Текст книги "Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века"

Автор книги: Александр Васинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Об афродициях Уд сразу вспомнил, когда увидел, что посередке стола Афродита поставила вазу с белыми лилиями. Именно флоре была посвящена первая получасовая лекция Юджина, он вдалбливал боссу, какие цветы, в какое время года и даже в какое время суток в нашей климатической зоне источают наиболее сильные ароматы возбуждения.

Кстати, за курс лекций Уд отблагодарил Юджина, подарив ему золотую защелку для галстука с большим бриллиантом. Юджин от подарка категорически отказался, выдав неотразимые резоны: он сказал, что, конечно, польщен, но пусть босс подумает, чем обернется для Юджина и его семьи такой прекрасный подарок.

– Первое, что защелка вынудит меня приобрести, – это соответствующий галстук. Галстук – это новый соответствующий костюм. Костюм предполагает совершенно другую квартиру, в другом квартале и т. п. Это, в свою очередь, предполагает другую жену. Новая жена – это новый автомобиль и дача. Новый статус может привести к еще большим переменам – смена работы. Работодателя. Может быть, смена родины. Вы видите, босс, какая цепочка метаморфоз может потянуться за вашим жестом щедрости?

Уд слушал его без улыбки и на этот раз ничего не сказал.

Чтобы сделать хозяйке приятное, Уд, натренированный Юджином, склонил лицо к вазе и, закрыв глаза, втянул в себя воздух с таким видом, как если б, выражаясь слогом Юджиновой лекции, впитал в душу незримо разлитые вокруг флюиды сладостного желанного совращения.

– О! Да ты знаешь в этом толк… – церемонно сказала Афродита и поощрительно ему улыбнулась.

Где-то из-за двери (спальни? второй комнаты?) доносилась негромкая фортепьянная музыка. Они уже закусили, на Уда накатывались, шурша прибрежной галькой, волны легкого расслабления. Вспомнив о том, что продержаться «в форме» следует как можно дольше, Уд дал себе команду аутотренинга думать о чем-то скучном, маловозбуждающем, постороннем… Вы не поверите, господа, но едва он воззвал к своему рассудку с этой целью, как тот подсунул ему – что бы вы думали? – скучную жалкую мысль о своем прежнем хозяине или, точнее сказать, носителе Коле Са-вушкине, этом смешном никудышном уроженце глупого города Реутово, борце с сонмом городских грызунов и бытовых насекомых… (Уд даже поднес ладонь ко рту, прикрывая гадливо-ироничную улыбку, чтобы Афродита не приняла ее на свой счет). После того как Уд вспомнил Колю, он обеспечил себе минимум четверть часа пребывания «в форме», которая не грозила ему никакими эмоциональными эксцессами. Когда этот источник отрезвления стал немного угасать, Уд внушил себе, что фортепьянная музыка играется неспроста и не где-нибудь, а за дверью будуара или даже «кабинета задумчивости», сидит там за инструментом в нише пианист, его наняла Афродита, вероломно украв у него идею с эфесским флейтистом… Досада тоже возымела свое действие. Уд сознавал, что это бред, но таким образом он чинил себе препятствия, чтобы не сразу подпасть под обаяние чаровницы.

– Попробуй, дорогой, вот это, – услышал он ее голос. В руках у нее была чаша с каким-то желтоватым муссом.

– Что это, Афро?

– Это яичный флипп, моего собственного рецепта.

Она глубоко-глубоко посмотрела на гостя, при-щурясь, оглядывала его лоснившийся красивый голый череп, сразу, без посредства шеи переходивший в плотный торс, и силилась понять, кого напоминает ей этот потрясающий любовник, ей стало казаться, что еще секунда – и она поймет, догадается, но ее мысль отвлеклась сменой фортепьянной пьесы и потеряла нить…

Уд заметил этот ее пристальный взгляд, сменившийся рассеянным невниманием. Он дожевывал свою маслину, когда Афродита вдруг одним резким движением сбросила с себя боа и платье, это был какой-то мгновенный конвульсивный вздрог всем телом, – так делают лошади, стряхивая судорогой впившихся в шкуру мух и слепней, – и осталась в дразняще-сексуальном белье, какого Уд никогда нигде ни на ком не видел. На ней были приспущенные ажурные панталоны, бархатные гусеничные гульфики с игривыми кисточками, замочки, пущенные по всему животу и присыпанные хрустальными стразами…

