355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Васинский » Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века » Текст книги (страница 10)
Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века
  • Текст добавлен: 8 мая 2017, 05:30

Текст книги "Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века"


Автор книги: Александр Васинский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Валерий Кириллович хотел усмехнуться, но при Лапикове не рискнул. Возникло неловкое молчание, и постельничий счел протокольно уместным сказать какую-то фразу, подобающую моменту и «триумфальному дебюту». И сдержанно и серьезно сказал:

– Передай ему, что я постараюсь.

Первое, что сделал постельничий, это сменил костюм на халат цвета багрово-чернильного экваториального заката. Расчесал бороду. Вымыл ноги. Спрятал в карман халата два или три разговорника (на всякий случай). Через широкий халатный полог слегка потеребил рукой свой нервный непредсказуемый худосочный и при этом весьма высокомерный ленинградский пенис, остался недоволен его всегдашней какой-то породистой леностью и склонностью к саботажу (этот пенис считал совокупление скучной, однообразной – туда-сюда – холопской болтанкой – не царское, мол, дело) – Валерий Кириллович готов был надавать тумаков этому коллаборационисту и фанфарону, он и сделал с досадой несколько ударов-шлепков, после чего пенис бывшего зав. кафедрой и впрямь слегка ожил, повертел, если так можно выразиться, головой и застыл в ожидании дальнейших событий.

Но дальнейшие события были столь необычны, что не понадобились ни сила воли Валерия Кирилловича, ни его клятва очень стараться ради работодателя, ни даже сам сомнительный пенис его не понадобился ему.

Потому что лежавшая в кровати с балдахином черная Мадонна, увидев постельничего и сказав по-русски: «Наконец-то», вынула откуда-то сбоку плоский, ко довольно большой ящичек, протянула ему и затащила его, постельничего, к себе под одеяло. Первое, что отметил про себя Валерий Кириллович, это как из-под белоснежной шелковой простыни выглядывала шоколадная коленка его наложницы. Ему хотелось немедленно поцеловать ее или даже, точнее, провести кончиком пальца по коленке и лизнуть его замазавшийся сладко-горький налет. Но он счел неблагоразумным такое поведение. Поэтому он настроился на то, чтобы любоваться, просто по-ленинградски платонически любоваться чуждой русскому глазу, раритетной, а потому вожделенной красотой. И он открыто, во все глаза любовался темнокожим лицом в ореоле туго завязанных косичек и кипящих кружев маленьких подголовных подушечек.

Прежде чем что-либо предпринять действенное, Валерий Кириллович ощутил, что ему дают понять, что ящичек следует, по меньшей мере, открыть. Слегка выдвинув его за край одеяла, постельничий взял ящичек, похожий на старинные наборы дуэльных пистолетов. И, сдвинув замочек, открыл.

То, что предстало взору бывшего ленинградского филолога, наводило в этой ситуации на непредставимые соображения. Это был ящичек с сырыми огурцами разных размеров, конфигураций, сортов, оттенков зеленого цвета и степени вегетативной зрелости. Они были расфасованы внутри упаковки в гнездышках наподобие торцовых ключей в полостях набора автоинструмента.

– Извращение, – подумал Виталий Кириллович и потрогал рукой огурцы из первого ряда. Рука его словно прошлась по клавишам с гладкоокругленными поверхностями, а также с поверхностями остро-пупырчатыми, слабо (округленно) шершавыми, грубо (жестко) и умягченно ворсистыми и т. д.

– Добрый вечер, месье, – сказала красавица по-русски, – меня зовут Николь. Второй ряд. Третий отсек слева. Его зовут Шарль, но я дарю ему ваше имя. Как вас зовут?

– Валерий… Кириллович.

– Ну, значит, Валери. Если есть вопросы, спрашивайте сейчас. Я могу вскоре впасть в транс. Не вздумайте бежать рыться в домашней аптечке. Это желанное состояние высшего блаженства, плод сложных физических и аутогенных усилий, а у вас в стране некоторые пугаются этого и вызывают в панике медицинскую неотложную помощь.

Постельничий улыбнулся, мысленно повторил про себя код: второй ряд, третий слева… Шарль… это что ж – Азнавур? Аналоги тут их, что ли? Или это просто любовная игра?

