Текст книги "Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века"

Автор книги: Александр Васинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Завтра к утру вода наберется, – заверил комендант.

– А девочку нашли? – спросил Уд.

– Да, босс. Все в порядке.

Уд снова по мраморным ступеням (теперь они ему не показались приятными, после бассейна он замерз) поднялся к себе на балкон, накинул халат. Что-то томило его. Да, конечно, девочка конюха… И еще что-то… Он увидел смотровую башню и павильон без их двойников, к отражению которых в воде привык, и понял, что его расстроило именно это: у него будто украли половину собственности. То есть не в прямом смысле… Вернее, можно сказать, что почти в прямом, потому что отражение это тоже собственность и вполне физический предмет обладания.

Ему пришел на ум рассказ одного французского партнера (тот поставлял ему качественные пробки для ликера), как он случайно обнаружил убывание своих владений после того, как разрешил группе художников приезжать на пленэр к себе в Шампань. (Думал, сюжеты с видами его родины прославят его.) И однажды, рассказывал Уду француз через переводчицу, я обходил этих художников, расположившихся в долине, разглядывал их холсты и вдруг заметил, что природные виды, служившие художникам предметом срисовывания, как-то блекнут и даже уменьшаются в объеме. Словно бы, говорил этот француз, живая материя природных пейзажей перетекала безвозвратно на холсты их картин. Возможно ли такое? Во всяком случае, француз отказал художникам в гостеприимстве и окружающие виды месяца через три восстановили свою материальную объемность и цветовую насыщенность.

Уд стоял и вкруговую оглядывал окрестности своего загородного комплекса. Взгляд его уперся в темную полоску дальних лесов, не принадлежащих ему. «Богатый ты человек, Кичхоков, – сказал себе Уд, поддразнивая себя, – богатый, ОЧЕНЬ богатый, а вот эту недвижимость купить не в состоянии… Этот лес за аэродромом и сам аэродром в принципе можно купить, – продолжал он забавлять себя не очень серьезными размышлениями, – но вот эти дали тебе уже недоступны, эта луна, это сияние»… Он подумал, что, собственно, и недвижимостью-то это можно назвать лишь условно, так как все вращается вместе с Землей и вокруг Земли. «Да и сама луна ненадежный товар, – пришло ему в голову. – Вот если купишь месяц и получишь полнолуние. Вроде прибыль. Только обрадуешься, а она уже пошла на ущерб…»

Уду снова сделалось душно, тесно. Он сбросил с себя все, спустился в зимний сад к Приапам, трогал рукой их головы из терракота и мрамора. Нагнулся к корзине божка и отщипнул от грозди большую черную виноградину, обтер ее о грудь и забросил в рот, вспомнив с улыбкой недавнюю, за обедом, реплику Юджина: «Виноград – это семечки аристократа». Уд был сейчас рад своему одиночеству, хотя и знал, что охранники видят его по монитору, он привык не думать о них, он вдыхал дурманящие испарения магнолий и флоксов и бродил, нагой, красивый, среди своих Приапов, как античный бесстыдник…

3

– Так прах тебя разберет, кто же ты такой?

– Я конэсер.

– Что-о-о такое-о-е?

Н. Лесков. Очарованный странник

Наутро Лапиков сказал боссу, что на аудиенцию напрашивается серьезный писатель. Он сделал акцент на слове «серьезный», потому что за последние месяцы среди этой братии они напарывались на настоящих вымогателей, графоманов и сумасшедших.

На прошлой неделе завалился алкаш-драматург, который никак не мог выговорить, зачем он пришел. Лапиков распорядился принести ему водки. Тот выпил, немного ожил.

– Ну? – спросил Лапиков.

– Что?

– Ну, цель визита. Можешь сказать, зачем ты пришел?

– Я? – алкаш по-прежнему с трудом выговаривал слова. – Я… вообще-то я пришел оттопыриться.

Другой, помнится, кричал на предварительном собеседовании, что он поэт, нуждается во вспомоществовании, «потому что, – кричал он, – я зачат на антресолях».

– Ну и что? – не понимал Лапиков.

Поэт закатывал глаза: мол, ну и дебил!..