Уд и Афродита оба, одновременно, погружались в транс. Уд, как примитив, впадал в экстаз без всяких афродиций и аутотренингов, просто по страсти, Афродита же владела техникой экзальтации, она иногда даже могла с этим переборщить, так что однажды, говорят, один из ее любовников принял ее экстаз за приступ падучей и бросился, идиот, вызывать неотложку. А техника любовного транса, говорила Афродита, очень проста. «Я вызываю исступление мыслью. Надо просто знать, что не тело, а мозг есть главная эрогенная зона человека, и всё в нем, всё там…»

«Ты запомнил тогда? – Уд услышал ее голос где-то сбоку, над собой… – Сегодня девятая ночь полнолуния, и мы будем делать так, как делали они… древние китайцы… ты меня слышишь?.. Мы будем любить по учению янь – „девять на один…“, девять раз туда и девять обратно… потом замереть, пауза на счет девять, и снова девять… восемь… семь…»

Афродита, простите мне ненужный стёб, полностью тащилась от Уда. Может быть, поначалу ей чуть-чуть не хватало в Уде такой детали, как жесткие плотные усы типа тех, что на момент изложения этих событий носили генералы Руцкой и Аушев, – Афродита сразу теряла самообладание от одного лишь легкого прикосновения этой колкой щеточки мужской шерсти. Некоторые усачи сразу брали ее в плен, если умели уложить свои хорошо подстриженные вторичные половые признаки точь-в-точь в ложбинку над ее собственной верхней губой, то есть делая ее саму как бы парадоксально усатой. Это почему-то невообразимо ее возбуждало.

Все смешалось в любовной игре Афродиты – и древнекитайская техника любви с бесподобными «наездницами», «приколотой бабочкой» и массой других вкрадчивых ласк, и изощренные приемы античных гетер, и разнузданные уловки обольщения, процветавшие во времена незабвенного Джакомо Казановы… У Афродиты был атлас любовных поз из книги Пьетро Аретино, коей не столько зачитывались, сколько засматривались сладострастники галантного века.

Они струились друг в друге, как две змеи, и никто из них не знал, где он, а где другой, и эти сплетенные кольца то почти не касаясь скользили, то завязывались в узлы, и после оторопи слияния, обессилев, они вдруг поняли: чтобы вплестись слитно в немыслимую позу, можно довериться инстинкту, не рассуждать, страсть сама все сделает за них, но чтобы выплестись из этой позы обратно и сделаться двумя отдельными людьми, для этого надо протрезветь и долго и расчетливо ломать все тело… У них с полчаса ничего не получалось. И лишь когда обмякла, опала та его ребристая, как сварочный шов, тянувшаяся вдоль корпуса жила, тело Афродиты рывками вкруговую вывинтилось из него обратно словно бы по незримой резьбе и улеглось рядом – отдельно.

Обоим почудилось, что они час назад умерли и ничто не связывает их с земной жизнью, кроме пережитого слияния в одно.

Лишь самая малость омрачала ее счастливую пустоту, какое-то, впрочем, химеричное нелепое невозможное подозрение, что в миг последних содроганий он оросил ее нутро выбросом резко прохладной жидкости. «У него холодное семя», – мелькнуло у нее, но все тут же смыла в ней горячечная волна подступившего восторга.

2

…И женщина, которою дано,

Сперва намучившись, нам насладиться.

Н. Гумилев. Шестое чувство

К удивлению самого Уда, он не лежал в отрубе, хотя все будто происходило не наяву. В реальность его возвращали звуки фортепьяно. Издалека… ближе… ближе… Будто он мумия и с него кто-то снимает – слой за слоем, оборот за оборотом – пропитанные бальзамами слипшиеся бинты, и вот музыка слышней и слышней, и он уже – моток за мотком – может легче двинуть рукой, пошевелить затекшими членами…

– Ожил? – промурлыкала она и поцеловала его. Уду в самом деле сделалось хорошо. Он был как опьяненный нектаром шмель, уснувший в цветке и вот разбуженный недомоганием новой жажды.

