Текст книги "Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века"

Автор книги: Александр Васинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Как-то на неделе Нина сказала Коле, что профсоюз послал ее на учебу. Это были курсы менеджеров ресторанного сервиса.

– Надо расти, Коля, – сказала Нина. – Что ж, всю жизнь на раздаче?.. У меня это, Коля, последний шанс. Буду знаешь кем? Метрдотелем.

С этой учебой Нина совсем забросила Колю. Она ему даже еду не всегда на плите утром оставляла. Правда, он продолжал иногда приходить к ней в заводскую столовую, посидит, поест, перекинется парой слов с Зиной или бабой Нюрой или с молоденькой Зиной, дождется конца смены, вместе с Ниной едут домой. Но близости у них по-прежнему не было.

5

Сам себя Коля уже давно привык считать уродом. Сколько он себя помнил, всегда у него с этим были сложности. Детские трусики, которые мама поначалу покупала Коленьке в каком-нибудь «Детском мире» в отделе дошкольников его возрастной категории, просто не налезали на мальчика и рвались спереди не по швам. Проклятая проблема лишила ребенка многих радостей раннего детства. После единственного случая мама больше никогда не позволяла ему играть голеньким на речке, как это делали все его сверстники, потому что в тот первый и единственный раз все дети сразу обступили несчастного мальчика, забросив все свои игры и забавы, а мамы девочек оттаскивали своих чад подальше прочь, закрывали им ладонью глаза, которые за миг до этого оглядывали диковинного мальчика с какой-то недетской печально-завороженной недоуменной тревогой. Кое-кто из них начинал плакать.

Да и взрослые дяди на пляже ввиду Колиной наготы как-то нервничали в окружении своих женщин, двусмысленно хмыкали, переглядывались с ними со сложным чувством надменности и ущемленности.

Во всяком случае, в тот далекий день на реутовском пляже этот маленький дегенерат на кривоватых ножках, не ведая о том, внес в отношения нескольких пар мертвящую порчу разлада. Это прозвучит дико, господа, но три пары любовников из-за него через несколько месяцев распались. О, они, конечно, не подозревали, что тлетворный вирус подхватили там, у реки, когда они и их партнерши увидели колченогого маленького сатира, тайно, непредумышленно, из-за кулис подсознания отравлявшего им ночи ядом сравнения…

Однажды он и одну свою родственницу чуть не до смерти напугал. Ему было лет восемь, когда его отправили на лето из Реутова в деревню к незамужней маминой сестре тете Лене, то ли сельской учительнице, то ли аптекарше. Подошел банный день, тетя Лена налила на кухне кипятка в корыто, разбавила холодной водой, попробовала рукой – нормально, сказала Коле, чтоб раздевался и голышом залезал в корыто с ногами. Коля залез в воду, брызгался, шалил, тетя Лена пышно намылила мочалку, подошла к мальчику – он стоял, повернувшись к ней худенькой спинкой, ножки эти его кривоватые, попка впалая… «В городе их совсем доходягами делают», – думала тетя и с сердечной тоской терла тельце племянника лыковой мочалкой, сдувая у себя с глаз выбившиеся из-под косынки волосы… В легком забытьи, в облаке пара она воображала, что это она своего сына неродившегося моет-ласкает, и хорошо ей было там на кухне, отрадно. Жестковатые лыковые ленточки в кипятке упрели, размякли, прилипали к спинке мальчика. Тетя набрала в ковш теплой воды из таза, смыла с Коли мыльные наползни и разводы и машинально повернула его к себе передом, чтобы намылить, и остолбенела. Она сначала прикусила соленый ноготь на руке, потом заметалась по кухне, бросила мочалку на пол, выбежала из дома в огород и села колом на грядку: так выбил ее из колеи невинный Колин поросенок, причем сразило молодую аптекаршу тогда не что-нибудь, не размеры или что подобное, а нелепая обделенность ее одинокой бесполой жизни в деревне.

Ночью Колю разбудили всхлипы из комнаты тети. Он послушал, ему тоже стало страшно, он сначала стал всхлипывать просто так, за компанию, понарошку, а потом ему стало страшно по-настоящему, и чем меньше он понимал, отчего ему стало горько, обидно и страшно, тем обиднее и горше ему было.