– Николь?..

– Да?..

– А тут только французы?

Она засмеялась, не открывая рта.

– Это чисто лингвистическая причуда. Когда я учила французский язык. Теперь там будут все русские. Были одни англичане. О, Арчибальд! – Она на минуту умолкла, видимо, отдавшись каким-то неведомым филологу чувствам. – Дело в том, что мне нельзя беременеть. Кроме того, это английское изобретение не лишено изощренного удовольствия. Итак, вопросов больше нет?

– Нет.

– Сейчас полежим немножко просто так. Хорошо?

– Как скажешь.

– А он правда уехал за границу?

– Говорят, в Баден-Баден или что-нибудь в этом роде.

– Я бы от него забеременела сразу семерней. Я это сразу почувствовала, когда он пощекотал меня бугром Венеры. Уже через две секунды я чуть было не была в отключке.

– Послушай, откуда ты так хорошо говоришь по-русски?

– Я славистка, училась три года в Сорбонне, здесь, в Москве, – в аспирантуре.

– Понятно. Скажи, а я правильно произношу: «Frisson inconnu»?[6]

– Frisson inconnu? – она засмеялась. – Это очень интересное выражение. Из арсенала эмоциональных шедевров. Чувства-изыски. Именно «неведомый» – inconnu… А почему ты его вспомнил?

– Это то, что ты мне внушаешь.

И тут она засмеялась – в открытую – так, будто опытный восточный ювелир одним ловким броском ровно высыпал нить жемчуга на черный бархат прилавка.

Николь сползла немного вниз и скрылась с головой под одеялом, шепча: «Валери, Валери…» Потом умолкла. Несколько секунд там, под одеялом, зрела бездвижная затаившаяся тишина. И вдруг со скоростью, неуловимой для человеческого глаза, там стали происходить импульсивные движения. И – о! – этот стон, исторгнутый исступлением ублаженной опустошенной плоти… Стон почему-то нарастал по тембру и усиливался, так что постельничий, честно говоря, испугался и почему-то, как заклинание, произнес: «Арчибальд!» Потом: «Шарль!» Он надеялся этими словами остановить развивавшийся экстаз, больше похожий на нестерпимые болевые ощущения. Но Николь была по ту сторону внушения. Плотная пупырчатая емкость ласкала каждую неровность ее уже увлажненного внутреннего свода, каждый уступчик обтекала, каждую террасочку перескакивала, вызывая в ней горячий, моментально вскипавший ток ответной благодарности.

– Не уходи. Пусть будет там, – прошептала она, не открывая глаз.


8

Даже в тени монастырской колокольни есть что-то оплодотворяющее.

Ф. Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль

Видимо, апогей экстаза миновал, ходил кругами, снижаясь.

– Вы читали «Жюстину» маркиза де Сада? – спросила она по-французски.

– Конечно.

– Помните то место, где говорится о том, что, вообще говоря, девица может приносить дары Венеры в нескольких храмах.

– Что-то припоминаю… – неуверенно сказал Валерий.

– Не удивляйтесь, но я помню это место наизусть. Эти слова обращены к Жюстине: «Еще один храм, моя милая, расположен рядом с алтарем Киприды, там, где есть некий темный скит, куда иной раз скрываются амуры, дабы соблазнять с еще большей силой». На этом алтаре, Валери, я и хочу, чтобы ты воскурил фимиам, ты меня понял? Нет, нет, никаких огурцов!

Валерий себя не жалел, памятуя о клятве хозяину (и находя, что исполнение клятвы сопровождается несказанными удовольствиями). Он не ожидал от своего ленинградского сноба такой простонародной прыти.

Снова стон. Многоразовый вздрог тела. Укус благодарного поцелуя.

– Ты будешь смеяться, – сказала она, перейдя на русский, – Но я уже здесь, в Москве, успела выступить на семинаре. Дискуссия шла о засорении русского языка иностранными словами. Я сказала, что русские часто произносят греческое слово «онанизм», хотя у русских есть точный аналог этого слова – «самолюбие». Меня стали смеять. Вы улыбаетесь?

– Замена вполне корректная, а смеялись, наверное, над чем-нибудь другим.