Уд открыл слипшиеся глаза, веки немного щипало от пота. Скосил нижнюю губу, струей воздуха провел вверх-вправо-влево, подсушил, проморгался… Его нос упирался в ее ушную раковину. Уд впервые видел человеческое ухо в такой близи, и его поразила морфологическая причудливость биологического узора… эти изгибы, впадинки, затененный грот… эта трогательная мочка, приютившая на своей мякоти холодную красивую каплю александритовой сережки… эта драпировка кожных складок в глуби ушной раковины… «Плиссе-гофре», – усмехнулся он, закрыл глаза и втянул в себя мускусный запах ее щеки, потом уголка рта, потом шеи…

Отдыхая, Афродита рассказала ему несколько думских сплетен. Уд удивился, сколько путан и авантюристок вьется возле такого учреждения.

– Это-то как раз понятно, – сказала Афродита. Она раздумала рассказывать ему, но держала в уме смешную историю, которую слышала от одной своей петербургской избирательницы. Поскольку человек вспоминает за секунду, а изложение этой вспышки требует времени и слов, я, господа, не торопясь опишу эту историю, пока наши любовники, обессиленные любовью и ноктюрном Шопена, лежат обнаженные поверх одеяла, глаза их закрыты, пальцы рук сплетены, они погружены в полусон…

Итак, дедушка этой избирательницы был большой бонвиван и много вечеров и ночей проводил в ресторане знаменитого «Англетера». События 17-го года не внесли особых изменений ни в его жизнь, ни в жизнь петроградской богемы, которая циркулировала почти с прежней интенсивностью вплоть до марта 18-го года, когда правительство, Ленин переехали в Москву. По обыкновению зайдя в «Англетер» и не обнаружив знакомых девиц, этот бонвиван с досадой подозвал старого официанта. «Нефедыч, что такое? Где все?» Нефедыч был человек старый, умный, опытный и знал, что господа этого сорта больше оценят информацию, если она будет подана в соответствующей форме. Поэтому он, подойдя к столику, склонился к клиенту чуть ниже, чем сделал бы это в другой раз, и сказал:

– Вы ведь знаете, что правительство большевиков переехало в Москву?

– Ну что-то слышал… – нетерпеливо отмахнулся от него завсегдатай, – при чем тут это? Где, спрашиваю, бляди, Нефедыч.

Официант проглотил оскорбительный тон.

– В воскресенье, говорю, правительство переехали-с в Москву, – невозмутимо продолжил он и после маленькой паузы закончил: – А где власть – там и блядь.

Афродита, вспомнив эту историю, улыбнулась в темноте своей фосфоресцирующей улыбкой. Их обоих интриговал полусвет от маленького телевизора, стоявшего на кушетке. Там уже минут десять мчались от погони какие-то роскошные королевские кареты, а из окна кареты ждала спасения королева.

– Она тебе нравится? – спросила Афро.

– Я смотрю на кареты, – сказал он.

– На кареты?

– Да, я подумал, что во все времена у стоящих людей были свои роллс-ройсы.

Уд лежал рядом, наслаждаясь покоем. Ее опять легкими пассами пошлепывало по ягодицам и подколенным округлостям икр жгучее нетерпеливое желание.

3

…И тогда только пенис есть кратчайшее расстояние между двумя душами.

Маркиз де Сад. Философия в будуаре

Перед тем как, набычившись, ринуться в гудящее пекло, Уд успел ужаснуться: в окно спальни как раз светила с улицы запоздалая машина, и в отраженном от потолка свете фар он вдруг разглядел, как исказилось лицо Афродиты, – ее распластанное нагое тело сплошь покрылось, – как язвами, как окровавленной сыпью, – сотнями маленьких красных вожделеющих ротиков, из которых тянулись наружу высунутые трепещущие язычки, – не так ли кишело изрытое ими тело вавилонской блудницы, терзаемой зудом собственной неутолимой похоти? Каждое из этих отверстий-присосков норовило впиться, ужалить, лизнуть, утолить мерзкую жажду… Это была шкура самого блуда, сотканная блудом из стежек блуда на пяльцах блуда. Это было тело чешуйчатой змеи, каждая чешуйка которой была как разверстые ложесны воспаленного нетерпения.