Мама Коли, ее сестра Лена недоумевали. У мужа Колиной мамы, то есть у Колиного отца, по этой части все было более чем скромно. Сестра Колиной мамы тетя Лена была до аптеки учительницей биологии и выразила догадку, что в Колю запрыгнул чей-то прадедушкин ген. Ген-то, может, и прыгает, но я-то точно знаю, откуда у Коли Савушкина в подбрюшье вылупился его феномен. Все, господа, от бедности при социализме. Потому что жили Савушкины в своем Реутове впятером на восьмиметровой площади – отец будущего Коли с женой, будущей Колиной мамой, ее мать, будущая Колина бабушка Любовь Алексеевна Милованова, ее дочь Лена, сестра, значит, будущей Колиной мамы, и ее сожитель Тимофей. Хоть и делили они на ночь эту комнатку висячими на веревках одеялами как бы на три смежные комнатки, а все ж малейший скрип был слышен, малейший шорох вынуждал затаить дыхание и настороженно застыть в самый неподходящий момент. Сестра будущей Колиной мамы училась тогда в педвузе, так вечером она выходила готовиться к лекциям под фонарь на скамейке возле остановки автобуса. Старуха Милованова на полу меж матрацев и вещей прокладывала для хождения тропу, которую называла «волчьей». Больше всего она любила, когда утром все уходили на работу и учебу, убрав на шкаф постельные принадлежности. Попив чая на подоконнике, старуха брала палку и ходила по комнате, наслаждаясь простором и тем, что не надо смотреть под ноги на свою волчью тропу.

Зачали Колю родители апрельской ночью, когда все домашние были в сборе и притворялись спящими. Зачали, стало быть, его как бы из-под полы. Так получилось, что родители, а они были тогда молоды, не смогли удержаться. Будущий Коля был зачат за завесой байковых одеял, скрытно от троих домочадцев, задержавших дыхание, зачат во время поста, зачат родителями со сжатыми зубами, без единого слова ласки и любовного шепота, и вся подавленная страсть, стиснутые зубы, все зажатое внутри себя, невыпущенное наружу ушло, было загнано в точку зародившегося эмбриона, в эту монаду несвободы, и там, в недрах зачавшейся плоти, возникло затвердение, волокнистый жом, он развивался и стал его феноменом – как червоточина плода, как увечье на прекрасном лице страсти, которую запретили.

6

Все, господа, тянуть больше некуда, да и незачем, настала минута решающего объяснения. Мы оставили нашего героя в кабинке туалета, в неудобной позе, в стесненных обстоятельствах. Правда, Коля сам загнал себя в угол, чтобы совсем скрыться с глаз крылатой богини на аттике Триумфальной арки. Хотя взгляд Ники, как всегда, был устремлен на Запад, несчастный Савушкин хотел исключить и вероятную возможность со стороны богини увидеть его боковым зрением. Убедившись в полнейшей изоляции, Коля стал отворачивать головки всем подряд пуговицам на ширинке, он торопился, потому что ему уже приспичила малая нужда, вот и последняя верхняя пуговица вынута ловким движением из прорехи, Коля запускает в ширинку правую руку, чтобы быстро вытащить и зафиксировать над раструбом унитаза своего фонтанирующего Самсона. Еще не нащупав его, он уже приготовил у бедра для подмоги левую руку, потому что держал в таких случаях свой прибор не так, как большинство из нас. За малым исключением подавляющее число нашего брата извлекает из паха своего птенчика легким усилием пальцев одной руки, окольцевав его большим и указательным, при этом под него подкладываются обычно, как ложе, три остальных. Иногда его держат так, что три пальца образуют как бы козырек, и зажимают его во время мочеиспускания, как папироску (хорошо, хорошо, как, допустим, сигару). Иные, у которых прибор помассивней, запускают руку в паховую шахту глубже и обстоятельнее, хватают своего живца крепко в кулак, как бы сжимая врага за горло.

Есть и такие, которые увесисто располагают его по всей площади тыльной стороны ладони, будто взвешивая, будто пробуя давящую тяжесть свинцового слитка.