– Ты думаешь, Валери?

– Не сомневаюсь.

Он нажал на кнопку встроенного в спинку приемника. Передавали старинную английскую музыку по найденным и расшифрованным нотным записям XIV века.

Она, не открывая глаз, дала понять, что это не надо, что нужно найти что-то другое. Эта музыка впрямь была как-то слишком груба, будто кто-то водил воловьей жилой по неошкуренному бревну. Это была музыка еще глуховатого варварского неразвитого слуха. Задолго до великих географических открытий – океанов Гайдна и Моцарта.

Валерий стал рыскать по шкале, чтобы найти что-то посовременней.

– Нет, оставь, – сказала она про англичан, – в ней что-то есть.

Грубость и неотесанность теплого дерева. Ласка хищника. Энтропия, всегда крадущаяся, как пантера, за тем, что называют Das ewig Weib-lichkeit[7].

Она снова уползла под одеяло с головой, сделав себе ночь.

– Что со мной было? Это было долго?

Он молчал.

– Я была высоко. Улети меня опять. Улети.

– Нет такого слова.

– Улети. Ты понимаешь. У меня на родине старики в грозу говорят, что большая гора – это мужчина, а маленькая – это женщина, и ливень, гроза, молнии, гром – это их любовные игры и схватки. И созвездия любят, и звезды любят. И наша Земля живет любовью. О Валерий.

Она положила ему голову на плечо.

– «Я ее люблю», – сказала она. – Эти слова звучат как пароль мира. Любви все можно. Ей все прощают. Помнишь, к английской королеве в спальню пролез один сумасшедший. Его хотели убить. Но он сказал: «Я ее люблю». Это пароль. И его просто отпустили.

Открытые глаза. Истома почти обморочного изнеможения. Упоение состоянием жертвы.

– Послушай, Николь, а у вас в стране есть любимый танец?

– Да, конечно. Он называется Любаго.

– Станцуем?

– Да, конечно. Наш Любаго танцуют лежа.

Они захохотали вместе.

Прошло десять, тридцать, пятьсот минут.

– Не убирай его, – сказала она. – Пусть он будет там, пусть он там спит, во мне.

Открытые глаза. Привкус пагубы. Крик одинокой ночной птицы у нее в мозгу, оттуда, с родины ее детства, из мглистого заката со стороны Замбези, откуда всегда веет освежающий ветер.

Утром они проснулись одновременно.

Пока Николь нежилась в дреме, он убрал ящичек с огурцами под кровать.

– Слушай, Николь, а как ты попала к боссу? Кто тебя привел? – спросил он, заметив, что она открыла глаза…

Она положила свою руку ему под шею. В ней, как ни странно, ничего не было от больших роскошных сильно пахнущих тропических растений. Наоборот. Она была похожа на темный, но красивый и хрупкий полевой цветок, из тех, что зарождаются сами, просто от утренней влаги и солнечного тепла. В ней не было ничего от магнолии, калы или орхидеи. Над ней не работал дизайнер или модельер. Николь и в этой постели появилась непонятно как – от чистоты, от красоты того цветового пятна, которое она собой являла на полотне алькова. Николь никто не делал, она появилась на свет из росы, испарений и ветерка Замбези, как в нашей полосе из ничего появляются васильки, ромашки, лютики, анютины глазки.

Он повторил свой вопрос.

– Это важно? – она перешла на французский. – Какой-то его человек… Лабиков. Лопиков… Твой босс спас меня от расправы. Ко мне привязались бритоголовые у метро «Университетская». У них там сходки. Этот их грязный вожак… вонючий рот… я сама стала расисткой. Я ему сказала, что он поймет меня, когда сам попадет в лапы садиста-арийца. Он меня ударил, а я представляла себе, как его допрашивает эсэсовец в черном мундире и зеркально начищенных сапогах. Как он поднимает стеком его подбородок – голова опущена, глаза не смотрят, и как немец с омерзением оглядывает это его мерзкое плоское славянское лицо, белесые ресницы, смехотворную форму носа, лишенного породистой горбинки, и слышит мелко-быстрый сумбурный говорок этого туземного языка – неблагозвучного, дикого по сравнению с готикой звучания его родной немецкой речи. Не обижайся, Валери, но на слух ваш язык звучит как та старинная английская музыка. И вот я хочу, чтобы случилось что-то страшное, чтобы этому типу не сошло с рук. Я плюю ему в лицо, чтобы он меня стал избивать и на это обратили внимание. Ваша милиция похожа на деньги: когда она не нужна, ее везде много, когда она нужна – ее нет. И вот этот подонок бьет меня в живот и кричит, чтобы все черномазые убирались из России. Это было 21 апреля – в день рождения Гитлера.