– Ну же, Уд!!! Удушка! Ну же! У… у…дище! Ну-у-у!!

И он обезумел, бросившись куда-то с головой, опрометью, безоглядно, весь. Семь… восемь… девять… восемь… пять… один… полыхает объятый огнем мозг. Давит портупеей натянутая добела жила. Ему мерещится, что он на огромной глубине океана, он крепит болт к днищу расползающегося земного шара. Иначе погибнет мир. Нет воздуха. Удушье, Уду…

Наступила его обычная отключка. Лежит – красный, голый, скользкий, как дитя разродившейся великанши. Она обтирает его каким-то пахучим бальзамом. К ней возвращалось ее земное тело, сотни ротиков-присосков затягивались, как крохотные ранки от купидоновых стрел, кожа опять принимала фарфорово-матовый, чистый, бархатный оттенок…

Юджин, натаскивая босса, ссылался на древнекитайские трактаты, учившие, что правильные женщины никогда не отберут всю энергию у своих любовников, наоборот, они генерируют ее в их энергетических мешочках. Наверное, Афродита была правильная женщина. Древние китайцы знали, что произойдет, если женщина все вытянет из мужчины. Тогда то, чем любит любовник, может врасти внутрь его тела и проткнуть брюшину. Впрочем, эти китайские ужасы не могли касаться Уда ни с какой стороны. И если уж достоверно передавать, что он испытывал в своем состоянии отключки, то я бы отбросил старокитайские премудрости, тут, господа, просится что-то родное, свое, отечественное. Читал я у кого-то, что Гаврила Державин родился очень болезным младенцем, несколько раз совсем было кончался и его спасали, заворачивая в теплую кислую ржаную опару. Почти бездыханное тельце оживало в липкой дрожжевой благодатной колыбели… Вас это ни на что не надоумило? Да мы же на пороге потрясающего открытия, господа! Ребеночка спасали тем, что, обволакивая забродившим тестом, как бы помещали обратно в материнское чрево, где он и воскресал. Хлеб, хлеб наш насущный, который за всю жизнь не приедается и питает человека, – да, да, он сродни взыскующему и дарящему жизнь женскому лону, они подобны, они одно. Вот разгадка! Уд в минуты беспамятного погружения в Афродиту был тем самым голеньким болезным Гаврилой, целиком запеленутым в жаркий вязкий дышащий мякиш…

4

Пописать у графини Кака или покакать у графини Пипи – не все ли равно?

М. Пруст. Содом и Гоморра

Когда Уд открыл глаза, он сразу понял, что все в порядке. Вымыт. Укрыт. Быстро провел рукой по темени – лейкопластырь на месте, свежий, сухой, сменили. Его жила, опадая, мягко пролегала по всей длине правого бока и ноги, как лампас. Впритык к кровати кто-то подкатил столик на колесиках, и на нем Уд увидел легкую закуску. Это были салат из спаржи и мусс из белого шоколада с орехами, облитый вишневой мякотью. Он приподнялся на локте. В ванной шумела вода. «Съесть или подождать?» Дверь открылась, Приап за ее спиной, дребезжа, дергался на своем кольце.

– Знаешь, – сказала она, – я вспомнила прекрасную строчку из Бодлера: «Я чувствовал в руке изгиб дремавших ног». Откуда этот француз мог видеть нашу ситуацию?

Она раскатисто расхохоталась.

– Знаешь, дорогой, я все время себя спрашиваю: а почему он не заводит разговора о лоббировании своего пресловутого цементного проекта? Или ты это оставил на последний момент, в дверях?

– У меня все изменилось, Афро. Мне ничего не нужно.

Она вскинула брови.

– Цемент, алкоголь, спонсорство – это все мелочевка, – сказал Уд. – Я закрываюсь на учет, Афро. У меня появились другие афродиции.

Она внимательно посмотрела на него. Уд заметил, что Афродита подкрасилась и сделала макияж. Ей очень шел белесо-розоватый – под цвет глаз – халат с белыми кисточками на поясе.

