Текст книги "Отшельник. Роман в трех книгах (СИ)"

Автор книги: Александр Горшков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

Такой же скромной была и сама церквушка: маленькая, тесная, холодная, с буржуйкой возле окна, чтобы создавать хоть какое-то ощущение тепла, когда снаружи устанавливались холода и морозы. Новый настоятель старался поддерживать свой храмик в том же состоянии, в каком получил от отца Лаврентия: в идеальной чистоте, порядке и полной сохранности всего, что удалось уберечь от варваров. Люди со всех окрестных деревень снесли сюда святые образа и книги, спрятанные в надежных местах во время разрушения храмов.

Особым почитанием пользовалась одна икона – образ Богоматери «Всех скорбящих Радосте». Он был написан на большой дубовой доске, выгнутой наружу по старинной технологии, с многофигурной композицией, в центре которой стояла Сама Царица Небесная, окруженная небесной славой ангелов, архангелов, мучеников, преподобных отцов и жен, а внизу, с воздетыми к Заступнице руками, страждущие, были изображены обуреваемые от скорбей и недугов грешные люди. Снятая со стены храма, когда сюда ворвались комсомольцы, икона была обречена на публичное сожжение – как и другие святые образа, сваленные посреди деревни на одну большую кучу возле оскверненной церкви. Но безбожникам этого показалось мало. Они решили «дать прикурить» святыням, начав под громкий смех и похабные частушки таких же безумцев раскуренными папиросами выпекать святые лики. А потом их спалили – все, кроме одной, той самой «Всех скорбящих Радосте», выкраденной под покровом ночи кем-то из набожных крестьян и спрятанной в чулане, пока не пришло время возвратить святыню в храм на прежнее место.

А вскоре изумленные люди стали замечать, как сморщенные от папирос краски на ликах начали без всякой реставрации разглаживаться, возвращая обезображенным ликам их прежний благолепный вид. А от самой иконы потекли чудеса: больные исцелялись, терпевшие особую нужду получали нежданную помощь, горевавшие – утешение. Прослышав об этом, сюда потянулись богомольцы и с других мест, добавляя людей к тем единицам, что стояли в храме.

«Царице моя преблагая, надежде моя Богородице, приятелище сирых и странных предстательница, скорбящих радосте, обидимых покровительнице!» – затягивал простуженным голосом иеромонах отец Лаврентий, опускаясь в поклоне перед чудесным образом.

«Зриши мою беду, зриши мою скорбь, помози ми яко немощну, окорми мя яко странна» – подтягивали люди, тоже склоняя колени в мольбе и простирая свои руки вместе со страждущими, больными и немощными, изображенными на иконе.

Старенький настоятель старался сделать все, чтобы продлить жизнь месту своего последнего пастырского служения. С помощью все того же местного колхоза, который образовался в первые годы советской власти, удалось подбить фундамент, укрепить обветшавшие несущие конструкции, заново перекрыть купол.

– На ваш век, может, и хватит, а там на все воля Божия, – подбадривал отец Лаврентий свою малочисленную паству, глядя на то, как после всплеска интереса к вере, родившейся в душах людей, он стал так же быстро угасать, словно огонек лампады под новыми порывами ветра за недолгим затишьем. Даже немногие сектантские миссионеры, сунув сюда нос в поисках потенциальных членов своих сборищ, уходили, не задерживаясь и прекрасно понимая, что тут им было делать нечего: здешних обитателей духовные вопросы мало интересовали, а тот, кто был верующим, знал дорогу к одному храму, в котором воспитаны в вере их предки – православному. Сектантам не нужны были такие люди: они искали жертв побогаче, посостоятельней. А Погост он и есть погост.

Отец Игорь внутренне собрался, еще раз оправил священнические ризы и, став перед престолом, возгласил начало Божественной литургии:

– Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков.

– Аминь, – пискливым голосом раздалось на клиросе, где стояла единственная певчая из пяти, что приходят обычно по воскресным дням и большим праздникам. Самой матушки Елены не было: она осталась хлопотать по дому и готовиться к приезду гостей.

– Миром Господу помолимся!