– Ты сопротивлялась?

– Еще как, – она опять заговорила на русском. – Я разбила ему нос. Ему было стыдно, что ему девушка разбила нос. И я его очень оскорбляла, хотела, чтобы он оскорбился. Понимаешь? Я сказала, что я здесь в Москве из-за его языка, из-за Чехова, что вообще я не понимаю, как у такой язык может быть такой носитель.

– Ты смешно говоришь. У тебя милые ошибки. Но как тебя спас мой босс?

– Тут подъехало длинное авто, этого скина стали бить какие-то люди, страшно сильно, этот Ло-пиков сказал хватит, посадил меня в авто, а там сидел твой красивый босс. Он сказал, что обеспечит мне в Москве покровительство и безопасность на целый год. И еще он сказал, что скоро построит в Калифорнии свою виллу, где у него будут работать одни негры, и что он может сделать меня помощницей его дворецкого.

– Дворецкого? Это звучит смешно.

– Послушай, Валери. А ты кто у него? Какая у тебя специализация?

– Я же тебе говорил – я филолог, мы коллеги.

– Я не о том. Какая у тебя должность здесь, в этом доме? Кто ты при своем боссе?

– Я? Вообще-то я называюсь постельничий. На старинный боярско-царский манер, что еще смешнее, чем дворецкий. А вообще я, можно сказать, у него евнух. Старший евнух. Что-то вроде того.

…– Слышишь ты, Кириллыч, босс зовет! – донеслось до постельничего. Его трясли за плечо. Он открыл глаза, сразу сообразил, что весь бред с темнокожей слависткой ему приснился.

– Где он – в спальне или в бассейне?

– В спальне. Черную он уже отпустил. Они кончают по двадцать раз, как обезьяны. Я приведу в порядок босса, а простынями займись ты.

Лапиков помолчал, причмокнул.

– Про них, про черных, говорят, что у них эта штука иначе устроена, не как у белых баб. Поэтому они…

– Это называется сексапильность, – сказал Валерий.

– Ну, по-нашему можно проще сказать – блядовитость, – заметил с ухмылкой Лапиков.

– Что ж, может, эта самая блядовитость и есть, так сказать, высшее проявление женственности, а, Лапиков?

– Мысль интересная, – отозвался сотрудник по связям. – За нее можно и выпить ликерчику.

– Фу, только «Камю», – сказал Валерий. И с деланной театральной бравадой продекламировал: – Полцарства за «Камю»!!

Лапиков первый раз в жизни не по делу разговаривал с ученым постельничим и подивился его игривости. Хмыкнув, он пошел за бутылками экологически чистой воды «Святой источник».

Валерий открыл дверь в спальню. Босс еще не вышел из своей комы. Валерию хотелось, чтобы повторилось зрелище двухнедельной давности, когда хозяина привезли под утро мертвецки пьяного с юбилея, совпавшего с открытием какого-то СП. Было 4 утра. Валерий получил патрона в полиэтиленовом непрозрачном мешке. Весь лимузин был завален букетами и венками в честь юбиляра.

Валерий его раздел, обмыл, положил в кровать с балдахином.

– А с цветами что делать? – спросил охранник.

– Давай все сюда.

Постельничий обложил букетами тело спящего босса, разложил венки по бокам, в изголовье, у ног.

Когда он обернулся, чтобы бросить на кровать последний взгляд перед тем, как выключить свет, он ужаснулся: в кровати лежал покойник, обложенный флорой по всем правилам ритуальных убранств. Тогда Валерий вернулся, сгреб пахнувшие крематорием цветы с постели, сбил ногами те, что лежали на полу, и позвал охранника, чтобы он вынес из комнаты весь этот хлам в гараж, туда, где валяются все эти транспаранты против антинародного режима, портреты Сталина, Молотова, Че Гевары и других борцов за народное счастье..

