помереть без покаяния. Не приведи Господь! Годы-то наши давно немолодые, здоровья никакого, а он все живет в том времени бесовском…

Тот, о ком так горячо, слезно молилась Вера – Назар Аверцев – сидел в хате: угрюмый, раздраженный.

«Опять поперлась в свою богадельню, – в душе закипал он. – Все бабы как бабы, по домам сидят, рядом с мужиками, делом занимаются, а этой дуре лишь бы лбом бить в церкви да руки попам лизать. Тьфу!»

Он матерно выругался, плеснул в стакан самогонки и залпом выпил.

«Понаделали себе праздников, бездельники, – продолжало кипеть на душе. – Гуляй хоть каждый день: то Петра, то Ивана, то Маньки с Танькой… Дня святого лентяя не хватает. Как раз для таких богомольных шалопаев. Обрадовались, что им все разрешили. Забыли, как сидели, поджав хвосты, пикнуть боялись, чтили советские праздники. А теперь все верующими стали, в церковь побежали. Эх, некому вам дать прикурить, уходит старая гвардия, а на ее место пришла шпана, босота. «Кто был ничем, тот станет всем». Ворюги бизнесменами стали, босяки в депутаты полезли, холопы – в большие начальники, кухарки с проститутками в министрах оказались. Хорошенькое времечко настало, веселое»

Снова грязно выругавшись, он лег на кушетку, надел очки и открыл старый номер газеты «Правда»: в доме хранились несколько подшивок партийных изданий советской эпохи. Полистав, тяжело вздохнул, продолжая раздумывать:

«Вот это было время! Как жили! Знали, где правду искать – без всяких богов и попов. Экономика развивалась, дети рождались, росли, о старых людях заботились, страну уважали, боялись. А что теперь? Одни голые задницы, поножовщина, бардак вперемежку с рекламой. Какую страну профукали, какую мощь! Пропили, прожрали, проср…»

Он поднялся и растопил печку, поставив сверху ведро воды.

«Людей ни во что не ставят. Все равно, что мусор: кинул в огонь – и сгорел. Засыпали землей – и нет человека. В жизнь какую-то загробную верят, басни рассказывают. Жизнь тут: одна-единственная, поэтому брать от нее нужно по максимуму. Делится, конечно, тоже нужно, но жизнь человеку дана одна. А все остальное…»

Он взглянул на иконы в углу и махнул рукой.

«Написали разных сказок бабушкиных и сами же в них верят»

Он взял лежавшее под иконами Евангелие и, наугад раскрыв, стал читать:

«Вели с Ним на смерть и двух злодеев. И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону. Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды Его, бросая жребий. И стоял народ и смотрел. Насмехались же вместе с ними и начальники, говоря: других спасал; пусть спасет Себя Самого, если Он Христос, избранный Божий. Также и воины ругались над Ним, подходя и поднося Ему уксус и говоря: если Ты Царь Иудейский, спаси Себя Самого. И была над Ним надпись, написанная словами греческими, римскими и еврейскими: Сей есть Царь Иудейский.

Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидеши в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю»

«Интересное правосудие, – Назар вдруг задумался. – Взять и простить. Кого? Разбойника. У нас бы впаяли на всю катушку. За пару колосков «пятнашку» давали без всякого суда и следствия. А тут взял вот так и простил. Да еще в рай взял. Представляю, какой там переполох был: первым входит не святоша, а разбойник, бандит с большой дороги. Странное правосудие…»

Он полистал еще, рассматривая картинки, – книга была старая, в кожаном переплете, на двух боковых замках, доставшаяся Вере от бабки, а той – еще от кого-то из предков. От книги веяло временем, молитвами, теплом.

«И разбойник себя повел интересно. Помяни меня, говорит, в Твоем Царствии. Не стал ругать, смеяться, как его подельник. А что-то, видать, шевельнулось в сердце. Ишь как совесть в нем проснулась: поделом нам, говорит, досталось…»

Назар снова задумался, не спеша закрывать и класть книгу на место.