– Я на пороге важных решений, – снова сказал он.

– Как знаешь. Но тогда у меня к тебе одна маленькая просьба. Обещай выполнить.

– Да, с удовольствием, говори.

– Я хочу, чтобы ты возглавил наше общественное движение, Уд.

Он сел в постели.

– Ты что? Ты хочешь сказать, что я должен…

– Да, да, именно это, – перебила она. – Не подумай, что мы положили глаз на твои капиталы. У нас много спонсоров, ты знаешь. Нет, Уд, нам нужен ты, ты сам. Твой социальный темперамент.

Он потянулся рукой к брюкам.

– Афро, что такое ты говоришь? Скажи, как называется твое движение? Оно называется «Дочери России», ведь так? Так как же, блин, я сделаюсь вам дочерью вашей России?! Ты в своем уме?

– Ты что-нибудь слышал о трансвеститах, о транссексуалах? – невозмутимо спросила Афродита.

Уд застыл, не успев засунуть в брючину ногу.

– Хорошо, – продолжала она. – Тогда ты наверняка слышал об операциях по перемене пола.

Она смотрела ему в глаза холодно, серьезно.

– В нашем движении произошел раскол. Нам нужна сильная женщина-лидер.

– Что-о-о? – Уд запрыгал на одной ноге к двери. Он вдруг вспомнил, как ночью все ее тело от шеи до лодыжек было покрыто ротиками-присосками, и его вырвало прямо под ноги, на палас. Салат из спаржи, мусс из белого шоколада и орехов и еще эта… как ее?., вишневая мякоть…

Глава IX

Неудержимо, неповторимо,

Все пролетело… далече… мимо…

С. Есенин

1

Правильно люди говорят: беда одна не приходит. Когда Коля, едва держась на ногах, добрел около полуночи до дома, в ручке двери он обнаружил какую-то бумажку. Повертел в руке, отпер входную дверь, включил в прихожей свет. Ему пришлось немного подумать, прежде чем он вспомнил, почему дверь в его комнату распахнута и с какой стати на столе стоит бутылка французского вина.

Подошел к Нининой комнате, подергал за ручку: ну, конечно, она еще не пришла, она еще кружит головы полковникам…

Коля посмотрел, что ему мешает в пальцах, глянул на руку, заметил бумажку – это была телеграмма. Приблизил к лампочке, сощурил один глаз, чтобы буквы не двоились и не прыгали, и стал трезветь. Его тетю Лену Савушкину положили в Реутово в горбольницу № 7. Коля не то что обрадовался известию, а как бы камень с плеч у него упал, облегчение, что не надо оставаться здесь, что можно уехать… Он вылил французское вино в раковину, накидал свои вещи в чемодан. Прошел через сад за домом к улице. Метро еще работало. Курский. Он успел на последнюю электричку до Реутова.

Тетя Лена, старшая сестра его матери, была ему за мать все детство и юность. Работала она сначала в школе, потом в аптеке, замуж не выходила. Они всегда с тетей были близки, но, когда Коля уехал в Москву, чувства, конечно, ослабли, они не то что пошли на убыль, они, может, пребывали в глубине сердца в прежнем объеме, но из-за разлуки не имели случаев проявляться и были вроде как в простое.

Их одноэтажный домик был недалеко от железнодорожного вокзала, в зоне так называемого частного сектора, и Коля вскоре стоял перед калиткой, закрывавшейся просто «на гвоздик» с веревочкой. Ключ от веранды лежал за притолокой, как и десять лет назад.

Прежде чем войти в дом, Коля посетил деревянный скособоченный туалет-будку в конце огорода. Как и много лет назад на гвоздик, вбитый в доску двери изнутри, были наколоты аккуратно порванные на квадратики газетные листочки. Коля снял верхний листочек, повертел в руках, и при свете спички по обрывкам текста понял, что газета была очень старая: во фрагменте статьи еще фигурировало правительство Гайдара.