Еще один соискатель гуманитарного вспомоществования впихивал Лапикову какую-то неопрятную папку (она вся была заляпана то ли винными кляксами, то ли пятнами цвета детских неожиданностей). Он называл себя поэтом глубокого андеграунда, лицо его – как бы в подтверждение? – сотрясалось нервным тиком, голову вкруговую на уровне лба опоясывал сыромятный ремешок. Этот подпольщик новой российской словесности требовал личной встречи с Удом Кичхоковым и размахивал каким-то листком, говоря, что, если меценат согласится спонсировать его книгу, он готов предпослать ей посвящение.

– Прочтите сначала это, – требовательно сказал поэт, содрогнувшись всем телом от тика. Лапиков взял бумажку и стал читать:

– «Досточтимый господин Кичхоков! Держа в памяти написанное в 1604 году обращение автора „Дон Кихота“ Сервантеса к герцогу Бехар-скому с просьбой принять его труд под защиту Его Высочества, „ибо Его Светлость принадлежит к числу вельмож, склонных поощрять изящные искусства и всякого рода книги, не унижающиеся до своекорыстного угождения черни“, я дерзаю, досточтимый г-н Кичхоков, в другую историческую эпоху и в иной стране прибегнуть к подобной же акции и просить принять под покровительство своего Имени плод моего вдохновенного…»

Лапиков даже взмок, продираясь сквозь дебри малознакомой ему архаичной лексики. Когда же он попытался прочесть первое стихотворение из папки, ему и вовсе стало не по себе: не могло быть так, чтобы человек не понял ни одного слова. То есть сами слова были русские и в отдельности понятны, а в сочетании давали какой-то глумливый смысловой ноль. Увидев в окно, что приехал Юджин, Лапиков по монитору послал за ним, чтобы поэт прочел что-нибудь на пробу в присутствии знатока. Юджина насторожила первая же рифма: «Лоэнгрин» – «олигофрен». Он слушал, глядя на налобный ремешок поэта. Поэт почему-то занервничал. Читая, он то подвывал, то переходил на двусмысленный шепот. Юджин сделал знак Лапикову, что это типичный поэтический рэкетир и его надо выпроваживать. Концовку опуса поэт начал быстро-быстро тараторить и вдруг на полуслове умолк, как бы сникнув в сладострастном онемении. Спелеолог глубокого андеграунда выдавал поллюции поэтического блуда за эманацию вдохновения.

Денег просили все соискатели аудиенции с боссом. Поэтому Лапиков сразу сказал Уду про «серьезного писателя»:

– Денег не просит. Говорит, был с вами в Турции. Яков Голосковкер.

– Ну давай, где он у тебя, – сдался Уд.

Ввели худого человека лет под сорок с какой-то дикорастущей вскипающей шевелюрой и прозрачными, как у козы, глазами слегка навыкате. Взгляд, как у всех интеллигентов в присутствии сильных мира сего, выражал сложную смесь дерзости, заискивания и затравленного смирения.

Как у многих евреев, у этого были мощные крылья носа и большие резко вырезанные дугой ноздри. Как у Владимира Горовца или Иосифа Бродского. Видимо, алчные, потребляющие много энергии мозги нуждаются, чтобы ноздри по-лошадиному качали кислород при беге мысли, они и качают, как насосы. Мозги-трудоголики всасывают из атмосферы литры воздуха, которые сгорают в недрах обоих полушарий, вот почему порой возле них иные люди задыхаются от духоты и вялы, как осенние мухи.

– Здравствуйте, – сказал посетитель, войдя в зимний сад и ища глазами хозяина виллы. Он обнаружился сидящим за столом. Уд сказал:

– Привет. Итак, ты писатель.

– Если точнее, я эпопеист.

– Что-о тако-ое? Э… эпопиист?

– Не э-попи-ист, а эпопе-ист, – поправил посетитель. – Я пишу эпопеи. Это такой жанр. Личность персонажа на фоне широкой панорамы эпохи.

– Про широкую панораму ты и тогда в Турции тоже вроде говорил, – сказал Уд.

– Вполне возможно, – сказал посетитель. – Про широкую панораму можно говорить где угодно, говоря про что угодно и так далее. Я, собственно, с деловым или, точнее, творческим предложением. Хочу написать о вас.

– О делах погоди. Как живешь? После Турции был еще где-нибудь?

– Да нет, знаете… Это вы из-за бугра небось не вылезаете, а мы всегда на одном месте сидим, как опята на пне.

Тут Уд вспомнил, чем ему этот еврейчик понравился на вечере в Доме приемов в Анкаре. Жара была, все в галстуках, сам министр культуры приехал, свита, как у султана, речи по бумажкам о дружбе России и Турции, о культуре-мультуре, тосты, все устали, а где-то за занавеской зала была спрятана пианистка, и весь вечер она под фон играла европейскую музыку (при речах приглушенно, а в остальное время свободнее). И Уду нравилось, что играют, хотя, может быть, ему не нравились длинные речи с переводами и вся эта восточная протокольная мура. Делегация наша состояла из бизнесменов (туризм, цемент, энергоносители) и полутора десятков поэтов, писателей и критиков. И вот когда все уже было съедено, когда все, кому положено, сказали про дружбу двух культур и народов, когда турецкий министр (из бывших военных) тоже выступил и все собирались уезжать, слова попросил непьющий Голосковкер. Турки удивились, потому что протокол был исчерпан, но не отказывать же в слове русскому гостю. И он встал и попросил отодвинуть занавеску, из-за которой весь вечер лилась музыка. Переводчики доложили министру, там что-то на минуту замешкались, но потом министр кивком головы что-то разрешил, и занавес отодвинули.

Все увидели закуток, где за роялем сидела милая субтильная турчанка, ужасно смутившаяся от такого внимания, потому что по канонам таких вечеров она проходит как мелкая сошка культприслуги.

Голосковкер начал с того, что культура в силу своей природы, по определению, не делит проходящих перед ее взором явлений на первостепенные и малодостойные.

– И вот весь вечер сегодня наш слух услаждала эта прекрасная пианистка, к несчастью, не знаю ее имени, хотя надеюсь узнать. – Он остановился для перевода и продолжал: – И благодаря ей, ее удивительному такту и европейски-утонченному исполнению наш вечер был почтен духовным присутствием Эдварда Грига, Фредерика Шопена, Михаила Глинки, Нино Рота, Сергея Рахманинова. – Тут ему какой-то клерк принес на тарелке бумажку, и на ней он прочел по-английски имя пианистки… – И тени этих мастеров воскресила для нас – и для них, несомненно, тоже, ибо творцы оживают на время звучания их шедевров – воскресила несравненная Гюльсен Тунжер, поаплодируем ей от всей российской делегации. Спасибо вам!

Все увидели, что в закутке едва не плакала маленькая черноволосая женщина с поднятой в сторону Голосковкера рукой, и, когда уехал министр и 90 процентов публики, Гюльсен расходящимся гостям из своего закутка с уже не задергивавшейся занавеской так сыграла «Голубую Рапсодию» Гершвина, что все просто обалдели и все поняли, что эту вещь она играла для одного русского гостя.

– Но почему ты решил обо мне написать?

– Вижу вашу чрезвычайно незаурядную будущность. Давно интересуюсь, – сказал посетитель, шумно всосав огромную порцию кислорода.

Уд смерил его испытующим взглядом.

– Хорошо. Скажи, как ты хочешь начать свою эпопею.

Эпопеист прикрыл глаза, заговорил так, будто что-то видел на некоем внутреннем экране.

– Вижу… Аэродром Орли. Дождь. Над полосой снижается лайнер. Ниже, ниже. Площадь перед аэровокзалом. Ковровая дорожка. Почетный караул. Президент Франции. Свита.

Уд сощурил глаза, немного напрягся. Тот продолжал:

– Лайнер подруливает. На его фюзеляже слово «РОССИЯ». Подкатывают трап. Открывается дверь. Выходит стюардесса. Потом вы. Телохранитель раскрывает над вами огромный черный президентский зонт. Так, оберегаемый от дождя, вы подходите по ковру к микрофону.

Уд давно не чувствовал к людям симпатии такой силы.

– Сколько ты хочешь за свою эпопею?

– Нисколько. Такие вещи не пишутся на заказ.

– Но как-то я не могу так… бесплатно, мне неудобно, – сказал Уд. – Если вещь бесплатная, она как будто ничего не стоит.

– У меня будет гонорар и творческое удовлетворение.

– Понятно… а что я там сказал?

– Где?

– Ну, когда подошел к микрофону.

– А! – эпопеист на сей раз глаза не прикрывал, а поднес к уху ладонь, сложенную рупором, во что-то как бы вслушиваясь:

– Господин президент Франции! Дамы и господа! Для меня огромная честь представлять здесь свою великую держа…

– Достаточно, – остановил его Уд. Он дотронулся рукой до плеча эпопеиста. – Спасибо. У меня к тебе деловое предложение. Тебя как… ну, ты кто?

– Голосковкер.

– Голосковкер? Это фамилия?

– Да.

– Ты еврей, что ли?

– Да. А что?

– Нет, ничего, ничего, чего ты сразу ноздри-то свои раздул? У нас, похоже, все будет нормально. Ты мне нравишься, Голосковкер. Я в тебя верю!

4

Юлиан: Скажи же мне, с какою вестью ты явился.

Леонтий (преклоняя колени): Высочайший господин мой… Радуясь твоему и своему счастью, приветствую тебя цезарем.

Юлиан (с криком отступая назад): Цезарь?.. Встань, Леонтий! Что за безумная речь?..

Г. Ибсен. Отступничество Цезаря

– Бьюсь об заклад, господин Кичхоков, – сказал Голосковкер, – что в детстве вы жили на окраине небольшого южнорусского городка или даже, скорей, хутора, – он опять прищурился, – или, возможно, рабочего поселка, вы жили в частном доме, а все удобства на дворе…

– Слушай, Голосковкер, откуда ты это знаешь? Все так, – обомлел Уд.

– Вижу тропинку в огороде, мимо яблоньки и грушевого дерева, тропинка ведет к покосившемуся деревянному туалету. Дверь хлипкая, не до конца закрывается, так что щеколда изнутри не работает, висит без дела…

– Слушай, ты ясновидящий, Голосковкер?!

– Не перебивайте… Вы любили читать там те обрывки газет, которые накалывались на гвоздь… – Он опять сощурился. – Вы многое почерпнули из этих газетных листочков, но, поскольку листочки были порваны произвольно, ваши знания фрагментарны и отрывочны…

Уд слушал, онемев.

– Но вы не должны по этому поводу нервничать, – продолжал Голосковкер. – А сейчас я вам скажу важную вещь: взлетом своей карьеры, пробуждением честолюбия вы обязаны тому самому деревянному туалету. Да, шеф, – можно я так буду вас называть? – вы всем обязаны тому ужасному туалету, который вы ненавидели всеми фибрами души… Вы поклялись… Ведь вы однажды там чуть не провалились из-за сгнивших досок, не так ли? А запах? А эти кишащие внизу мерзкие белые черви? Вы еще в детстве поклялись, что у вас когда-то будет самый роскошный, самый необыкновенный туалет в мире. И когда я увидел ваш зимний сад, этот фантасмагорический трон с птицами гамаюн и сирин на спинке, я понял, чем вы обязаны деревянному туалету своего бедного детства.

– Послушай, Голосковкер, ты меня раздел. Ты говоришь потрясающие вещи. Все так. Я тебе верю. Не спеши отказываться. Я тебе предлагаю: иди ко мне в штат, будь в моей команде. Кем хочешь. Я готовлюсь баллотироваться в Госдуму, и ты можешь возглавить мой штаб.

– В Госдуму? – разочарованно сказал Голосковкер. – Только этого не хватало. Кто вас надоумил?

– Мой спичрайтер. Да я и сам…

– Госдума? Что там делать? Быть одним из четырехсотпятидесяти, или сколько их там… тогда как надо стремиться занимать нишу, где даже двое это много. Кого не бывает двух? – Голосковкер умолк, как бы давая собеседнику время подумать. И сам ответил: – Не бывает двух президентов.

Уд сглотнул ком.

– Ты что, серьезно? Но… а я потяну? У меня с образованием…

– С точки зрения политологии это совершенно некорректный вопрос. Первое лицо мб-жет позволить себе всё. Несколько штрихов – и ваши недостатки автоматически становятся вашими достоинствами. В России традиционно не очень любят «шибко образованных» лидеров. Надо изменить имидж.

– Вот и слово названо, – сказал Уд. – Ты будешь моим имиджмейкером. Имиджмейкер Голосковкер – звучит! Но я должен тебе признаться, что мне быть первым лицом… ну, не совсем… потому что я знаешь кто?

Голосковкер не понял последнего пассажа.

– Кто бы вы ни были, – сказал он. – вы не должны ничего в себе стесняться. В человеке все освящено. Знаете, как говорил немецкий монах Мартин Лютер? «Бог присутствует и во внутренностях вши», так он говорил. Постигаете?

«Этот, смотри-ка, и Юджину не уступит, – мелькнуло у Уда, – а то и, может, посильней будет…»

5

– Наблюдая за вами издалека, – продолжал Голосковкер, – я удивлялся, как ваше окружение заставляет вас делать то, что не свойственно вашей природе. Я, например, видел по телевидению трансляцию с открытия фестиваля Генрика Ибсена. Эта ваша речь… Ну не ваше это дело! Не то! Не то!

Имиджмейкер оглядел босса, как художник оглядывает модель.

– Они вас просмотрели, шеф. У вас превосходные данные именно для президента. Выходец из низов. Природная сноровка. Необычная внешность, напоминающая идола женщин Юла Бриннера. Женщинам, судя по данным опросов ВЦИОМа, вы нравитесь, а это серьезный фактор: их у нас в стране пятьдесят один процент электората.

Он замолчал на несколько секунд, рассматривая Уда уже без пиетета, оценивающе, уже как работодатель, решающий, брать человека на работу или воздержаться.

– Да, бесспорно, нужно изменить ваш имидж, – продолжал он. – Надо убрать прили-занность вашей речи. Мы поработаем над тем, чтобы к вам вернулось натуральное первородное косноязычие.

Голосковкер бросил на него еще один оценивающий взгляд.

– Да, ничего заумного, высоколобого, больше простоты. Вы простой, открытый человек. Вы любите русскую баню, не сауну…

– …Я сауну точно не люблю, – успел вставить Уд.

– …Ну тем более! Вы любите народные песни, охоту, в меру подгульнуть, в меру выпить. И выбросьте из своего лексикона всякие там малопонятные народу словечки. Вот ваша недавняя опубликованная в газете речь… Кажется, по случаю закладки камня на месте строительства детской библиотеки. Хорошее дело, ничего не скажешь! Но речь, кто вам писал речь?! Зачем опять эти выспренние фразы о духовности, о примате либеральных ценное…

– Ты у меня будешь вместо Манкина, – прервал его Уд.

Тебе ль, невинной и спокойной.

Глава XIII

Я приношу в нескромный дар

Рассказ, где страсти недостойной

Изображен преступный жар?

Е. Баратынский.

При посылке «Бала» С. Э.

1

Давно Уд не был в таком хорошем расположении духа. Через нужных людей ему удалось выйти на хозуправление Минобороны с проектом типового армейского алкогольного напитка. На конец месяца было назначено совещание экспертного совета. Этим проектом босс задумал завершить свой алкогольный бизнес, обеспечив доходами от него все другие свои начинания, включая предвыборную президентскую кампанию.

Речь шла о контракте на продажу прав и всей технологической и производственной базы по изделию № 37 – алкогольного напитка под условным названием «фронтовые 100 граммов», последнего детища Кичхоковой фирмы. Этот напиток придумал – химически придумал – тот безработный ученый, который – помните, господа? – прорвался на улице к лимузину босса и предлагал за небольшое пожизненное вознаграждение вытатуировать на своем громадном лбу торговый знак фирмы Уда, он обещал его носить до конца дней в качестве живой рекламы. Истерик оказался гением. Через три месяца он выдал формулу и технологическую оснастку нового алкогольного продукта, который предназначался для личного состава войсковых соединений, дислоцированных в горячих точках Российской Федерации и республик СНГ. Продукт обещал практически неограниченные перспективы для сбыта.

Новый спиртосодержащий напиток в 100-граммовой расфасовке имел оригинальную тару: пластиковая бутылочка в форме древнегреческой богини победы Ники с небольшими крылышками за спиной. Крепость напитка была согласована с экспертами Института питания РАН и Главным политуправлением Министерства обороны. Испытав изделие № 37 на маневрах в условиях, максимально приближенных к боевым, они предложили присвоить напитку название «УРА!». Кроме понятной сверхзадачи – поднимать боевой дух и т. п., – изделие содержало и ряд других, совершенно необходимых для армейского продукта достоинств. Так, эксперты особенно отметили свойства продукта начисто убивать в потребителях какую-либо способность к соображению, а также независимо от хода боевых, действий возбуждать в них чувство безотчетного ликования и жажду умереть с улыбкой на устах. Фермент именно с таким действием выделил в своей лаборатории ученый-истерик при разработке исходного порошкового концентрата.

Изделие № 37 решало и сугубо практическую задачу (цитирую по тексту сертификационного удостоверения) «обеспечения мобильной раздачи и индивидуального потребления военнослужащими своей дозы во время атаки, маневрирования и под непрерывным огнем противника». Помимо всего «УРА!» благодаря защитной маркировке тары исключало разбавление напитка водой, обвесы и прочие махинации, что должно было нанести удар по верхушке коррумпированного армейского интендантства, но встретить одобрение в передовой офицерской среде, поверившей в военную реформу.

По прикидкам экономистов фирмы Кичхокова, реализация проекта сулила боссу миллиард рублей в год чистой прибыли.

Да, были у Уда основания встретить своего имиджмейкера в зимнем саду, как говорится, с распростертыми объятиями.

– Ну ты чего такой невеселый, брат? – он привлек его немного к себе. – А? Какие проблемы?

Имиджмейкер обратил на босса свои выпуклые прозрачно-козьи глаза.

– Я вчера посидел-подумал, шеф. Складывается невеселая картина. До выборов не так далеко, а мы не готовы к предвыборной борьбе. Ясно одно: выходить в России на политический рынок с лозунгами либерализма, абстрактной свободы – политическое недомыслие. Я говорю о набросках вашего спичрайтера, которые вы мне дали посмотреть.

– Чего, он не то написал? Я так и думал.

Голосковкер прокашлялся.

– Дело в том, что лично я не против многих его позиций. Лично. Но я на работе. Вы наняли меня. Я должен сделать так, чтобы мой патрон был избираем. Так вот, в России слово «свобода» связано в народном сознании с лишением свободы, то есть воспринимается негативно. В этой стране о свободе говорят только диссиденты, зэки и неврастеники. Либерал, демократ – самое ненавистное племя в глазах российского электората. Болтуны. Западники. Кликуши. Забудьте слово «либерал». Забудьте это слово.

– Считай, что я его не запоминал.

– Ваш новый имидж не означает, что вы во всем этакий рубаха-парень. В нужный момент ваше лицо должно быть непроницаемым, как у насекомого. У насекомых, как известно, оболочка из хитина, и никаких эмоций они выражать не могут по причине свойств непластичного материала. И глаза надо уметь в нужный момент гасить.

– Глаза? Гасить?

– Ну, вы можете несколько минут ничего, ну вообще ничего не думать? Ни одной мысли в голове.

– Не знаю… наверно…

– Хорошо, этим займемся на аутотренинге. Что касается политических ориентаций, – произнес после паузы Голосковкер, сильно втянув в себя воздух, – у вас должен быть имидж человека, который далек от всех «измов». Ничего не говорите ни о капитализме, ни о социализме. Говорите только про третий путь.

– А что это такое?

– Этого не знает никто, шеф. И именно это – впечатляет.

– Забавно.

– Запомните; вы одинаково далеки от правых и левых, от люмпенов и аристократов, от… кстати, это ваш спичрайтер придумал сюжет с вашим несостоявшимся шутовским баронством? В «Комсомольце», кажется, была заметка…

– Что ты все о спичрайтере?! Его, считай, уже нет.

– Я в принципе говорю, шеф. Все это раздражает людей, уводит в сторону. Все это только в минус.

Уд недовольно отмалчивался.

– Ну хотя бы эта ваша разрекламированная затея построить в Реутове храм в честь святого Вонифатия, – продолжал Голосковкер. – Известно, этому Вонифатию ставят свечки от запоев и вообще этот святой исцеляет от пристрастия к вину. Так?

– Дальше. Дальше, – буркнул Уд.

– И ни для кого не секрет, шеф, что в этой стране вы ведете широкий алкогольный бизнес. Разве не ясно, что ставить храм такому святому со стороны алкогольного магната – это фарисейство? Вы не должны себе позволять цинизма, шеф. Одно из двух: или Вонифатий, или алкогольный конвейер.

Уд долго молчал.

– Ты угадал мои планы, – наконец сказал босс. – Я давно решил завязать с алкоголем, скоро я продам все права на ликер и «УРА!». Ты действительно ясновидящий, Голосковкер! Я тебе верю. Ты, кстати, не обижаешься, что я тебя все время на «ты»? Не могу ни с кем иначе, дурацкая манера.

– Ладно, сгодится в плане нового имиджа, – с улыбкой сказал Голосковкер. – Вы же у нас теперь простой, доступный, безыскусный… – он бросил взгляд на Уда. – Но, шеф, есть еще один очень щепетильный вопрос. Он может вам не понравиться, но…

– Говори, не тяни, я этого не люблю.

– Я насчет семейного статуса. – Голосковкер поднял на босса глаза. – Для успеха президентской кампании следует жениться… Семейные ценности, дети, добропорядочность, первая леди…

Череп Уда слегка покрылся испариной, по неровностям поползли пурпурные пятна: занервничал.

– Где ж я тебе возьму детей и первую леди, Голосковкер? С этим, имиджмейкер, у меня сложности.

– Но тогда… хотя бы… умерить свои сексуальные аппетиты. Нет, не надо возражать, я все знаю, вся Москва знает. – Он вздохнул, но твердо закончил: – Шеф, надо, надо умерить.

– Хорошо вам, импотентам, – угрюмо сказал Уд.

– Что-о?

– Да не обижайся ты, – скучно сказал босс. – Это я просто так. Это у меня афоризм.

Голосковкер стойко переносил тяготы службы у незаурядного человека. Негативные моменты он включил как бы в перечень необходимых и предусмотренных контрактом превратностей профессии. И когда проявлял твердость даже во вред себе, то гордился собою. После трудного неприятного разговора со своим обаятельным самодуром вспомнилась ему вдруг давнишняя сценка из его детства. Он был в пионерлагере в младшем отряде, и к нему в пионерлагерь приехала мама, а в тот день был объявлен карантин, и никого из родителей к детям не пускали. Яшина мама нашла в заборе какую-то щель, увидела Яшу на линейке и бросалась в его сторону камушками. Мальчик Яша повертелся и после линейки направил свои широко расставленные наружу стопы к оторванной заборной слеге.

За широкой щелью он обнаружил заговорщиц-кисияющее лицо мамы.

– У нас карантин, мама. Запрещаются посещения и контакты. И передачи.

– Но дай я хоть тебя поцелую, сынок!

– И это нельзя.

– Но хоть разочек.

– Пойду спрошу у вожатой.

– Да, да, спроси у вожатой, не у врача.

Минут через пятнадцать Яша был возле заборной щели, повернул молча лицо вбок и дал маме поцеловать себя в щеку, но не в губы. Значит, вожатая разрешила.

2

Утром следующего дня Уд, войдя в здание московского офиса, допустил маленький нервический срыв. Его взбесило, что, закрываясь, боковые автоматические створки двери кабины лифта двигались навстречу друг другу не плавно, а тягучими рывками, мелкими и медленными. Раньше это его никогда не раздражало, он просто этого не замечал. Босс посмотрел на Лапикова и прошипел:

– Фу, черт! Смотри: задергиваются, как шторки в крематории! Заменить!!

Лапиков побледнел. Уд посмотрел на него и вдруг расхохотался:

– Что, смерти боишься, Лапиков?

Увидев у себя на этаже Манкина, Уд вспомнил, что тот уволен. Но он вспомнил также и то, что Юджин уволен пока только в его голове. Он позвал Лапикова.

– Да, шеф.

Через минут десять босс и спичрайтер сидели друг против друга. В камине потрескивал огонь. Юджин был, как всегда, с кипой каких-то бумаг, набросков и проектов. Кивнув на них, босс спросил, что это.

– Материалы по подготовке к предвыборной кампании, шеф.

– Какой кампании? – мертвящим тоном сказал Уд.

– Как какой? В Государственную ду…

– Ду-ду… Юджин, мы эту станцию давно проехали. Мы не хотели там останавливаться, потому что это полустанок, Манкин, на нем такие поезда не останавливаются, Манкин.

– Я не совсем…

– Ты меня просмотрел, Юджин, – перебил босс. – Ты меня один раз едва не втравил в авантюру с этим баронством, а теперь хотел запихнуть на место убитого гангстера в дурацкую Госдуму… Это конец, вся твоя болтовня о свободе – это политическое недомыслие.

Тяжелая оторопь овладела лицом спичрайтера.

– Воля ваша, шеф, – выдавил он из себя. – Но что значат слова, что я вас просмотрел.

– Только то, что ты не увидел во мне первое лицо государства. Зачем мне эта Госдума? Зачем мне толочься в этом скопище болтунов? Сколько их там – пятьсот? Тысяча?

– Это все-таки, шеф, парламент страны, вторая власть, поприще политической…

– Хватит! – оборвал босс. – На твое место взят человек. Ты уволен. Я благодарю тебя и подтверждаю все свои обязательства. Какой у тебя сейчас на подходе том?

– Я вас не понимаю…

– Сколько томов твоего собрания сочинений уже вышло?

– Пять, но почему вы меня устраняете?

– Выйдут все семь томов как договаривались. Я больше не нуждаюсь в твоих услугах. Вот акт о прекращении контракта. Распишись, где стоит галочка. И ты свободен.

Уд подвинул к Юджину приготовленный Лапиковым документ: Юджин усмехнулся.

– Юджин, мне некогда. Распишись, где галочка, и на этом конец.

– Но я не вижу никакой галочки, – сказал Юджин. – Почему вы все называете это галочкой? А почему не альбатрос? Или не буревестник? Или не златоглавый фазан Свайно с острова Тайвань?

Уд усмехнулся:

– Ладно, Юджин, распишись, где стоит твой буревестник.

Манкин взял документ, расписался.

– Судьба преподнесла мне хороший урок, босс, – сказал он. – Мне есть за что себя презирать. Но знайте: с «первым лицом» у вас ничего не выйдет.

Юджин резко встал. Бобо, до сих пор лежавшая без движения на шкуре белого медведя поодаль от камина, вскочила и злобно облаяла Юджина, будто зная, что с этого момента он не в штате. Юджин сгреб все свои бумаги из папки и, проходя мимо камина, бросил их в тлевшие угли. У дверей обернулся.

– Россия – это вам не заслуженная артистка Юлия и не депутатша Афродита. Затрахать себя она вам не даст! Запишите это, чтобы не забыть, Кичхоков!

– Как ты сказал, Юджин? – Уд пустил по глазам и губам убийственную ироническую улыбку. – Записать за тобой? Но где ты видел, чтобы Гёте записывал за Эккерманом, а? В жизни, по-моему, все происходило наоборот…

3

Случилось воротничку попасть в стирку вместе с чулочной подвязкой.

– Ах, – сказал воротничок. – Что за грация!.. Позвольте мне узнать ваше имя?

– Ах, нет-нет! – отвечала подвязка.

– А где вы, собственно, изволите пребывать?

Но подвязка была очень застенчива, вопрос показался ей нескромным, и она молчала…

X. Андерсен. Воротничок

Когда на следующий день Лапиков сказал боссу по телефону, что вышел «его» номер журнала «Эль», Уд выказал нетерпение его увидеть. Он только что отплавал в бассейне с дельфином.

– Они вас даже на обложку поместили, босс, – сказал Лапиков. – Вы на первом плане, а Венера на втором.

– Ладно. Ты из офиса? Я сейчас приеду.

Уд вошел в лифт офиса, наблюдая, как закрываются за ним створки двери. Плавно. Равномерно. Без тех взбесивших его подергиваний-рывков. Вчера в течение дня сменили старый подъемник на новую кабину фирмы «КОНЕ», и ничто уже Уду не должно было напоминать о «задергивающихся шторках крематория». Но как странно устроен человек! Теперь, входя в новую кабину, где, казалось, ничто не напоминало о прежней ассоциации и где убраны были все намеки, он поневоле думал о все тех же задергивающихся шторках… Вспоминал именно потому, что ничто не должно было напоминать. Так было всякий раз, когда он приезжал в офис или входил в любой другой лифт…