Отец Игорь старался не напрягать простуженных голосовых связок, чтобы не добавить осложнений к своей не до конца вылеченной ангине.

– Господи, помилуй! – снова пискнула Анна, неотлучно сопровождавшая своего настоятеля не только в храме, а всюду, где он служил. В любое время года, в любую непогоду она шла пешком семь километров от крошечного хуторка, где жили лесники и она сама, чтобы помогать служить настоятелю. Все ее звали так, как звала она себя – бабой Ганей. Она была совершенно одинокой, без семьи и родных, оказавшись в здешних краях еще в те годы, когда сюда ссылали коренных жителей Западной Украины, не пожелавших покоряться новым порядкам советской власти. Она сохранила все, что впитала с молоком покойной матери: веру, язык, традиции, благочестие. С тем и доживала свой век, не пропуская ни одной службы, с Божьей помощью подняв на ноги пятеро детей, и теперь желая лечь в землю рядом с покойным мужем и родителями, которые так и не дождались возвращения к родным очагам.

Она была немногословна и замкнута в общении. В деревне ее звали презрительным словом «бандеровка», посмеивались над ее говорком – чисто украинским, не растворившимся ни в чем другом, особенно в матерной грязи, ставшей для многих других нормой общения. И никто не знал об одном удивительном случае, происшедшем в ее жизни. Никто, кроме отца Лаврентия.

А произошло вот что. Похоронила баба Ганя своего «чоловика» – мужа Панаса, с которым помыкала горюшка, как заклеймили их «врагами народа» и погнали с родной земли на «стройки коммунизма». Похоронила – и раздала бедным людям все, что от него осталось. А осталось-то: осеннее пальтишко, зимний тулупчик, пара рубашек да пара обувки. Сохранила себе лишь мужнину «вышиванку» – расшитую крестом украинскую сорочку: старую, из домотканого льна. Любил ее покойный дед Панас поносить. Бывало, наденет, выйдет «из хаты» – а над ним покатываются со смеху: такой рубахи тут отродясь никго не видывал. А дед любил ее. Вот и решила оставить ее на память баба Ганя. Постирала, погладила и положила в старенькую самодельную «скрыню» – сундучок. Доставала лишь в день смерти деда: клала в святой угол под образа и молилась за упокой родной души. Просила близких людей, чтобы положили эту сорочку к ней в гроб, когда помрет сама. Да не судилось…

Выходит однажды баба Ганя на стук в калитку. Смотрит – а там нищий стоит: оборванный, грязный, немытый. «Дай, – говорит, – Христа ради одежонку какую». «Нэма в мэнэ ничого» – отвечает ему старушка, а тот не унимается: «Дай, – говорит, – хоть рубашку»

Жалко было бабе Гане отдавать самое дорогое, что у нее было – дедову вышиванку, а того нищего стало жаль еще больше. Зашла в дом, перекрестилась на образа, утерла слезу – и отдала нищему: «На, – говорит, – носи в память мого чоловика Панаса»

А дня через два поехала в город с деревенскими торговками на базар: кое-что продать, кое-что купить. Вдруг смотрит – и глазам своим не верит: стоит тот самый нищий, рядом с ним такой же бездомный, и продают дедову вышиванку. Торгуются с кем-то, подороже просят. Дал им денег незнакомец – и помчались те двое в соседнюю забегаловку, чтобы сразу пропить заработанное.

Заплакала горько баба Ганя, видя такую несправедливость. Всю дорогу плакала неутешно, а вошла в дом – и вовсе разрыдалась, упав перед образами. Поднимает глаза, чтобы осенить себя крестом, и обомлела: Господь на нее с иконы смотрит, в дедову вышиванку одетый.

«Согрела ты Меня, – слышит она в сердце своем сладкий голос Спасителя. – Наг был – и одела. Не забуду Я твоего добра…»

И не стало у нее на сердце ни горечи, ни боли, что пошла та вышитая сорочка по чьимто чужим рукам.

– Господи, прими за милостыню в память моего Панаса покойного, – тем же незлобным сердцем помолилась она, отогнав от себя подступившие было сомнения: дескать, может не стоило никому отдавать?