Грустью веяло от газеты, гвоздя, покосившейся будки… Когда Коля вошел в горницу, заметил, что печка небеленая, всюду, правда, было убрано, чисто, но как-то по-больничному, стерильно, как бывает в доме, где нет и не было мужчины и детей. Больница, он знал, находилась в другом конце города, но еще стояла ночь, собаки, чей лай по цепочке сопровождал его от вокзала до дома, быстро угомонились, досыпая в своих будках. Коля сидел на кухне, прилег грудью на столешницу, дорога его все-таки сморила… А когда очнулся от собачьего лая, увидел, что уже светало… Все он сразу вспомнил про себя, и вчерашний страшный день, и юбилей, и Нину, и тетю Лену, и мутная тоска опять поднялась у него со дна души, взвеялась вдруг грязнящим непроглядным облаком, так баламутит воду донная рыба, стремглав зарываясь в ил…

Протер глаза. Перед собой, на столешнице, увидел таракана. Тот сидел на выступе сучка в доске и смотрел на Колю, шевеля усиками. Коля дунул, таракан ни с места. Коля несильно ударил по столу: тот же эффект.

– Ты здесь живешь, это я приезжий, – сказал Коля. Таракан, услышав человеческий голос, казалось, насторожился. Коля смотрел на него с интересом. Странно: почти десять лет он проработал в конторе «по тараканьему профилю», а живого таракана вблизи да еще не под служебным углом зрения не разглядывал. Они у него все больше фигурировали в процентах и цифрах. Коля ни разу не был даже в инсектарии, где на подопытных испытывают новые ядохимикаты и приманки. Туда ездила обычно Хрипунова.

– Ну, чего? – Коля разглядел на столешнице катышек хлеба, подкатил его подушечкой пальца поближе к таракану и ногтем легонько почти вплотную к нему подтолкнул: насекомое не шелохнулось. Явно не еда, а человек интересовал его. От такого внимания, от всех потрясений последних дней на Колю напала слабость, он всхлипнул и рассказал затихшему животному и про табличку «мест нет», и про страшного одноглазого флейтиста, и про полковничий бал… Он спохватился, когда кухонный стол косой полосой света перечеркнуло солнце: пора было ехать в больницу.

Собираться ему было минуту: кулек апельсинов и персиков он взял с собой еще в Москве с юбилейной вазы, а «Боржоми» наметил купить по дороге: возле автобусного парка должны были быть, по идее, подобные ларьки. Но в этот день его опять достали сюрпризы и выверты обыденной жизни. В автобусе билеты проверял какой-то больной старик, он едва передвигался, бормоча, как заведенный, одно слово: «Предъявите». Кто предъявлял, кто нет. Две девушки сидели на местах для инвалидов и пассажиров с детьми. На его «предъявите» одна девушка, что сидела с краю, сказала, что они имеют право. Той, что сидела, круто повернувшись к окну, тоже сказал: «Предъявите». Девушка с края сказала ему в ухо, что ее подруга у окна беременная. Старик к той опять: «Предъявите». Тогда та, что сидела у окна, перегнулась к нему всем телом и прошипела с труднопредставимой ненавистью:

– Что, что, скажи, что тебе предъявить, козел ты долбаный?!

Контролер то ли не расслышал, то ли удовлетворился, пошел по салону дальше. Возле Коли (а Коля билет предъявил еще до вопроса) старик контролер обратился со своим вопросом к какому-то скрюченному человеку, который хотел, но очень боялся раскашляться.

– Предъявите, – второй раз сказал ему контролер.

Человек медленно распахнул полу бледно-зеленого плаща, и все увидели, что в левой части груди у него стоймя стоит прозрачная плексигласовая пластинка, за которой бьется красно-синее настоящее сердце. Ему, судя по всему, сделали сложную операцию.

Коля, как тогда в Москве, вышел не на своей остановке и поплелся к больнице пешком.

Глава X

И его душа вкусила блуда и неистовства гибели.

Томас Манн. Смерть в Венеции

1

Когда Лапиков и охранники помогли боссу зайти в салон лимузина (они ждали его у подъезда Афродитиного дома с семи утра, но Уд освободился только в девять), босс первым делом выгнал телохранителей, закрыл створчатые щитки, отделявшие салон от кабины водителя, и, оставшись с Лапиковым наедине, устроил ему и – заочно – Юджину страшный разнос за Афродиту.