«А меня бы простил? После всего, что в моей жизни было… А уж сколько всего было! Гнал я этих святош крепко, Верка моя до сих пор терпит, только сопли утирает, когда начинаю ее за эти хождения в церковь костерить. Не понимаю всего этого, не научен. Вся жизнь моя отдана партии, а где партия – там боженьке места нет. Эх, Сталина бы сейчас да Лаврентия Павловича, посмотрел бы я, в кого бы вы поверили, по каким чуланам да чердакам свои книжки с иконами попрятали. Свободы им, видишь ли, захотелось. Нашим людям не свобода, не боженька нужны, а хороший кнут. Тогда порядок в стране настанет, а демократия, дерьмократия – не для нашего брата».

Но евангельский образ Христа Распятого и двух разбойников не шел из головы.

«Один разбойник, значит, всякими словами поливал, а другой умнее всех оказался. Даже умнее своего подельника, такого же бандюгана. Ну не сказки? Хотел бы я глянуть на эту сказку в жизни. Как бы их Бог простил бы, например, мне. Или та же Верка моя. Как же, простила бы…»

С этими неотвязчивыми мыслями, которые кружились у него в голове все больше и больше, Назар прилег и, не выпуская Евангелие из рук, задремал.

– Вера, – отец Игорь вышел из алтаря, услышав, что та оторвалась от молитвы и подошла к подсвечнику.

В храме по-прежнему никого больше не было.

– Вера, хотел кое о чем спросить вас, как старожила. Вы ведь здесь всех и все знаете.

– Как и меня, грешную, – улыбнулась та.

– Тогда расскажите мне, что вы знаете или слышали о той странной истории с какимто не то монахом, не то еще кем, кто у вас, поговаривают, в лесу уже много лет живет. Даже не лет, а веков. Что это за сказка такая?

Вера снова усмехнулась и задумалась.

– Да что я, грешная, знаю? То же, что и все. Таких сказок по нашим лесам столько бродит, что если каждой верить, то… Хотя, с другой стороны, мудрые люди как считают? Сказка – ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок.

– И что же в ней, сказочке той, ложь, а что – намек?

– Ой, батюшка родненький, – махнула Вера, – об том надобно грамотных людей расспрашивать. А я кто? Ничего, кроме своих коров да двора не знаю. Уж простите меня, окаянную.

– Так-таки ничего не расскажете?

– А что расскажу? Что все – то и я. Болтают, что живет в здешнем лесу, за Дарьиной гатью, один отшельник. Кто он таков, откуда? Всякое плетут. И что он монах, и что это чья-то душа нераскаянная, неприкаянная ходит, места себе не найдет…

– Дарьина гать? – поспешил уточнить отец Игорь. – Что за место такое?

– Обычное место, у нас таких полно, куда ни сунься, – снова махнула рукой Вера. – Там начинаются непроходимые болота, и через одно из них проложена та самая гать, настил то есть. С него, говорят, прыгнула прямо в топь одна здешняя девушка, сиротка, Дарьей ее звали. Не вынесло сердце измены – и кинулась в омут с горя, прости ей Господи, коль так на самом деле было. Вот за ту гать у нас никто не ходит, боятся. Отте ль, старые люди говорят и верят, начинается то место, где отшельник обитает. Туда не смей ступать ни ногой! Сплошные болота, трясины, овраги, коряги – короче, гиблое место: и для людей, и для зверей. Не верится мне, что там кто-то жить может, да еще, как вы говорите, столько лет или даже веков.

– То не я говорю, а здешние легенды.

– Ой, батюшка, верить всем, кто что говорит – голову потерять можно. Хотя…

– Что? Что «хотя»? – отец Игорь почувствовал, что Вера продолжит свой рассказ.

– Маме моей покойной рассказывал еще ее дед, что за той гатью действительно живет некий отшельник, старец. И даже видывал его дедов родной брат, когда однажды ослушался старших и пошел за Дарьину гать. Поди, недели две его искали, думали, что утоп или зверь дикий загрыз, а он живехонький возвратился. Только каким-то другим стал: был шустрый, озорной, дерзкий даже, а вернулся тихим, словно подменили его. Повзрослел – не стал жениться, а в монастырь ушел, там и помер. Больше ничегошеньки не знаю, простите.

Она смиренно поклонилась.

– И на том спасибо, – отец Игорь увидел, что народ собрался для вечерней службы. – Давай-ка начинать, время уже.

И, зайдя в алтарь, возгласил начало.

Вера очень удивилась, когда, возвратившись после окончания службы домой, не услышала ничего, чем ее всегда встречал Назар: недовольным ворчаньем, возней, руганью. Было подозрительно тихо: и во дворе, и в доме. Пройдя дальше, Вера, наконец, увидела своего мужа: тот лежал на кушетке, укрывшись с головой старенькой фуфайкой.