Глава XI

– Постой, Тереса, – прервал ее Санчо, – слушай, что я тебе сейчас скажу.

Сервантес. Дон Кихот, ч. II


1

В палату к тете Колю пустили только после утреннего обхода, часов в десять, он весь измаялся, пока сидел в приемном покое. Лену он не видел лет семь и, когда вошел в палату, испытал облегчение, – выглядела она, в общем, не так плохо, как он ожидал. Палата была на восемь коек, но ее готовили к ремонту и после выписки или смерти больных больше никого не селили, поэтому в большой палате остались только двое – Лена у двери и у самого окна какая-то старуха. Старуха была «ходячей» больной, минут через пять после обхода сунула ноги в шлепанцы и куда-то удалилась.

Тетя Лена почти не говорила, только слушала, водя поверх одеяла рукой. Он рассказал ей все про юбилей, про то, что в свою комнату Нина врезала замок.

Тут вернулась старуха, легла на койку, уставилась в потолок.

Они немного помолчали. Тетя оглядывала племянника странным взором.

– Вино, говоришь, французское приготовил? С сервировкой, чтоб как положено? – Лена слабо усмехнулась, покачала головой. – А ведь какая была, когда в столовой-то работала… Помнишь, я к вам в общежитие-то приезжала?

– Помню, Лена, как не помнить?..

Старуха соседка повернула голову на подушке так, чтобы высвободить ухо для подслушивания. От Коли это не укрылось.

– Вы бы… погуляли, к примеру, – сказал он, – вы ж ходячая… Нам поговорить надо.

Старуха обиделась, но хоть не сразу, а вышла. Лена опять странно смотрела на Колю.

– Не растешь ты, Коля…

– Да как же, Лен, я на курсах паразитологии…

– Да не в этом дело, – перебила Лена, опять покачав головой, – подходов у тебя нет, вместо слов, вон, руками рассуждаешь. Нудный ты небось, Коля… А там у нее начальство шьется. Бизнесмены… Военные чины… Обхождение…

Она умолкла. Глазами показала, чтоб он уходил.

По дороге из больницы Коля свернул на почту, дозвонился до Хрипуновой, сказал, что берет отпуск за свой счет по семейным обстоятельствам. Потом набрал по автомату свой рабочий номер, трубку сняла Сима, он с ней немного поговорил и спросил, не спрашивал ли его кто по телефону. Нет. Никто.

Вечером Коля опять сидел на кухне, ел то, что прикупил в магазине. Вдруг из щели между досок на столешницу заполз таракан.

– Ты тот самый, что ли? Или другой?.. – неуверенно сказал Коля и опять, как тогда, подул на него. Тот сидел не двигаясь. Таракан был сухой, аккуратный, как бы застегнутый в серый сюртучок. Коля вспомнил его латинское название Blatella germanica.

– Вот так-то, германец, – сказал Коля. Он рассказал ему, что они, германцы, самые выносливые и к дихлофосу, и к хлорофосу, и к другим ядам фтористой группы.

– Вы молодцы, к примеру, против химии, – говорил он, – только вот холода вы не выносите, бедняги.

Ночью Коля встал попить воды. Подошел к умывальнику, и, когда включил свет, в раковине полчища насекомых бросились врассыпную, многие в суматохе застряли в фильтре сливного отверстия.

И лишь один остался на месте, не убегал, а как бы на правах знакомца претендовал на милость и общение. Коля быстро открыл баночку зубного порошка, послюнявил палец и макнул. Поднес палец к насекомому (он не шелохнулся!) и легонько пометил спинку. А вечером следующего дня после посещения больницы опять сидел на кухне и караулил, придет ли меченый друг или это были разные тараканы и его догадка не имеет под собой почвы.

Коля встал, включил телевизор. Еще в Москве он привык в ожидании позднего прихода Нины с работы смотреть подряд все вечерние и ночные передачи. И здесь его потянуло к ящику. Он перевел на НТВ.

На экране была диктор Татьяна Миткова. «Добрый вечер», – сказала она Коле. Прямо лично Коле сказала.