Но то, что отвалила природа нашему герою, требовало от него совершенно иной технологии обнаружения и захвата и вынуждало прибегать к помощи обеих рук. Правой он обычно выволакивал своего подсвинка где-то, так сказать, за талию и по мере многотрудного извлечения на свет Божий всего целиком снизу подкладывал еще и ладонь левой руки для поддержки по всей длине, так что в конечном счете он, зажатый снизу вполобхвата по окружности, покоился на ладонях обеих рук в длину и терял свое сходство с живым розоватым животным: теперь он отливал как бы металлической обшивкой, лежал холодный, отчужденный, гордый, равнодушный, безжалостный, как гаубичный ствол на ложе удлиненного лафета. Вдоль его корпуса сбоку пролегала узловатая, как сварочный шов, крепкая нутряная жила.

Я употребил, господа, слишком, может быть, убийственное сравнение, назвав Колин инструмент стволом гаубицы. Но заметьте, что жерло Колиного орудия изрыгало не смерть, несло не зло, не огонь, а безопасные для окружающих отходы нормального организма.

Струя у Коли обыкновенно выбрасывалась горячая, нетерпеливая, упруго-напористая, крупного сечения.

Так вот, господа, когда запустил мой Коля правую руку в прорезь ширинки и, уже поднеся на изготовку к бедру левую руку, стал искать свой прибор, он нашарил в нужном месте подбрюшья только пустоту, только воздух. Еще не понимая, что случилось, он принялся обшаривать весь лобок, чуть присел, судорожно заметался рукой по внутренним сторонам ляжек, спустился к коленям, пошел ниже, где у него обычно было всегда слегка натерто от постоянного соприкосновения, – нигде его не было. Коля похолодел. То-то с полчаса назад, не придав этому значения, ощутил внизу живота как бы мгновенное избавление от привычной отяжеленности, и он даже непроизвольно изменил наклон корпуса (несколько откинулся назад), чтобы удержать его в прежнем положении при потере переднего противовеса.

Коля не знал, что думать, что делать. Он растопырил пальцы, чтобы, так сказать, увеличить площадь вероятного захвата, что, конечно, было жестом отчаянья, потому что сама попытка сделать мельче или крупнее ячейки заброшенной сети была смешной, когда речь шла о поимке царь-рыбы. Увы, промахнуться тут было невозможно.

В страшной догадке он быстро приспустил брюки и глянул вниз. Сдавленный стон заметался по кабинке и затих где-то под потолком: нигде ничего не было, даже волосы исчезли с лобка, промежность была пуста, являя собой совершенно гладкое место, как у пластмассового голыша.

По стеклу туалета забарабанили капли дождя.

Коля так и стоял с приспущенными брюками и тупо смотрел. Ни меточки прежнего пребывания. Ни шовчика. Ни опрелости. Ни зазубринки. Необъяснимым образом он покинул свое насиженное природное место, покинул без боли, без видимых разумных причин…

…а в этот час на облитой дождем Тверской улице со стороны Пушкинской площади в направлении к Маяковке прохожие заметили (его нельзя было не заметить!) господина средних лет какой-то скользкой сомнительной наружности, очень плотного телосложения, с непокрытым, бритым наголо черепом и с налетом непонятной маеты во взоре.

Его литая фигура была почти лишена шеи, и голова сразу переходила в туловище почти по ширине плеч и в месте «стыка» была перехвачена шейным платком цвета спитого бергамотового чая в лиловую крапинку.

Но, конечно, главным, на что все прихожие обратили внимание, была голова, которая отливала гладкой, почти полированной оголенностью (при внимательном взгляде можно было понять, что череп не был начисто обрит по нынешней моде, что он был лишен волос первозданно, здесь они вообще никогда не росли). Эта голова была голая и блестящая, как кроватный набалдашник. При еще более внимательном взгляде на темени черепа господина можно было различить телесного цвета нашлепку бактерицидного лейкопластыря, маскировавшего какую-то легкую вздутость.

Шел этот господин, ни на кого не глядя, и вообще в его взоре многие отметили странное выражение какой-то устремленной бесцельности, бессодержательной озабоченности. Да, у него был какой-то пристально-отсутствующий взгляд. И еще: в первое мгновение он всем кого-то неуловимо напоминал, но это впечатление как-то не закреплялось и быстро забывалось, не заканчиваясь ничем.