– Дед, ты никак захворал? – Вера подошла к нему и потрогала горячий лоб.

– Вера, – вместо ответа раздался из-под фуфайки глухой голос, – ты бы меня смогла простить? Вот такого, каков я есть. И после всего, как я тебя… как мы… за то, что ты в церковь…

– Господи, помилуй!

Вера перекрестилась на образа, быстро разделась и снова кинулась к Назару.

– Дед, да что с тобой? Ты, случаем, не тяпнул лишнего? Признавайся: тяпнул?

Она покосилась на почти пустую бутылку водки, стоявшую на столе. Назар не шелохнулся, продолжая лежать.

– Верочка, ты не ответила: простила бы ты меня? Вот так, запросто, как Бог простил того разбойника с большой дороги. Смогла бы?

– Назарушка, – не на шутку разволновалась Вера, – да какие могут быть обиды? Мы с тобой такую жизнь вместе прожили, вон каких трех орлов на ноги подняли, двух красавиц-дочек. Все наперебой к себе в гости зовут. Да что с тобой? Никак захворал?

Назар откинул фуфайку и ласково взглянул на Веру:

– Нет, Верочка, не захворал. Все в порядке. Просто помирать буду.

– Помирать? – та в ужасе всплеснула руками. – Давай скорую вызовем? Хотя, пока сюда приедет, мы все помрем. Побегу к фельдшеру. Я мигом.

– Погодь, Вера, – Назар поманил ее к себе. – Никакого фельдшера не нужно. Позови мне лучше своего попа, душу хочу открыть ему перед смертью.

– Господи, помилуй, – снова всплеснула руками Вера и, накинув старенькую поношенную фуфайку, в какой ходила на ферму, помчалась к отцу Игорю.

Выслушав Веру, в слезах поведавшую о нежданной беде, тот отнесся к этому очень серьезно.

– Нужно спешить, – он сам стал поторапливать Веру, – без напутствия Святыми Дарами ему будет очень страшно перейти в другую жизнь. Лишь бы он раскаялся во всем искренно, от чистого сердца. А суждено ему пожить еще или подоспело время помирать – на то воля Господня.

И, взяв в храме Запасные Дары, они почти бегом поспешили к дому Веры.

Назар лежал бледный и уже агонизировал.

– Батюшка, – он судорожно схватил отца Игоря за руку, – скажите честно: Бог простит меня? Я ведь Ему много чего плохого сделал. И хаял Его, и Верку бил за то, что в церковь шла. И много еще чего такого… Простит?

– Простит, – сказал отец Игорь, ответив на мертвую хватку Назара теплым пожатием своей руки. – Простит, если искренно раскаиваетесь во всем этом.

– Готов раскаяться, да времечко мое все вышло. До утра не дотяну, помру. Простит? Простит?..

– Простит, – теперь отец Игорь не выпускал слабеющих рук Назара.

– Такого не бывает… Такое не прощают, что я Богу сделал… Себе тоже сделал: пил, гулял, жену бил, словами разными душу чернил… Как такое можно простить?

– Можно. Потому что Господь нас всех любит.

– И меня? – Назар приподнялся на кушетке.

– И вас. И всех. Потому Сына Своего на смерть отдал, чтобы Его смертью искупить грехи наши. Вы трех сыновей вырастили, так? А могли бы отдать хотя бы одного на смерть. Вот так сказать ему: «Иди, сынок, и умри за этих людей. Умри за пьяниц, блудников, развратников, матерщинников». Могли бы?

– Нет, ни за что. Такого не бывает. Не может быть.

– А Господь смог. Любовь у Него к людям такой силы, что Он отдал Своего единственного Единородного Сына на растерзание, оплевание, а потом и лютую смерть на Кресте.

– Господи… – прошептал тот, впадая в предсмертное беспамятство.

Отец Игорь поспешил накрыть его епитрахилью:

– Вы раскаиваетесь в том, что в вашей жизни было плохого?

– Каюсь, батюшка… Грешен во всем… Каюсь…

Отец Игорь прочитал над умирающим Назаром разрешительную молитву, потом обнял Веру, чтобы утешить ее.

– Да, вряд ли до утра дотянет.

Та всхлипнула и тоже прильнула к батюшке.