– Радиоперехваты у них!., осведомители!., картотека!.. – Уд был вне себя. – А ключевой информацией не владеете. Я сколько тебе плачу, Лапиков? Я много тебе плачу и этому журналисту очень много плачу. Вы хотите жить на зарплаты бюджетников? Или вы, нарочно меня подставили? А?!! Да эта дочь России почище кузькиной матери!..

– Босс, простите. О чем вы? Что произошло?!

– Вы нарочно мне эту лесбиянку подсунули? Активистку эту паскудную? Извращенку бесполую!

Лапиков побледнел. Он пустился в оправдания, говорил, что ни по одному из агентурных каналов не проходила информация о ее нестандартной сексуальной ориентации, он сам потрясен, клялся, что такие проколы больше не повторятся. Уд немного отошел, вернул охранников.

– Ладно, поехали, – сказал босс.

Лапиков глазами спросил: куда?

– Француз, – вслух сказал босс. Лапиков показал на сверток, они оба поняли, что там белые брюки и водолазка. Уд, нагнувшись, пошел в ванную принять душ и переодеться.

2

Искал я, истощая зренье,

Свой лик до миросотворенья.

Йетс

Фотосъемка готовилась по заказу престижного французского журнала «Эль» (для русской версии) в связи с тем, что по итогам выборочного опроса двух тысяч семисот шестидесяти девяти российских женщин из различных регионов страны на конкурсе «Мужчина года» Уд Кичхоков занял второе место, пропустив вперед себя только бывшего генерала-пограничника Николаева и намного опередив занявшего третье место актера Машкова. Этот актер долгое время ходил в сексуальных символах, и именно ему многие эксперты прочили победу, считая, что против опального генерала работает чрезмерная для военного человека интеллигентность, а против Уда – сомнительная репутация алкогольного магната. Но у женщин свои, то есть непредсказуемые критерии, и именно в таком порядке – Николаев, Уд, Машков – они распределили места среди фаворитов.

Наверное, не последнюю роль сыграл в их выборе темный соблазн загадки Удовой внешности, манившей близкой разгадкой, но так и ускользавшей от того, чтобы дать себя рассекретить… Видимо, на рейтинг повлияло и то, что усилиями его новых партнеров из концерна группы «Ойл» Уд Кичхоков в последние недели часто появлялся на экранах телевизора, причем не в дешевых тусовочных эпизодиках, а в серьезных программах и с эксклюзивными интервью.

Как блестящий полемист, Уд проявил себя еще в ту пору, когда Юджин устраивал его участие в теледебатах при помощи сурдоперевода и заработал ему репутацию острослова. Его (их) речь в Доме актера по случаю открытия в Москве декады постановок норвежского классика Ибсена была, оказывается, записана, и недавно ролик крутили по каналу «Культура», что тоже обратило на себя внимание. А нашумевший телепоединок Уда с известным академиком Умновым в программе «Один на один» телекомпании ВИД?! Не все его видели, господа? Ну, Уд просто положил на лопатки этого известного своей непримиримостью борца против пьянства. Академик сразу набросился на визави, назвав его «алкогольным бароном», а Уд (с подачи Юджина) выбрал убийственную тактику поддакивания. Он возмущался пуще Умнова тем, что Россия спивается, что занимает первое место по потреблению алкоголя на душу населения.

– Вы не корчите из себя непричастного! – кричал академик. – Вы среди тех, кто травит алкоголем россиян и уничтожает генофонд нации!

Уд парировал:

– Неправда! Алкоголизация нации происходит из-за того, что народ потребляет некачественные нелицензированные напитки. Его травят самогон, подделки, теневой алкогольный бизнес и лицемерие властей.