Открыла же ту тайну баба Ганя лишь отцу Лаврентию. Другие бы все равно не поверили, засмеяли…

– О свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся!

В абсолютной тишине, царившей в храме, голос, доносившийся из алтаря, звучал протяжно-четко, чеканно, даже строго.

– Господи, помилуй, – диссонансом этой строгости и торжественности раздавался писк маленькой сгорбившейся певчей, похожей на забившуюся в угол домашнюю птичку.

Когда родной дядя отца Игоря служил не в городе, а в таком же глухом, забитом и забытом всеми месте, где теперь служил сам племянник, юный Игорь Воронцов, бывая на службах, не мог сдержать улыбки, когда дядя возглашал: «Миром Господу помолимся!» Весь «мир» состоял из настоятеля и нескольких старушек в платочках, стоявших перед алтарем и тихо подпевавших хору. Еще больше он удивлялся, когда видел, как отец Сергий говорил проповедь в совершенно опустевшей церкви. К кому он обращал свое слово?

– Сонму Ангелов, что служат с нами, – наставлял он племянника, видя в нем ростки, рвавшиеся к свету духовной жизни и богопознания. – С нами ведь Ангелы небесные служат, вот им и говорю: слово Божие полезно не только для людей – для всех оно вечно и назидательно.

А теперь отец Игорь сам стремился подражать своему ревностному дяде, не опуская богослужений в храме, тщательно готовясь к каждому.

Великая ектения закончилась – и певчая затянула еще более пискливым голосом:

– Благослови, душе моя, Господа. Благословен еси, Господи. Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя Имя святое Его.

Отец Игорь, не выходя из алтаря, «разбавил» этот писк своим баритоном:

– Благослови, душе моя, Господа, и не забывай всех воздаяний Его. Очищающаго вся беззакония твоя, исцеляющаго вся недуги твоя. Избавляющаго от нетления живот твой, венчающаго тя милостию и щедротами. Исполняющаго во благих желание твое: обновится, яко орля, юность твоя…

Он заметил: всякий раз, когда он побеждал в себе лень, физическую усталость, понуждал себя к молитве через «не могу» – немощь отступала, а все тело наливалось бодростью и силой. И сейчас, едва начав Божественную литургию, он ощутил, как немощь, свалившая его накануне, отступила, тело стало легким, послушным бодрому духу.

Так подошли к основной части литургического богослужения – Евхаристическому канону. Отец Игорь стал еще более собранным и воодушевленным.

– Станем добре, станем со страхом, вонмем, Святое Возношение в мире приносити, – возгласил он вместо диакона, которого тут по штату не полагалось.

– Милость мира, Жертву хваления, – изменился голос и у Анны: вместо писка он стал более низким, грудным, внутренним.

Отец Игорь благословил из алтаря, повернувшись ко престолу:

– Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и Причастие Святаго Духа, буди со всеми вами.

– И со духом твоим, – певчая в умилении и слезах опустилась на свои слабые коленочки.

Наступал момент, вызывавший у отца Игоря трепет в сердце с тех пор, как впервые приступил к алтарю как священник.

– Горе имеим сердца!

Во умилении руки поднялись сами, а взор устремился вверх – откуда на маленький престол сейчас невидимо нисходила Божественная сила.

Отец Игорь не искал во время совершаемых им богослужений каких-то особых ощущений, переживаний, на чем концентрировали свое внимание некоторые другие его собратья, рассказывая и пересказывая их, пытаясь истолковать это как знак особой милости к ним свыше. Отец Игорь старался служить строго по Уставу, ничего не упрощая и ничего не опуская, совершая все священническое правило перед Литургией – и его сердце, душа возгорались помимо воли, иногда оставляя в таком горящем состоянии духа, с поднятыми руками, гораздо дольше положенного. В эти мгновения он начинал чувствовать, как сам наполняется той Силой, Которая под его грешными руками преосуществляла хлеб и вино в Тело и Кровь Самого Спасителя. Ему хотелось, ч тобы эти мгновения продлились еще дольше, и он готов был оставаться в этом неземном состоянии вечно, не видя и не слыша ничего вокруг.