– Неужели такое бывает? – она кивнула в сторону Назара. – Таким безбожником был и вдруг… Неужто такое может быть?

– Вы же сама видите. Это вам не за Дарьину гать ходить да слухам разным верить.

Назар в слезах глубокого сокрушения над своей грешной душой принял из рук отца Игоря Святое Причастие, еще оставаясь в сознании, не переставая просить прощения за богохульство, которым жил многие годы. Но когда батюшка и Вера, совершив благодарственные молитвы, вновь нагнулись над Назаром, тот уже не дышал. Однако его лицо светилось удивительным спокойствием: на нем не было и следа какого-то предсмертного страдания, боли, гримас ужаса встречи нераскаянной души с небесным правосудием. Она успела принести раскаяние: в последнюю минуту, как тот разбойник. И теперь уходила к своему Судье небезнадежной…

Рядом лежало раскрытое Евангелие. Отец Игорь негромко прочитал: «Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю»

Вся церковная община молилась за новопреставленного: по очереди читали Псалтирь, а сам отец Игорь неотступно служил сорокоуст. На сороковой день Вера в слезах радости пришла к батюшке:

– Видать, простил Господь моего Назарушку.

И открыла ночное видение:

– Я вдруг увидела его – и не как-нибудь, а распятым на месте того благоразумного разбойника. Висит, страдает, прибитый ко древу, весь кровью истекает. Самого Спасителя не вижу: недостойна я видеть Его живой лик даже во сне. А только слышу, как Назарушка просит, умоляет Его со стоном: «Помяни меня, Господи!». А в ответ ему – голос: «Ныне же будешь со Мною в раю» Простил, видать. Услышал его раскаяние, принял…

Дарьина гать

Через несколько дней, как отпели, похоронили Назара, отец Игорь, не переставая думать над тайной здешней легенды о таинственном лесном отшельнике, решил сам взглянуть на то место, которое называлось Дарьиной гатью и с давних времен пользовалось дурной славой.

– Батюшка, оно вам нужно? – решил было отговорить его Максим Заруба – охотник, знавший здешние места и тропы, как свои пять пальцев, излазивший все дебри и болота вместе со своим неотлучным спутником – собакой Баграем, безошибочно выводившей его туда, где был зверь или много рыбы. – Вам что, болот по деревне мало, чтобы еще в лесу ноги мочить? Там ведь не лужицы, а настоящие озера болотные, топи. Не успеете ойкнуть, как с головой по макушку увязните. Кто туда влез, обратно никого не смогли вытащить.

– Ты же рядом будешь? – рассмеялся отец Игорь. – Вот меня и вытащишь. Иль бросишь?

– Пустая это затея, батюшка, – тот не поддавался уговорам, – можете любого расспросить: ничего интересного нет. Комарья полно, мошек разных, сырость, гниль. Что там смотреть, чем любоваться?

Но отец Игорь настаивал на своем и, вняв просьбам, Максим назначил час, когда они должны были выйти в путь.

– Оно бы и недолго идти, коль по прямой да по нормальной дороге, – стал объяснять он. – Туда ведь не дорога, а бурелом сплошной. Да и по прямой никак не получится, только в обход. Пока дойдем до той самой гати Дарьиной, поди, часа три с гаком, оттуда столько же, да там неизвестно что и как. Хочется вам, батюшка, приключений искать. Сидели бы со своей матушкой, будет за вас нервничать, волноваться.

– Ей не привыкать. Значит, на зорьке выходим?

– На зорьке мы уже в лесу должны быть. Зайду раньше, будьте готовы: рюкзачок за плечи, ну и в рюкзачок на перекус в дорогу. Ушицей я вас, так и быть, сам угощу. Рыбных мест хороших там много. С голоду не помрем, коль не утонем.

На небе еще горели звезды, когда они вышли. Баграй в предвкушении охоты на дикого зверя рвался вперед, подгоняя хозяина и его напарника.

– У него нюх не собачий, а волчий, – Максим погладил своего любимца. – Он ведь у меня наполовину собака, а наполовину волк.

– Как это? – удивился отец Игорь.

– У нас так делают: привязывают собаку-суку в лесу, когда та только-только начинает гулять, и оставляют на пару дней одну. Волки самку никогда не тронут, в смысле не загрызут, а вот жизнь новую подарят. И тогда щенята появляются на свет особой породы. Мне Баграя старый лесник подарил: жил он, кстати, недалеко от той самой гати.