– Д…добрый вечер… – запнувшись, чуть оторопело ответил он.

С телевизором у него за недели одиночества сложились особые, можно сказать, трогательные отношения.

– А теперь хорошие новости, – сказала Миткова. – В известном санатории «Жемчужина Сочи» открывается новый корпус. В распоряжении больных будут новая водолечебница и кабинет физиотерапии.

– Да, будут, – вставляет от себя Коля. – Только для кого? Для миллионеров-бизнесменов, конечно, будут. Вон Шибаков из отдела яходими-катов с желудком сколько мучается, а путевка пять тысяч стоит.

– …приступили к выпуску новой модификации «Таврии», – продолжала читать новости Таня Миткова. – Коллектив Запорожского завода…

– «Новой модификации», – передразнил Коля. – А двигатели ни к черту. Вон Колька, сын Никифорова из охраны, купил, а кривошип полетел, он в гарантийную, а там говорят – это теперь иномарка.

Так Коля продолжал разговаривать с диктором, как с живым человеком по обыкновению многих пожилых или очень одиноких людей.


2

Только на третью ночь Колин эксперимент с тараканом подтвердился. А было это так. Уже перестала работать первая программа телевидения, Коля собирался лечь спать, когда пошел на кухню, включил свет, и все повторилось: насекомые разбежались, а германец, с белой меткой на спинке, остался. Если б кто мог видеть в этот момент Колино лицо, подумал бы, что Коля тронулся умом. Он причмокивал губами, прицокивал языком, таращил глаза, выказывал признаки необыкновенного радостного изумления. Он всячески давал насекомому понять, что сигнал меньшего брата о желании общения принят, что контакт состоялся.

Никогда Коля по своей воле не пил вина больше двух рюмок, а тут подошел к шкафчику, где еще в день приезда обнаружил початую (наверняка на медицинские нужды) четвертинку, и налил половину граненого стакана, выпил в три глотка. С его подбородка в раковину скатилась капля алкоголя. Жидкость, ударившись об эмаль, втянулась в круглое, крепкое полушарие. Таракан подполз к нему, обошел выпуклую каплю лужицу-озерцо, дотронулся кончиком усика до кромки, направил пробу в рот.

Неожиданно для себя Коля запел: «Эх ты, таракан запечный, друг ты мой сердечный!», и ему, уже сильно опьяневшему, ужасно захотелось приласкать и обнять друга, заплетающимся языком он разъяснял ему, что в их судьбе много схожего, что его тоже вроде как дустом травят в последнее время. Коля подождал реакции, естественно, не дождался, махнул рукой и пошел в комнату. Его мутило. Кое-как добрался до телевизора (это был черно-белый «Север»), нажал на кнопку.


3

Экран с гулом наливался серым мерцанием. Из зыбких мельтешащих всполохов проступил чей-то силуэт… туалетный столик… постель… репродукция «Незнакомки»… Ой, да это же московская комната Нины, в углу, где кровать-то она одноместную поставила. Коля вверх-вниз тряс головой, как хозяйки взбалтывают залежалые банки с компотом. Но алкогольный осадок совсем замутил ему голову, он опустился на пол возле тумбочки, на которой стоял у тети телевизор. С экрана послышались причмокивающие звуки, протяжный гуд голоса – Нина потягивалась, включила бра, хмуро озиралась, как бы недовольная тем, что ее среди ночи разбудили. Коля втянул голову в плечи.

– Нин, а Нин! – позвал он едва слышно. Нина вертела головой, не понимая, откуда голос, застыла взглядом в направлении двери.

– Да не там я, Нин… Я по телевизору…

Только тут она, резко обернувшись, уставилась в телевизор. Коля не видел себя на экране, потому что корпус ящика был повернут к нему боком, но по контрастным отсветам на лице жены понимал, что экран повторяет движения его рук, доносит до Нины его речь.

– Ты, Нин, не бойся, я скоро исчезну, я просто – слышь? – попрощаться, к примеру, хочу.

Коля видит, что она слушает внимательно, даже вроде не злится.

– Я, конечно, понимаю, – продолжал Коля, – что разбитый кувшин не склеишь… Неровней меня считаешь… Ты там с бизнесменами и полковниками, курсы кончила… А ты, к примеру, знаешь, что такое Blatella germanica? А?