Но это были лишь мгновения, и вот вместо них снова слышалось пискливое пение бабы Гани:

– Господи, помилуй.

Окончив богослужение, благословив «мир» – все ту же Анну – напрестольным крестом, отец Игорь вышел и запер церковь на замок. Перекрестившись, он поспешил домой, издали заметив, как от калитки отъехал местный почтальон, разносивший газеты и письма в огромной сумке, доставшейся в наследство, наверное, со времен основания этой службы.

«Кто-то пишет, – подумал отец Игорь, зная, что ничего, кроме писем и телеграмм, им не носили. – Может, из дома, а может и друзья о себе дали знать»

Он не ошибся. Жена встретила его на пороге, размахивая листиком:

– Едут, едут! Завтра будут! Надеюсь, гостям ты хоть немного внимания уделишь? Или оставишь их на меня, а сам пойдешь служить?

– Не оставлю, – отец Игорь прошел в дом и скинул куртку. – Не забывай, что к нам приедут не просто два моих друга, а два батюшки, целых два попа! С матушками. Вот вместе пойдем и будем служить. А потом покажем им наш лес, нашу красоту, порыбачим на озере. Так что не оставлю вас ни на минуту.

Елена пожала плечами, лишний раз убедившись, что этого человека ей не переделать.

Не такой уж горький я пропойца

Сотворив неспешно молитву «Отче наш», отец Игорь сел за стол. Напротив села матушка.

– А дети? – отец Игорь кивнул в сторону дверей. – Кормила их?

– Уже, – ответила Елена. – Не столько ели, сколько перемазались. Теперь опять стирай да опять настирывай. Ох, как надоело…

– Говорю тебе: давай стиральную машину купим. Сколько проблем сразу с плеч долой. Так нет, упираешься, не хочешь послушать.

– Это ты не хочешь понять, – мирно возразила та, – что проблем и хлопот только добавится. Ты что, забыл, где живешь? С нашими перебоями в электричестве только автоматику ставить. Накроется раз – потом тягай сто раз по всем мастерским.

– Нет, ну это же не дело, – отец Игорь покачал головой. – Кто приедет, увидит – засмеют, скажут, что мы живем в какой-то средневековой эпохе.

– Между прочим, очень скоро приедут, – Лена указала взглядом на лежащую телеграмму. – И очень скоро засмеют.

– А мы сделаем вид, что не понимаем этого юмора. Что там, в кастрюльке?

Лена открыла крышку и положила горячую отварную картошку.

– Представляю, сколько будет разговоров: лучший студент курса – и в таком захолустье. Настоящий отшельник. Подвижник. Стоило ли рваться к знаниям, чтобы зарыть себя и семью нашу в этом Погосте?

– Леночка, не ропщи. Бог даст, мы с тобой еще в Академии поучимся, и в больших городах служить будем, и…

Он не договорил. В окошко снаружи постучали, а через мгновение в дверях появился отец Вадим – ближайший сосед отца Игоря, каждую неделю наведывавшийся в гости, радуясь тому, что теперь можно было пообщаться на разные темы не с обветшавшим монахом, которому, казалось, на ум не шло ничего, кроме служб и каких-то воспоминаний – таких же древних, малопонятных и неинтересных, как и он сам.

– Ну что, не надоело еще отшельничать? – отец Вадим бесцеремонно плюхнулся на стул и сразу стал брать что-то из тарелки. – Если верить тому, что нервные и всякие там клетки время от времени восстанавливаются, то годы молодые – никогда. Моя вон дернула отсюда – и твоя, смотри, не выдержит. Что тогда будем делать? Монастырь открывать?

Жена отца Вадима – матушка Евгения – решительно оставила тот образ жизни, который ей предложил глава молодого семейства, и с двумя детишками возвратилась в город к своим родителям, поставив условие: войдет под кров отца Вадима только тогда, когда тот обзаведется достойным жильем, достойным приходом и достойным положением среди своих собратьев. Ни того, ни другого, ни третьего батюшке пока не светило, поэтому он оставался служить на прежнем месте – таком же захолустье, как и Погост, но на десяток километров ближе к райцентру, терпя над своей нес ложившейся семейной жизнью деревенские пересуды и насмешки.

– Монастырь? – улыбнулся отец Игорь. – Неплохая идея. Ты как, матушка?

Он взглянул на Елену.

– Я не против. Только вырасти, воспитай тех чад, что есть и будут, – и, как говорится, вперед на подвиги.. Отшельником тебя и так зовут. С годами станешь еще известным чудотворцем, прозорливцем, люди будут сюда ехать со всех концов, как встарь.

– Чего там «станешь»! – рассмеялся отец Вадим. – Уже стал! Только и разговоров о том, что ты сделал с тем пропойцей Василем.

Он откупорил привезенную с собой банку энергетика, которым постоянно баловал себя, и стряхнул брызнувшую на футболку пену. Отец Вадим относился к тому современному поколению священников, которые не брезговали чисто мирскими утехами, что им предлагал прогресс. Они могли сутками «висеть» в социальных сетях Интернета, до глубокой ночи сидеть у телевизора, «зарядить» себя модными энергетиками. Его редко видели в подряснике: в основном только тогда, когда он начинал облачаться к службе в храме. Ходил в застиранных джинсах, ярких футболках, с наушниками и портативным плеером. Он всегда был в курсе всех новостей – и в церковной жизни, и в политике, мог высказаться по поводу любых сплетен, которыми с утра до ночи «кормили» людей средства массовой информации.

Весь внешний вид этого пастыря меньше всего напоминал в нем священнослужителя: для тех, кто не знал его, это был вечно взлохмаченный «рубаха-парень», от которого на все стороны сыпалось веселье, громкий смех, прибаутки, остроты. Год назад отец Вадим очутился в центре скандала, когда его реплику, высказанную в одной из компьютерных сетей, разнесли по всему Интернету с едкими комментариями: «Начался Великий пост, – сделал тогда запись батюшка. – Я сел за компьютер. Встал – и о, чудо: пост закончился!» Скандал дошел до архиерея, и не миновать бы острослову наказания, если бы не опасение, что он покинет свой приход, убежав вслед за матушкой, а ехать в такую глушь ни у кого не было желания.

Отец Игорь был прямой противоположностью своему собрату. Нигде на людях он не появлялся без подрясника, храня в памяти мудрое наставление своего благочестивого дяди: «Форма дух бережет». В общении с верующими и всеми остальными людьми был всегда сдержан, немногословен, а улыбку старался прятать, прикрывая ладонью или опуская голову. Волосы на голове, борода и усы были всегда ухожены и аккуратно выровнены.

– Что там еще за сплетня пошла гулять? – матушка Елена сразу отреагировала на то, что вокруг ее супруга пошли какие-то разговоры.

– То не сплетня, а горькая правда, – еще громче рассмеялся отец Вадим. – Помнишь того забулдыгу, что шлялся повсюду, где начинали звенеть стаканы? Ни одна свадьба, ни одни поминки без него не обходились. Всюду успевал. А ведь был, говорят, бригадиром когда-то, даже награды правительственные имеет.

– Василь-то? – хмыкнула Лена. – Да кто ж его не знает? Поди, не только люди, а каждая собака.

Отец Вадим глотнул пенящийся напиток.

– Как ты можешь пить такую отраву? – поморщился отец Игорь. – Там ведь сплошная химия, попей лучше наш чай, больше пользы будет.

– Эх, отшельник и есть отшельник, – снисходительно взглянул на него отец Вадим. – Попробуй хоть раз – поймешь. Одна такая баночка – и заряд энергии на весь день, бегаешь, словно моторчик в одном месте. «Химия…» На этой химии, ежели хочешь знать, спортсмены сегодня мировые рекорды устанавливают, чудеса физической выносливости демонстрируют.

– Нет-нет, – остановила его матушка Елена, – о рекордах и напитках давайте позже поговорим. Сейчас о Василе. Так что с ним случилось? Неужто умер?

– С точностью до наоборот! – отец Вадим снова рассмеялся, разведя руками. – Воскрес ваш Василь! Воскрес! И теперь долго жить будет. До самой смерти.

– Как это? – в один голос спросили отец Игорь и Лена.

– А так! Пить бросил! Ходит, как стеклышко. Ему стакан, а он от него нос воротит. Ему стопку, а он плюнет на нее – и пошел себе дальше. В церковь прилежно ходит, материться перестал. Разве не чудеса!

– Чудеса… – прошептал изумленный отец Игорь. – Только я ко всему этому какое отношение имею?

– Ладно тебе скромничать, старец! Самое прямое. Кто его первым причастил? Ты. Поэтому с тебя причитается, чудотворец. Молва пошла гулять, хотят к тебе новых любителей этого самого дела везти, чтобы ты отбил у них охоту в рюмку заглядывать.

…Василь Серебряков, или, как его за никогда не унывающий нрав, открытую нараспашку душу, непослушный вихор у виска и любовь к гармошке звали друзья, Василий Теркин, был известным на всю округу человеком. Это в последнее время он слыл известным пьяницей, дебоширом, задирой, а до этой беды все его знали как трудягу, толкового бригадира механизаторов, умеющего дать жизнь и пустить в поле груду металла, бывшего трактором, комбайном, любым другим агрегатом. За эту любовь к технике ему еще в армии, где он служил танкистом, пророчили большое будущее, но родная земля, родная деревня звали к себе, куда он и возвратился и где трудился, имея полную грудь наград и полную стенку почетных грамот, пока не пристрастился к бутылке. Да и пристрастился-то с мелочи: то там нальют по поводу, то там без всякого повода, то отблагодарят от души, то с собой в сетку положат. Выгнали с работы, ушла жена, отвернулись дети, из дома к невестке ушла родная мать.

И рад бы теперь был Василек бросить пить, да не мог: тянуло его всей душой к налитому стакану. А что там было – его мало интересовало: домашняя брага, самогонка, бутылка «бормотухи» из сельповского магазина. Глотнул однажды тормозной жидкости – врачи еле откачали. Но и это не помогло: как пил – так и продолжал пить, шляясь по соседним деревням, выпрашивая то у одного, то у другого стакан водки за саму грязную, самую черную работу. Весь специалист, что был в нем, умер, а вся душа – веселая, добрая, чистая – сгорела.

И напала вдруг на Василя такая тоска, что стал он подумывать о том, чтобы порвать враз со всем – и с непробудным пьянством, от которого он уже не мог освободиться, и со своим одиночеством, и с самой этой скотской жизнью.

«А чего панькаться? – раздумывал он в минуты относительного просветления. – Петлю на шею или ножом по венам – и вся тут недолга»

В таком тягостном душевном состоянии увидел его однажды отец Игорь: Василь сидел недалеко от церкви, обхватив голову руками и тупо вперившись взглядом в накренившийся столб.

– Вот она, жизнь моя, – прошептал он, когда к нему подошел отец Игорь и присел рядом. – Как этот столб: вся сгнила, вся почернела. Еще чутьчуть – и столб завалится. И жизни моей каюк. Лишь подтолкни – и все, полный каюк. Как сам думаешь? Простит меня твой Бог? Или ты в Него не веришь? Ходишь в церковь, как на работу, зарплату получаешь. Веришь ты в Бога или нет? Давай поменяемся местами? Ты станешь мною, Василем Теркиным, а я – тобою, попом?

Отец Игорь ощутил черную силу, исходившую от этого несчастного человека, почти уничтоженного водкой, пьянством. Нет, подумал он, тут сейчас не просто заурядный сельский пьяница, каких по русским деревням, как собак беспризорных, а нечто гораздо страшнее. Отец Игорь перекрестился и, глядя своему неожиданному собеседнику прямо в глаза, сказал:

– Что же, давай поменяемся. Ну-ка, «батюшка», научи меня креститься. Ничего не умею, ничего не знаю. Давай-ка, осени себя крестом.

– Крестом? – пьяный осклабился, цинично рассмеявшись в лицо отцу Игорю. – Легко! Как два пальца об асфальт.

Он неуклюже сложил грязные пальцы в пучок и дрожащей рукой приложил их ко лбу, потом на живот, потом потянулся к левому плечу…

– Нет-нет, «батюшка», сначала на правое, а потом на левое, – отец Игорь повернул движение его руки в нужном направлении.

И едва он коснулся левого плеча, как изо рта сначала вырвался грозный рык – нечеловеческий и даже не звериный, а словно из самой преисподней, потом с черного злобного лица Василя спала маска – такая же демоническая, как и вырвавшийся из его нутра рык, и он зарыдал, уткнувшись в грудь отцу Игорю. Немного успокоившись, поведал батюшке печальную историю того, как опустился на самое дно своей жизни. А потом открыл ему душу:

– Явился мне этот… черный такой, как эфиоп, и говорит: «Вижу, Василий, мучаешься ты крепко. Зачем тебе эта жизнь собачья? Давай я тебе помогу» «Помоги, – говорю ему, – родимый, забери меня отсель, всем я опостылел: и себе, и другим. Век благодарен тебе буду, в самые ножки поклонюсь. Только скажи мне: кто ты, избавитель мой? Как тебя зовут?» А он и отвечает: «У меня нет имени – как и у таких, как ты. Свое имя ты уже давно пропил. Но если хочешь знать, то я тот, кого ненавидит Церковь. И для нее ты давно пропал. А вот мне ты уже поклонился. Но чтобы мне навеки верным остался, давай заключим с тобой договор: кровью» Я и согласился: кровью – так кровью, мне уже ни к чему не привыкать. А он снова говорит: «Чтобы тебе легче было это сделать, сними-ка с себя это ярмо» И показывает на крестик, что у меня на шее висел.

– И что? – прошептал изумленный отец Игорь.

– Нет, побоялся я, батюшка. Грешник я, правда. Пьяница отпетый, голь перекатная. Слова гнилые говорю. А крестик… Чтобы снять с себя крестик и кинуть в грязь, как он велел, надо быть кем-то больше, чем пьяница. Не посмел я этого сделать, рука не поднялась. Страшно стало…

– Клятву тому «эфиопу» дал?

– Не успел.

– И что теперь? Пойдешь?

– Сдохну, как последняя собака под забором, но не пойду! А вот что дальше делать – не знаю. Полный тупик. Заклинило меня, как изношенный тракторный мотор. И хочу бросить пить, да не могу: затянуло, засосало меня в этот омут с головой.

Отец Игорь задумался, чем помочь этому несчастному и обманутому дьяволом человеку.

– Причащался давно? – спросил он.

– Сегодня утром. У Нинки, что брагу делает, – ответил тот, но сразу спохватился. – А, в смысле этого?

Он кивнул в сторону церкви.

– Да, в этом самом смысле, – кивнул и отец Игорь.

– Я и знать-то не знаю, что это такое. Видеть видел, как бабы подходят, а что, для чего – ничего не знаю, никто меня этому не учил. Раз, думал, им это нужно, то пусть идут, а я и без этого «причащусь».

Поняв, какая перед ним была опустошенная, обкраденная грехом душа, отец Игорь начал готовить Василя ко Святому Причастию, взяв с него твердое слово не прикасаться к спиртному, не пить ни капли, кто бы ни приглашал, на что тот дал такое же твердое обещание. И сдержал его. В присутствии людей, стоя на коленях перед чудесным образом Богоматери «Всех скорбящих Радосте», поклялся с Божией помощью навсегда покончить с тем проклятым, почти погубившим его жизнь пьянством. А потом, с миром в сердце, подошел ко Святой Чаше и причастился.

С этого момента началась у Василя новая жизнь: к нему возвратилась жена, дети, родная мать не могла нарадоваться, что он бросил пить, снова пошел на работу, но главное – стал ходить в храм, рассказывая всем, как ему в самую трудную минуту помог молодой батюшка с Погоста.

И с той поры частенько по вечерам, беря в руки гитару, он затягивал грустную песню на известные стихи Есенина, переделав их на лад своей «переделанной» жизни:

Стыдно мне, что я в Бога не верил.

Счастлив я, что поверил теперь.

И звучала эта любимая им и его друзьями песня не как безысходность пьяной, разгульной жизни, а как искреннее покаяние за эту жизнь:

Вот за это веселие мути,

Отправляясь с ней в край иной,

Я хочу при последней минуте

Попросить тех, кто будет со мной:

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,

За неверие в благодать

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать.

Слушая эту исповедь – в надрыв, под гитару, люди плакали, а в их душах тоже начинало просыпаться то, что удержало Василя от рокового шага – вера в Бога.

– А ты скромничаешь, – отец Вадим допил банку любимого энергетического напитка и, не вставая, прицельным броском эффектно закинул ее в мусорное ведро. – Скромность по нынешним временам давно не в моде. Чудотворец и есть. «И слух о нас пойдет по всей Руси великой, и назовет всяк сущий в ней язык!» Готовь, матушка, мешок, куда будешь ссыпать деньги. Уедете отсюда на шикарной иномарке, будете жить в шикарном доме, в большом городе. А мы – увы, серые провинциальные попы.

Отцу Игорю этот разговор и его насмешливо-развязанный тон совершенно не понравился. Он помнил Василя: тот случай связал их добрыми отношениями, спасенный пьяница стал носителем живого чуда избавления от недуга, которым в русских деревнях страдают поголовно.

– Может, и нам поможет? – молва мгновенно пошла гулять по всей округе. – Молод годами, а вишь какой… Видать, молитвы заветные знает…

И правда, потянулись: кто сам, а кого чуть не волоком вели отчаявшиеся жены, родные, чтобы батюшка силою «особых молитв» отбил охоту к пьянству.

– Исцеляю не я, а Господь – по вере вашей, – пытался переубедить их отец Игорь, – а коль твердой веры, твердого желания бросить пить нет, то прямо из храма может снова в рюмку клюнуть носом – праздновать свое «исцеление».

– Да не упрямствуй ты, старец, – посмеиваясь, подбадривал его отец Вадим, – Народ всегда жаждал чуда, искал разных чудотворцев, а если не находил, то создавал их сам. Зачем подрывать эту веру? Вон в соседнем благочинии наш один собрат собирает на свои молебны за исцеление целые стадионы – и никого это не смущает. Пусть хотя бы верят в то, что можно жить без пьянства, коль на самом деле не могут.

– А почему другие могут? Тот же Василь. Почему он смог порвать связь с этим пороком, а другие – нет? – возражал отец Игорь.

– Да меньше вникай ты в эти тонкости. Другим только дай славу, а ты исцелил, слава к тебе сама идет, ищет, и сам же от нее бежишь.

– Исцелил не я, а Господь – по вере того несчастного. И по его стремлению бросить пить. Поэтому всю славу отдадим Богу. А молва она и есть молва: сегодня тут, завтра там, сегодня бурлит, завтра утихнет. Лишнее все это. Пойдем, собрат, помолимся Богу, почитаем каноны.

– Что-то слаб я сегодня, – отец Вадим сладко потянулся, собираясь идти домой.

– И напиток не помогает? – матушка Елена собрала ему небольшую сумку с домашним молоком, творогом, сметаной. – От этого пользы больше, чем от химии.

– У меня свои средства, не менее «народные»: посижу у телика, там сегодня футбол, наши с немцами режутся, потом киношка интересная, потом смешное шоу. Мозги отдыхают, не напрягаются.

– футбол, киношка… – задумался отец Игорь. – А когда же правило читать?

– Как сказал пророк, «всему свое время». Это ты у нас отшельник: ни телевизора у тебя, ни Интернета, вот и сидишь тут. «Правило читать…» Смотри, не пропусти жизнь, пока все правила перечитаешь: она летит быстро. Кроме того, у жизни свое правило: живи, пока живется. Я бы на твоем месте подумал о детях: подрастут ведь незаметно, и что тебе скажут? Папаня, зачем ты нас на свет породил? Чтобы сгноить в этой дыре? Ох, отец, не шути с этим и крепко думай. Моя и года не выдержала нашей жизни, драпанула отсель впереди паровоза, только пятки засверкали. Я ее не сужу: молодая, красивая, дама в полном соку. Не пойму только, зачем она в попадьи подалась, на что рассчитывала?..