Уд говорил спокойно, урезонивающе, а академик часто выходил из себя, несколько раз срывался на крик и после слов Уда: «В самой натуре славян, по-видимому, таится загадочная тяга к опьянению, к затуманиванию ума, к химерам, к химически спровоцированному энтузиазму», – после этих слов Уда академик вскочил и плеснул ему в лицо «Боржоми». На минуту диспут прервали, потом скомканно довели до финала, но на следующий день многие газеты процитировали концовку заключительного монолога Кичхокова, где он с подкупающе-удрученной улыбкой озвучивал жесты спрятавшегося за студийной декорацией Юджина Манкина:

– Что народ? Сама наша история на протяжении веков будто делалась под хмельком, под парами… Это не значит, – говорил Уд, поглядывая куда-то в сторону, – что цари или высшие вельможи принимали судьбоносные для страны решения под градусом, нет, зачем так буквально?.. Речь не об отдельных личностях, бродящих по нашей истории. – Уд поднял палец вверх. – Шаткая фигура есть сама наша отечественная история, с ее шараханьями из крайности в крайность, с ее непрогнозируемыми выходками, – вспомните Смутное время или начало нынешнего века… А наши дни? – Уд бросил взгляд на притихшего поверженного академика. – Разве сегодня, когда на дворе XXI век и мы накануне выборов очередного президента, Россию не шатает? Не бросает из стороны в сторону? Страшно, соотечественники! Хочется приблизиться к лицу России и с опаской сказать ей: «А ну, Родина, дыхни!..»

…Как бы там ни было, а журнал «Эль» неспроста заказал своему фотокорреспонденту очерк о серебряном призере симпатий российских женщин, и вот, связавшись по сотовой с лимузином, переводчик француза назвал адрес встречи: музей на Волхонке.

Мосье, бросив на Уда профессиональный взгляд, остался, видимо, доволен моделью, его экипировкой. Он долго водил его по итальянскому дворику, потом остановился на греческом зале, поставил Уда рядом с мраморным античным мальчиком, сидя вытаскивавшим свою мраморную занозу. Но все-таки большинство кадров отщелкал возле статуй обнаженных юношей, девушек и фавнов. Француз явно подчеркивал эротический имидж своего фигуранта. На съемку он привел гримера, и тот искусно убирал бликующие капли пота с носа, со лба, но когда гример порывался нанести слой пудры на покрывшиеся испариной выпуклости голого черепа, фотограф, взвизгнув, его остановил:

– Non, non, laissez да! C'est се gui est le plus frappant.^[4]

3

Когда француза поблагодарили и на другой машине отправили в гостиницу с Лапиковым, на дежурство при боссе заступили Юджин и другая смена охранников. Поехали в офис. На плече Уда сидела та самая болонка, которую он месяц назад подобрал на улице. Она стала его талисманом, он с ней не расставался. Бобо, как он назвал ее в первый день за жалкий вид, выбитый зуб и дерматологические хвори, превратилась в холеное капризное существо.

Когда приехали на Чистые пруды, Уд поднялся к себе в кабинет, кивнул спичрайтеру, чтобы тоже зашел.

– Ну как, уладил с городками?

Юджин доложил ему, что Спорткомитет России подтверждает свое согласие. (Речь шла о том, чтобы Уд спонсировал первенство России по городкам, намеченное на конец июля в Угличе.) Спичрайтер знал, что Уд в последнее время очень озабочен реализацией остатков затоваренной алкогольной продукции, а спонсорство в городошном первенстве гарантировало сбыт больших партий ликероводочных изделий фирмы в регионах Поволжья.

Оба были довольны хорошим оборотом событий. Стоя у большого окна каминного кабинета, наблюдали, как стайка школьниц взбегает по ступенькам в стеклянный куб кафе-мороженого, которое недавно построили на Чистых прудах. Уд проводил школьниц взглядом до входных стеклянных дверей и забыл про них, переключившись на свои коммерческие заботы. Юджин их не бросил на пороге, мысленно зашел с ними в зал второго этажа, где собирались компании мальчиков, и стал представлять, как эта стайка сквозь перекрестные взгляды будет пробираться к дальнему столику с выражением кроткого вызова на лицах. Юные львицы впервые отпущены мамами погулять одни в саванну?., еще нет ни разрешения, ни запрета (просто мамаши сделали вид, что не заметили, как те ушли), и эта полуразрешенная, полузапретная прогулка томит их души сладостным страхом. Девочки ступают, плохо изображая неинтерес, радуясь и страшась своей почти свободы, своего полурискованного, полугреховного полунепослушания. Как они пылко, напряженно не смотрят по сторонам!