Одет этот любопытный субъект был в узнаваемо броской и одновременно строгой манере бизнесменов крупного ранга. Полы непременно темного широкоплечего и длиннополого плаща при широком шаге отлетали и плескались, обнажая глухую темно-лиловую подкладку.

Походку он имел решительную, как бы немного не разбирающую дороги. У него был шаг человека, чаще возимого на автомобиле, а пешком передвигающегося от случая к случаю и на короткие потенциально пристреленные дистанции.

Таким чуть петляющим шагом он спустился в подземный переход возле ресторана «София», вышел наверх и двинулся было к Дому Хонжон-коза, но вдруг свернул в сторону общественного туалета справа.

На полминуты замедлил шаг возле нищего, сидевшего на корточках на грязной земле и с головой накрытого огромным черным зонтом с сильно провисавшей между спиц материей, где кое-где катались мелкие серые лужицы. Прохожий нагнулся, вставил стоймя сотню в банку из-под «Туборга» и свернул в общественный туалет. Какая-то худая грязная рука под-под зонта, жеманясь, повертелась возле солидной купюры и в мгновение ока двумя пальцами извлекла ее из банки.

Глава II

На мне б с ума сошла анатомия: Сплошной уд – и ничего более.

Несколько перефразированный Маяковский

1

Еще когда он шел по Тверской от Пушкинской площади, многие заметили, что его сопровождали по меньшей мере трое телохранителей, а по проезжей части вслед за ними медленно двигался огромный черный лимузин «линкольн» с затененными стеклами.

Когда босс свернул в сторону общественного туалета, его опередил телохранитель, двое других заняли места по правилам своей службы.

Тот, что зашел впереди шефа, быстро осмотрел свободную кабину, а сам пристроился перед писсуаром, имитируя подобающие в такой позиции действия и профессиональным слухом ловя звуки посторонние, подозрительные, металлические. Но все было штатное. Вот шумно обрушился водопадный захлеб смыва в одной из угловых кабинок. Кафельные стены и высокий потолок чисто резонировали: различались чье-то затрудненное дыхание, шуршанье бумаги, всхлипы облегчения… Потом чутким ухом телохранитель из нужной кабинки засек хорошо ему знакомый выхлест тугой мощной струи: хозяин облегчался.

Лимузин уже стоял возле Дома Хонжонкова, успев развернуться за Белорусским вокзалом.

– Сколько осталось до презентации? – спросил босс у человека, сидевшего рядом с шофером. Это был Лапиков, отвечавший в фирме за связи с общественностью и вообще за все связи шефа.

– Сорок минут, – ответил Лапиков.

– Включи свет, я еще пробегу текст речи, – сказал босс. Он прошел в салон лимузина, в тот отсек, который назывался кабинетом. Были в этом лимузине еще ванная, бар и биотуалет. Босс перечитал свою речь на предстоящей презентации театрального проекта и остался очень доволен.

– Ты помнишь, Лапиков, мой провал в прошлый раз? Не вороти морду, Юджин сделал меня личностью. Согласен? Ну не дано тебе писать речи. Баб для меня снимать – вот это дано! – Он захохотал, обнажив крупные и белые как мел зубы.

Лапиков хотел было что-то сказать, но босс его остановил.

– Ладно, ладно, ты мне вот что лучше скажи. Почему застопорилось дело у Афродиты?

Афродитой была депутат Госдумы Екатерина Афродина по прозвищу Афродита.

– Она отказывается его лоббировать, шеф.

– Но она по-прежнему член комитета по промышленности и инвестициям?

– Да, шеф.

– Что ты все «шеф», «шеф». – Он злился. – Я ничего не понимаю. Мы же с ней договорились.

– Да, но она говорит, что к ним якобы должна нагрянуть аудиторская проверка и… копают, в общем. Она боится обвинений в коррупции.

– Нас никто не услышит?

– Спецсвязь, босс. Исключено. Блокировка, пеленгация, рассеивание.

– Хорошо, Лапиков, но что же делать?