Они помолчали, наслаждаясь предрассветной тишиной, свежестью, запахами.

– Лесника того Косым звали. Жил с одним глазом, второй почти ничего не видел, а тот, что здоровый, не глаз был, а алмаз. Любую птицу стрелял с лету, белку, любого пушного зверька тоже в глаз без промаха целил, чтобы шкурку не испортить. Не человек, а живая легенда. Хотя нет его уже, помер года два назад. Жил отшельником – отшельником и помер. А ведь что интересно: ни один зверь его не тронул: лежал возле своей хижины, пока на него не наткнулись. Зверь его боялся, но и уважал. Косой с ними умел общаться. Языки, что ль, их знал – никто не мог понять. Его бы правильнее было назвать Лешим. Все тропы здешние исходил, каждую нору звериную, каждое болото знал. К нему многие обращались: и геологи, и путешественники разные, туристы – вроде вас, батюшка, любители приключений. Он всем рад был помочь: проводником с ними шел, карты чертил, на поиски вместе со спасателями выходил, когда кто терялся. Такое частенько случалось. Это теперь народ по своим хатам, домишкам, квартиркам замкнулся, на живую природу через «Клуб кинопутешествий» смотрит. Хотя не перевелись любители походить, полазить. Травы разные целебные ищут, зелье всякое – кому что.

– Да, – поддержал разговор отец Игорь, – раньше все на природу рвались, с ней тесно жили, а теперь от природы рвутся: телевизоры, компьютеры, игрушки…

– А вам самому, батюшка, не скучно здесь? – засмеялся Максим. – Мыто привычные, потому как здешние, отсюда родом, а вы городской весь, и матушка ваша к нашей жизни непривычная. Ропщет, небось? Назад в большие города рвется, вас поругивает, да?

– Не ропщет, не поругивает. С Богом, Максим, везде хорошо: и в городе, и в деревне, и в лесу, и в пустыне. А без Бога человеку хоть весь мир подари, положи к его ногам – ему все мало будет. И наоборот: кто ищет Бога, тот бежит от разной суеты, от всего прячется, ничего ему не нужно – ни богатства, ни славы.

Максим рассмеялся.

– Смеешься? Не веришь?

– А как можно всерьез поверить? Покажите мне такого дурака, чтобы взял, все оставил, бросил – и в лес ушел.

– Показать? А чего на него показывать? Вот он, один из таких дураков рядом с тобой идет. Меня, кстати, таким и считают, что согласился сюда на приход.

Максим понял неловкость ситуации.

– Простите, батюшка, я не вас имел ввиду.

– А коль не меня, то я тебе таких примеров могу привести десятки, сотни: оставил человек имение, раздал всем – и ушел в монастырь.

– Да это же все сказки! – опять засмеялся Максим. – Неужели вы всему взаправду верите? Вот так все раздать, все оставить – и в монастырь? Никогда не поверю.

– Это потому, что ты в Бога не веришь, в церковь не ходишь. Не обижайся. Слепому сколько ни рассказывай, как прекрасно вокруг, тот будет одно твердить: «Сказки. Не верю» А как он поверит, коль слеп?

– Так я же, вроде, не слепой, вижу все.

– Слепота бывает разная: есть телесная, когда человек совсем незрячий, а есть, когда слепа душа. Или еще хуже – когда она мертва.

Максим задумался.

– Мне моя Зойка то же самое говорит, почти точь-в-точь ваши слова повторяет.

– Кто в храм Божий ходит – об этом знает.

– Может и я когда приду. Не хочу ходить туда ради того, что все ходят. А спроси их, что вы там ищете, они и сами не знают. Кто за здоровьем идет, кто за счастьем, кто денег просит, кто за дочку молится, чтобы удачно замуж вышла. Шептухи разные тоже ходят: одни за удачу свечки ставят, другие переворачивают для чего-то. Я всякого насмотрелся, пока Зойка меня за собой всюду таскала. А мне кажется, что церковь – она выше всего: и успеха, и разных дел, и даже здоровья. Пока всего не могу понять. Может откроется когда-нибудь ваша наука.

– Да нет особо никакой науки. Христос ведь кого к Себе первыми призвал? Не академиков, не профессоров, ни директоров, ни бизнесменов, а таких вот простых людей, как ты сам. Только ты в лесу, а те рыбаками были. И так их умудрил, что через них весь мир Христом просветился. Будешь ходить в церковь – сам все поймешь. У тебя жена верующая, милосердная, да и у тебя самого доброе сердце. Господь не оставит.

Они еще прошли, помолчав, слушая, как щебетанием птиц начинал просыпаться надвигавшийся на них лес.

– Да, – задумчиво сказал Максим, – жаль, что вы не застали этого Косого лесника. Он бы вам хорошим собеседником пришелся. Столько всего знал, начитан в божественных книгах. На Великий пост, помню, каждый год из берлоги своей лесной выбирался, шел в храм и там каялся перед отцом Лаврентием, что до вас служил. Стоит на коленях, в слезах весь. А мне чудно на все это смотреть: в чем он каялся, в каких грехах? Да еще со слезами, людей не стыдясь. Жил в лесу сам, как бирюк: ни семьи, ни бабы под боком. Это на мне грехов много: знавала Зойка моей тяжелой руки, погуливал от нее, водочку пивал без меры. А ему-то в чем? Наоборот: больное, раненое, увечное зверье к нему тянулось, нюхом чувствовало его доброе сердце, хоть и охотником он был редкой удачи. Одному лапку перевяжет, другого мазью помажет, третьему отвара даст, капель лесных. Знатоком всяких снадобий и целебных трав большим был. С разных деревень к нему за помощью обращались: никому не отказывал. В чем ему было каяться?..

Максим вдруг прыснул со смеху.

– Хотя, болтают, в молодости бабником он был еще тем. Ни одну юбку не пропускал. Девки к нему сами в лес бегали: кто свататься, кто шуры-муры покрутить. Он никому не отказывал в ласке. Никому. Здоров был, как бык или как лесной олень: самки так и лезли на него, так и лезли. Так то все по молодости было. Кто из нас без греха? Но с ним приключилась одна история, после чего он глаз потерял.

– Болел, что ли? Иль в лесу что приключилось? На сучок напоролся?

– Ага, напоролся. Только не на сучок, а на…

Он взглянул на отца Игоря: тот с интересом ожидал продолжения.

– Батюшка, а не пора ли сделать небольшой привал? – перевел разговор Максим. – Скоро начнутся овраги, силенки потребуются. Хлебнем по стаканчику горяченького – и дальше. В рюкзачке вашем найдется?

– А как же! – отец Игорь расстегнул рюкзак и достал оттуда термос. – Хлебнем по стаканчику – и вперед.

– Я-то думал, – разочарованно сказал Максим. – Горяченькое – в смысле…

И он сделал выразительный жест с оттопыренным мизинцем.

– Этого, – отец Игорь кивнул на жест, – я не употребляю ни в каком виде. Только чай, особенно в дороге.

И он разлил ароматный напиток по стаканам. Быстро выпив, они пошли дальше.

– Что же произошло с вашим одноглазым лесником? – отец Игорь хотел возвратить начатый разговор. – На что он там напоролся?

– Да так, сказки…

– Какие сказки? Сам ведь говоришь, что он с одним глазом был.

– Был, это правда. А все остальное… Батюшка, вы меня простите, я хоть и не хохол, но натура у меня такая: сам не пощупаю – не поверю.

– Ну, прямо как апостол Фома! – добродушно рассмеялся отец Игорь.

– Точно, он и есть! Когда Зойка начинает мне разные сказки о чудесах втирать, я сразу стараюсь уйти, чтобы ничего дурного не наделать. Так и эта история с Косым, хотя он мне ту историю, что с ним случилась, сам рассказывал. На трезвую голову. А все равно…

– Ну и расскажи, раз все равно. Идти долго еще?

– Часа полтора. До гати – и назад. Дальше ни шагу, договорились?

Отец Игорь чувствовал, что его собеседник хотел уйти от дальнейшего разговора на эту тему.

– Не пойму я тебя, Максим. То говоришь, что не веришь ни в какие сказки, то сам же этих сказок боишься. Хорошо, дойдем до Дарьиной гати, побудем немного, осмотримся – и по домам. Только историю с Косым лесником все-таки расскажи.

Максим указал рукой в ту сторону, куда они шли.

– Дарьина гать – там. А за ней, через еще более топкие болота и трясины, пошло место, куда никто не отважится ходить. Кто рискнул – возвращался либо не таким, каким был до этого, либо не возвращался совсем.