Коля привстал с пола, вгляделся в озадаченное лицо жены, сказал наставительно:

– По глазам вижу, что не знаешь. На блесну попалась, Нина, на блесну! – Коля помолчал немного. – Значит, говоришь, муж у тебя полковник. – Нина в этом месте вдруг замахала руками, как бы протестуя, вроде как оправдываясь. Но Коля остановил ее, выставив вперед руку. – Не надо, Нин, я все знаю, не будем об этом. Я с тобой, Нин, прощаюсь. Я съехал с квартиры.

Навсегда. Я с тобой из Реутова говорю, из дома тети своей Лены. Ее в больницу положили.

Нина при этих словах молча закачалась на месте – как от непоправимого горя.

– Ты, Нин, еще устроишь свою жизнь, вон какая стала красивая, дебелая… это я никуда не гожусь, особенно после сама знаешь чего…

Он всхлипнул, а Нина быстро-быстро, как в немых фильмах, тянулась руками к экрану, о чем-то беззвучно умоляла, рвала на себе волосы, металась из стороны в сторону.

– Прощай, Нина, – сказал Коля и растаял на экране. Вернее, сузился до яркой точки и исчез. А когда пришел в соображение, увидел себя лежащим на полу. На экране включенного телевизора бесились всполохи давно закончившего работать канала.

Он расторопно выключил телевизор. Ему даже сделалось не по себе. Экран погас, воспаленная точка еще долго и как-то таинственно угасала в центре экрана, как бы что-то пытаясь напоследок внушить. У него был знакомый механик из московской химчистки (он там работал не по специальности), так этот механик Григорий под мухой любил рассказывать, что знает одну великую тайну. «Вот, Коля, – говаривал он обычно после пятой рюмки (Коля не пил), – если на 666-й секунде после восхода луны включить тот канал, который уже, значит, закончил работать, то ты увидишь – сам знаешь что. Что?»

– Сполохи, белые точки всякие…

– Правильно, – говорил Гриша, наливая шестую. – Электронные эти белые мухи, судороги сигналов – это не просто остывание кинескопа. Это, Коля, – рука его тянулась к следующей дозе, но Коля не разрешал, он как-то смешно накладывал на рюмку сверху свою ладонь и с видом неподкупного и сурового пограничника застывал на месте; механик сквозь дикий сумбур опьянения и бессвязного коловращения отравленного ума нити повествования, однако, не терял и заканчивал свой рассказ про то самое открытие:

– Нет, Коля, экран телескопа – это просто техническая панель, но, когда аппарат выключают, на экран попадают отблески из того света, да, да, Коля, это хоть плохо видно и много-много всяких чинимых помех… Это, Коля, оттуда, и кто умеет читать эти знаки, различать контуры, тот может даже свою судьбу будущую угадать, про умерших родственников узнать и спросить… У тебя много покойных родственников?

– Да вроде нет…

– Да? А то б голоса их мог различать, что-то можно спросить, как и что.

Механик опять тяжелой рукой повел в сторону бутылки (далеко в сторону), но Коля, заворачивая разговор, строго говорил:

– Ну все, Гриша. Не обижайся, а тебе уже хватит.

Так-то они изредка встречались, дружили, тараканов ему Коля пару раз выводил, но Гриша был пьющий, а потому для Коли неинтересный, слишком остроумный, шебутной и предприимчивый а Коля таких не любил.

Глава XII

…Не все белые люди способны выносить рабство, – сказал дядя, – а, по-видимому, ни один человек не может вынести свободы…

У. Фолкнер. Осквернитель праха


1

– Что это? – спросил Уд, увидев Юджина с толстой папкой под мышкой. Он сейчас не был расположен говорить со спичрайтером и вообще умничать. Юджин, не ответив боссу, стал раскладывать на столе какие-то листки, книги с закладками, вырезки из газет.

– Я спрашиваю, что это? – повторил Уд.

– Это о чем мы говорили, шеф. Наброски речей и выступлений. Предстоит ответственная поездка в Волгоград. Там очень сложный электорат.

– Хорошо, оставь.