Речь шла о проекте под условным названием «Звездная пыль» – о закладке в Поволжье цементного завода, который, правда, не будет построен никогда, но на его строительство, по замыслу коммерческого директора, должны будут из бюджета отпускаться деньги в течение восьми лет. Идея проекта тянула на 12 миллиардов рублей. В долю должен был войти губернатор, представитель президента, нужные люди в Госдуме и Белом доме. Не удалось купить только одного местного чайника из общества охраны природы, ему, дураку, не объяснишь, что вред окружающей среде от строительства завода будет только на бумаге, потому что и сам завод-то бумажный, фиктивный, дальше не очень глубокого котлована под очистные сооружения дело за восемь лет не зайдет. Для фирмы босса и всей компании причастных лиц главным было пробить на этот объект финансирование. Чтобы в бюджете появилась отдельная строка. И все.

– Так что же нам делать, Лапиков? – повторил Уд. – Мы не можем это упустить, слишком многое на это завязано, понял?

– Ежу понятно, шеф.

– Или я ее в прошлый раз не очень… а, Лапиков? – глаза босса подернулись сальной пленкой.

– Да что вы, босс, – поспешил успокоить его Лапиков. – Лучше не бывает. Она даже одной подруге – это радиоперехват, босс, – сказала, что у вас эта штука вроде как со смещенным центром тяжести, мол, пули такие бывают, и что, мол, пробирает до самых, мол, потаенных уголков, босс…

– Так какого черта?! Почему она артачится?!

Лапиков посмотрел шефу в глаза.

– Наверное, хочет повторить, шеф. И тогда согласится.

Уд в свою очередь посмотрел в глаза ответственному по связям.

– Повторить? – он покачал головой. – Ну, бля-я-ди, ну, бля-я-ди… Как работать, Лапиков? А?

Помолчал, подумал.

– Ладно, устрой свидание на завтрашний вечер. Мы не можем тут проколоться.

– Понимаю, шеф, – сказал Лапиков и уже не таким служебным, более интимным голосом добавил: – И как вас на всех хватает, Уд Николаевич? Это ж какая нагрузка!..

– Хорошо вам, импотентам. – Босс неопределенно улыбнулся и отпустил слугу от себя.

2

Афродита – это назавтра. А сегодня была презентация театрального проекта, который наряду с другими меценатами спонсировала его фирма «Кичхоков корпорейшн. Алкогольный и цементный бизнес». Некоторое время назад, когда эта затея только обговаривалась с главными режиссерами нескольких московских театров и начальством ВТО, все уже собирались в Доме актера, и подхалимы вытащили Уда «сказать несколько слов». Тогда в его штате еще не было спичрайтера Юджина Манкина, «речугу накалякал» ему этот самый Лапиков, и все получилось бездарно. Денежный мешок никому не понравился, перед ним даже не очень пытались заискивать и мельтешить, хотя он отвалил на проект несколько миллионов. Тогда, до Юджина, Уд в самом деле не мог связать двух слов. Он даже придумал себе – ум-то у него всегда был! – коммерческий псевдоним КИЧХОКОВ, чтобы как бы на свою нерусскость списать дефекты речи, непреодолимое в ту пору неумение чучмека строить фразы. У него будто случался запор в уме: пока силился разродиться двумя-тремя простенькими русскими фразами, пыжился, вращал глазами, вспотевал, помогал языку руками. С такими муками ничего и нельзя было произвести на свет, кроме неуклюжих тяжеловесных банальностей. Ведь виртуозные афоризмы выпархивают из ума, как бабочки. Или выстреливаются, как стрижи.

Теперь, благодарение Юджину Манкину, он не ударит в грязь лицом перед капризной безжалостной аудиторией артистической богемы. И он ее сегодня покорит. Он сегодня будет говорить легко, остроумно, без бумажки. И о секрете будут знать в том зале только двое – распорядитель мероприятия главный режиссер модного театра и киномеханик. Дома актера. Дело в том, что Юджин, когда Уд нанял его в спичрайтеры, придумал потрясающую вещь: они вместе за полторы недели освоили технику сурдоперевода, и с тех пор Юджин прятался где-нибудь в условном месте, а босс, глядя на жесты и мимику Юджина, озвучивал его мысли как свои.

– В этом-то вся идея, босс! – заводил его Манкин. – Восемнадцать академических часов учебы, а столько решается проблем! Видели по российскому телевидению – диктор говорит, а маленькая фигурка в уголке руками и губами сучит? Вот так и мы будем, только наоборот.

– Да это… Юджин… ну я не знаю… как в анекдоте будет… – мямлил косноязычный босс.

– Ну и что? Да вся жизнь, босс, это анекдот. – Юджин замер, ему пришла в голову находка. – Да, шеф, вся жизнь – это анекдот. Большой анекдот от Бога.

Вот этими фразами спичрайтер всегда подкупал босса. Юджин обещал и его обучить умению поддерживать любой разговор, а главное, овладеть искусством говорить ни о чем, без всякой темы, цели и видимого смысла.

– Запомните, босс, – наставлял Юджин восхищенного ученика, – бессодержательность – это самый сложный раздел риторики, и она дается только незаурядным людям.

Когда речь зашла об овладении сурдоязыком, Юджин вдолбил боссу, что он, босс, не попугай, это будут его собственные – бессовы – мысли. Каким образом? Да, это ваши мысли, босс, говорил Юджин, но они у вас там толпятся в нестройном множестве, в то время как ваш речевой аппарат еще несовершенен и не обладает соответствующей пропускной способностью, мысли застревают, и образуется, босс, пробка. Тромб. Понимаете?

Еще он сказал, что интонация, с которой произносится текст, важнее самого текста.

– Скажите с пафосом – дословно – то, что с иронией говорил Печорин, и вы получите то, что вполне мог сказать Грушницкий. Да, босс, одно и то же, но с другой интонацией.

Уд застыл, переваривая услышанное, а Юджин оглядел Уда и бросил ему, как дефективному: «Вы Дермонтова-то читали?»

«Надо же, наградил Бог человека таким талантом», – мелькнуло у Уда, но додумать эту собственную мысль ему Юджин тогда не дал.

– Я буду считывать вашу мысль прямо с вашего мозга, возвращая ее в виде знакомого вам сурдотекста. Вы его видите – я ведь спрятался, но не от вас, а от всех – и воспроизводите вслух, с трибуны, если мы где-то в клубе, или в эфир, если мы на телевидении. Усвоили? – Он перевел дух. – Я, босс, действую только как переводчик. Переводчик со скрытого языка ваших мыслей на открытый для всех язык вашей публичной речи.

3

Мужчины, они – желудки,

Мы же их еда.

Проголодаются – едят.

Объевшись же – рыгают.

У. Шекспир. Отелло

Когда банкетный зал Дома актера уже кипел блестящей тусовкой, где знаменитости, громкие имена, а также неизвестно кто, но с узнаваемыми лицами роились в прихожей, у зеркал, в интеллигентном отдалении от ломившихся столов и настраивавшего свои инструменты оркестра, где – страшно сказать – кишащую обезличенную толпу составляли прославленные индивидуумы, уникумы нашей художественной и интеллектуальной элиты, – когда все гудело, смеялось, пожимало обнаженными плечами, шелестело, обмахивалось воззванием ВТО к бизнесменам и меценатам России, всплескивало руками, лоснилось черными фраками и т. д., и т. п., – в эти минуты Юджин Манкин открывал под потолком окошко люка кинобудки и усаживался поудобнее и под таким углом, чтобы быть видимым только одному человеку с места почетных гостей.

Главный распорядитель вечера, он же главный режиссер одного модного театра, сделал жест, чтобы все утихомирились, и произнес маленький спич о «бизнесменах нового типа, продолжающих лучшие традиции Мамонтова, Морозова, Щукина, Третьякова» и т. д. Слушали не очень, рассматривая яства и предвкушая большой длинный ужин. Распорядитель напомнил присутствующим, что господин Кичхоков взялся спонсировать постановку в московских театрах всех пьес Ибсена в течение года, который ООН провозглашает как год великого норвежского драматурга. Жидковато похлопали, после чего учредитель предоставил слово Уду. Многие запомнили его бесцветное выступление в прошлом, поэтому Юджин, набрасывая речь, настаивал, чтобы босс выучил первую фразу наизусть и произнес бы ее, не глядя в условленное место кинобудки, а обводя взглядом всех присутствующих, особенно актрис. Первую фразу Уд произнес так, как учил Юджин.

– Дамы и господа, – сказал он. – Я знаю, что в России не любят богатых людей.

Внимание было завоевано. Потом Уд, надев дымчатые очки, озвучил изобретательные пассажи своего спичрайтера насчет того, что деньги для подлинного бизнесмена не являются самоцелью, но, будучи вложенными в духовное и художественное достояние нации, становятся самодостаточной ценностью. Уд не упомнил всего, что он говорил, но он держал в уме, что вся его речь как бы сопровождалась легким шелестом поощрительных и удивленных хлопков. Шелестели, конечно, женщины.

А потом был банкет, описывать который по части яств опасно, безнравственно и художественно несостоятельно. Как ни опиши тушеных голубей враспластку или большую королевскую креветку, брюшко которой, полускрытое ворсинками, осыпано бисеринками розовато-белесых икринок (о, как они, лопаясь на языке и зубах, орошают нёбо брызгами острого соленого сока!) – как, говорю, ни опиши эти блюда, а заменить самих этих блюд даже самые мастерские описания не могут, а значит, для читателя здесь выйдет подлая органолептическая пытка. Поэтому ограничусь общей картиной торжества. Многие, конечно, подходили к Уду пожать руку. И он протягивал им ее, и все чувствовали, как по их ладони слегка скребет какая-то шершавая выпуклость на тыльной стороне ладони спонсора. Уд всегда в этот момент смотрел прямо в глаза человеку, любуясь его недоумением и последующим проблеском догадки. Уд явно гордился производимым эффектом, потому что руки людей напарывались, конечно, не на какую-нибудь тривиальную мозоль. Им давали соприкоснуться с настоящим бугром Венеры. И не было для Уда минуты более приятной за все торжество.

На его бугор напоролась, правда, ничего не поняв и не испытав, молоденькая репортерка, пишущая на темы искусства, культуры, меценатства и т. п.

– Ты кого представляешь? – спросил он ее.

– В смысле органа?

– Ну да.

– Я себя представляю, – ехидно ответила очень хорошенькая журналистка и отошла к какой-то знаменитости. Лапиков через пять минут доложил, что она обслуживает канал ТВ-6.

Мало-помалу алкоголь делал свое дело (выпивка была тоже от его фирмы, и ее выставили не скупясь), нестройный шум усилился, оркестр грянул Глена Миллера, в дальний угол залы, мимо камина, народ двинул на танцевальный пятачок, где под вращающимся зеркальным шаром и во вспышках проблескового прожектора дергались – вырываясь на миг из мрака и снова в него погружаясь и снова пульсируя на грани белого света и мглы – слитные головы мужчин и женщин, голые белые плечи, застывшие губы, банты на шиньонах, бликующие лысины, безумные подъятые вверх глаза… Стрельчато, игольчато стреляли по залу и по лицам блики зеркального шара, запечатлевая в мимолетном промельке тех, кто, оставшись за столами, ел и пил или стыло смотрел на танцующих. Про самих же танцующих близ проблескового прожектора можно было сказать словами Йетса: там танцора нельзя было отличить от самого танца.

– Смотри, как он на тебя пялится, – шепнул главный режиссер примадонне своего модного театра.

4

Принюхайтесь к вину,

К весенней течке сучьей!

Артюр Рембо. Парижские оргии

– Боже, что ему надо? – Примадонна, ее звали Юлия, заслуженная, популярная ведущая и пр., была, кроме всего прочего, держательницей вечернего питейного заведения, которое устроила в помещении театра на правах арендатора с согласия коллектива, дирекции и главного режиссера. Главный режиссер был сокомпаньоном Юлии. Она инстинктивно поправила высокую прическу, вслух сказала: – Уж не собирается ли он всучить нам свои напитки?

– Почему «всучить»?! Это сносные лицензированные напитки. Ликеры очень даже ничего, а скидки… Но! Неужели ты не понимаешь, что деловая пялка не отличается такой пылкостью.

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего. Ты же разумная женщина.

– Боже мой, какой же ты циник!

Режиссер – глаза его смеялись – заговорил сквозь стиснутые зубы, чтобы их не услышали:

– Если бы он пялился на меня, я бы оказался на твоем месте.

– Мерзавец! – Она смягчилась, с простившей улыбкой взяла его за руку. – Он, между прочим, ничего.

– Хорошо говорит…

– Он мне знаешь, кого-то безумно напоминает, но никак…

– Подожди, если подвернется повод, скажи, что декорации для спектакля мы заказали английскому художнику и смета немного…

Тут к ним подошел сатирик, шьющийся на всех презентациях, и они замолчали. Сатирик считал, что его должны почитать всегда и в любом виде, даже когда он молчит и не выдает перлы, поэтому, уязвленный равнодушием к себе, он пожал плечами и отошел, не проронив ни слова. Актриса снова смотрела в сторону Уда.

– А что у него с головой? Она как-то пунцовеет у него…

– Там все нормально, дорогая. Я знаю. У него каким-то флейтистом работает наш бывший актер. Он рассказывал, что…

– Не забывай, я мать двоих детей, я не могу себе позволить, если он какой-нибудь извращенец.

– Тихо, тихо, – перебил ее, теряя терпение, сокомпаньон. – Не бойся. Он свято относится к женщинам.

– Это как? Не пристает, что ль?

Режиссер посмотрел на нее медленно и умно.

– Ну ты что?.. Наоборот…

И подтолкнул ее в направлении магната.

На той стороне Лапиков и Юджин тоже были заняты будущим альковным приключением шефа. Им было не впервой готовить мероприятие, очень и очень непростое, если учитывать некоторые сексуальные особенности Уда Кичхокова.

5

Половой орган так уродлив, что род человеческий давно

прекратился бы, если б люди не впадали в состояние одержимости.

Леонардо да Винчи

Уд стоял перед зеркалом и наблюдал, как примадонна направилась в его сторону. Он снова оглядел себя сквозь дымчатые очки, потеребил шейный платок, чуть взбив его, как взбивают волосы, провел рукой по темени, проверив, все ли в порядке. Он ощутил, как оживший бугор Венеры слегка карябнул белую плотную материю лейкопластыря. Сегодня он был доволен своей внешностью, но, главным образом, ему льстил успех его спича у женщин.

Примадонну, однако, по дороге к нему (а Уд не сомневался, что к нему) перехватил тот юморист-сатирик и что-то ей говорил, говорил… Наконец, он от нее отошел к подносу с шампанским.

Уже с минуту Уд испытывал легкое беспокойство, он знал за собой слабость, что, когда на него находит это, он теряет контроль над собой и вся ответственность автоматически перелагается на Лапикова и команду телохранителей. Но когда он увидел возле камина Лапикова и массажиста, он успокоился. «Сегодня надо продержаться в форме подольше, слишком много тут народу…» – сказал себе босс скорее в целях аутотренинга. Он пытался сбить пунцовость на черепе, которую он наблюдал в зеркале. Эти пунцовые опрелости были первым признаком того, что Уда забирает. Команда охранников четко следила за тем, когда он начнет впадать в состояние глухой отключки: туловище будет как бы деревенеть, все волокна и мышцы под напором кровотока натягиваться. Если он в этот момент находится в движении, то шаг замедляется, он выжидающе-степенно передвигает ногами, слегка зависая каждой в воздухе, как это делают журавли на мелководье. Но это еще не все. Те, кто следил за фазами его погружения в полукоматозное состояние сексуальной готовности, знали, что дальше последует: по голому черепу поползут багровые пятна, они будут дрейфовать от периферии к вершине головы, к самому темечку, где, как знали самые приближенные, нашлепка лейкопластыря скрывала у него небольшое отверстие наподобие дыхала у дельфинов. Затем у Уда побелеют зрачки, за ушами появится испарина. Затем кровеносная жила, которая, как сварочный шов, проходит у него вдоль корпуса, начнет там, под одеждой, взбухать и натягиваться добела. Вот тут до последнего момента, когда он впадет в свое бессознательно-рабочее состояние, останутся считанные секунды.