– Каким это «не таким»? Каким же? – не удержался отец Игорь.

– А таким… Каким возвратился. С одним глазом.

– Да что же, в конце концов, с ним случилось? Упал, что ли, в глубокий овраг? Или сучком?

– Ножом, – уклончиво ответил Максим.

– Как это ножом? Сам себя?

– Нет, его.

– Кто же? Бандиты? За что?

– Да так…

Отец Игорь остановил Максима и повернул лицом к себе.

– Слушай, говори ты без этих недомолвок. Не тяни резину.

– Я и рассказываю. С его слов. От себя ничего не добавляю. В молодости Косой, как я говорил, очень уж был горяч и охоч до бабского пола. Что с ним только ни делали, чтобы отбить охоту этим делом заниматься! И темную ему мужикй деревенские устраивали, и лупцевали до полусмерти, и бока мяли так, что ребра трещали, да все без толку. Ну и…

Он замолк, глядя на отца Игоря.

– Смеяться не будете? Обещаете?

– Мы же взрослые люди, Максим.

– Короче, он сам не знал, что делать и как жить дальше со своей бедой. Сначала он к бабам в деревню, потом они к нему в лес. Рад был бежать от всего этого, да некуда: сплошные дебри вокруг. Но отважился он все-таки пойти за гать. Туда, где… Точно не будете смеяться?

И, убедившись, что отец Игорь оставался серьезным, продолжил.

– Вы, наверное, слыхали уже легенду про одного отшельника, который, якобы, живет в здешних лесах. Легенда легендой, сказка сказкой, а местные люди боятся ступать за черту Дарьиной гати. Сами туда ни ногой, и другим не велят. Всякое случалось, а когда всякое случается, то всему и верят. А Косой пошел: ему, видать, уже наплевать было на все, лишь бы скрыться от всех. Возвратился нескоро, недели через две или даже три, с одним глазом, став на вид таким страшным, что все его домашние звери в лес убежали. Даже кошки. Когда он в деревне нашей появлялся, то детишек в дома загоняли, а уж бабы от него теперь шарахались во все стороны, как от лешего. Он-то и поведал мне историю, что когда зашел за гать, то очутился у неведомого отшельника. Сам не знает, кто он: монах ли, беглый какой, бродяга… И тоже одноглазый. Говорит ему: дескать, есть у меня одно верное средство от твоей беды, чтобы больше не соблазнялся ты никакими бабами. И читает ему что-то из ваших святых книг о том, что если глаз тебя соблазняет, то вырви его совсем.

– Есть такие слова, правда, – поддержал отец Игорь и процитировал Спасителя:

«Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный; и если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя: лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную»

– Вот-вот, оно самое! Так и сказал. А потом взял и вырвал Косому глаз. Или вырезал, точно не знаю. Не помню.

– Как это вырвал? – изумился отец Игорь. – Без всякой операции, наркоза, специального инструмента взял – и вырвал глаз?

– Вы же обещали, что не будете смеяться, – заметил Максим.

– Я не смеюсь, потому что…

В сознании отца Игоря вдруг отчетливо стала выстраиваться цепочка последовательных событий: странное исцеление, когда неведомый одноглазый гость удалил ему злокачественную опухоль, потом деревня Погост, легенды, в которых упоминается все тот же отшельник.

– Между прочим, он и мне предлагал обратиться за помощью к этому дикарю. Я ведь в одно время тоже был очень горяч до женского дола. Это сейчас малость успокоился. А уж в годы молодые, как говорится, только подавай. Он предложил сходить за Дарьину гать. «Ты, – успокаивает меня, – не бойся, это совсем не больно. Не хочешь глаз, так он тебе ту саму «штучку» вырвет, чтобы не беспокоила» Спокойно так говорит, слово речь идет о том, чтобы вытащить занозу из пальца. Я от такой услуги наотрез отказался. Одноглазым стать – уж куда ни шло, но чтобы евнухом… Только не рассказывайте никому, на смех поднимут. И сами не смейтесь, я вам первому открыл, даже Зойка моя не знает.

– Я не смеюсь…

– Потому что тоже верите в эти сказки? – теперь рассмеялся Максим.

– Есть вещи, над которыми лучше не смеяться, – отрезвил его веселье отец Игорь.