– Имейте в виду, шеф, что важно усвоить, какие листки предназначены для рабочей аудитории, какие для студенческой, какие перед деловыми кругами… или, там, демократически настроенной аудиторией.

Уд небрежно, наугад открыл одну страничку и прочитал: «Наработать в национальном генотипе необходимую массу генов свободы – вот историческая задача нашей либеральной…», захлопнул и сказал:

– Все, Юджин, иди. Ты меня утомил.


2

В это утро Уд ездил по своей воле в департамент налоговой полиции утрясти кое-какие дела. Когда вышел мимо милиционера из массивных дубовых дверей строгого учреждения, то свернул направо, там за углом его должен был ждать лимузин.

В первый момент он не понял, что толпа собралась возле его машины. Люди орали громко, как Уд не любил, – с визгом, с дёром горла.

– Наел харю…

– Смотреть ненавижу…

– Они думают, что если, блин…

– Да замолчит эта шавка…

– Убери свою пушку…

– Я такого адвоката тебе покажу…

– Обнаглели, падло.

Разумеется, все это выкрикивалось одновременно, «залезая» друг на дружку. Стоял бестолковый российский ор, чреватый мордобоем.

Кто-то из толпы увидел Уда, узнал его. Толпа обратилась к нему лицами и тотчас признала в нем своего единомышленника, своего защитника, хотя и понимала, что этот лимузин и охранники – его. Уд поднял руку, поздоровался, показал пальцем на парня в берете и сказал, чтобы он объяснил ситуацию. Польщенный избранник начал путано говорить, но из его слов все-таки Уд понял: водитель и охранники начали мыть эту громадную машину прямо под окнами их дома, где играют дети, где и так грязь и т. п. Толпа слегка отступила, показывая Уду опрокинутое ведерко, разбросанные щетки… За стеклом салона надрывалась Бобо.

– А что, товарищи правильно говорят, – сказал Уд, обращаясь к толпе и к своим телохранителям. – Мы уедем, а им здесь жить… Нехорошо…

– Вот и я им тоже говорила, – поддакнула женщина. Она сказала это заискивающим перед Удом тоном, а повернувшись к охраннику, перешла на злобное бормотанье: – Они думают, что если капитализм, так и под окнами гадить можно!..

– А знаете, что сказал вот этот?! – какой-то мужик показывал на водителя, – Обращайся, говорит, к моему адвокату. Представляете, до чего обнаглели?!

Уд понял, что это надолго, опять подозвал к себе того парня в берете и положил ему руку на плечо:

– Друг, будешь за старшего. – Уд полез во внутренний карман плаща и вынул пачку ассигнаций. – Раздашь всем поровну в порядке компенсации за ущерб, понял? И еще. У меня к тебе личная просьба. Уважь, прошу тебя. – Он из другого кармана вынул несколько десятидолларовых бумажек. – Съезди в питомник. Посади здесь дерево. От меня. Ель. Серебристую.

Толпа расступилась. Уд сел в лимузин.

– Трогай быстрей, мудак, – сказал он водителю.

Инцидент на улице босс решил передать на рассмотрение Лапикова, а сам погрузился в обдумывание финансовых коллизий. Уд редко предавался мыслям о своем богатстве. Какие-то люди, службы, учреждения, предприятия работали на него, и нельзя даже сказать, чтобы он во что-то особенно вникал – он просто стоял, подъяв кверху лицо, и на него лил и лил золотой дождь. Ему один раз даже показалось, что он писает жидким золотом. Лимузин давно привез его в загородную усадьбу. Вечер был душный, парило. Он выглянул на балкон. Лама гуляла на лугу вместе с двумя страусами. На небе в голубом сиянии висела тонко-бледная, томная, какая-то арабская луна… Уд сбросил халат, остался совсем без одежды. Спустился по приятно-прохладным мраморным ступеням вниз, к бассейну, где жил его любимый дельфин Дионис, немного поиграл с ним, покатался, лежа на нем, покормил с рук рыбой, потом вышел к озеру и вдруг заметил, что в воде не отражается смотровая башня и павильон на противоположном берегу. Он вызвал по телефону коменданта. Выяснилось, что в озере днем спустили воду, так как искали утонувшую дочку конюха.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю