Текст книги "Отшельник. Роман в трех книгах (СИ)"

Автор книги: Александр Горшков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

– Да разве только сюда? – усмехнулся отец Игорь. – Сейчас люди ищут, где глотнуть чистого воздуха, попить свежей родниковой водички, поесть картошечки без всяких гербицидов да пестицидов. Вот и едут: дачи за городом строят, туристами стают, квартиры свои продают. Дальше таких охотников еще больше будет.

– Так то не дачники и не туристы. Были бы дачники – и вопросов нет. Говорю вам: странно все как-то. Вот так взять, все бросить – и в глушь. И кто едет? Не только пожилые люди, но и молодежь, с детьми и без детей, семьями, группами и в одиночку. Ничего не могу понять, что их сюда тянет. Просятся без всяких объяснений: дай, продай, найди, обменяй…

– Иваныч, может, вам что-то кажется? Тогда начинайте с меня: я ведь тоже все бросил и по доброй воле приехал сюда. Некоторые до сих пор меня считают если не совсем сумасшедшим, то странным.

Председатель засмеялся:

– Ваша профессия сама по себе странная. Сегодня куда все рвутся? В бизнес, за компьютерами сидят, о карьере мечтают. А вы в батюшки подались. Таких, как вы, единицы, исключение из нынешнего правила. Потому всему остальному незачем удивляться: и что сюда напросились, и что матушка у вас такая красавица, и детки милые, и трудяги вы. А те люди, о которых речь, иные. Странные люди. Во всем странные.

– Да бросьте вы, Артем Иванович, оставьте свои подозрения! Радуйтесь, что едут, землю обживают, отстраиваются. Новые семьи будут, детишки пойдут…

Председатель остановил отца Игоря, тронув за руку.

– Дело-то как раз в том, что ничего не обживают, ничего не строят и живут так, словно и не живут вовсе. Существуют.

– Теперь я ничего не пойму. Как это «существуют»?

Подсела к столу и Лена, уже убравшая со стола и перемывавшая посуду.

– Вот вы люди тоже нездешние, – начал объяснять председатель, но быстро поправился. – Были нездешними, а стали нашими. Приехали: ни вы никого, ни вас никто, ни кола, ни двора. Так? Вселились в отведенный домик и стали жить по-человечески: ремонт сделали, марафет навели, обзавелись живностью разной, огородик посадили.

– А как же без этого, Артем Иванович? – удивилась Лена. – Живем ведь не на асфальте – на живой земле, от нее кормимся, потому всем и обзавелись: и козочки, и курочки, и кошка с собакой.

– Вот-вот, я об том же! – радостно воскликнул председатель, найдя понимание. – А публика, что съезжается к нам, поселенцы эти, живут так, словно им ничего и не надобно: огороды как были в бурьянах – так и стоят, никакой живности домашней, никакого движения во дворах. Вроде бы есть живые люди – и словно нет их. Для чего сюда едут, чего ищут? Не пойму. Может вы растолкуете?

– Какой из меня толкователь? – пожал плечами отец Игорь. – Зачем-то все-таки едут? А домашнее хозяйство, обустройство и прочее – дело наживное. Возможно, присматриваются к здешней жизни, условиям, порядкам, а может…

– Не может! – остановил его председатель. – Батюшка, не может! Живой всегда о живом думает, к чему-то старается приспособиться, чему-то научиться у других. Я поездил по разным местам, всяко повидал, а такое – впервые. Приехал – живи, живешь – развивайся, а не в могилу себя живьем закапывай. На их детишек посмотреть – оторопь берет: бледные, изможденные какие-то, дохлые. Бабы не намного лучше: запуганные, кого из чужих увидят – бегом в конуру и дверь на крючок. Собираются по вечерам, поют странные заунывные песни, словно хоронят покойника. Я и хочу совет с вами держать: часом, это не сектанты какие? Их-то нынче столько развелось, что и не разобраться, кто из них во что верит, что проповедует, за какого бога агитирует. Послушать – вроде, все умно, а там поди разбери.

– Сектанты? – задумался отец Игорь. – Я этих людей, поселенцев ваших, плохо знаю. Мы ведь к себе в церковь никого не агитируем, не заманиваем никаким калачом. Наоборот, объясняем людям, что наша вера основана на смирении, а это самое трудное – выполнить завет Христа: отречься себя, взять крест свой и идти вслед Спасителю. Мы исповедуем Христа не под песни и пляски, а через глубокое личное смирение, борьбу со своими немощами, страстями. Легче отказаться от какой-то личной вещи, даже очень нужной в хозяйстве, а вот от самого себя отказаться, от своих дурных привычек – себялюбия, зависти, гнева и прочих особенностей падшей человеческой природы – всегда трудно. Я могу сказать, чем живут наши прихожане, с какими проблемами, бедами они приходят в храм, а этих новеньких знаю плохо. Почти не знаю. Были у меня несколько женщин, общались немного, но они не стали моими прихожанками. Говорят, что в храмы, дескать, теперь нечего ходить, оттуда ушла благодать, поэтому они уверены, что можно жить и без Церкви. И приводят в подтверждение слова Христа, что где двое или трое собраны во имя Его, там и Спаситель, а, следовательно, и спасение. Вот, видимо, и решили собраться во имя Христово. Надеются, что так спасаться легче. Сейчас даже в церковной среде в головах людей такие идеи вызревают, что сектантов и не нужно.

– Как? – изумился председатель. – Неужели в вашей среде такое может быть, чтобы не слушали свое начальство?

– Не только начальство – Христа не хотят слушать, Евангелие. Вырвут одну фразу, им удобную и понятную, и вертят ею во все стороны: дескать, посмотрите, я не от себя говорю, вот она, истина! Жонглируют этими словами и так, и эдак, а учению Церкви не хотят верить. Потому что нужно не просто поверить, а смирить себя, смирить свой разум, свое «я», которое мы так любим, так лелеем, нежим, оберегаем.

– И что, на таких болтунов у вас управы нет? – рассмеялся председатель. – Цыкнули бы на них, гаркнули – и дело с концом. Есть же у вас эти самые… как их… анафемы, кажись.

Улыбнулся и отец Игорь:

– Церковь, Артем Иванович, это не колхоз и не сельский совет: цыкнул, шикнул, гаркнул – и все замолчали, вытянулись по струночке. Церковь – это Сам Христос, Который ни в чем не насилует волю человека, а лишь зовет его к Себе. Кто слышит – идет, принимает все, чему Церковь учит, а кто не слышит…

– Глухие, что ли? Одни слышат, а другие нет.

– Да, есть такой человеческий порок: духовная глухота. Есть еще слепота – тоже духовная: вроде, смотрит, а ничего не видит. Оттого начинают создавать свои «церкви», церковки – не в смысле архитектурных строений, а свои собственные учения, толкования, взгляды на все то, что сказал Христос в Его Церкви. Так и живут: кажется им, что они со Христом, что ближе их к Спасителю нашему никого нет, а на самом деле ушли от Него далече.

– Эге, батюшка, я думал, что демократия лишь у политиков бывает: создают разные партии, с пеной у рта что-то свое доказывают, поливают один другого грязью, а у вас, смотрю, тоже порядка нет.

– Порядок есть, Артем Иванович, да не все хотят ему подчиняться, по нему жить. Это, как бы вам лучше объяснить… Говорят, вы недавно в больнице лежали?

– Да, пару раз в году должен проходить курс лечения в неврологии. Совсем спина замучила, угроза инсульта есть, вот и лечусь: капельницы, процедуры разные, обследования.

– А к народным целителям не пробовали обращаться? Они, говорят, великие мастера любые болезни лечить.

– Они великие мастера людей дурить и деньги за это драть. Бывал я у них по доверчивости своей, хаживал. Вовремя спохватился, а то бы сидел сейчас перед вами не за этим столом, а в инвалидной коляске. Если бы вообще сидел, а не в могиле лежал. Сам туда не хожу и другим не советую.

– Значит, доверяете медицинской науке, а не медицинской самодеятельности. Точно так же человек, который доверяет Церкви Христовой, получает всю полноту возможности для своего духовного оздоровления и спасения. А кто не доверяет, ходит по сектам или создает что-то свое, похож на того самого целителя, который обманывает не только себя, но и других. Понятно объяснил?

– Я одно понял, дорогой батюшка, – председатель махнул рукой, – там, где люди, – согласия никогда не будет: что в церкви, что в политике, что в государстве в целом. Животных взять: ума у них, как у людей, нет, а порядка больше. Вожак подал голос – и все к нему. Снова подал голос – и выполнили его команду.

– В том-то и дело, что человек наделен от Бога свободой, а животные живут в соответствии с заложенными в них Богом природными инстинктами. Людей можно загнать в стойло, как вы сказали, по призыву вожака – политическое, идеологическое, религиозное или какое иное, но это ненадолго. Рано или поздно вырвутся и снова будут действовать по своей свободе.

– Оно и видно, к чему все привело, – председатель снова махнул рукой и горько усмехнулся. – Пока жили в Советском Союзе, и порядок был, и закон работал, и накормлены все были, и враги боялись даже глянуть в нашу сторону. А дорвались до демократии, то и ходим теперь: в одном кармане вошь на аркане, в другом кармане вошь на цепи. Простите, пойду, дел еще много.

Он поднялся и, поблагодарив хозяйку, направился к двери. Уже на пороге обернулся:

– Вы все же присмотритесь к этой публике, новоселам этим. Я, может, чего и не вижу, но кое-что замечаю. Странные люди, странные. Кабы в советские времена, их бы вмиг раскусили: какого они духа, чем живут, что проповедуют, зачем сюда рвутся. А теперь попробуй тронь: неприятностей не оберешься.

Оскуде преподобный

Вечерело, когда отец Игорь, наконец, встал и, попрощавшись с хозяевами, вышел за ворота. Разговаривая, он задержался в гостях аж с обеда, а уже стало смеркаться. Его давняя и ревностная прихожанка Александра – или, как все ласково называли ее, баба Саня – быстро угасала, готовясь оставить свою долгую земную жизнь. Духовные беседы, с которыми к ней теперь часто приходил отец Игорь, как и еженедельное Причащение Святых Таин, были для нее всем: и радостью, и утешением, и опорой, когда накатывался очередной приступ с нестерпимыми болями во всем теле.

– Не пойму я нашей мамы, – пожимала плечами ее дочка Тамара, взявшая на себя последние заботы о матери, – ей бы в больницу лечь, глядишь – и побегала бы еще своими ножками. Деньги есть, зять обещает устроить в хорошую клинику, а она уперлась, как бык на ферме, – и ни в какую, даже слышать не желает. Хоть бы вы, батюшка, поговорили, вы для нее авторитет.

– Не нужно переубеждать, – тихо отвечал отец Игорь. – Ваша мама ныне в таком состоянии духа, что наши привычные заботы ее уже не так волнуют, как нас. Не в том смысле, что она махнула на все рукой, а потому, что ее душа уже предвкушает иную жизнь, где все земное – больницы, лекарства, суета разная – становится бременем. Даст Бог, вы тоже ощутите это состояние, когда часы жизни начнут останавливаться.

– Жалко нам смотреть на ее страдания. Мы же все видим и слышим, как она охает, стонет, мечется. Лучше самим страдать, чем видеть все это. Она стиснет зубы, глаза закроет и молится по четкам, что вы дали ей. Лежит, перебирает узелки и стонет. И лишь слезки по щекам бегут: от боли, от молитвы – не знаю… Поговорили бы с ней насчет больницы, а?

– Томка, – слышался старческий голосок бабы Сани, – не подбивай нашего батюшку, все равно никуда не поеду. Побойся Бога, не перечь Его святой воле.

И начинала читать Псалтирь, которую знала почти всю наизусть:

– «Камо пойду от Духа Твоего? И от лица Твоего камо бежу? Аще взыду на небо – Ты тамо еси, аще сниду во ад – тамо еси. Аще возму криле мои рано и вселюся в последних моря – и тамо бо рука Твоя наставит мя и удержит мя десница Твоя… Яко Ты создал еси утробы моя, восприял мя еси из чрева матере моея…». Понятно твоей голове? Моя больница – это Господь. И ничего другого мне не нужно.

Баба Саня была неутомимой труженицей не только на земле, которой отдала все свои силы и здоровье, но и дома, и в храме – с того самого дня, как его возвратили людям. Все у нее получалось: и читать, и петь на клиросе, и помогать батюшке совершать церковные требы – крестить детишек, венчать пары, отпевать покойников. Когда ее спрашивали, где она всему научилась, та отвечала кротко: «Моя самая главная школа – это Церковь. Кто туда ходит, кто ее слушает – научится всему, что нужно для спасения души».

– Я еще девчонкой была, а душа моя в монастырь рвалась, – рассказывала она свою судьбу отцу Игорю. – Почему – и сама толком не могла понять. Наверное, пример бабы Груни: жила у нас такая монашечка, матушка Агриппина. Когда их монастырь закрыли, – еще накануне войны, в самом конце 30-х, – она пришла сюда, да так и осталась до самой смерти. Днем работала, а ночью молилась. Она тогда еще молодой была, красивой, многие к ней в женихи набивались, богатые люди сватались, а она так и осталась девицей. Во всем подражала свой покровительнице, святой мученице Агриппине: римские власти ее тоже обвиняли в том, что выступает против замужества и сеет смуту проповедью Христа. А мне хотелось быть похожей на бабу Груню. Ровесницы мои о женихах мечтали, принцах, танцах в клубе, путешествиях по всему белому свету, а меня, наоборот, воротило от всего этого. Вся деревня надо мной потешалась, даже лечить хотели. Матушка тогда убедила: «Я, – говорит, – свой выбор уже сделала, обеты монашеские дала. А в какой монастырь ты пойдешь, когда все кругом закрыто, разрушено, осквернено? Слушай родителей, они у тебя справедливые – это будет твоим послушанием». Я и послушала. Выдали меня замуж за хорошего парня, Васильком звали, от него Томочка наша на свет появилась, а Василька Господь рано забрал. Я ему верной осталась, больше ни за кого не пошла, хотя еще могла наладить полноценную семейную жизнь.

Земная жизнь бабы Сани догорала на глазах родных и близких, а жизнь духовная, наоборот, разгоралась все с большей и большей силой, рвалась из тесной оболочки, истерзанной многими болезнями, скорбями, лишениями. Она не боялась близкой смерти. Она желала ее, почти отказавшись от лекарств, которые стояли на тумбочке возле кровати, и от разных угощений, которыми родные старались поддержать ее убывающие телесные силы, а в постные дни она совершенно отказывалась даже от еды, питаясь лишь просфорой и святой водой. Она жила жизнью уже не земной, а грядущей, вечной, в которую верила без малейших сомнений, желая встречи с главным Источником этой жизни – Христом.

Отец Игорь шел домой, размышляя над тайнами судьбы бабы Сани и крепостью ее веры, родившейся среди безверия, царившего в то время в обществе, среди гонений, насмешек, плевков и издевательств над верующими и Церковью. В этих размышлениях он решил не идти домой коротким путем, мимо своего храма и школы, а околицей деревни, через овраг и маленький хуторок, облюбованный странными поселенцами, – ту саму Балимовку, о которой намедни говорил председатель.

Несмотря на то, что Балимовку давно покинули все прежние старожилы, заколотив окна и двери и побросав свои хатки, место, где стоял этот хутор, по-прежнему пленяло природной красотой, даже поэтичностью. Стройные сосны ограждали хутор от остального леса, а изумительные луга пестрели разноцветьем полевых трав – здесь когда-то паслись стада овец здешних крестьян. Собственно, потому-то хутор так и назывался – Балимовка – от ласкового старинного славянского прозвища овечки «баля».

Так оно и закрепилось за хутором, хотя давно исчезли и овцы, и пастухи, да и сам хутор пришел в совершенное запустение. Если бы не новые обитатели этих мест, не поселенцы, не осталось бы о Балимовке и памяти. Кому она нужна?

Как раз с той стороны, с хутора, до него донеслось тихое, очень красивое пение, дополнившее гармонию уходящего дня:

Мире лукавый, скорбе исполненный,

Коль ты нетвердый, коль несовершенный.

Коль суть не блага твои здесь утехи,

Коль суть плачевны радости и смехи,

Радости и смехи.

Коль неспокойны твои честь-богатства,

Ветр, дым – ничто же. Все непостоянство.

Цветут в един час, в другой увядают,

Днесь на престоле, завтра ниспадают,

Завтра ниспадают.

Звучало несколько голосов: стройно, слаженно, гармонично. Отец Игорь остановился, очарованный этим пением.

«Неужели так поют новоселы, о которых рассказывал председатель? – изумился он. – Странно, почему они не приходят в нашу церковь? Такие голоса, такое пение любой храм украсят».

Он поднялся по заросшему густой травой оврагу и подошел ближе. Теперь виднелось несколько поющих женщин, чем-то занятых в огороде. Пение сменилось – зазвучал один из любимых в русском православном народе кантов:

Где-то там далеко и когда-то давно

Жил премудрый и опытный старец.

Он не раз говорил, беспрестанно твердил:

Слава Богу за скорбь и за радость.

Слава Богу за все, слава Богу за все,

Слава Богу за скорбь и за радость.

Если кто-то тебе что-то грубо сказал,

Или плохо к тебе относился,

Знай об этом, мой друг: воля Божия тут,

С этим надо всегда нам мириться.

Слава Богу за все, слава Богу за все,

Слава Богу за скорбь и за радость.

– Бог в помощь! – сказал отец Игорь, подойдя ближе. – Прекрасно поете, не мог пройти мимо, чтобы не поблагодарить вас и вместе с вами сказать: «Слава Богу за все!»

Женщины, занятые своей работой и пением, вздрогнули от неожиданности и повернулись к отцу Игорю, ничего не ответив.

– Говорю, поете очень красиво, – повторил он, подумав, что те не расслышали его приветствия. – Прямо-таки ангельские голоса.

И подошел ближе, приветливо улыбаясь работницам. Но те продолжали напряженно всматриваться в батюшку, не отвечая ни на его приветствие, ни на доброжелательность. Перед ним стояли четыре женщины: три среднего возраста, одна заметно постарше; все замотанные платками, в длинных, до самых пят, черных платьях, босиком, несмотря на то, что кругом было полно колючек, сыпавшихся из отовсюду торчащих сорняков. Обработанными были лишь несколько узеньких полосок земли, засеянных укропом, петрушкой, другими домашними травами. В тех же бурьянах терялись кустики с завязью огурцов, помидоров и картошки.

«Неужели они только этим питаются? – мелькнуло у отца Игоря. – А где же все остальное, чем живут на земле?».

– Мы живем Богом, – сразу заметив удивление, ответила та, что была постарше, и отчеканила слова Святой Псалтири:

– «Отверзаеши Ты руку Твою и исполняеши всякое животно благоволения». Мы ничем не лучше птиц пернатых и зверей лесных, о которых заботится Отец наш Небесный.

Отец Игорь почувствовал, что хозяева не были расположены на дружелюбный разговор.

– Господь вам дал дивные голоса, – улыбнулся он. – Я всегда хотел, чтобы в нашем храме звучало именно такое красивое пение.

– У вас, поди, своих певцов хватает, – строго, без всякой ответной улыбки, снова отчеканила старшая. – Мы хвалим Господа здесь, как можем, а вы славьте у себя. Да не всякую славу Господь приемлет.

И опять прочитала по памяти евангельские слова:

«Не всяк глаголяй Ми: Господи, Господи, внидет в Царствие Небесное, но творяй волю Отца Моего, Иже есть на Небесех».

– Аминь, – сдержанно добавил отец Игорь. – А как это понять: мы хвалим Бога у себя, а вы у себя? Разве наша Церковь Православная – не общая, не одна для всех? Разве песни, что вы только что пели, не общие для всех нас, православных? Разве не всем нам они понятны и дороги?

– Так и понять, что пришло время, о котором святые старцы пророчествовали: церкви будут открыты, да ступать туда нельзя ни ногой. Вы не простолюдин какой-то, кому все растолковывать нужно, а в сане. Сами понимать должны.

– Должен, – отец Игорь пытался понять, какого духа была его неразговорчивая и неприветливая собеседница. – Но не могу понять, почему же в наш храм нельзя ходить? Куда, в таком случае, можно?

– Никуда. Ибо пришло время оскудения. «Яко оскуде преподобный». Или вы забыли, что сказал Господь? «Не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: Вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас». Не читали? И апостола Павла тоже? «Царство Божие не пища и питие, но праведность и мир и радость во Святом Духе».

– Читал, – сдержанно ответил отец Игорь. – Поэтому и посвятил себя служению Богу в Его Святой Церкви, где звучит Его слово, где присутствует Он Сам.

– И мы служим, – отрезала женщина. – Всяк в своем звании, в каком призван. А Суд Божий покажет, кто и что заслужит. Суд сей уже близко, при дверях.

В это время к ней подошла одна из тех, что была помоложе, и осторожно тронула ее за руку, тихо шепнув:

– Не надо, матушка. От них только грех да искушение. Пожалейте себя.

– А кто пожалеет их? – «матушка» кивнула в сторону обескураженного всем этим разговором отца Игоря. – Они нуждаются в большей жалости, чем я и все мы, грешные. Как те слепцы, которым сердобольные люди подают руку, чтобы перевести через дорогу, иначе угодят под машину. Кто пожалеет их? Ведь они себя-то пожалеть не хотят и не могут.

– Вот и оставьте их, – шепотом повторила та. – Пусть мертвецы погребают своих мертвецов. А мы не для того сюда пришли, чтобы кого-то слушать или переубеждать. Оскуде преподобный. Вконец оскуде…

– Да что вы заладили одно и то же? Объясните, к чему?

– Не заладили, – старшая стала суровее. – Святые слова глаголем, вам ненавистные. «Спаси мя, Господи, яко оскуде преподобный, яко умалишася истины от сынов человеческих. Суетная глагола кийждо ко искреннему своему: устне льстивыя в сердце, и в сердце глаголаша злая. Потребит Господь вся устне льстивыя, язык велеречивый». О ком сие сказано, как не о вас, велеречивых?

– Даже не пойму, кого вы имеете ввиду: лично меня или кого-то вообще? – удивился отец Игорь. – Мне кажется, вы слишком вольно обращаетесь со словами святого Пророка. Отцы Церкви поясняют, что этими словами святой Давид просит Бога, дабы ему избегнуть от превосходства злых людей. Так молились те, кто желал, стремился принять спасительную евангельскую проповедь. Ибо в это время, когда пришел и воплотился Господь, наиболее оскудели именно преподобные, благочестивые в отношении к Богу. Христианская добродетель всегда, во все времена была трудным делом. Не зря и Григорий Богослов, и другие святые оплакивают оскудение добродетельных до такой степени, что едва их будет столько, сколько колосьев после жатвы или зерен винограда, оставшихся под листьями.

– Вот мы и есть те самые колосья после жатвы или оставшиеся зерна винограда, – напористо оборвала женщина. – А вы оставайтесь со своими добродетелями, коль считаете себя праведными. Эту «праведность» теперь даже слепцы видят: на каких роскошных машинах вы раскатываете, в каких царских дворцах живете, какими делами занимаетесь.

Отец Игорь понял, что этот разговор может стать еще более резким и безапелляционным.

– Напрасно вы так огульно обвиняете нас словами Пророка. Во все времена, во все эпохи, при всех режимах и правителях были люди благочестивые и нечестивые, ревностные в вере и прохладные, даже враждебно настроенные. Если вам хочется уколоть меня, то я перед вами такой, как есть: без шикарной машины – на своих двоих, и живу не во дворце, а в обычной деревенской хате, и вся жизнь моя на виду у прихожан. А благочестием и другими добродетелями похвастаться не могу, это правда. Не могу о себе сказать, что я тот самый колос или зерно, что остались от жатвы. Готов смиренно поучиться у вас, коль примете в гости.

– Мы сами по гостям не ходим и к себе не слишком ждем, – уже спокойнее, миролюбивее ответила женщина. – Не то нынче время, чтобы по гостям да по хаткам ходить. К нам Господь Сам приводит людей, жаждущих спасения души – точно так же, как Он вел в эти святые места отшельников, бежавших из этого мира. Мы – живые наследники их подвигов, их жизни. Поэтому другим мы кажемся дикарями, не от мира сего. Такие и есть: мир нам не нужен.

– Вот и хотелось прийти посмотреть на ваше…

– У нас не театр, чтобы смотреть, – опять резко оборвала женщина. – И не телевизор, чтобы глазеть. Между вашей жизнью и нашей – не просто яр между деревней и хутором, а пропасть. Не каждому дано пройти. Аще не Господь проведет…

Она не договорила. Со стороны одной из хаток, где жили эти странные люди, раздался звук, похожий на удар в самодельный колокол. Все женщины, стоявшие напротив отца Петра, побросали свои тяпки, вилы, истово стали креститься, после чего как по команде упали наземь. Затем поднялись и, перекрестившись, упали снова, повторяя это многократно и уже не обращая никакого внимания на присутствие чужого человека.

– Пора, матушка, – старшей помогли подняться и поправить платье. – Вы и не отдыхали совсем, а впереди еще вся ночь.

– Не для отдыха и не для праздных разговоров мы призваны Господом в эту юдоль плача, – уже величественно сказала она, глянув на прощанье на отца Игоря. – «Се Жених грядет в полу нощи, и блажен раб, егоже обрящет бдяща». Прощайте, отче.

– Вы так и не ответили, можно ли мне прийти к вам, – обратился отец Игорь к уже отвернувшимся от него женщинам.

– Для вас в нашей жизни нет ничего интересного, – не поворачиваясь к нему, ответила все та же старшая, к которой обращались как к «матушке». – Ни яств заморских на столе, ни телевизора, ни развлечений… Часов – и тех нет. Мы живем Богом, для Бога, во имя Бога. Коль Ему, Творцу Небесному, будет угодно, Он приведет. Да будет воля Твоя, Господи! А своей воли мы не творим. И вам не советуем…

И, уже не останавливаясь, пошла наверх, откуда доносился печальный звон.

***

Отец Игорь остался на месте, впечатленный этой неожиданной встречей и разговором. Он теперь внимательно осмотрелся вокруг. Перед ним лежали несколько кусков земли, бывших когда-то чьими-то огородами, подсобным хозяйством. Прежде ухоженные, вспаханные, сейчас они стояли в густых бурьянах, лишь кое-где прореженных. Такими же унылыми, серыми, неухоженными были жилища новых поселенцев. Казалось, что они совершенно не приложили своей руки, чтобы обновить ветхие хаты, залатать дырявые крыши, поправить покосившиеся изгороди, покрасить оконные рамы. В самих же окнах было темно: ни огонька, ни признаков жизни. Не было слышно даже привычного для деревень лая собак, кошачьего мяуканья, голосистого петушиного крика, кудахтанья кур и голосов других домашних птиц и животных.

Он заметил, как к хатке, стоявшей поодаль остальных, спешили люди: мужчины, женщины, детишки – словно вылезшие из каких-то берлог, гуськом друг за другом, спешно. Головы женщин были укрыты черными платками, некоторые мужчины были с большими седыми бородами. Все шли молча, не роняя ни слова, крестясь и низко опустив головы. Из самой же хатки, куда они шли, доносились плач, переходящий в настоящие стенания и истошные крики.

«И правда странно, – подумал отец Игорь, понимая беспокойство председателя сельского совета. – Такое впечатление, что эти люди пришли сюда не жить, а чего-то переждать, а потом снова отправиться в дорогу, ведомую лишь им одним. Вроде наши, православные: Псалтирь знают, Евангелие, крестятся, о благочестии говорят. А кто они на самом деле? Раньше сектантов стереглись, чтобы не попасть под их влияние, а нынче свои завести могут в такие дебри, что и не выбраться. Ищут – и сами не знают, чего ищут. Боятся – и сами не знают, чего боятся. Вот уж воистину сказано: “Убояшася страха, ид еже не бе страха”. Антихрист, электронные паспорта, микрочипы, пророчества о конце света – от всего этого у нормального человека голова поехать может. Кинулись искать прозорливых старцев, особо “благодатных” батюшек, монахов, верят всему, что им суют в руки, пересказывают. Попробуй переубедить, удержать…».

Со стороны хутора снова донеслось стройное пение:

Жизнь унылая настала,

лучше, братцы, помереть.

Что вокруг нас происходит —

тяжело на все смотреть.

Службы Божии забыты,

лик духовный огорчён,

детский мир среди ненастья

богохульству научён.

Всюду полное нечестъе

разлилось по всей земле,

все забыли благочестие

и предались сатане.

Даже матери родные

стали хуже всех зверей:

они во чреве убивают

своих собственных детей.

Будем, братия, молиться,

в помощь Бога призывать,

и поститься, и трудиться,

напасти, скорби принимать…

«Странно, – снова подумалось отцу Игорю. – Это не молитва, не служба, а, скорее, деревенские посиделки на особый лад. Там под гармошку пляшут и поют, а здесь без гармошки безутешно голосят и рыдают. Может, и впрямь сектанты у нас поселились? И что их сюда привлекло? Ничего не понимаю. Дай, Господи, уразуметь этих людей».

Бесогон

Подходя к деревне, отец Игорь еще издали увидел, что во всех окнах его домика горел свет, тогда как соседние дома уже погрузились во тьму. Лишь кое-где в окнах светилось пульсирующее голубоватое мерцание: после дневных трудов люди давали себе отдых, сидя у телевизоров.

«Ах, как нехорошо получилось, – подумал он. – Обещал прийти пораньше, а иду, как всегда. Лена, небось, опять беспокоится».

Но та встретила его в хорошем настроении, сразу позвав в комнату:

– Иди, иди, в одних гостях побывал, другие сами пришли, ждут-дожидаются.

И тут эти гости сами вышли навстречу: две родные сестры, Надежда и Нина, после замужества перебравшиеся в соседний район, где стали такими же ревностными прихожанками, какими их знал отец Игорь за время своего служения в Погосте. Они были кроткого нрава, сдержанными, избегали всего, что было противно их душевному состоянию.

Господь послал обеим таких же порядочных мужей: скромных, простых, работящих, непьющих, послушных. Отец Игорь венчал их в своей церкви, благословляя на счастливую семейную жизнь. Они так и стали жить: дружно, счастливо, в трудах и молитве; и настолько привязались друг к другу, что одна семья начинала волноваться, когда от другой долго не было весточек, а ходить друг к другу в гости времени совершенно не оставалось.

Сестры встали под благословение батюшки, радуясь встрече.

– А я-то, грешный, думаю-гадаю, чего это меня ноги сами несут, мчат, словно не иду вовсе, а на машине еду, – отец Игорь благословил и обнял их. – Оказывается, гости дорогие меня ждут. Накрывай, матушка, на стол, чаевничать будем.

Пока Лена хлопотала, отец Игорь усадил гостей на диван, сам расположился напротив, ожидая их рассказа о деревенском житье-бытье. Но радость вдруг сошла с лиц сестер, они стали тревожными и даже печальными.

– Пришли, батюшка, проситься назад к вам, – тихо сказала Нина.

– Что случилось? – встревожился и батюшка. – Никак беда в семье? Ну-ка рассказывайте. Жили ведь в согласии, мире, и что теперь?

– Почему жили? Живем: в согласии, любви, мире, – включилась в разговор Надежда, – да только в церкви нашей такое стало твориться, что и слов-то подходящих не подобрать, чтобы никого не осудить и не ляпнуть сдуру какой-нибудь глупости. Пришли проситься взять нас к себе: хоть и не с руки нам теперича в Погост ездить, да, видать, придется.

– Ничего не пойму, – отец Игорь встал и прошелся по комнате. – Там же у вам церковь хорошая, батюшка в ней известный служит, о нем столько молвы ходит…

– Вот-вот, лучше бы никакой молвы, чем такая, что теперь пошла гулять. И церковь есть, да там такое творится, что Бог весть…